Матвеева Александра. Банкирша

   И тут Лариса говорит:
   — А ведь она была здесь. Твоя Лялька. Пришла после заутрени, нашла меня. Я ее сразу даже не узнала. А ведь видела не так давно. Она всегда на день ангела причащается. За месяц с небольшим она постарела на десять лет. Похудела, подурнела.
   — Ляленька, ты не больная ли? — спрашиваю.
   — Прихватило меня, тетя Лариса.
   — Ты у врача была?
   — Да что врачи? Врут все. Я за здоровьем следила всегда, каждые полгода анализы сдавала, а она ухудшение пропустила и не признается. Твердит, что ничего страшного. Хорошо, Миша другого врача нашел. Теперь после обследования лечить начнут.
   — Дай Бог! Ляленька, хочешь, дядя Коля «во здравие» отслужит?
   — Хочу. Спасибо вам. И еще знаешь, я с Акулькой помирилась.
   — Слава Богу!
   — Ой, а я-то как рада! Мы встретились, обнялись.
   Она совсем не сердится. Уже звонила мне. У меня в последнее время сил нет бегать, как раньше, я лежу и вспоминаю. Как мы с Акулькой жили. Я отца почти не знала, его вечно дома не было. Мы все вдвоем. Везде.
   У меня было самое счастливое детство, самая лучшая мама. А потом отец мне сказал… Я убежала в Бронницы и два дня ревела в бабушкином доме. Потом решила домой ехать, соскучилась по ней. Выхожу, а она на крылечке сидит. Тоже два дня просидела. Я сейчас болею и думаю — это мне за грехи. Два греха на мне: мать и дети. Три аборта. Первый сразу, как замуж вышла. Миша говорит: «Что же, мы еще не пожили, я на тебя не налюбовался…» А потом уж сама. Бизнес, бизнес. Думала, потом, еще молодая. Да вот уж пятый год не беременею. Не поверишь — радовалась. А мама…
   Я приехала у нее денег просить, а она не дает. «Подожди, — говорит, — несколько месяцев, я дачу продам». Я требую. Она уперлась. Я просто озверела.
   Она мне никогда не отказывала. Ну я и сказала ей те гадкие слова. Не знаю, как я могла. Она вся побелела и спокойно так говорит: «Уходи». И все. Ты ведь знаешь, чем я ее попрекнула, как язык-то мой поганый повернулся, но где-то месяца через полтора позвонил Яковлев, говорит, мать согласна дачу продать. Но я уже вроде перекрутилась. С Мишей посоветовалась.
   Он говорит: «Дорого яичко к светлому дню. А сейчас нам от нее ничего не нужно». Потом вдруг приглашение на свадьбу. Кто? Что? Миша узнал. Какой-то уголовник, только что из тюрьмы. Я хотела поехать на свадьбу. Миша не разрешил. Говорит: «Я съезжу, посмотрю. Если бы ей твой совет был нужен, она бы его спросила».
   Так и все. Привыкла. Жила. Вроде счастлива. А душу свербило: как моя Акулька? Теперь все будет хорошо.
 

Девятый день (продолжение)

   — Алло?
   — Марина, здравствуй. Я тебя не разбудила?
   — Нет. Ты как?
   — Спасибо, выжила. Твой муж дома?
   — Дома. Позвать?
   — Если можно.
   — Нужно. Он там с Сашкой физику делает. Ты очень вовремя, пока у них до смертоубийства не дошло.
   — А почему бы тебе самой Саше не помочь? Ты ведь, помнится, МИФИ заканчивала.
   — Так всегда и бывает. Но сегодня папочка устроил родительский день. Вернее, вечер. Катьку он уже полностью воспитал. Она добровольно спать легла в семь часов. Сейчас завершает воспитание Сашки. И образование заодно.
   Судя по голосу, Марина была на пределе, а ее семейная жизнь под угрозой.
   — Ну позови мне его.
   — Гена! Тебя к телефону. Лена, я твоя должница. — И негромко, совсем другим тоном:
   — Я хочу, чтоб ты знала. Нам с Генкой очень жалко Лялю. И еще. Ты можешь рассчитывать на нас во всем.
   — Я знаю. Спасибо.
   Я успела проглотить комок в горле до того, как услышала мужской голос с остатками гнева:
   — Слушаю.
   — Привет, Макаренко!
   — Привет. Маринка совершенно распустила ребят. Не представляю, что из них вырастет.
   — И не надо. Поживем — увидим. Но что-то подсказывает мне — все у них будет хорошо. Да и как иначе? Оба — твоя копия.
   Генка попался на лесть, как и всякий мужчина. Он перестал пыхтеть, успокоился и повеселел.
   — Ты чего звонишь ночью? Не спится?
   — Еще и не ложилась.
   — Ах да. Сегодня же English club. — Он хихикнул — По этому поводу и звоню.
   — Забавно было?
   — Как всегда.
   — Значит, забавно. А что наш клиент? Кормилец был прав?
   — Как всегда, — повторила я.
   Генка обеспокоенно спросил:
   — Лена! Ты в порядке?
   — Да. Я звоню по делу.
   — Так давай.
   — Ты что-нибудь о продаже «Сибири» слышал?
   — Краем уха. Лялька отказалась.
   — А Миша продает…
   — С чего ты взяла?
   Я кратко пересказала подслушанный в клубе диалог. Яковлев молчал. Я терпеливо ждала.
   — Интересно… — раздумчиво протянул мой собеседник и повторил:
   — Интересно.
   — О чем ты?
   — Вот что. Я с утра кое с кем переговорю, а потом к тебе приеду. Ну, скажем, часам к двум. Заодно и пообедаю. Ты бы могла приготовить грибную лапшу?
   Только не покупную, а домашнюю. И голубцы…

* * *

   Разговор под пальмой не шел у меня из головы.
   Сама не понимая зачем, разыскала сумку, в которую, уходя с поминок, переложила ампулку. Ампулка оказалась на месте — в маленьком карманчике под «молнией».
   Я долго рассматривала под настольной лампой стеклянный цилиндрик, разбирала надпись на нем. Название лекарства мне ни о чем не говорило. Я переписала его на бумажку. Ампулку положила в коробочку из-под сережек, которые ношу чаще всего, и убрала в шкатулку с драгоценностями, радуясь тому, что господин Скоробогатов все еще не вернулся из клуба и некому задавать мне вопросы.
   Юра позвал меня на кухню пить чай. Я отказалась, но он все равно принес чашку свежезаваренного чая с лимоном.
   — Спасибо. Что-то я сегодня устала.
   — Как Илья Муромец.
   Я удивленно смотрела на Юру. Что-то я не помню, чтобы он рассуждал на отвлеченные темы. Да еще с привлечением фольклора.
   А Юра, продолжая меня удивлять, развил свою мысль:
   — Он тридцать три года просидел на печи — и сразу на подвиг. И вы девять дней из дома не выходили, а потом сразу на подвиг.
   Повернулся и вышел из комнаты. Вот так.
   Юра совершенно прав. Взрыв энергии, сменивший полный упадок сил, выглядит болезненным. Похоже на истерику.
   Чай горячий, сладкий, необычайно вкусный. Выпила я его с удовольствием, но беспокойство не отпустило меня.
   И снова в моих руках телефон.
   — Вас слушают очень внимательно.
   — Здравствуй, Андрюша.
   — Тетя Лена, ты как? Мать сказала про Лялю. Я поверить не могу. Мы с ней пару месяцев назад в театре встретились. Она нас с Иркой в буфет сводила.
   Шампанское, мороженое, шоколад. Она была такая, как всегда: красивая, веселая. Так жалко…
   — Я знаю, Андрюша. Спасибо.
   — Ты как? Мать говорила, заболела. Сейчас лучше?
   — Лучше.
   — Хочешь, мы с Танюшкой приедем?
   — Хочу. В пятницу на дачу. Ладно?
   — Ага. На все выходные.
   — Мама не спит?
   — Не знаю. Подожди, я посмотрю.
   — Алло? — Хриплый со сна голос.
   — Лидунь, прости. Я тебя разбудила?
   — Не бухти. Я рада тебя слышать. Как доехала?
   Костя бушевал?
   — Не очень. Лидунь, что это за лекарство?
   Я по слогам прочитала название. Лидуня переспросила. Я прочитала еще раз.
   — Нет, Лен, я его не знаю. Даже никогда не слышала. Завтра спрошу у заведующей.

* * *

   Кости все не было. Я переоделась ко сну, но не ложилась.
   Смерть дочери вызвала во мне болезненное неприятие. Я не могла смириться с произошедшим, не могла поверить, что молодая здоровая женщина буквально сгорела от неожиданной болезни. А потом ее тело с какой-то неприличной поспешностью было доставлено в крематорий, и там оно сгорело, оставив лишь горсточку пепла.
   Сгорела, сгорела, моя дочка сгорела…
   Очень хотелось позвонить Леве Бронштейну. Он вполне мог знать это лекарство. Я помаялась, побродила по квартире, но решила отложить звонок на утро.
   Костя пришел, когда я уже лежала в постели. Дохнув коньяком, поцеловал меня в висок.
   — Костя, Лялькин бизнес чего-то стоит?
   — Немало.
   — Все достанется Мише?
   — Конечно.
   — Когда он сможет продать «Сибирь»?
   — А зачем ему продавать?
   — Ну, если захочет…
   — Сразу, как вступит в права наследства.
   — Это быстро?
   — По-разному. Думаю, в данном случае около месяца.
   — А можно затормозить?
   — Если нужно.
   — Ты можешь?
   — Понадобится — скажи.
   — Считай, сказала. Пусть он вступает в свои права максимально долго.

* * *

   — Лева, здравствуйте. Это Скоробогатова.
   — Здравствуйте, Лена. Я вам звонил. Вы в курсе?
   — Спасибо.
   — Рад быть полезным. Как дела у вашей дочки?
   — Она умерла.
   — Печально. Примите мои соболезнования. Как это случилось?
   — Сразу. В заключении врача — сердечная недостаточность.
   — Правда? Странно… И вскрытие подтвердило?
   — Его не делали.
   — Почему?
   — Не знаю. Так зять решил. Ее кремировали.
   — Кремировали?
   Господи! Что он все переспрашивает? Тупой, что ли?
   — Лева, с этим уже все. Я просто не могу больше об этом говорить. И думать.
   — Да, конечно. Простите.
   — Лева, вам известно такое лекарство?
   Я уже безо всякой бумажки, на память, выговорила трудное слово.
   — Нет. По названию похоже на синтетический наркотик. Продиктуйте по латинским буквам, я попытаюсь узнать. Только я, к сожалению, должен на неделю уехать из Москвы. По приезде сразу займусь. Вам не к спеху?
   Нет, мне не к спеху. Мне это вообще непонятно зачем нужно. Не могу объяснить, что меня беспокоит в этом лекарстве.
   Лялька так давно отдалилась от меня, что ее смерть никак не повлияла на внешнюю сторону моей жизни.
   Я сидела за компьютером, выезжала по делам, говорила по телефону.
   Костя обосновался в моей спальне. На все попытки его выдворить только поднимал короткую черную бровь.
   Я жила обычной жизнью и вела себя как всегда.
   Но иногда, оставшись одна, я вынимала ампулку и подолгу смотрела на нее.

* * *

   Женщина моих лет что-то писала за столом, заваленным карточками больных, и не сразу подняла голову. Ее лицо было спокойным и усталым. Светлые, небрежно накрашенные глаза за стеклами очков смотрели равнодушно.
   — Талончик, — потребовала она.
   — Извините, но я хотела поговорить.
   — У меня прием, больные ждут, мне некогда разговаривать.
   — Я понимаю, но прошу вас. Это не долго, всего один вопрос. Я высидела очередь и все равно не уйду.
   — Давайте, только быстро, — неохотно покорилась женщина. Чувствовалось, что у нее просто не осталось сил, чтобы еще и спорить. Она откинулась на спинку стула, но не выпустила из рук авторучку.
   — Вы помните Елену Сергеевну Троицкую?
   Лицо врача изменилось. Раньше оно было просто недовольным, теперь излучало неприкрытую неприязнь.
   — Она больше не является моей пациенткой.
   — Это я знаю. Но хочу знать почему.
   — А вы, собственно, кто?
   — Меня тоже зовут Елена Сергеевна. Я мать Троицкой.
   — Вот оно что! Ваша дочь отказалась от моих услуг.
   Женщина обиженно поджала губы. Она все еще переживала ту историю.
   — Моя дочь как-то объяснила свой поступок?
   — Сказала, что я недостаточно компетентна. А было так. Троицкая пришла ко мне с жалобами на ухудшение состояния. Я назначила обычную серию анализов. Они ничем не отличались от предыдущих, обычная послегепатитная печень в состоянии ремиссии. Больная не согласилась, потребовала устроить ей консультацию.
   Я не видела оснований. Она отправилась к заведующей, устроила скандал. А что, собственно, случилось?
   — Она умерла.
   Лицо напротив выразило непонимание:
   — От чего? Несчастный случай?
   — Нет. От рака печени.
   Врач решительно покачала головой и уверенно заявила:
   — Это невозможно. У нее не было рака печени. Ее печень была несколько увеличена, и все. После желтухи ваша дочь очень следила за собой. Вы можете взять в регистратуре ее карточку, там анализы за многие годы.
   Повторяю, ваша дочь очень следила за собой после желтухи.
   Она сняла очки, потерла указательным пальцем переносицу, помолчала, усваивая новость. В ее поведении не чувствовалось никакого сомнения. Женщина была уверена в своем диагнозе.
   — У вас есть результаты вскрытия?
   — Нет. Вскрытие не проводилось.
   На меня смотрели потрясенные близорукие глаза.
   Карточки в регистратуре не оказалось.
   — Где же она?
   Пожилая неторопливая регистраторша пожала плечами за разделяющим нас стеклом:
   — Наверное, дома. Многие так делают — берут домой и там хранят.

* * *

   В это утро Клара не выглядела утомленной и казалась совсем молодой. Весь Лялькин персонал должен постоянно носить на работе что-нибудь из изделий народных промыслов. На Кларе красовался потрясающий жилет, связанный крючком из ярко-красной блестящей пряжи.
   Мы сидели за столиком в маленьком полуподвальном кафе в самом начале Арбата. Работал кондиционер. Он и завешенные окна, расположенные высоко под потолком, создавали прохладу и полумрак. На каждом столике горел небольшой светильник в форме свечи.
   Клара сразу и без вопросов согласилась встретиться со мной, когда я позвонила.
   — Что вы сказали Михаилу Павловичу, когда отпрашивались?
   — Ничего. Я предупредила, что после обеда загляну в ателье-салон, поинтересуюсь, как идет ремонт.
   — Хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы Михаил Павлович знал о нашей встрече. Если спросите: «Почему?» — отвечу, что не знаю.
   — Я понимаю. Вам просто не хочется осложнять отношения.
   — Может быть. Я вам благодарна, что вы пришли.
   — Не за что. Мне тоже хочется поговорить о Елене Сергеевне. Последние два года мы проводили вместе много времени. Стали не то что подружками, но не чужими. Мне ее не хватает. С ней можно было разговаривать обо всем. Ее все интересовало, ей до всего было дело.
   — Клара, эта ее болезнь… Мне непонятно. Я видела ее за месяц до… Она ни на что не жаловалась, кроме усталости.
   Клара отпила глоток остывшего кофе и сделала знак официанту принести свежего. Ее манеры свидетельствовали о привычке к подобным местам. А я бываю в ресторанах редко и чувствую себя не очень уверенно.
   Кофе показался мне горьким, и Я отставила чашечку, а теперь слизывала с ложечки мороженое, запивая малиновым соком.
   Официант заменил Кларе чашку. Она отпила и оперлась локтями о стол. Наши лица сблизились.
   — Я впервые о болезни услышала от Михаила Павловича. Он сделался озабоченным, по сто раз на дню звонил, спрашивал, как она, просил напомнить ей, чтобы пила травы.
   — Что за травы?
   — Да обычные. Что-то желчегонное. Кукурузные рыльца, что ли…
   Я кивнула; Лялька действительно пила травы. Она вообще любила всякие отвары и настои. Миша смеялся:
   «От Ляльки всегда пахнет травой, и мне снится, что я ночую в стогу».
   Мне было плохо. Клара тоже выглядела подавленной.
   — Дальше — больше. Однажды пришел расстроенный. Сказал, что у Елены Сергеевны пожелтели белки глаз. В то утро и она расстроилась. До этого вроде внимания не обращала, а тут притихла. Начала ладонь к правому боку прижимать. А потом вообще кошмар начался. Врачи, целители, бабки… Елена Сергеевна сильно похудела. Михаил Павлович от нее ни на шаг.
   Я однажды случайно увидела. Он на коленях перед ее креслом стоит, руки ей целует, плачет: «Ляленька, милая, как же я без тебя?» Я просто обалдела. Зачем он так? Живую отпевает.
   У меня по щекам потекли слезы. Клара махнула рукой официанту, заказала коньяк.
   Мы выпили. Клара достала из сумочки пачку бумажных платков. Она аккуратно промокнула глаза, высморкалась. Я тоже взяла у нее платок, вытерла лицо.
   Клара одобрительно кивнула.
   — Пойдемте отсюда. Курить хочется. Сядем где-нибудь в скверике.
   Мы расплатились и встали из-за стола. Юра, читающий журнал за столиком у двери, тоже встал, оставил на столе деньги за кофе и присоединился к нам.
   Мы сели на скамейку в скверике во дворе одной из арбатских улочек. Юра со своим журналом устроился на соседней. Клара размяла сигарету, чиркнула спичкой и, глубоко затянувшись, села, уперев локти в колени. Я ждала продолжения ее рассказа, но не торопила ее, давая вспомнить мельчайшие подробности того времени.
   — Не знаю, может быть, вам это неприятно слышать, но Михаил Павлович мне никогда не нравился.
   Он грубый, заносчивый и не слишком умный. С ним тяжело работать. К тому же он распускает руки. Я-то с любым справлюсь, а молоденькие девчонки из-за него настрадались. Я знаю двух, которые из-за него уволились. А Галке он проходу не давал, а когда их Елена Сергеевна застукала, все на нее свалил, дескать, пристала, спасу нет. Опозорил девку.
   Но тогда, во время болезни жены, он всех нас поразил своей заботливостью и преданностью. Все для нее делал сам. В последнюю неделю все дела на меня и Аллу Николаевну — нашего бухгалтера — бросил, сидел с женой. Мы ему предлагали хорошую сиделку. Елена Сергеевна просила позвать какую-то тетю Лиду. Он расплакался при мне, начал обвинять ее в том, что она ему не верит, не любит его. Она тоже заплакала, обняла его. У нее были тонкие, совершенно прозрачные руки. Тогда я поняла, что она умрет.
   Клара закрыла лицо руками и так сидела, расплываясь в моих истекающих слезами глазах.
   — Последняя неделя была похожа на театр абсурда. Он ревновал ее к знакомым, друзьям. Это стало манией. Он препятствовал ее общению с любыми людьми. Уходя из дома, даже совсем ненадолго, отключал телефон. Узнав, что я в его отсутствие помогла Елене Сергеевне позвонить вам, пришел в бешенство, потребовал передать содержание разговора. Но и после этого не успокоился, назвал меня предательницей и выставил из квартиры.
   — Значит, они были вдвоем, когда Лялька умерла?
   Девушка кивнула темноволосой растрепанной головкой и откинулась на спинку скамьи, прижавшись ко мне плечом.
   — И все равно я не обиделась на него за грубость, он вызывал во мне сочувствие и уважение. Я прощала ему все, что он творил после ее смерти. Он торопил похороны, не хотел никого и ничего слышать, все время твердил: «Она так хотела». Он не хотел сообщать родным. Нам с трудом удалось внести ваше имя в список оповещаемых, и то потому, что он побоялся ссориться с вашим мужем. Он не отвечал на вопросы, сразу кричал, топал ногами, рыдал. Мы все жалели его. А потом… Через несколько дней после похорон Алла Николаевна позвала меня к себе в бухгалтерию и показала кучу счетов.
   Понимаете, он оплачивал лечение жены не из личных средств, а из средств фирмы. Я этого понять не могу… И почему-то все происшедшее приобрело другую окраску.
   А вам Елена Сергеевна просила передать…
   Я замерла, не сводя глаз с милого задумчивого личика.
   — «Маме скажите, пусть не плачет, я счастливо прожила и ее всегда очень любила». И еще: «Пусть мама Мишу не бросает, поможет ему, он совсем один остается». И просила передать вам вот это.
   Клара достала из сумочки конверт.

* * *

   Три ступени вниз, и железная дверь. Она наглухо закрыта. Юра нажал кнопку звонка, раздался хриплый искаженный голос, шедший откуда-то сбоку:
   — Куда?
   — Что? — опешила я.
   — Говорите в микрофон, — велел недовольный голос.
   Я беспомощно озиралась, а Юра сообщил в пластмассовую коробочку над кнопкой звонка:
   — К преподобному Пафнутию.
   — Входите, — разрешил голос.
   — Останься, — велела я Юре.
   Он отрицательно мотнул головой. Я разозлилась:
   — Делай, что тебе говорят.
   Юра толкнул дверь, и я оказалась в полутемном тесном тамбуре. Из него вела другая дверь. Я потолкала ее, дверь не поддалась, и я почувствовала, как ярость накатывает на меня. Я несколько раз пнула дверь ногой.
   — Обалдела? — поинтересовался грубый голос. — Закрой входную дверь.
   Входная дверь закрылась. Юра остался за ней. Я в панике всем телом навалилась на противоположную дверь и со всего маху ввалилась в следующее помещение.
   Это было что-то вроде лестничной клетки. В глубине ее помещалась стеклянная будочка, а в ней лупоглазый качок. Качок крутил пальцем у виска и мерзко ухмылялся.
   Я шагнула к будке. Единственное, чего я сейчас хотела, — это добраться до лоснящейся физиономии охранника и несколько облагородить ее парой глубоких царапин.
   Парень о чем-то догадался, ухмылка исчезла с его лица, он быстро выпалил:
   — Добро пожаловать. Следуйте вниз по лестнице по указателям до нижнего уровня.
   Лестница освещалась тусклыми настенными светильниками. Я ни за что в жизни не дотронулась бы до перил. Опираться о стену тоже не хотелось. Поэтому я начала потихоньку двигаться строго посередине лестницы, опуская сначала левую ногу и, убедившись, что она стоит устойчиво, подтягивая к ней правую.
   Через десять высоких ступеней мне встретилась квадратная площадка. Коридор из нее был так же плохо освещен и вел, судя по указателю, прямо в объятия потомственной ясновидящей Дианы.
   Кроме того, где-то там же можно было получить европедикюр с гарантией (?). К педикюру вела красная стрелка, третий указатель скромно обещал Ювеналия.
   Гадая, на что бы мог сгодиться Ювеналий, я продолжила спуск. Лестница была узкой, и я радовалась, что никого не встретила, только однажды мне послышался стук двери наверху. Впрочем, к этому времени я уже полностью отключилась от действительности. Ползла себе потихоньку, наслаждаясь тишиной и легким запахом сырости.
   Похоже, деятели из гражданской обороны пристроили к делу один из ядерных бункеров или бомбоубежищ, появившихся в Москве в годы «холодной войны».
   Еще дважды я достигала коридоров. Но ни целительница Даша, ни прорицатель Август, ни астролог кандидат технических наук Потапов О.Я., ни их сподвижники мне не были нужны.
   Все мои мысли были устремлены к преподобному Пафнутию, блаженному, травнику и Божьему угоднику, как повествовало газетное объявление. Именно его имя значилось в списке, полученном мной от Клары.
   Именно его услуги оплачивались из кассы «Сибири».
   Коридор нижнего уровня был освещен еще более скудно, чем лестница. Запах сырости тоже усилился.
   Мне стало интересно, сколько времени я спускалась. Чувства говорили, что примерно неделю, мозг предполагал, что час. Часы показали, что чуть больше десяти минут.
   У дверей преподобного стояло несколько старинных канцелярских стульев, массивных, с прямыми спинками, прямоугольными сиденьями, обитыми коленкором.
   Все стулья, кроме двух крайних, были заняты.
   Я поздоровалась. Народ, состоящий в основном из женщин раннего пенсионного возраста, благожелательно ответил.
   Полная молодящаяся старуха хлопнула по соседнему стулу морщинистой рукой:
   — Садись. За мной будешь.
   Раздался звонок. Сидящий на ближайшем к двери стуле приличный мужчина встал и скрылся за дверью.
   Все пересели, сдвинувшись на один стул.
   Я тоже села на теплый после старухи стул. Стало неприятно. Впрочем, и до этого было неприятно.

* * *

   Преподобный Пафнутий оказался небольшим благостным и вовсе не старым мужиком.
   Поблескивая голубенькими глазками, он выслушал мои жалобы на боль в правом боку и равнодушие врачей, покивал, погладил лысину маленькой плоской ладошкой и осторожно осведомился:
   — А какой диагноз врачи, значит, называют?
   — Да какой, — пренебрежительно махнула я рукой. — Разве им можно верить?
   — Это да, это да, — снова покивал преподобный. — Ну а орган-то какой обозначают?
   — Печень. — Я болезненно сморщилась и приложила ладонь к правому боку. Голубенькие глазки оценивающе уставились на камни в перстнях.
   — Желтухой болели? — оживился он.
   Я удрученно кивнула, он тоже кивнул и протянул руку куда-то вправо. Я уже и раньше с любопытством поглядывала на синенькие занавесочки. За ними оказались полки, плотно уставленные пузырьками.
   Преподобный протянул мне пузырек:
   — Это настой. Травы собраны ночью под Ивана Купалу на заповедных заливных лугах, настояны на воде из Синь-озера.
   Синь-озеро. О нем говорила Клара, когда перечисляла все Мишины чудачества. Он запретил Ляльке варить траву самой, покупал готовые отвары. Вода из Синь-озера.
   — Спасибо вам, преподобный. А вот если рак или цирроз? Тогда как? Другие настои?
   — Этот настой от всех печеночных болезней. Пей за полчаса до еды медленно и с молитвой.
   Мужичок протянул лист бумаги с компьютерной распечаткой.
   — — Я неверующая.
   — Атеистка, что ли?
   — Нет. Просто неверующая.
   — Это плохо. Но настой все равно поможет. Стань лицом к востоку и пей.
   Он назвал цену, не глядя сунул деньги в шкатулку на столе и кивнул на дверь у себя за спиной:
   — Иди с миром, сестра. Я за тебя молиться буду.
   Настой иссякнет — приходи.
   Стал ясен ответ на мучивший меня вопрос — куда деваются люди, вошедшие в кабинет Пафнутия.
   Я поднялась по другой, идентичной первой, лестнице, прошла мимо другого, но очень похожего качка в другой, но точно такой же будке и, миновав две двери, оказалась в совершенно незнакомом месте.
   Светило солнце, и я внезапно ощутила, как озябла и отсырела в подвале. Где же Юра? Как мне найти ту дверь, у которой он остался?
   Я яростно закрутила головой, пытаясь сориентироваться.
   — Женщина, женщина. Да вы, вы, в юбочке…
   Странное обращение явно адресовалось мне. Под детским грибочком сидела бабуля, посещавшая Пафнутия непосредственно передо мной.
   — Идите, посидим на солнышке. Я чего-то никак не согреюсь.
   Я присела на низкую скамеечку, вытянула ноги.
   — Ты чем болеешь-то? — сочувственно спросила соседка.
   — Печень пошаливает.
   — Ну, это, если не сильно серьезно, Пафнутий поможет. У него хорошие отвары — помогают. Не от рака, конечно.