Матвеев Андрей. Третий знак киберкалипсиса

   Кто-то лежит на земле под деревом. Пуля попала в тень, тень превратилась в мертвое тело.
   И ему уже все равно, кто это. Мужчина или женщина. Первая жертва охоты. В голове вновь пульсирует боль. Но он перетерпит.
   Бонза подходит к телу - женщина. Лежит, уткнувшись лицом в землю. Вторая пуля попала в шею, первой же, судя по всему, он ранил ее в ногу. Надо перевернуть и посмотреть, кто это, но отчего-то он не может.
   Бонза обходит тело и внезапно останавливается. Все-таки он должен увидеть лицо. Как бы противно это ни было. Хотя ведь это была просто тень, мелькнула между деревьев, и он нажал на курок. Сработал рефлекс охотника, сейчас уже ничего не поделаешь. Где он?..
   Опять эти звуки, вновь в голове появляется боль.
   Эту убивать он не хотел. Одна из младших матерей, с таким смешным именем - Уаска. Вместо нее здесь должна бы лежать другая, эта просто оказалась не в том месте.
   Он там, на соседнем холме…
   Они его не достанут, он не позволит.
   Только вот голова болит все сильнее и сильнее.
   Бонза сплевывает, это все Старшая со своими дурацкими песенками. Какая разница, мертвый свет или живой, главное - чтобы он был. Они знают, где он, только не знают, что он собирается сделать. Им не хватает света, ладно, он поможет им. Голова болит все сильнее, неужели опять котоголовы? Он смотрит на мертвую Уаску и понимает: ему ее не жалко. Нельзя жалеть ни лося, ни кабана.
   Он все еще там…
   Это им только кажется, там лишь мертвая Уаска, пусть находят ее тело, он же вновь пробирается через лес, но тихо и вкрадчиво, как и положено лучшему охотнику.
   Опять какая-то тень, однако на этот раз стрелять он не будет. Патронов много, но не так, чтобы палить во всех без разбора. Он ведь заранее наметил цели. Когда охотишься на кабана, то нет смысла убивать зайца.
   Голову отпустило, Бонза отчего-то ухмыляется и вдруг сворачивает на ближайшую тропинку. Можно уже не скрываться, им все равно его не остановить.
   Звуков слишком много, он никак не может разобрать, что они там пытаются друг другу сказать.
   Он их больше не боится, а ведь должно быть наоборот, только страх - это как мертвый свет, если о нем не думать, то даже не вспомнишь, как он выглядел.
   Тропинка сбегает под гору, идти легко, несмотря на то, что рассвет еще не начался. Но хватает луны, чтобы видеть все. Вон они, бочки, уже заметно пламя. И чувствуется вонь. Бонза не знает, кто сейчас на страже, но если потребуется, он выстрелит.
   Идет к бочкам…
   Все равно не успеете, он будет первым, осталось всего ничего, жаль лишь, что получается не по плану, но на охоте так часто бывает: задумываешь одно, а выходит совсем другое. Вот и сейчас, разве еще вчера он предполагал, что ему придет в голову сделать именно это?
   - Стой!
   Голосок-то совсем слабенький, девчушка какая-то.
   - Ты кто?
   Тебе этого знать не надо, зато он уже знает, кто его спрашивает. Подружка Тимуса, Белка, вроде бы так ее зовут.
   - Уходи! - говорит Бонза и поднимает ружье. Он уже там, мы не успеваем…
   Дура девчонка, не торопится, пялится на него, будто на невидаль какую, а самой надо бы сматываться побыстрее, пока он добрый - хотя что она, малявка, может сделать?
   - Ну, - повторяет Бонза, - я кому сказал?
   Взводит курок, хотя стрелять ему не хочется. Если бы сейчас тут стояли Бобр или Старшая Мать - другое дело, но ведь Белка почти ребенок, еще даже на карнавале не ловила мужчин.
   Видим, вот он…
   Сама виновата. Бонза стреляет, не целясь, девчонку сдувает с места, будто ее и не было. А теперь главное - успеть, сам-то он знает, куда потом бежать, огонь его не догонит.
   И никто не догонит - ни котоголовы, ни Старшая.
   Он опрокидывает первую бочку, пламя растекается по траве, начинает лизать стволы деревьев.
   Теперь можно и вторую.
   А самому надо быстро улизнуть в сторону, огонь все равно пойдет по ветру, а он побежит против, туда, к берегу реки, здесь недалеко.
   Они хотели света? Пусть его будет много.
   Огонь пожрет лес, да и их не оставит в живых.
   Опять в голове возникает гул. И жестокая, пульсирующая боль.
   Зачем ты сделал это?..
   Это не котоголовы, это Старшая Мать. Он отчетливо слышит ее голос, но некогда остановиться, приходится говорить на бегу. Потому что я ненавижу… Это не аргумент…
   Это как раз аргумент, хочется прокричать ему, но огонь отчего-то начинает его догонять, и Бонзе не до разговоров. До реки еще метров двести, и кто успеет вперед - пока неизвестно.
   Ты хотел меня убить…
   Мне помешали, пришлось убить вас всех…
   Река совсем близко, Бонза уже видит ее, но огонь дышит ему в затылок, пламя бежит быстрее, чем он ожидал, странно, но отчего переменился ветер?
   Они его повернули… Это невозможно…
   Все возможно, надо только очень захотеть…
   Дура, пусть замолчит, вот уже вода, осталось лишь несколько шагов и можно нырнуть в реку, она остудит жар, затушит огонь, который вцепился в него и не отпускает.
   Тебе не победить, Бонза, ведь сам ты умираешь!..
   - Нет! - кричит он, отбрасывает ружье, которое все это время не выпускал из рук, и бросается в воду. Река накрывает его с головой, Бонза пытается вынырнуть, но река вновь и вновь заталкивает его на глубину, ему уже не хватает воздуха, голова опять переполняется болью, в легких остается совсем мало воздуха, надо вдохнуть, всего лишь глоток воздуха, и тогда он выживет, что бы ни кричала ему вдогонку Старшая.
   Ему все же удается вынырнуть, но уже нет сил бороться с течением, вода несет его, а огонь, подступивший к самому берегу, сливается с небом, закрывает звезды и луну, хотя и без них уже стало совсем светло!
    15.
   - Почему я? - спрашиваю Монку, но она не отвечает.
   - Молчи, - ее губы опять касаются моего лица. Что же, наверное, все это опять лишь сон.
   - Сними маску, Тимус! - сказала она, и я не мог ослушаться.
   - Не бойся! - сказала она и засмеялась. А потом добавила: - Ты весь дрожишь!
   Я действительно дрожал. Но не от страха, бояться мне было нечего. Наверное, я просто понимал, что сейчас произойдет нечто такое, после чего я стану другим. Так все говорят в племени: мальчик на карнавале стал мужчиной, теперь он уже другой…
   Вот от этого я и дрожал: оттого, что совсем скоро все изменится.
   Только почему-то ничего не изменилось.
   И небо, и луна, и звезды - все оставалось таким же, как до того момента, как Монка взяла меня за руки и потянула к себе.
   - Успокойся, - ласково сказала она и вдруг упала на землю, так и не выпустив моих рук из своих.
   Но все это было еще в той части сна, которую я могу вспомнить и рассказать, а вот дальше пришла влажная темнота. Не знаю, сколько она продолжалась, скорее всего, какие-то мгновения, полные таких необычных звуков и ощущений, что внезапно я будто начал падать то ли с верхушки самой высокой сосны, то ли со скалистого обрыва у речки, под которым, далеко-далеко внизу, бурлила и пенилась вода на зловещих перекатах.
   Я сорвался и разбился, луна померкла, звезды моргнули и исчезли, небо стало огромной черной дырой.
   Вот сейчас мое тело оторвется от земли, его всосет небесная воронка, закрутит и выплюнет где-нибудь совсем в другом месте.
   - Очнись, - все так же ласково прошептала Монка, крепко обнимая меня и прижимая к себе. - Все хорошо, Тимус!
   То ли продолжение предыдущего, то ли начало нового сна, но все еще влажного и такого странного.
   - Лежи, - сказала она, - это бывает со всеми…
   Меня опять била дрожь, но она гладила меня по голове, плечам, спине, я вдруг почувствовал, что тело мое стало необыкновенно легким, такое ощущение, будто в любое мгновение я могу сорваться с места и улететь.
   - Холодно, - вдруг сказала Монка, - я что-то замерзла, давай оденемся!
   Я послушно слез с нее и сел прямо на землю, одеться мне было не во что - шкуру я бросил где-то в лесу, скорее всего, неподалеку, но сейчас мне ее не найти.
   Монка накинула на себя плащ и посмотрела на меня.
   Потом опять улыбнулась и сказала:
   - Залезай, тут хватит места!
   Я прильнул к ней, мне вдруг захотелось, чтобы сон повторился сначала, наверное, для этого надо было крепко закрыть глаза, только я вдруг понимаю, что если он и повторится, то лишь тогда, когда этого захочется Монке.
   И тогда я опять спрашиваю ее, почему именно мне она велела сегодня снять маску.
   Она отстраняется и пристально смотрит, уже не улыбаясь. И я понимаю, что ответ будет совсем не такой, какой мне бы хотелось услышать. Сон закончился, он там, уже в другом времени, в нем живет какой-то иной Тимус, а не тот, который опять начинает дрожать, только уже не от ожидания и не от холода, а от страха перед тем временем, что наступает после окончания любого сна.
   - Потому что именно ты будешь тем, кто изменит будущее! - говорит она.
   Я ничего не понимаю, лишь начинаю дрожать сильнее. Она опять обнимает меня, кладет мою голову к себе на колени, я чувствую ее резкий, томящий запах, но сон пока не возвращается. Монка гладит мои волосы, перебирает их кончиками пальцев, с них будто срываются искры, как бывает с молниями во время грозы, когда после вспышки на небе искры внезапно начинают пробегать то по стволам деревьев, то по земле.
   Вдобавок я не знаю, что это такое, будущее.
   Есть завтра, есть послезавтра. Есть зима, которая придет после осени, точно так же, как потом придут весна и лето, но ведь этого никто не в силах изменить!
   - Это когда изменится вся наша жизнь! - будто читая мои мысли, говорит Монка.
   - Ты видела сон? Она смеется.
   - Это ты видишь сны, Тимус, те сны, которые и предсказывают будущее.
   Я опять ничего не понимаю, да, мне снятся сны, но ведь они снятся всем.
   - У тебя другие сны, Старшая Мать права! - Монка отчего-то вздыхает, а я внезапно успокаиваюсь: пригрелся возле ее горячего тела, дрожь прошла, мне хочется опять почувствовать на своем лице ее губы, вот только боюсь попросить ее об этом, но тут она, будто почувствовав, наклоняется и касается губами моего лба.
   - Ты увидела это в моем сне?
   - Да! - отвечает она.
   - А как ты в него вошла?
   - Мне помогли…
   Я не спрашиваю кто. Меня интересует другое.
   - А они сами - откуда?
   - Не знаю, - говорит Монка, - они уже жили здесь, когда мы пришли. Может, они жили здесь всегда, хотя иногда мне кажется, они прилетели оттуда… - и она смотрит на небо, я тоже поднимаю глаза, луна плывет над нами, а следом кружатся звезды, внезапно одна отрывается и падает, спустя мгновение за ней следует другая.
   - А там что-то есть?
   Монка опять начинает гладить мои волосы.
   - Должно быть, Тимус…
   - А тот мир, ты помнишь его?
   Об этом нельзя спрашивать, запрещено. Тот мир исчез, и зачем нам о нем что-то знать?
   - Плохо, - говорит Монка, - я была еще совсем маленькой… Помню лишь море…
   - А что это?
   - Это когда очень много воды. И она соленая!
   - Вода не может быть соленой! - возмущаюсь я. - Тогда в ней не смогут жить рыбы…
   Монка смеется.
   - Дурачок! - говорит она, и я вдруг чувствую ее губы. Она целует меня, неужели опять возвратится сон?
   Но этого не происходит, Монка вдруг напрягается и начинает к чему-то прислушиваться.
   - Что с тобой? - спрашиваю я.
   - Голоса, - говорит она, - вроде бы они зовут меня на помощь, но так тихо, что я могу и ошибаться…
   - Они? А разве они сами не могут справиться?
   - Иногда - нет. Они ведь маленькие. Они умеют то, чего не умеем мы, зато мы - сильнее…
   - А они могут переплыть море, если оно такое большое?
   - Его никто не может переплыть, разве что на чем-то, когда ты увидишь его, то поймешь!
   - А я увижу?
   - Да, только нескоро!
   - А когда?
   - Когда уйдешь отсюда!
   - Я не хочу уходить!
   Монка не отвечает, я вдруг понимаю, что сейчас снова начнется сон, и оказываюсь прав. На этот раз влажная темнота продолжается дольше, мы оба купаемся в ней, покачиваемся на ее волнах, наверное, так же качаются на волнах неведомого мне моря.
   А потом, когда все заканчивается, она вдруг отталкивает меня от себя.
   - Они говорят, тебе пора!
   - Так быстро?
   - Не спрашивай, уходи!
   - Ты мне так и не рассказала про тот мир…
   - Ты сам увидишь, когда придешь в город…
   - Но почему я должен уходить?
   - Потому что здесь все меняется, они говорят, что горит лес, что огонь уже подступает к жилищу…
   Монка плачет.
   Я еще никогда не видел, чтобы женщина плакала.
   - Иди! - говорит она сквозь слезы.
   И тут я понимаю, что действительно все изменилось. Часть неба внезапно покраснела, наверное, именно в той стороне и горит лес. Если ветер сменится, то огонь быстро доберется до того места, где сейчас находимся мы с Монкой. И уже не убежать.
   - А ты? - говорю я.
   Она не отвечает. Сидит рядом на земле, покрытой жухлой осенней травой, плачет и молчит.
   - Я не пойду без тебя!
   И тут она бьет меня по лицу. Так сильно, что в ушах начинает звенеть.
   - Немедленно, - говорит она сквозь слезы, - вставай и иди. Убирайся! А то опоздаешь!
   Мне ничего не остается, как встать и уйти. Я все еще голый, меня знобит.
   Я тащусь по этому лесу, который собирается сожрать меня, послав вдогонку огонь.
   И самое странное, что я отчетливо слышу голос Монки. Он сейчас в моей голове, устроился там, как хохряк в своей норке.
   - Ты должен увидеть, понять и найти…
   - Что? - спрашиваю я.
   - Не знаю, и они не знают. Но они просят передать тебе, чтобы ты шел в город и искал…
   - А вы?
   - Мы будем здесь, те, кто выживет… Только ты нас больше не увидишь…
   Внезапно я натыкаюсь на брошенную мною же шкуру, видимо, я иду туда, где совсем недавно подсматривал, как Тина и Уаска ловят Интала. И где потом Монка начала погоню за мной.
   - Не туда, - раздается в самой глубине норки ее голос, - туда нельзя, иди к реке!
   Я послушно сворачиваю, река должна быть внизу, но до нее еще надо добраться, только вот что мне делать потом?
   - Плыть, - говорит она, - ведь ты умеешь плавать! Почему-то становится жарко, как летом. Это огонь несет с собой
   тепло. Лес за спиной горит, я бегу изо всех сил.
   - Монка! - кричу я, но ответа нет. Норка пуста, голос куда-то исчез, неужели я больше его никогда не услышу?
   А вот и река, я добегаю до берега и плюхаюсь в воду. Совсем недавно где-то здесь я спасал из воды котоголова. Наверное, поэтому они решили спасти сейчас меня. Вода накрывает с головой, я выныриваю и начинаю грести, течение сильное, вода холодит, шкуру я опять бросил и уже навсегда.
   Противоположный берег становится ближе, вот уже чувствуется дно. Теперь можно встать и выйти из воды. Холодный ветер, а ведь совсем недавно он казался таким горячим. Я моментально покрываюсь пупырышками и опять дрожу, только это иная дрожь.
   Меня колотит, зубы отбивают какой-то странный ритм.
   А ведь я так ждал этого карнавала!
   Я не знаю, куда сейчас идти. На этом берегу я вообще плохо ориентируюсь. Это не наши земли, где-то здесь, в пещере, живет странный мужчина с собакой, может, я смогу его найти…
   Но пока еще темно, хотя луна все висит в небе, однако небо темное, лишь там, где должно быть наше жилище, оно отсвечивает красными отблесками.
   «Скорее бы рассвет, - думаю я, - тогда станет легче!»
   Внезапно за очередным поворотом открывается большая заводь с песчаным пляжем. Я иду по мокрому холодному песку, меня все еще знобит, но я уже привык. Зубы перестали отбивать странный ритм, да и пупырышки на коже куда-то исчезли. Скоро рассветет, и на солнце я согреюсь. А потом пойду искать…
   Вот только что и кого?
   И тут меня вроде как окликают.
   Я останавливаюсь, кажется, кто-то зовет меня с реки, вроде бы с самой середины.
   Мне ничего не остается, как вновь зайти в воду и побрести по мелководью, чувствуя, что дно постепенно начинает уходить из-под ног.
   Хотя нет, вот один большой камень, за ним - другой, будто мост или дорога, проложенные здесь кем-то и когда-то.
   И на самой середине, между двумя камнями, зажато чье-то тело.
   Я не знаю, кто это, но понимаю: мне надо попытаться вытащить его из воды. Если хватит сил, ведь я весь опять дрожу от холода.
   Я пытаюсь подтолкнуть тело, освободить его от каменного плена, хватаю за руки и тяну.
   И внезапно сам падаю в воду, а когда, нахлебавшись, выныриваю, то вижу, как течение начинает крутить и нести тело дальше по реке.
   Только там мелководье, я бросаюсь следом и пытаюсь догнать. Вода здесь еще холоднее, но мне все равно. Два метра, три… Четыре, пять…
   Старшая Мать лежит на спине и смотрит в небо.
   Мне хочется отвести от нее глаза: лицо в кровоподтеках, голое тело в ссадинах и царапинах.
   Но я подхватываю ее под мышки и начинаю тащить к берегу.
   Она молчит, голова болтается, как у неживой.
   Но ведь меня кто-то звал с реки, я отчетливо слышал голос.
   Становится совсем мелко, я бросаю ее и сажусь рядом. Что-то надо сделать, только я не помню что, ведь я никогда еще не вытаскивал из воды людей, которые перестали дышать.
   Снова встаю и волоком тащу ее к берегу, дно здесь песчаное, но в ракушках, мои ноги уже кровоточат, а спина ее, скорее всего, вся покрыта порезами, однако я должен вытащить ее на берег, еще два метра, еще три…
   Я переворачиваю ее на живот, кладу себе на колено и давлю на спину.
   Внутри Старшей что-то громко лопается, и ее начинает рвать.
   Один сон сменился другим, все это происходит не со мной, того Тимуса уже нет - но тогда кто я?
   Она дышит, я бережно кладу ее на холодный песок, она лежит на боку, подтянув ноги к подбородку.
   - Мы должны идти! - говорю я, глядя, как солнце встает за излучиной.
   Старшая Мать смотрит куда-то в сторону, и вдруг я понимаю: она меня не узнает.
   Или не видит, будто все еще находится на том берегу.
   - Мы должны идти! - повторяю я.
   Старшая Мать послушно пытается встать, но сразу же падает на берег.
   Я подхватываю ее и буквально тащу на себе.
   Смешно, но за последние несколько часов я второй раз прикасаюсь к голой женщине.
   Только на этот раз я просто не чувствую ее наготы.
   Сны исчезли, может, их больше никогда и не будет.
   Как того мира, в котором Монка видела море.
   Не будет и Монки, только думать об этом я не хочу.
   И про котоголовов не хочу думать - неужели их больше нет?
   Этого не может быть, они ведь существовали еще до того, как мы сюда пришли…
   - Ты кто? - спрашивает меня Старшая.
   - Тимус! - отвечаю я.
   - Ты не Тимус, - говорит она, - тот еще совсем маленький…
   - Ты можешь идти сама?
   Она не отвечает, просто отстраняется от меня и идет рядом. Только не идет, а бредет, покачиваясь, и время от времени хватаясь за меня, чтобы не упасть.
   - Он стрелял в меня! - говорит она. Я не спрашиваю кто, догадываюсь…
   - Я думала, что это Бонза, но оказалось, другой…
   У меня подкашиваются ноги, я сам хватаюсь за Старшую, чтобы не упасть.
   - Он промазал, но тут я упала в воду… Куда мы идем? Надо обратно!
   - Туда нельзя, - говорю я, - там все сгорело… Она замолкает и останавливается.
   Если она меня узнает, то больше ничего не расскажет. Старшая Мать не должна говорить мальчику из племени о том, что случилось. Даже если он уже не мальчик…
   Но она меня все так же не признает.
   - А почему тебя тоже зовут Тимусом?
   - Назвали! - говорю я.
   Где-то неподалеку уже должна быть пещера. Главное, найти ее и согреться. Иначе мы оба заболеем, и я, и Старшая Мать. И тогда я не смогу сделать того, что мне велела Монка - пойти в город и узнать ответ.
   А Старшая не сможет отомстить, ведь она должна хотеть отомстить - только кому?
   Если в нее стрелял не Бонза, то это сделал Кирдык.
   Хотя они оба - убийцы, был мир, а они его убили.
   Солнце уже довольно высоко взошло над горизонтом. Я начинаю согреваться, хотя больше всего мне хочется что-то надеть на себя.
   Чтобы Старшая не видела моей наготы.
   Внезапно раздается громкий лай. Большой серый пес появляется между деревьев и прыжками несется на встречу.
   Мы останавливаемся, собака подбегает к нам, обнюхивает вначале меня, а потом и Старшую Мать.
   - Волк! - слышится голос. - Кто там, Волк?
   Пес опять лает, а потом замолкает и стоит перед нами, будто показывая черту, которую нельзя переступать.
    16.
   Странная выдалась ночь. Хныщ долго не мог уснуть, а когда ему это удалось, то его начали мучить кошмары, хотя обычно он спал крепко, особенно если перед сном ему удавалось поиграть на саксофоне, вот только Волк терпеть не мог слушать эти визжащие звуки, а иные у Хныща не получались, как он ни старался.
   Волк начинал возмущенно поскуливать, потом принимался громко выть, будто желая заглушить игру Хныща, а если тот не унимался, то пес, несколько раз рыкнув для острастки, старался прихватить его пастью, почему-то всегда за правую руку, ту самую, пальцами которой Хныщ упоенно и беспомощно давил на кнопки инструмента, отчетливо понимая: ни в одном приличном месте ему не дали бы заниматься этим даже пяти минут.
   Только вот приличных мест уже лет двадцать как не было. А с годами Хныщ вообще начал сомневаться, что когда-то он знал иную жизнь. Разве что видел во снах, которые все чаще стали переносить его в то время, которое исчезло. Как правило, сны эти были приятными и ненавязчивыми, вот только не в эту ночь.
   Хныщу снился город. Было лето, стояла жара. Солнце палило вовсю, но деревья не отбрасывали тени. И струи фонтана, мимо которого шел тот, второй, еще молодой Хныщ, были просто облачками пара, фонтан пшикал, выпускал пар, замолкал, опять пшикал, никакой воды и никакой прохлады!
   Людей было много, только все они были какими-то плоскими, сплюснутыми, будто вырезанными из картона. А еще сильно пахло выгребной ямой.
   Хныщ шел без всякой цели, просто брел по городу, слушая шум проезжающих машин, тоже плоских, и пытаясь убежать от этого запаха, ему даже подумалось, что это все фонтан, вроде бы так пахнут струи белесого пара. Внезапно запах исчез, как и машины, да и люди тоже вдруг испарились, будто их и не было, лишь один Хныщ в самом центре абсолютно пустого, оболваненного жарой города, в котором деревья больше не отбрасывают тени.
   Тут он и увидел кафе - парусиновый тент, натянутый прямо над асфальтом, несколько столиков и стойка. Ему захотелось чего-нибудь выпить, он подошел к стойке, но за ней никого не было.
   - Эй, - сказал Хныщ, - тут есть кто-нибудь?
   Никто не ответил, лишь в музыкальном центре, стоявшем на стойке, внезапно замигала какая-то зеленая лампочка, а потом из динамиков раздался голос:
   - Местное время…
   Затем послышались бульканье и шипение, волна куда-то сместилась, местное время осталось загадкой, хотя, судя по солнцу, был полдень.
   - Двенадцать часов! - зачем-то ответил Хныщ.
   Бульканье и шипение прекратились, голос, внезапно ставший низким и бархатным, насмешливо произнес:
   - Неправда, раз этого места нет, то и местного времени больше нет!
   - А где я? - спросил Хныщ.
   Голос ничего не ответил, послышался лишь глубокий вздох, будто кто-то пытается, но так и не может ничего сказать в ответ.
   Хныщ перегнулся через стойку, взял стакан и решил сам себе налить пива. Открыл кран, из него полилась одна пена, причем противного красноватого цвета. И пахла она противно, совсем не пивом. Хныщ закрыл кран, оставил стакан на стойке и пошел к выходу.
   - Ты куда? - на этот раз голос был не мужским, а женским, очень даже приятным, немного вкрадчивым.
   - А что? - вопросом на вопрос ответил Хныщ.
   - Садись, поговорим!
   Он сел за ближайший столик, опять раздались бульканье и шипение, будто вновь менялась радиоволна.
   Солнце безжалостно палило через тент, голос замолк на какое-то время, но потом возник опять.
   - Ты зачем вернулся?
   - Я не уезжал! - сказал Хныщ.
   - Вы все уехали! - проворковал все тот же женский голос, но потом вдруг возник уже подзабытый, низкий и бархатистый мужской.
   - Бежали! - сказал он. И добавил: - Трусы!
   - Я здесь живу, - сказал Хныщ, - у меня даже в паспорте записано…
   - Здесь никто не живет! - мужчина сердился, это было заметно.
   - Давным-давно, уже двадцать лет! - добавила женщина.
   - Бред, - сказал Хныщ, - я только недавно вышел из дома…
   - У тебя здесь нет дома! - отрезал мужчина.
   - Уже двадцать лет как нет! - опять встряла женщина. Хныщу надоел этот беспредметный, с его точки зрения, разговор,
   и он опять собрался уйти.
   - Подожди! - мужской голос был настойчивым, женский же пропустил на этот раз свою очередь.
   - Чего? - автоматически спросил Хныщ.
   - Увидишь! - загадочно произнес мужчина. А потом добавил: - Должен быть третий знак!
   Зелененький глазок на музыкальном центре вдруг погас.
   Хныщ посмотрел вокруг, но никого и нигде не было, хотя там, вдалеке, намечалось какое-то шевеление. Прямо на прожаренном солнцем асфальте, который вдруг стал покрываться буграми, будто кто-то прорывал в земле нору, дошел до поверхности и вот сейчас пытается выбраться наружу.
   Ближайший к нему асфальтовый бугорок лопнул, из него выполз кузнечик огромных размеров, наверное, с Волка, если не больше. Да, надо бы позвать Волка, только где его сейчас найдешь?
   Волк положил ему морду на колено, Хныщ ничуть не удивился его появлению.
   Так и должно быть во сне, хотя ему начинало казаться, что это вовсе не сон.
   Но тогда что?
   Лопнул еще один бугорок. Из образовавшейся дыры вылез еще один кузнечик, затем они полезли из-под асфальта один за другим, огромные, со странными головами и большими фасеточными глазами. Только вот зубы… Желтоватые и огромных размеров… Больше, чем у Волка, намного больше!
   Тот зарычал. Кузнечики молча приближались, окружая кафе, где сидел Хныщ, со всех сторон.
   - Сожрут! - сказал он Волку, гладя пса по голове.
   Собака напряглась, будто уже приготовилась к прыжку, Хныщ чувствовал, как у нее на загривке дыбом встала шерсть.