Маршалл Эдисон. Викинг

 
   — Алан, ты бывал в Риме? — спросил я, сидя у мачты.
   — Нет, но Марри, наверное, был.
   — Спроси его.
   Кулик внимательно следил за парящими пальцами скальда, а затем ответил:
   — Я был в Риме во времена Лотара, чтобы прочесть трактат великого Гебера и раскрыть секрет волшебного порошка Кимиа.
   — Спроси, не желает ли он вновь побывать там?
   Алан всплеснул руками.
   — Оге, ты сошел с ума, у тебя солнечный удар!
   — Ты будешь моим врачом и излечишь меня?
   — Должен сказать, что когда-то я был христианином. Я потерял веру, видя зло, которое творилось и творится при дворах христианских королей, и я поклялся поклоняться только Аполлону, богу песен. По какой другой причине мог бы я стать язычником? Но послушай, Рим это не только земля и камни, золото и дерево. Это не просто люди, которыми управляет Папа. Рим уже существовал, когда мир только…
   — Его давно не захватывали язычники? — прервал я.
   — Лет триста.
   — И Англию тоже. Ты рассказывал, что когда саксы прибыли туда в первый раз, они подумали, что эта земля не такая, как другие. Рим мощнее Кадиса?
   — Слабее. Николай строит стены с утра до ночи, чтобы можно было выйти из подчинения Луи, короля франков, но работа только начата. Но имя…
   — Может ли это имя остановить завоевателей?
   — Увы, нет. — Алан замолчал, и даже печаль на его лице была красива.
   — А что тогда может остановить нас, людей с Севера?
   — Не знаю. Вы можете выгрести серебро и золото из храмов и потом поджечь их. Вы можете сорвать драгоценности с ряс и убить тех, кто их носит. Вы можете получить выкуп за знать, но не за священников — они предпочтут умереть. В городе около сорока тысяч человек — что они могут сделать с белыми гуннами? Но лучше бы тебе поспешить. Это твой последний шанс.
   Его слова озадачили меня. Алан заметил это и засмеялся.
   — Потому что в следующем году его захватят сарацины? — спросил я.
   — Сарацины уже откусили больше, чем могут прожевать.
   — Потому что его будут защищать короли христиан?
   — Его будут защищать все христиане, некогда бывшие язычниками, защищать от последних язычников. А ты скоро уйдешь.
   — Куда, певец? На морское дно?
   — Если я не ошибаюсь, туда, куда ушли все остальные язычники. Я мог бы понять его, если бы подумал. Но не захотел.
   — Объясни, Алан. Если мы захватим Рим, разве это не будет ударом по всем христианам в мире и по их Богу?
   — Честно говоря, я мало знаю о христианском Боге; хотя, думаю, ему нравятся мои песни. Конечно, разорив его главные святилища, вы ослабите его, но человек может ошибаться. И все же это будет сильный удар по всему христианству.
   — Тогда перед отплытием домой мы, язычники, захватим Рим. Казалось, я говорю необдуманно, поскольку без согласия Хастингса и без его руководства такое было бы нам не под силу. Но я был почти уверен, что он согласится, и по нескольким причинам. Одна из них — жажда подвигов у наших людей. Я начал разжигать ее, спрашивая ярлов, возможен ли такой поход, и их глаза начинали блестеть, как клинки на солнце.
   Хастингс с удовольствием согласился совершить набег, и, когда мы встретились на его корабле, чтобы обсудить предстоящий поход, оказалось, что он уже учел трудности и придумал, как их преодолеть. Хотя Рим не мог защитить себя, мы должны были ударить как можно неожиданнее, налететь и отскочить, подобно волкам, прежде, чем могучий сын Лотара успеет прибыть из Ломбардии. И еще наш поход в Прованс надо было закончить как можно скорее, иначе сарацины успели бы собрать флот и поджидали бы нас у Гибралтара.
   — Мой отец Рагнар одобрил бы такой поход, — заметил Хастингс, — кстати, Оге, где Рагнар? Ты готов сказать?
   — Разве лимоны растут на елках? — ответил я.
   — Иногда, да. Что-то замечательное появилось в тебе, Оге, с тех пор, как ты подарил мне вот это.
   Он мягко поднес девять пальцев к своим шрамам.
   — В этом виновато солнце? Моргана? Или это смыто уже кровью Рагнара?
   Я посмотрел на него и усмехнулся.
   — Двое лапландцев, калека, две девушки и бывший раб. Если мы захватили Рагнара, это славный подвиг.
   — Ты не посчитал певца.
   — Он появился, когда я расстался с Морганой.
   Я понял, что сделал ошибку, но было поздно.
   — Бард присоединился к тебе, когда ты сбежал от Рагнара у устья Эльбы. Что такое ты совершил, чтобы он пошел с тобой? Ты не мог дать ему золото, и ты не был великим воином, чтобы привлечь его. А ведь его песни слушали при всех христианских дворах. Так что лимоны выросли на елке.
   — Правильно. И вырастет еще больше, когда мы захватим Рим.
   — Да. Люди уже называют это Походом Оге. И почему его не предприняли Великие Викинги: Харальд Синезубый, Сигурд и Рагнар — самый великий из них? Да, у них не было такой вёльвы, но они бы пришли, если б только захотели. У них просто не хватило воображения.
   — А почему ты, Хастингс, не думал об этом?
   — Потому что я слишком хороший хёвдинг и слишком плохой викинг. Когда ты впервые предложил это, риск был слишком велик. Однако, благодаря удаче, сейчас он намного меньше, хоть все еще и высок.
   Я слушал его и смотрел на розовые шрамы, которые чуть шевелились, когда он говорил, и прыгали, когда он смеялся. Их движение странно подчеркивало его приятный голос и холодные, ясные, разумные мысли. Раны некоторых людей не замечаешь даже при близком общении, его же шрамы становились более заметными. Но это не влияло на мои собственные мысли: когда я вел разговор с Хастингсом, я изо всех сил старался быть на высоте.
   — Ты хороший викинг, — возразил я.
   — Это правда. Чем красивее дворец, тем быстрее я подожгу его. На мне тоже лежит проклятие всех викингов: ужасная гордость, огромная сила и преданность соплеменникам. Я тоже хочу, чтобы обо мне узнали христиане — словно ребенок, кидающийся грязью. Но ты изменил меня. Я стал чужестранцем в собственной земле. Я начал думать не по-норманнски.
   — Хастингс, ты поэтому до сих пор не покушался на мою жизнь?
   — Да, но ты вряд ли поймешь.
   — Попробуй и увидишь.
   — Ты слышал, как я говорил Меере, что мне можно верить, потому что я не предаю своих интересов. Так что можешь верить мне, Оге.
   Он улыбнулся, но не мне. Он был слишком погружен в себя, чтобы помнить обо мне.
   — Что важней тебя было в моей жизни? — продолжал он. — Ты предложил великий поход, ты — виновник моих девяти ран, ты украл мою принцессу. А может, это еще не весь твой долг? Теперь ты понимаешь, почему мне нужно твое общество? В такой компании интереснее, чем в любой другой. Надо полагать, ты уже понял, почему я хочу, чтобы ты выдвинулся. Ты жил с именем Оге Кречет, но я подожду, пока весь христианский мир узнает тебя как Оге Дана. Так ты уже понял, почему я буду ждать?
   — У меня есть мысль, но я не могу облечь ее в слова.
   — Я скажу ее римскими словами, которые не стерли завоевания Рима. Признаюсь, это все мое знание латыни. «Aquillaпопсарtat muscas».
   —  Что это значит?
   — Орлы не охотятся на мух.
 
   После битвы с Карлом, королем Прованса, оставшиеся в живых опустошали богатую страну. Погиб каждый пятый, но это была приемлемая цена за те огромные богатства, что мы погрузили на корабли, — золото, драгоценности, шелк, ткани, сбруи и седла, песочные часы, чтобы измерять время, и прочую добычу. Даже если бы у нас было вдвое меньше добычи, а потери вдвое больше, поход все равно считался бы удачным. Иногда целая команда оплакивала смерть своего товарища и, как следует помянув его крепким южным вином, принималась орать песни и веселиться. А так как каждого вспоминают по его славе, все викинги бились, смеясь смерти в лицо.
   Мы пели вместе, грязно подшучивали и разыгрывали друг друга, веселясь от души. Иногда мы путали жителей какого-нибудь маленького городишки, вопя во все горло, но не трогали их и пальцем. А иногда мы опустошали целую округу. Со своими пленниками каждый мог делать, что хотел. Нашим единственным законом был Закон Викингов — полное повиновение хёвдингу, честный дележ добычи, вдоволь еды и питья, нерушимая преданность товарищам и твердый взгляд судьбе в лицо.
   Никто не заплывал так далеко от дома, если не считать уехавших на недавно открытый остров — Исландию. Теперь, чтобы достойно завершить наш поход, мы отправились на Рим.
   Я назначил Алана кормщиком «Гримхильды», ведущей весь флот. Прислушиваясь к моим указаниям и постоянно советуясь с Марри, он повел нас на восток и север от устья Роны. Мы миновали побережье, изрезанное заливами и мысами, и тут показался берег такой красоты, что викинги взирали на него в полном молчании. Если это только дороги к Риму, то что же нас ждет впереди? Конечно, мы ожидали встретить нечто подобное — два самых святых места для христиан, Рай и Рим, соединились в наших головах, и мы считали, что они помещаются рядом друг с другом.
   Берег лежал между высокими фиолетовыми горами и морем, сияющим ярче изумрудов. Земля была покрыта зеленью и цветами, которые купались в солнечном свете, словно в желтом вине. Ветер шевелил пальмы, а фруктовые деревья сгибались под тяжестью плодов. В скалах темнело множество уютных гротов, где вполне могли бы обитать ангелы, и море омывало крепкие утесы, а белоснежный прибой ласкал золотой песок. Когда береговая линия резко повернула к северу, Алан повел нас на запад через синий пролив, едва колеблемый тихим теплым ветерком. Мы гребли день и ночь, и взошедшее солнце осветило мыс, резко выдающийся на юг, и остров, отделенный проливом. Алан сказал, что до Рима уже недалеко.
   — Алан, там улицы вымощены золотом? — окликнул нас викинг с корабля Хастингса, когда новость разнеслась по судам.
   — Дурень, это в Раю, а не в Риме, — ответил за Алана один из наших гребцов.
   — А разве мы туда не заглянем? Я слыхал, что он простирается прямо над Римом.
   — Если ломбардцы поймают нас, ты заглянешь в Хель, — вступил кто-то сзади.
   — Хастингс, твоя мать была христианкой. Ты увидишь ее на золотом троне? — крикнул один из ярлов.
   — Если да, то трон я заберу себе. Алан, спой нам, когда мы будем на месте.
   — Сомневаюсь, что я еще буду петь, — странным голосом ответил Алан, и я увидел, что он страшно побледнел.
   Нашему взору открылся залив. Спокойная вода казалась очень глубокой. Восточнее виднелось устье реки, и я не сомневался, что это знаменитый Тибр. Мы вошли в него, со смехом глядя, как во все стороны улепетывают рыбачьи лодки, а на берегах суетятся люди. Впереди, словно жемчужина, медленно вырастал город. Он стоял между заливом и рекой, и теперь мы видели, как его башни и дворцы отражаются в воде. Они были так прекрасны, как никому из викингов и не снилось.
   Лишь подойдя ближе, мы поняли, что белый свет над городом — это солнце, отражающееся от белоснежного мрамора. Большинство величественных зданий, выходящих на реку, было выстроено из этого несравненного камня: некоторые стены были черно-белыми, другие — бело-зелеными.
   А над рекой возвышалась статуя, как я подумал, христианского Бога — в бело-желтой рясе с золотой бородой. Странно было видеть суетящихся людей и слышать лай собак среди подобной красоты. Мы думали, что такому виду больше бы соответствовали ангелы и небесная музыка.
   По правде говоря, несмотря на чудесные дома, дворцы и мраморные бассейны с рядами статуй, город не сильно отличался от других, захваченных нами. Он был меньше, чем Баланс, и добыча здесь обещала быть не такой уж богатой. Люди со всех ног бежали в окрестные леса и холмы. Пораженные красотой города, мы теряли время.
   Сокровища главного храма были спрятаны столь хорошо, что мы так и не смогли их найти, а когда принесли факелы, оказалось, что гореть почти нечему. Но мы решили, что сжечь одну доску в Риме значит причинить христианам больший вред, чем предать огню весь Париж. И, чтобы Небеса содрогнулись, мы пролили в храме кровь, убив старого священника.
   Убийства и грабежи продолжались до рассвета, когда нами вдруг овладело смутное предчувствие, что пора уходить. Казалось, даже поднявшийся восточный ветр был послан нам Одином, чтобы уберечь от мести христианского Бога. Паруса весело ловили солнечный свет, и корабли радовались, что мы направляемся домой. Наш драккар последним поднял парус, но остальные корабли позволяли обогнать себя, уступая обычное наше место во главе флота, и викинги приветствовали нас.
   С этого дня «Гримхильду» называли драккаром Оге. Я не претендовал на собственный флаг, но один викинг из моей команды притащил бронзовую фигуру какой-то птицы и укрепил ее на носу. Мне казалось, что это орел, но мне хватило ума никому не говорить об этом. Если бы Стрела Одина вновь могла летать, в ее клёкоте звенела бы гордость.
   Мою радость омрачало одно маленькое облачко. Когда я попросил Алана спеть для нас, он угрюмо отвернулся. Я подумал, что певец раскаивается, ведь когда-то он был христианином и привел нас к величайшей христианской святыне. Но я надеялся, что он вскоре вновь обретет свое обычное расположение духа. Я бы только хотел, чтобы христианский Бог не проклял его за то, что Алан предал свою старую веру.
   Весь следующий день мы сидели на носу, глядя в море. Еще через день мы увидели большой флот галер к северу от нас. Мы не боялись их. Они не могли оторваться от берега, потому что ночь обещала быть облачной. Перед рассветом ветер стих, и поднявшееся солнце отразилось в неподвижных водах. Мы приступили к завтраку, и наши шутки разносились от корабля к кораблю, только Алан ни разу не улыбнулся, хотя не было человека веселее него. Я предложил ему меду, но он покачал головой. Я был обижен его молчанием.
   — Люди соскучились по твоим песням, — начал я.
   — Боюсь, я больше не буду петь.
   — Наверное, ты болен. Что-то давит твою душу. Но ты никогда не поправишься, если не будешь есть.
   — Спасибо, Оге, но скоро я сам буду едой для акул.
   — У тебя жар, ты бредишь. — Я подвинулся к нему.
   — Не бойся, я не прыгну за борт. Мне надоело быть викингом и подчиняться своей судьбе. Я боюсь за твой рассудок.
   — Ради Бога, в которого ты веришь, говори яснее.
   — Когда ты узнаешь правду, ты выбросишь меня за борт. Его глаза горели, но это был не жар.
   — Какую правду? — как можно спокойнее спросил я. — Тебе необходимо сказать?
   — Необходимо, но сперва ответь на один вопрос.
   — Спрашивай, певец.
   — Если ты оставил кое-что в Белом Городе, ты вернешься?
   — Слишком поздно. Ты видел сарацинский флот. Нам надо скорее добраться до Гибралтара. Но почему ты назвал Рим Белым Городом?
   Он посмотрел на меня, и слезы покатились у него из глаз.
   — Потому что это не Рим.
   Волосы встали дыбом у меня на голове, и я не сразу обрел дар речи.
   — Ты в своем уме, Алан? Если это не Рим, то что это было? Заколдованный город?
   — Это древний город Луна, названный так в честь ночного светила; он известен тем, что в его окрестностях добывают мрамор. От него до Рима еще пятьдесят лиг. И я привел вас сюда не по ошибке, а нарочно. И если ты спросишь меня, зачем я это сделал, я попробую объяснить.
   — Если ты решил говорить — говори, буду благодарен, но просить не стану.
   — Луна — это город певцов и поэтов. Большая статуя, которую ты видел — это статуя Аполлона, бога Солнца и брата Луны. И я поклоняюсь этому Богу. Но я предпочел, чтобы вы сожгли его город, а не Рим.
   Певец помолчал и задумчиво пригладил волосы. Он был прекраснее, чем статуя Аполлона.
   — Я сказал «предпочел»? Нет. У меня не было выбора. Я знаю, если будет жив Рим, через десятки, сотни и десятки сотен лет песен в мире будет много больше. Песен людских и песен струны, музыки в камне и стихов на пергаменте, музыки цветастых тканей и резного дерева, и безмолвных песен сердец. Я певец, и я предан своему ремеслу.
   — Если ты скоро умрешь — а это вполне может случиться — свою предсмертную песню ты уже спел. И она была хороша.
   Я повернулся к соседнему драккару и крикнул:
   — Хастингс Девичье Личико!
   — Что тебе, Оге Кречет?
   — Мы ограбили не Рим. Этот мраморный город зовется Луна.
   — Ты с ума сошел?
   — Алан нас обманул, и Кулик помогал ему.
   — Нет, он ни при чем, — перебил Алан, — я сказал ему, что тебе нужна Луна. Это только моя вина.
   — Это сделал один Алан, — крикнул я Хастингсу и притихшим викингам. — Он отплатил за лимон, который мы для смеха дали ему попробовать.
   — Клянусь грудью Фрейи, — воскликнул Хастингс голосом, напомнившим мне Рагнара, — он отплатил сполна.
   Раздался взрыв хохота, и новые шутки все добавляли веселья. Викинги задыхались и топали ногами, всхлипывая от смеха. И я понял, что, сумев победить их ярость, я тоже сложил стоящую песню, и когда-нибудь Алан отправится со мной на Авалон.

Глава четырнадцатая
ПРЕДСКАЗАНИЕ

   Пока мы обшаривали богатые равнины ниже устья Тагуса, чтобы добыть людям продовольствие, Хастингс нанес визит на «Гримхильду».
   — Я поговорил с пилигримами, идущими в Рим, — сказал он дружелюбным тоном, выпив крепкого местного красного вина. Даже сейчас он выглядел более изысканным и утонченным, чем любой известный мне норманн, и я не мог припомнить случая, чтобы какой-нибудь крепкий напиток ударил ему в голову.
   — Думаю, они были рады узнать, что Рим еще стоит и им есть куда идти, — заметил я.
   — Благодаря твоему приспешнику, Алану. Я был немало удивлен, когда викинги с готовностью простили его. Отчего-то мне вспомнилось, что я ни разу не слышал от него даже тихого смешка над самой кислой шуткой, но мне понравилась твой выдумка и я рад поддержать ее. Викинги скорее расстанутся с половиной своей добычи, чем пойдут без его песен.
   — И ты пришел, чтобы сообщить мне об этом? — полюбопытствовал я.
   — Нет. Я вспомнил, что ты как-то сказал, будто Алана не было с тобой, когда ты ушел от Рагнара в устье Эльбы. Английские пилигримы поведали мне, что в это время он был при дворе Аэлы.
   Он молчал, но я ничего не ответил, только глядел не него с любопытством.
   — А еще они сказали, — продолжал Хастингс, — что там же встретил свою кончину Рагнар.
   — Ты веришь им? — осведомился я.
   — Сознаюсь, они рассказали слишком ладно скроенную историю. Он якобы прибыл на «Великом Змее» на побережье Нортумбрии свести счеты с Аэлой. Аэла же хитростью сумел захватить и перебить всю дружину. А Рагнар принял смерть в колодце со змеями.
   Кажется, Хастингс ко мне особо не приглядывался, но я-то следить за собой не забывал. И пока я не смог ответить на его взгляд честным взглядом, я не поднимал глаз.
   — Это жестокая месть Рагнару за бесчестье матери Аэлы? — вопросил я.
   — Так говорят во всей Европе. Но мне в эти россказни не очень верится. Заметь, Оге, я не сомневаюсь, что мой отец Рагнар мертв. Я мечтал об этом месяцы — так же, как и Бьёрн. Нет у меня никаких сомнений и в том, что умер он в королевстве Аэлы. Но отправляться сводить счеты с христианскими королями на одном единственном корабле совсем не в его характере. Рагнар был на море и конунгом и разбойником — всегда и во всем. Он никогда не торговал миром — он знал только битву. Он расстраивался, если города хотели откупиться, потому что ему нравилось жечь и убивать. Завоевание Англии было его великой целью…
   — Может, он поехал ко дворцу Аэлы из-за Морганы, — остановил я его.
   Еще мгновение назад Хастингс выглядел великолепно, и его красивые глаза сияли. Медленно он начал бледнеть, словно заглянул в неведомую тьму.
   — Ты догадлив, Оге, — медленно сказал он.
   — Очень на это надеюсь.
   — Почему же ты не прервал мою долгую речь, если и так видел, к чему я клоню? Ты же занятой человек. У тебя нет времени точить лясы. Однако, ты попал в самую точку.
   — И мне так кажется.
   — Если он думал, что Моргана направляется к Хамберу, он мог пойти туда, чтобы захватить ее. Если же он уже схватил ее, то он мог отправиться туда, чтобы взять за нее выкуп. Ты ведь рассуждал так, Оге Кречет?
   — Да, Хастингс Девичье Личико.
   — Когда я видел ее в последний раз, она была с тобой. Когда я видел его в последний раз — он преследовал тебя. Ты-то появился снова, а вот он пропал. Бард Аэлы, Алан, теперь поет для тебя, ты потерял руку, а Китти стала великой вёльвой.
   — И что ты думаешь, Хастингс? — спросил я.
   — Мой отец Рагнар отправился в путь с сотней воинов, равных которым нет во всех северных странах. Он искал маленькую лодку, которой правил глухонемой, двое лапландцев и его бывший раб. И ничего дельного мне в голову не приходит.
   — Ты однажды сказал, что рад, что я жив. Если бы я убил Рагнара, тебе следовало бы быть более веселым.
   — Да, и моя судьба будет более великой, чем я мечтал.
   Он задумался на мгновение, его зрачки расширились, как у женщины в минуту сильной страсти, затем медленно сузились, превратившись в сверкающие, точно бриллианты, черные точки:
   — Почему ты говоришь это, Оге? — спросил он. — Что ты задумал?
   — Я прошу у тебя прощения. Мне следовало помнить, с кем я имею дело. Честно говоря, я боялся, что в сердцах ты сотворишь что-нибудь такое, о чем потом пожалеешь.
   — Нет, я не убью тебя, Оге. Пока не получу доказательств. Мало того — я понимаю твою улыбку, — я еще должен оберегать тебя, несмотря на то, что Моргана была моя лучшая любовница, чьих объятий я некогда не знал. Я ненавижу ее за то, что она оказалась сильнее меня, и беспокоюсь из-за малейшей царапины на ее руке. Если ты убил Рагнара, то мы оба должны жить, пока я окончательно не удостоверюсь в этом. Почему довольно лишь заглянуть вперед, чтобы заставить нас, как трусов, беречь свои жизни? — Хастингс неестественно засмеялся.
   — Хастингс, а ты любил Рагнара?
   — Нет, зато я боялся его. Он был единственный, не считая богов, кого я боялся. Теперь видишь, как я обязан человеку, которого боялся сам Рагнар? А теперь скажи, что, по-твоему, нам следует делать?
   — Быстро отправляться в поход на Англию. Моргана где-то там, и потом, я обещал Эгберту сделать его королем Нортумбрии. И если правда, что Рагнар умер в колодце со змеями, то вряд ли они съели его кости, тогда ты сможешь поискать их и похоронить в кургане.
   — Мы выступим, как только соберем самый большой флот, который когда-либо отплывал от северных берегов.
 
   Это стало нашим наиглавнейшим делом, и викинги с большим удовольствием откликнулись на наш призыв. Они радостно шли за «Гримхильдой» от мыса Финистерре прямо через залив в Бретань; но памятуя о великих открытиях на западе, я не мог удержаться, чтобы не повернуть восточнее, в большую излучину, и если бы поднялся встречный ветер, нас могло бы отнести с курса. Но даже отсюда, хотя вокруг простирались бескрайние просторы, люди разглядели прекрасный плоский остров, в котором кормщики узнали Гедел. С самого западного мыса мы срезали углы, двигаясь с востока на северо-восток под скалами Дувра, а потом повернули носы драккаров на Ско.
   Мы вошли в Длинный Пролив, и землепашцы в поле бросали свои плуги, а женщины останавливали прялки, чтобы сосчитать наши суда. Семьдесят кораблей из восьмидесяти, вышедших в море, рассекали волны, и многих воинов не хватало на борту, и все же это было радостное зрелище после летнего похода.
   Но сердце наблюдателя замирало, когда он замечал отсутствие одного корабля — «Великого Змея». Если Рагнар не вел свой флот и не был с Олавом в Ирландии, значит, его людей вел Хастингс. Все сердца бились в такт, кроме одного — оно принадлежало старому слуге Рагнара, не имевшему причин любить своего хёвдинга. Сердце старика билось не спокойно, он думал, что наступает конец света, глаза его померкли и он упал. А другие сердца бились весело, в полную силу, словно от страсти, но и в них не было покоя.
   На пристань спустилась Меера, ее волосы по-прежнему пламенели. Морщины от тайных страстей проступили резче, однако глаза были непроницаемы и черны, как и раньше. Когда она увидела нас с Хастингсом каждого на своем корабле, занятых общим делом, у нее отвисла челюсть и глаза полезли на лоб; ей понадобилось несколько секунд, чтобы взять себя в руки.
   Хастингс осведомился о ее самочувствии и вновь принялся за работу.
   — Что это значит, Хастингс? — вопросила она.
   — Что «это»?
   — Когда Оге покидал наши места, он захватил с собой твою принцессу и бежал от твоей мести.
   — Он как-то и впрямь увел у меня хорошую дичь, но с тех пор много всего произошло, и теперь мы друзья и соратники.
   — Что произошло? Хастингс, где Моргана? Она что, умерла? Аэла выкупил ее, а вы с Оге помирились? Но он не дал бы никакого выкупа, если каждый из вас был с ней…
   — Оге, удовлетвори ее любопытство, — попросил Хастингс. — Верно, жизнь скучна ей без Рагнара и его зуботычин, и она совсем изголодалась без новостей.
   — А где Рагнар? — потребовала ответа Меера.
   — Сообщи ей, Оге, сколько сочтешь нужным.
   — Короче говоря — ты не поверишь, Меера, — но Моргана где-то в Англии; Рагнара Аэла сбросил в колодец со змеями — в это уж ты поверишь, — где он и простился с жизнью.
   — Хастингс, ты знаешь больше.
   — Ничего подобного, и это самые правдивые слова, которые я говорил за всю жизнь. Это Оге знает больше, чем рассказывает.