Геннадий, помогающий фонду в качестве юриста, нашел возможность достойно оплатить работу. У рязанских мебельщиков был праздник. У маленьких социальных сирот тоже.
А этот малыш был не социальным, а настоящим сиротой. Его мама, едва покинув детский дом, забеременела от известного только ей мужчины и умерла во время родов.
А он выжил. И сейчас стоял, чуть покачиваясь на кривеньких ножках, крепко держась за кроватку крошечными пальчиками.
Мальчик смотрел на входящих в комнату женщин в белых халатах. На бледном худеньком личике синие серьезные глаза занимали ровно половину. Редкие черные волосики топорщились на круглой головке. Застиранная голубая рубашонка была его единственной одежкой.
Все другие дети спали в кроватках. Кроватки стояли в два ряда вдоль стен, оставляя широкий проход.
Мальчик не спал и смотрел на нас. А мы смотрели на него. Заведующая рассказывала мне его историю:
— Его мать тоже была помещена в Дом малютки сразу по рождении. Отец неизвестен, мать — несовершеннолетняя воспитанница интерната. Так что наш Костик — потомственный сирота.
В голосе женщины не было удивления собственным рассказом. Чему здесь удивляться? Государственный ребенок в третьем (а может быть, четвертом?) поколении. Дело житейское.
Я смотрела на крошечного птенца и думала: суждено ли ему прервать цепь сиротства? Или его дети тоже станут сиротами при живых родителях?
Костя тоже смотрел на меня. И глаза у него были такие же, как у его тезки. Вдруг эти глаза стали еще более похожи из-за появившегося в них выражения.
Малыш улыбнулся, показав два довольно длинных нижних зуба, протянул в мою сторону руку и, глядя на меня узнавшими глазами, уверенно выговорил:
— Мама.
Юра молчал, а поскольку он молчал всегда, меня это не тяготило. Закончив плакать, я открыла окно и подставила лицо встречному ветру. Закрыла глаза и какое-то время просто сидела. Ни о чем не думала, ничего не хотела.
На ней было не по размеру большое, застиранное, ситцевое сиротское платье. Она сразу протянула мне руки, и я прижала ее к себе, теплую, легкую.
А старенькая ее бабушка утирала глаза концом головного платка и говорила:
— Ну вот и мамка приехала. Леночка, скажи:
«Мама».
И дочка, перебирая пальчиками мои дешевенькие бусы из искусственного янтаря, пролепетала:
— Мама!
История рождения моей девочки трагична и одновременно банальна.
Двое молодых людей встретились в чужой деревне, в чужом доме, у чужих людей. Их толкнула друг к другу не любовь и даже не влечение — потребность в человеческом тепле, боязнь одиночества.
Сережа был близок с племянницей своей квартирной хозяйки несколько раз, о браке не думал, ничего ей не обещал. Закончив работу, уехал, через некоторое время получил письмо от старой женщины. Девушка не сразу решилась открыть свою беду, что-то делать было поздно. Ляльке суждено было явиться на свет.
Сережа расписался с матерью своего будущего ребенка и стал посылать ей деньги.
Он приехал, когда Лялька родилась, сразу ее полюбил и почти каждую неделю приезжал навещать свою дочку.
Может быть, между молодыми людьми со временем зародилось бы чувство, но когда ребенку исполнилось три месяца, ее мать заболела крупозным воспалением легких и умерла.
Девочку отдали в Дом малютки. Ровно через год Сережина мама поехала навестить внучку и сразу забрала ее оттуда. К этому времени девочка весила десять килограммов, не говорила и не ходила.
Не знаю, что чувствуют женщины, обнимая рожденных ими детей. Я всегда чувствовала страх. Страх за жизнь, здоровье, благополучие маленького, доверчивого человека.
Так Лялька вошла в мою жизнь. Слишком молодая и слишком влюбленная, я не задавалась вопросом, как мог Сережа решать мою судьбу, не спросив меня. Напротив, его поступок казался мне свидетельством веры в меня. Я гордилась этой верой и была готова оправдать ее.
Поглощенные друг другом и своими переживаниями, мы с Сережей не подумали, что будет дальше.
Проведя месяц, отпуска в родной Сережиной деревне, где для всех я была наконец-то приехавшей легкомысленной Лялькиной матерью, мы вернулись домой. Здесь нас ждало первое испытание. Славик, сурово насупив брови, неприязненно смотрел на ребенка.
Со временем он убедился, что я счастлива, но так никогда и не простил Сережу и не принял его дочь. Мой брат молчал, а дочка сторонилась своего хмурого дяди.
С Танькой же проблем не возникло. Она досиживала последние декретные месяцы, оформляла Пашку в ясли и во всем помогала нам. Пока я бегала, оформляя документы на удочерение, добиваясь места в яслях и ставя дочку на учет в детской поликлинике (на это ушла чертова уйма времени). Танька сидела в няньках с племянницей и легко управлялась с двумя погодками.
Это она на вопросы бабок во дворе: «Чьяй-то у вас девочка такая?» — дерзко вскидывала голову с высоко взбитыми черными кудрями:
— Наша. Ленкина дочь!
По нашему поселку поползли слухи, но со временем, не имея подпитки, они утихли. Милка, работавшая секретарем у начальника районного отделения милиции, помогла быстро и предельно секретно выправить чистые метрики, и зажили мы с Лялькой тихо и счастливо.
Сережа оказался не семейным человеком. Большую часть времени он проводил в экспедициях, а дома, несмотря на всю любовь к нам, томился и рвался на простор.
Первый звоночек прозвучал примерно лет через десять. Однажды Лялька спросила:
— Мам, что значит «привенчанный»?
Лялька была великой мастерицей задавать самые удивительные вопросы, я же взяла за правило на все отвечать.
— Раньше, если ребенок рождался до брака, родители при венчании ставили его рядом, и он считался законным. Обе дочери Петра Первого были привенчаны. А где ты слышала это слово?
Я спросила просто так, но ответ лишил меня покоя на долгое время.
— Мы с девчонками после школы пошли к гастроному за мороженым, и там какая-то бабушка показала на нас другой и сказала: «Вишь, девочка-то привенчанная». Только не знаю про кого. Нас много было.
Прошло еще три года, и Лялька, прямо с порога. спросила, глядя на нас с Сережей:
— Правда, что папа мне не родной?
А потом, после разговора с Сережей, она пробежала мимо меня с залитым слезами лицом, слепо ударилась о дверь и выбежала из квартиры.
Я помню ее потерянное, помертвевшее лицо, помню, как раскачивалась дверь, как я бежала за ней, потом ехала на электричке, сидела на крылечке, моля Бога оставить мне дочку.
Она вышла из дома и упала мне на руки, и долгие годы мы не говорили ни о чем и были близки, как только могут быть близки мать и дочь.
А потом, в пылу ссоры, не помня себя. Лялька выкрикнула:
— Если бы ты была мне родной матерью…
И осеклась, испугавшись…
Я достала косметичку и привела в порядок лицо.
Мне казалось, я ни о чем таком не думаю, просто перед внутренним взором стояли синие глаза в щеточках черных ресниц. Серьезные и доверчивые. Чьи? Костины? Но какого Кости? И сладкий лепет: «Мама».
Сережа не хотел других детей. Может, боялся, что буду меньше любить Ляльку. Он очень тщательно предохранялся, но, когда Ляльке было пять лет, я все-таки забеременела.
Мы с дочкой были счастливы. Ждали. Иногда мечтали о девочке, иногда о мальчике. Придумывали имена.
Я была на четвертом месяце, когда Лялька принесла из детского сада краснуху и заразила меня.
Врачи настаивали на аборте, пугали, что ребенок родится слепым идиотом. Сережа присоединился к ним:
— Как ты будешь жить, видя его муки?
Я согласилась. Пережила весь физический и душевный кошмар. Операция прошла неудачно, после нее я не чувствовала себя здоровой ни одного дня в течение двадцати лет.
Больше я не беременела. Странно, когда угроза беременности миновала, наша постельная жизнь иссякла.
Постаревший Сережа, выпивая с друзьями на кухне, слезливо жаловался:
— Знали бы вы, что такое прожить жизнь с женщиной, не способной стать матерью.
Но я не чувствовала себя несчастной. У меня была моя дочка. Она мне всегда очень нравилась. Я любила ее и знала, что она любит меня и предпочитает всем другим людям на белом свете.
И Сережу я любила. Он был хорошим мужем.
Заботливым и надежным. Меня устраивало в нем все, даже то, что он не слишком ласков и любящ.
Я любила Сережу за тот подарок, который он сделал мне, — за мою дочку.
Потом он откроет мне дверцу машины, и я увижу огонек тревоги в его глазах. А может быть, все это я просто напридумывала, копаясь в воспоминаниях, пытаясь что-то понять, вернуть?
Нет, тогда я ничего не почувствовала. Вышла из машины и пошла к нашему офису. Я шла не спеша, давая Юре возможность закрыть машину и занять свое место за моим правым плечом.
Я не смотрела по сторонам и успела сделать всего пару шагов, когда большое Юрино тело выросло передо мной. Я ткнулась в каменную спину носом, невольно ухватилась за него рукой.
— Какого черта… — начала я гневно и вдруг почувствовала, что Юра валится на меня, и я, не понимая происходящего, просто испугавшись, что он упадет, попыталась поддержать его.
Он был тяжелый и становился все тяжелее, и я не могла удержать его и старалась только как можно мягче опустить на асфальт.
Это длилось секунды. Я сидела, чувствуя, как по моим рукам течет горячее и липкое. Поверх распростертого на моих коленях Юры я видела его. Убийцу.
Он был в голубом джемпере и в белых джинсах. В обеих руках, опущенных вниз, он держал пистолет с глушителем.
В наше время благодаря американскому кино каждая домохозяйка узнает этот предмет. Я тоже узнала.
Я не почувствовала испуга. Просто смотрела в знакомое лицо. Наши глаза встретились. Его были белыми от безумного страха. Он пошатнулся, сделал шаг назад и, отбросив пистолет, бросился бежать.
Выстрела на шумной улице с оживленным движением никто не слышал. Все произошло мгновенно. Люди на улице не видели или не поняли. Или испугались.
Никто не мешал убийце убегать.
Я сидела на тротуаре, прижав к себе Юру, и смотрела на удаляющееся голубое пятно.
Я подняла руку и указала ему в сторону убегающего человека, с моих пальцев капала кровь.
Охранник побежал через улицу, продолжая на бегу кричать в прижатую к губам рацию. Следом сорвалась только что подъехавшая машина. Раздались крики, свистки, закружился людской водоворот.
Около меня начала собираться толпа. Какие-то люди пытались отнять у меня Юру.
Кто-то пронзительно кричал: «„Скорая“! „Скорая“!»
Я увидела белые рукава. Рукава потянулись к Юре.
Я попыталась отстранить их, выставила локоть и крепче прижала ладонь к красному пятну на широкой груди.
Пятно разрасталось, и разрастался внутри моей души ужас, заполняя ее всю.
Спокойный голос где-то совсем рядом приказал:
— Позвольте мне помочь ему.
Я не позволила, и голос добавил, объясняя:
— Я врач. Я помогу ему.
Я не сразу поняла, и поверила тоже не сразу. Казалось невозможным убрать руку с красного пятна. Голос продолжал настойчиво убеждать меня.
Я поверила и отдала ему Юру. Но сначала нагнулась и поцеловала его в лоб.
Он открыл затуманенные, невидящие глаза, прошептал:
— Лена.., жива.
И мы оба потеряли сознание.
Когда же это все-таки произошло и воспоминания навалились на меня, главными чувствами оказались усталость и страх. Юра…
Я открыла глаза и установила, что лежу на диване в кабинете мужа.
Сам Костя стоял на коленях у моего изголовья. Я близко увидела его бледное, встревоженное, постаревшее лицо. Он вздохнул, встретив мой взгляд:
— Как ты?
— Нормально. Юра жив?
'Костя кивнул и вдруг уткнулся лицом мне в грудь.
Я с трудом подняла непослушную руку и положила на его вздрагивающее плечо.
Незнакомый дрожащий тоненький голос откуда-то сзади проговорил, всхлипывая:
— Юру увезли в больницу. С ним поехал Олег.
Все сидят в конторе, ждут, когда он позвонит. Начали подъезжать те, кто сегодня не работает, на случай, если в Склифе не хватит донорской крови.
Героическим усилием повернув гудящую голову, я обнаружила источник звука. Вера Игоревна, заплаканная, с растерянным взглядом, не похожая на себя. Неудивительно, что я не узнала ее голос.
Выяснилось, что, кроме нее, в комнате находился еще один человек. Немолодой кряжистый мужчина в белом халате. Он стоял у стола, что-то убирая в саквояж.
Вот что означает боль в левом предплечье. Мне сделали укол.
Врач приблизился к дивану, подождал, пока господин Скоробогатов поднимется с колен и отойдет в сторону, взял мое запястье, глядя на свои наручные часы, посчитал пульс.
Бережно опустив мою руку, мужчина благожелательно мне кивнул и, заявив:
— Она в порядке, — направился к двери.
Мы все трое сказали спасибо сутуловатой спине.
Спина промолчала и скрылась за дверью.
— Его не удалось догнать?
Я спросила о том, что меня беспокоило почти так же, как жизнь Юры. Костя понял, о чем я говорю.
— Нет. Он скрылся где-то во дворах. Милиция ищет.
— А здесь есть кто-нибудь из милиции?
— Да. Капитан с Петровки ждет, когда с тобой можно будет поговорить.
— Уже можно. Вера Игоревна, попросите его зайти минут через пять.
Она повернулась идти, но я остановила ее:
— И еще, пожалуйста, найдите и передайте с ним досье по Юрмале.
Вера вышла. Я села на диване, поправляя одежду и прическу.
Костя сел рядом, внес свою лепту, погладив меня по голове и застегнув одну из пуговок на платье.
— Ты думаешь, это Пуппинь?
Я не ответила, обняла мужа за шею, заглянула в глаза:
— Костенька, у нас будет ребенок.
В синих глазах метнулся ужас. Я невольно улыбнулась.
— Я не сошла с ума. Нашего сына зовут Костя.
Ему семь месяцев. Он очень похож на тебя.
Я отвернулась от потрясенного мужа, чтобы дать ему возможность переварить услышанное. В это время дверь открылась, и я встала навстречу входящему в комнату мужчине.
Милиционер выглядел лет на тридцать и казался усталым, много повидавшим и ко всему готовым.
Я протянула ему руку, он пожал ее, явно смиряя силу, и назвал себя.
Я вернулась на диван к Косте и предложила сесть вошедшему, где ему удобнее. Он огляделся, выбрал один из стульев и, поставив его напротив меня, сел, устойчиво расставив ноги.
Дождавшись его взгляда, я заговорила:
— Этого человека зовут Влад. Очевидно, Владислав. Фамилия либо Прохоров, либо Прохоренко. Он живет в Риге. Работает на человека по фамилии Пуппинь. У нас есть его фото.
Милиционер по-прежнему прижимал к боку папку, которую принес с собой. Он смотрел на меня с хмурым удивлением и не сразу понял, чего я хочу, когда я потянула папку за уголок.
Получив папку, я раскрыла ее, и из конверта, прикрепленного к внутренней стороне обложки, достала пачку фотографий. Перетасовав их, одну протянула капитану.
Снимок был сделан мной в Женеве из окна отеля.
На фоне машины стояли два парня. Я ткнула пальцем в левого, щеголеватого белокурого красавца.
— Елена Сергеевна? Это Бронштейн. Добрый вечер.
— Левушка, голубчик! Вас сам Бог послал.
— Как вы? Я слушаю в машине радио. Только что в «Новостях» передали про покушение…
— Спасибо за звонок. Я уже сама вам звонила. И домой, и на работу. Вас нигде нет.
— Что случилось? Вам нужна моя помощь?
— Да. Левушка, они меня не пускают!
— Кто не пускает? Куда? Ну-ка возьмите себя в руки и объясните толково.
— Да. Сейчас.
Я несколько раз глубоко вздохнула и, кажется, действительно взяла себя в руки.
— Лева, мой телохранитель помещен в реанимационное отделение. Меня к нему не пускают.
— И не пустят. Существует правило. В реанимацию допускается только персонал отделения.
— Но что же мне делать? Я должна его увидеть.
Сделайте что-нибудь. Пожалуйста, помогите мне! Они никого не слушают. И денег не берут.
— Хорошо. Я ничего не обещаю, но попытаюсь.
Позже позвоню. Держите себя в руках.
Не знаю, что он сделал, но мне позвонил сам заведующий отделением и сухо сообщил, что завтра после обеда меня пропустят к их пациенту.
— Не более пяти минут. — И, не слушая мои всхлипы и благодарный лепет, отключился.
Олег повез меня сам. Влад все еще скрывался. А возможно, он покинул Москву, хотя милиция заверила нас, что делает все возможное.
Никто и не сомневался.
Я понимала, как господину Скоробогатову хочется запереть меня в «домушке» под охраной взвода автоматчиков. Но он молчал. И когда я собралась в больницу, тоже ничего не сказал. Только вскинул на меня несчастные серые глаза.
Конечно же, Олег поехал со мной совсем не потому, что не доверял своим ребятам. Просто он надеялся прорваться к Юре. Но Олега не пропустили в отделение. Он остался в коридоре, а я вошла, и дверной замок щелкнул за моей спиной.
Не помню, как и куда я шла. Не помню, как выглядели помещения. Я просто шла, не глядя по сторонам, и остановилась, увидев Юру.
Юра лежал на непонятном высоком ложе и был опутан проводами и трубками. Его неподвижное тело напоминало огромную муху, запутавшуюся в гигантской паутине.
Он был без сознания. Прикрытая простыней грудь поднималась редкими толчками.
Я сделала шаг к изголовью и с болью вглядывалась в знакомое лицо. Оно казалось чужим. Бледное, невероятно худое, с черными провалами глазниц. Изо рта и носа куда-то в сторону тянулись тоненькие трубочки-катетеры.
Юра выглядел беспомощным и беззащитным. И еще очень юным.
Я с щемящей болью смотрела на моего спасителя, и во мне зрел протест.
— Юра, не умирай. Слышишь, мальчик? Вернись ко мне. Пожалуйста. Ты нужен мне. Прошу тебя, Юра!
Я прошептала свою просьбу истово, как молитву.
Женщина-фельдшер положила мне на локоть теплую жесткую ладонь и вывела из палаты.
Олег обнял меня, и я уткнулась лицом ему в плечо.
Мы постояли так какое-то время, и я услышала голос фельдшера:
— Не плачьте, женщина. Может, еще выкарабкается ваш парнишка. Я здесь за двадцать лет чудес навидалась. Да и доктор говорит: «Раз до сих пор не помер…»
Я, в свою очередь, разглядывала полковника. Посмотреть было на что.
Сидящий передо мной мужчина оказался победительно-красив. Темные горячие раскосые глаза, нос без изъяна, смуглая гладкая кожа и неожиданно нежные, пухлые, слегка надутые губы. Над высоким лбом копна жестких волос «перец с солью». Стройная шея, широкие плечи, сильные руки.
Вот это экземпляр! Не ожидала встретить такого в МУРе. Вообще не верила, что подобные водятся в живой природе.
На первый взгляд я определила его возраст в районе сорока, приглядевшись, поняла — ближе к пятидесяти.
Наглядевшись на меня и, очевидно, составив обо мне мнение, полковник скучным, но приятного тембра голосом задал мне стандартные вопросы.
И получил стандартные ответы.
Покончив с рутиной, Ершов отложил ручку и немного отодвинулся от стола.
Я поняла, что настало время «неформальной беседы». Все повадки моего собеседника выдавали в нем большого «знатока» женской души. И похоже, его жизненный опыт приучил полковника относиться к своей внешности как к беспроигрышному аргументу в дискуссиях с дамами (особенно предпенсионного возраста).
Я позволила себе расслабиться, когда полковник начал разговор в манере «крутого интеллигента» (если такие возможны).
— Вы по-прежнему утверждаете, что в Куликова стрелял именно этот человек?
Ершов повернул ко мне фотографию, лежащую перед ним. Я взглянула на нее и кивнула.
— Вы знакомы с ним?
Я снова кивнула. Полковник едва заметно поморщился, недовольный моим немногословием.
— Как давно?
Пришлось открыть рот. Можно было, конечно, показать на пальцах, но я решила заговорить:
— Менее двух месяцев.
Полковник обрадовался, услышав мой голос, и поспешил использовать согласие говорить.
— Где и при каких обстоятельствах вы познакомились?
— В Женеве. Совершенно случайно.
— Как в дальнейшем развивались ваши отношения?
— Никак. Отношений просто не случилось.
— И тем не менее вы уверены, что в Куликова стрелял именно он.
— Уверена. Стрелял именно он, но не в Куликова, а в меня. Юра меня прикрыл.
— Почему?
— Потому что охранять меня — его работа. Юра — профессионал.
— Нет, почему этот человек стрелял в вас?
— Вы полагаете — я это знаю?
— Уверен.
— А я не уверена. Хотя предположения у меня есть.
— Поделитесь со мной?
— Пожалуй.
Я помолчала, собираясь с мыслями. Мой взгляд устремился внутрь меня, туда, где складировались воспоминания о похищении. Глаза же невидяще уставились на графин с водой, стоящий на углу стола.
Я настолько глубоко задумалась, что вздрогнула, когда Ершов неожиданно встал и, с графином в одной руке и стаканом в другой, начал огибать стол.
Он оказался очень высоким, гораздо выше, чем я себе вообразила. Двигался он резко, каждым движением демонстрируя скрытую силу.
Встав передо мной, полковник налил полстакана воды и протянул мне. Я, запрокинув голову, ошарашенно смотрела на длинную руку с не очень чистым стаканом в ней.
Он что, с ума сошел? Предлагать мне теплую некипяченую воду в общественном стакане…
Я была шокирована и не собиралась этого скрывать.
Глаза полковника хищно блеснули, он вернул графин на место и присел на край стола, держа стакан по-прежнему в руке.
Его обтянутое светлыми брюками колено покачивалось в полуметре от моего носа. Мне стало смешно.
Методы полковника Ершова никак нельзя назвать традиционными.
Видимо, по его расчетам, столь опасная близость с его мужественным телом должна была деморализовать меня.
Я решила не разочаровывать великого психолога и задержала на лице обиженно-оторопелое выражение.
— Я слушаю вас, — напомнил о себе полковник, качнул ногой и отпил из предназначенного мне стакана.
Вообще-то я люблю следить за реакцией собеседника, для чего во время разговора смотрю ему в лицо.
В данном случае от этой привычки пришлось отказаться. Полковник был настолько высок, что видеть его лицо я могла, только сильно запрокинув голову.
Но это, во-первых, неудобно, а во-вторых, некрасиво.
Я решила отнестись к нашему разговору как к телефонному, то есть определять реакцию собеседника только по его репликам, сопению и ритму дыхания. Для полного антуража я села так, чтобы видеть телефонный аппарат.
— Человек с фотографии мне известен как Влад.
Фамилию свою он мне не называл, но я случайно слышала что-то вроде Прохорова или Прохоренко. Он работает на конкурента моего мужа в Риге.
Я сказала то, что полковнику по идее должно было быть известно из рапорта капитана, допросившего меня сразу «по горячим следам». Тем не менее он довольно натурально удивился:
— Конкурента? Это интересно. Какие у вашего мужа дела в Риге?
— Ну вообще-то такие вопросы как-то не принято задавать. Но вам я отвечу. Никаких. Речь идет о крупном международном заказе. На него претендовали мой муж и хозяин Влада. Получил заказ господин Скоробогатов. Это стало известно накануне покушения.
— Стрелять из-за заказа?
— Задействованы десятки миллионов долларов, Убивают и за меньшее.
Я была терпелива, разъясняя очевидное. Полковник зашел с другой стороны:
— Почему стреляли в вас?
— А в кого надо?
— Ни в кого не надо.
Ершов поерзал на краешке стола. Я перевела взгляд на его колено. Мужской голос повторил мне в макушку:
— Ни в кого не надо. Но логичней было в Скоробогатова.
— Меня проще достать.
— Нет, не думаю.
— Не хотели никого убивать. Просто пугали.
— Кого?
— Мужа.
— Зачем? Заказ-то уже все равно его. Да и стреляли на поражение. Парень хотел убить. Вас.
— Почему меня?
Я все так же не видела лица Ершова. Мне это неудобства не доставляло. А полковнику доставляло.
Я совсем не стремилась смотреть ему в глаза. А вот он видеть мои глаза стремился. Ему это было необходимо.
А этот малыш был не социальным, а настоящим сиротой. Его мама, едва покинув детский дом, забеременела от известного только ей мужчины и умерла во время родов.
А он выжил. И сейчас стоял, чуть покачиваясь на кривеньких ножках, крепко держась за кроватку крошечными пальчиками.
Мальчик смотрел на входящих в комнату женщин в белых халатах. На бледном худеньком личике синие серьезные глаза занимали ровно половину. Редкие черные волосики топорщились на круглой головке. Застиранная голубая рубашонка была его единственной одежкой.
Все другие дети спали в кроватках. Кроватки стояли в два ряда вдоль стен, оставляя широкий проход.
Мальчик не спал и смотрел на нас. А мы смотрели на него. Заведующая рассказывала мне его историю:
— Его мать тоже была помещена в Дом малютки сразу по рождении. Отец неизвестен, мать — несовершеннолетняя воспитанница интерната. Так что наш Костик — потомственный сирота.
В голосе женщины не было удивления собственным рассказом. Чему здесь удивляться? Государственный ребенок в третьем (а может быть, четвертом?) поколении. Дело житейское.
Я смотрела на крошечного птенца и думала: суждено ли ему прервать цепь сиротства? Или его дети тоже станут сиротами при живых родителях?
Костя тоже смотрел на меня. И глаза у него были такие же, как у его тезки. Вдруг эти глаза стали еще более похожи из-за появившегося в них выражения.
Малыш улыбнулся, показав два довольно длинных нижних зуба, протянул в мою сторону руку и, глядя на меня узнавшими глазами, уверенно выговорил:
— Мама.
* * *
Я сидела, вжавшись в спинку сиденья, и тихо плакала. Слезы текли и текли по лицу. Я подбирала их платком. Платок совсем вымок и не собирал влагу с лица, а только размазывал ее.Юра молчал, а поскольку он молчал всегда, меня это не тяготило. Закончив плакать, я открыла окно и подставила лицо встречному ветру. Закрыла глаза и какое-то время просто сидела. Ни о чем не думала, ничего не хотела.
* * *
В свои без малого два года она еще почти не ходила, но была спокойная и улыбчивая. Ее улыбка открывала короткий ряд острых зубов. А на щеках прорезались ямочки. Волосики пахли кипяченым молоком.На ней было не по размеру большое, застиранное, ситцевое сиротское платье. Она сразу протянула мне руки, и я прижала ее к себе, теплую, легкую.
А старенькая ее бабушка утирала глаза концом головного платка и говорила:
— Ну вот и мамка приехала. Леночка, скажи:
«Мама».
И дочка, перебирая пальчиками мои дешевенькие бусы из искусственного янтаря, пролепетала:
— Мама!
История рождения моей девочки трагична и одновременно банальна.
Двое молодых людей встретились в чужой деревне, в чужом доме, у чужих людей. Их толкнула друг к другу не любовь и даже не влечение — потребность в человеческом тепле, боязнь одиночества.
Сережа был близок с племянницей своей квартирной хозяйки несколько раз, о браке не думал, ничего ей не обещал. Закончив работу, уехал, через некоторое время получил письмо от старой женщины. Девушка не сразу решилась открыть свою беду, что-то делать было поздно. Ляльке суждено было явиться на свет.
Сережа расписался с матерью своего будущего ребенка и стал посылать ей деньги.
Он приехал, когда Лялька родилась, сразу ее полюбил и почти каждую неделю приезжал навещать свою дочку.
Может быть, между молодыми людьми со временем зародилось бы чувство, но когда ребенку исполнилось три месяца, ее мать заболела крупозным воспалением легких и умерла.
Девочку отдали в Дом малютки. Ровно через год Сережина мама поехала навестить внучку и сразу забрала ее оттуда. К этому времени девочка весила десять килограммов, не говорила и не ходила.
Не знаю, что чувствуют женщины, обнимая рожденных ими детей. Я всегда чувствовала страх. Страх за жизнь, здоровье, благополучие маленького, доверчивого человека.
Так Лялька вошла в мою жизнь. Слишком молодая и слишком влюбленная, я не задавалась вопросом, как мог Сережа решать мою судьбу, не спросив меня. Напротив, его поступок казался мне свидетельством веры в меня. Я гордилась этой верой и была готова оправдать ее.
Поглощенные друг другом и своими переживаниями, мы с Сережей не подумали, что будет дальше.
Проведя месяц, отпуска в родной Сережиной деревне, где для всех я была наконец-то приехавшей легкомысленной Лялькиной матерью, мы вернулись домой. Здесь нас ждало первое испытание. Славик, сурово насупив брови, неприязненно смотрел на ребенка.
Со временем он убедился, что я счастлива, но так никогда и не простил Сережу и не принял его дочь. Мой брат молчал, а дочка сторонилась своего хмурого дяди.
С Танькой же проблем не возникло. Она досиживала последние декретные месяцы, оформляла Пашку в ясли и во всем помогала нам. Пока я бегала, оформляя документы на удочерение, добиваясь места в яслях и ставя дочку на учет в детской поликлинике (на это ушла чертова уйма времени). Танька сидела в няньках с племянницей и легко управлялась с двумя погодками.
Это она на вопросы бабок во дворе: «Чьяй-то у вас девочка такая?» — дерзко вскидывала голову с высоко взбитыми черными кудрями:
— Наша. Ленкина дочь!
По нашему поселку поползли слухи, но со временем, не имея подпитки, они утихли. Милка, работавшая секретарем у начальника районного отделения милиции, помогла быстро и предельно секретно выправить чистые метрики, и зажили мы с Лялькой тихо и счастливо.
Сережа оказался не семейным человеком. Большую часть времени он проводил в экспедициях, а дома, несмотря на всю любовь к нам, томился и рвался на простор.
Первый звоночек прозвучал примерно лет через десять. Однажды Лялька спросила:
— Мам, что значит «привенчанный»?
Лялька была великой мастерицей задавать самые удивительные вопросы, я же взяла за правило на все отвечать.
— Раньше, если ребенок рождался до брака, родители при венчании ставили его рядом, и он считался законным. Обе дочери Петра Первого были привенчаны. А где ты слышала это слово?
Я спросила просто так, но ответ лишил меня покоя на долгое время.
— Мы с девчонками после школы пошли к гастроному за мороженым, и там какая-то бабушка показала на нас другой и сказала: «Вишь, девочка-то привенчанная». Только не знаю про кого. Нас много было.
Прошло еще три года, и Лялька, прямо с порога. спросила, глядя на нас с Сережей:
— Правда, что папа мне не родной?
А потом, после разговора с Сережей, она пробежала мимо меня с залитым слезами лицом, слепо ударилась о дверь и выбежала из квартиры.
Я помню ее потерянное, помертвевшее лицо, помню, как раскачивалась дверь, как я бежала за ней, потом ехала на электричке, сидела на крылечке, моля Бога оставить мне дочку.
Она вышла из дома и упала мне на руки, и долгие годы мы не говорили ни о чем и были близки, как только могут быть близки мать и дочь.
А потом, в пылу ссоры, не помня себя. Лялька выкрикнула:
— Если бы ты была мне родной матерью…
И осеклась, испугавшись…
* * *
Наша машина уже давно ехала по Москве.Я достала косметичку и привела в порядок лицо.
Мне казалось, я ни о чем таком не думаю, просто перед внутренним взором стояли синие глаза в щеточках черных ресниц. Серьезные и доверчивые. Чьи? Костины? Но какого Кости? И сладкий лепет: «Мама».
* * *
Случилось так, что Лялька осталась моим единственным ребенком.Сережа не хотел других детей. Может, боялся, что буду меньше любить Ляльку. Он очень тщательно предохранялся, но, когда Ляльке было пять лет, я все-таки забеременела.
Мы с дочкой были счастливы. Ждали. Иногда мечтали о девочке, иногда о мальчике. Придумывали имена.
Я была на четвертом месяце, когда Лялька принесла из детского сада краснуху и заразила меня.
Врачи настаивали на аборте, пугали, что ребенок родится слепым идиотом. Сережа присоединился к ним:
— Как ты будешь жить, видя его муки?
Я согласилась. Пережила весь физический и душевный кошмар. Операция прошла неудачно, после нее я не чувствовала себя здоровой ни одного дня в течение двадцати лет.
Больше я не беременела. Странно, когда угроза беременности миновала, наша постельная жизнь иссякла.
Постаревший Сережа, выпивая с друзьями на кухне, слезливо жаловался:
— Знали бы вы, что такое прожить жизнь с женщиной, не способной стать матерью.
Но я не чувствовала себя несчастной. У меня была моя дочка. Она мне всегда очень нравилась. Я любила ее и знала, что она любит меня и предпочитает всем другим людям на белом свете.
И Сережу я любила. Он был хорошим мужем.
Заботливым и надежным. Меня устраивало в нем все, даже то, что он не слишком ласков и любящ.
Я любила Сережу за тот подарок, который он сделал мне, — за мою дочку.
* * *
Юра по-прежнему молчал. Позже, когда я буду вспоминать эту поездку, мне покажется что-то необычное в его молчании. Я вспомню, как, глядя сзади в его спину, обратила внимание, что он чаще обычного передергивает плечами и гнет вперед шею, словно от внутреннего беспокойства.Потом он откроет мне дверцу машины, и я увижу огонек тревоги в его глазах. А может быть, все это я просто напридумывала, копаясь в воспоминаниях, пытаясь что-то понять, вернуть?
Нет, тогда я ничего не почувствовала. Вышла из машины и пошла к нашему офису. Я шла не спеша, давая Юре возможность закрыть машину и занять свое место за моим правым плечом.
Я не смотрела по сторонам и успела сделать всего пару шагов, когда большое Юрино тело выросло передо мной. Я ткнулась в каменную спину носом, невольно ухватилась за него рукой.
— Какого черта… — начала я гневно и вдруг почувствовала, что Юра валится на меня, и я, не понимая происходящего, просто испугавшись, что он упадет, попыталась поддержать его.
Он был тяжелый и становился все тяжелее, и я не могла удержать его и старалась только как можно мягче опустить на асфальт.
Это длилось секунды. Я сидела, чувствуя, как по моим рукам течет горячее и липкое. Поверх распростертого на моих коленях Юры я видела его. Убийцу.
Он был в голубом джемпере и в белых джинсах. В обеих руках, опущенных вниз, он держал пистолет с глушителем.
В наше время благодаря американскому кино каждая домохозяйка узнает этот предмет. Я тоже узнала.
Я не почувствовала испуга. Просто смотрела в знакомое лицо. Наши глаза встретились. Его были белыми от безумного страха. Он пошатнулся, сделал шаг назад и, отбросив пистолет, бросился бежать.
Выстрела на шумной улице с оживленным движением никто не слышал. Все произошло мгновенно. Люди на улице не видели или не поняли. Или испугались.
Никто не мешал убийце убегать.
Я сидела на тротуаре, прижав к себе Юру, и смотрела на удаляющееся голубое пятно.
* * *
Охранник офиса заметил, как мы подъехали, и вышел навстречу. Сейчас он бежал ко мне, что-то крича по рации.Я подняла руку и указала ему в сторону убегающего человека, с моих пальцев капала кровь.
Охранник побежал через улицу, продолжая на бегу кричать в прижатую к губам рацию. Следом сорвалась только что подъехавшая машина. Раздались крики, свистки, закружился людской водоворот.
Около меня начала собираться толпа. Какие-то люди пытались отнять у меня Юру.
Кто-то пронзительно кричал: «„Скорая“! „Скорая“!»
Я увидела белые рукава. Рукава потянулись к Юре.
Я попыталась отстранить их, выставила локоть и крепче прижала ладонь к красному пятну на широкой груди.
Пятно разрасталось, и разрастался внутри моей души ужас, заполняя ее всю.
Спокойный голос где-то совсем рядом приказал:
— Позвольте мне помочь ему.
Я не позволила, и голос добавил, объясняя:
— Я врач. Я помогу ему.
Я не сразу поняла, и поверила тоже не сразу. Казалось невозможным убрать руку с красного пятна. Голос продолжал настойчиво убеждать меня.
Я поверила и отдала ему Юру. Но сначала нагнулась и поцеловала его в лоб.
Он открыл затуманенные, невидящие глаза, прошептал:
— Лена.., жива.
И мы оба потеряли сознание.
* * *
Сознание возвращалось ко мне медленно. Просто мозг отказывался включаться, не желая вспоминать, не желая участвовать в кошмаре происходящего.Когда же это все-таки произошло и воспоминания навалились на меня, главными чувствами оказались усталость и страх. Юра…
Я открыла глаза и установила, что лежу на диване в кабинете мужа.
Сам Костя стоял на коленях у моего изголовья. Я близко увидела его бледное, встревоженное, постаревшее лицо. Он вздохнул, встретив мой взгляд:
— Как ты?
— Нормально. Юра жив?
'Костя кивнул и вдруг уткнулся лицом мне в грудь.
Я с трудом подняла непослушную руку и положила на его вздрагивающее плечо.
Незнакомый дрожащий тоненький голос откуда-то сзади проговорил, всхлипывая:
— Юру увезли в больницу. С ним поехал Олег.
Все сидят в конторе, ждут, когда он позвонит. Начали подъезжать те, кто сегодня не работает, на случай, если в Склифе не хватит донорской крови.
Героическим усилием повернув гудящую голову, я обнаружила источник звука. Вера Игоревна, заплаканная, с растерянным взглядом, не похожая на себя. Неудивительно, что я не узнала ее голос.
Выяснилось, что, кроме нее, в комнате находился еще один человек. Немолодой кряжистый мужчина в белом халате. Он стоял у стола, что-то убирая в саквояж.
Вот что означает боль в левом предплечье. Мне сделали укол.
Врач приблизился к дивану, подождал, пока господин Скоробогатов поднимется с колен и отойдет в сторону, взял мое запястье, глядя на свои наручные часы, посчитал пульс.
Бережно опустив мою руку, мужчина благожелательно мне кивнул и, заявив:
— Она в порядке, — направился к двери.
Мы все трое сказали спасибо сутуловатой спине.
Спина промолчала и скрылась за дверью.
— Его не удалось догнать?
Я спросила о том, что меня беспокоило почти так же, как жизнь Юры. Костя понял, о чем я говорю.
— Нет. Он скрылся где-то во дворах. Милиция ищет.
— А здесь есть кто-нибудь из милиции?
— Да. Капитан с Петровки ждет, когда с тобой можно будет поговорить.
— Уже можно. Вера Игоревна, попросите его зайти минут через пять.
Она повернулась идти, но я остановила ее:
— И еще, пожалуйста, найдите и передайте с ним досье по Юрмале.
Вера вышла. Я села на диване, поправляя одежду и прическу.
Костя сел рядом, внес свою лепту, погладив меня по голове и застегнув одну из пуговок на платье.
— Ты думаешь, это Пуппинь?
Я не ответила, обняла мужа за шею, заглянула в глаза:
— Костенька, у нас будет ребенок.
В синих глазах метнулся ужас. Я невольно улыбнулась.
— Я не сошла с ума. Нашего сына зовут Костя.
Ему семь месяцев. Он очень похож на тебя.
Я отвернулась от потрясенного мужа, чтобы дать ему возможность переварить услышанное. В это время дверь открылась, и я встала навстречу входящему в комнату мужчине.
Милиционер выглядел лет на тридцать и казался усталым, много повидавшим и ко всему готовым.
Я протянула ему руку, он пожал ее, явно смиряя силу, и назвал себя.
Я вернулась на диван к Косте и предложила сесть вошедшему, где ему удобнее. Он огляделся, выбрал один из стульев и, поставив его напротив меня, сел, устойчиво расставив ноги.
Дождавшись его взгляда, я заговорила:
— Этого человека зовут Влад. Очевидно, Владислав. Фамилия либо Прохоров, либо Прохоренко. Он живет в Риге. Работает на человека по фамилии Пуппинь. У нас есть его фото.
Милиционер по-прежнему прижимал к боку папку, которую принес с собой. Он смотрел на меня с хмурым удивлением и не сразу понял, чего я хочу, когда я потянула папку за уголок.
Получив папку, я раскрыла ее, и из конверта, прикрепленного к внутренней стороне обложки, достала пачку фотографий. Перетасовав их, одну протянула капитану.
Снимок был сделан мной в Женеве из окна отеля.
На фоне машины стояли два парня. Я ткнула пальцем в левого, щеголеватого белокурого красавца.
* * *
— Алло?— Елена Сергеевна? Это Бронштейн. Добрый вечер.
— Левушка, голубчик! Вас сам Бог послал.
— Как вы? Я слушаю в машине радио. Только что в «Новостях» передали про покушение…
— Спасибо за звонок. Я уже сама вам звонила. И домой, и на работу. Вас нигде нет.
— Что случилось? Вам нужна моя помощь?
— Да. Левушка, они меня не пускают!
— Кто не пускает? Куда? Ну-ка возьмите себя в руки и объясните толково.
— Да. Сейчас.
Я несколько раз глубоко вздохнула и, кажется, действительно взяла себя в руки.
— Лева, мой телохранитель помещен в реанимационное отделение. Меня к нему не пускают.
— И не пустят. Существует правило. В реанимацию допускается только персонал отделения.
— Но что же мне делать? Я должна его увидеть.
Сделайте что-нибудь. Пожалуйста, помогите мне! Они никого не слушают. И денег не берут.
— Хорошо. Я ничего не обещаю, но попытаюсь.
Позже позвоню. Держите себя в руках.
Не знаю, что он сделал, но мне позвонил сам заведующий отделением и сухо сообщил, что завтра после обеда меня пропустят к их пациенту.
— Не более пяти минут. — И, не слушая мои всхлипы и благодарный лепет, отключился.
Олег повез меня сам. Влад все еще скрывался. А возможно, он покинул Москву, хотя милиция заверила нас, что делает все возможное.
Никто и не сомневался.
Я понимала, как господину Скоробогатову хочется запереть меня в «домушке» под охраной взвода автоматчиков. Но он молчал. И когда я собралась в больницу, тоже ничего не сказал. Только вскинул на меня несчастные серые глаза.
Конечно же, Олег поехал со мной совсем не потому, что не доверял своим ребятам. Просто он надеялся прорваться к Юре. Но Олега не пропустили в отделение. Он остался в коридоре, а я вошла, и дверной замок щелкнул за моей спиной.
Не помню, как и куда я шла. Не помню, как выглядели помещения. Я просто шла, не глядя по сторонам, и остановилась, увидев Юру.
Юра лежал на непонятном высоком ложе и был опутан проводами и трубками. Его неподвижное тело напоминало огромную муху, запутавшуюся в гигантской паутине.
Он был без сознания. Прикрытая простыней грудь поднималась редкими толчками.
Я сделала шаг к изголовью и с болью вглядывалась в знакомое лицо. Оно казалось чужим. Бледное, невероятно худое, с черными провалами глазниц. Изо рта и носа куда-то в сторону тянулись тоненькие трубочки-катетеры.
Юра выглядел беспомощным и беззащитным. И еще очень юным.
Я с щемящей болью смотрела на моего спасителя, и во мне зрел протест.
— Юра, не умирай. Слышишь, мальчик? Вернись ко мне. Пожалуйста. Ты нужен мне. Прошу тебя, Юра!
Я прошептала свою просьбу истово, как молитву.
Женщина-фельдшер положила мне на локоть теплую жесткую ладонь и вывела из палаты.
Олег обнял меня, и я уткнулась лицом ему в плечо.
Мы постояли так какое-то время, и я услышала голос фельдшера:
— Не плачьте, женщина. Может, еще выкарабкается ваш парнишка. Я здесь за двадцать лет чудес навидалась. Да и доктор говорит: «Раз до сих пор не помер…»
* * *
Прищурив яркие глаза, полковник Ершов в упор, не скрываясь, разглядывал меня.Я, в свою очередь, разглядывала полковника. Посмотреть было на что.
Сидящий передо мной мужчина оказался победительно-красив. Темные горячие раскосые глаза, нос без изъяна, смуглая гладкая кожа и неожиданно нежные, пухлые, слегка надутые губы. Над высоким лбом копна жестких волос «перец с солью». Стройная шея, широкие плечи, сильные руки.
Вот это экземпляр! Не ожидала встретить такого в МУРе. Вообще не верила, что подобные водятся в живой природе.
На первый взгляд я определила его возраст в районе сорока, приглядевшись, поняла — ближе к пятидесяти.
Наглядевшись на меня и, очевидно, составив обо мне мнение, полковник скучным, но приятного тембра голосом задал мне стандартные вопросы.
И получил стандартные ответы.
Покончив с рутиной, Ершов отложил ручку и немного отодвинулся от стола.
Я поняла, что настало время «неформальной беседы». Все повадки моего собеседника выдавали в нем большого «знатока» женской души. И похоже, его жизненный опыт приучил полковника относиться к своей внешности как к беспроигрышному аргументу в дискуссиях с дамами (особенно предпенсионного возраста).
Я позволила себе расслабиться, когда полковник начал разговор в манере «крутого интеллигента» (если такие возможны).
— Вы по-прежнему утверждаете, что в Куликова стрелял именно этот человек?
Ершов повернул ко мне фотографию, лежащую перед ним. Я взглянула на нее и кивнула.
— Вы знакомы с ним?
Я снова кивнула. Полковник едва заметно поморщился, недовольный моим немногословием.
— Как давно?
Пришлось открыть рот. Можно было, конечно, показать на пальцах, но я решила заговорить:
— Менее двух месяцев.
Полковник обрадовался, услышав мой голос, и поспешил использовать согласие говорить.
— Где и при каких обстоятельствах вы познакомились?
— В Женеве. Совершенно случайно.
— Как в дальнейшем развивались ваши отношения?
— Никак. Отношений просто не случилось.
— И тем не менее вы уверены, что в Куликова стрелял именно он.
— Уверена. Стрелял именно он, но не в Куликова, а в меня. Юра меня прикрыл.
— Почему?
— Потому что охранять меня — его работа. Юра — профессионал.
— Нет, почему этот человек стрелял в вас?
— Вы полагаете — я это знаю?
— Уверен.
— А я не уверена. Хотя предположения у меня есть.
— Поделитесь со мной?
— Пожалуй.
Я помолчала, собираясь с мыслями. Мой взгляд устремился внутрь меня, туда, где складировались воспоминания о похищении. Глаза же невидяще уставились на графин с водой, стоящий на углу стола.
Я настолько глубоко задумалась, что вздрогнула, когда Ершов неожиданно встал и, с графином в одной руке и стаканом в другой, начал огибать стол.
Он оказался очень высоким, гораздо выше, чем я себе вообразила. Двигался он резко, каждым движением демонстрируя скрытую силу.
Встав передо мной, полковник налил полстакана воды и протянул мне. Я, запрокинув голову, ошарашенно смотрела на длинную руку с не очень чистым стаканом в ней.
Он что, с ума сошел? Предлагать мне теплую некипяченую воду в общественном стакане…
Я была шокирована и не собиралась этого скрывать.
Глаза полковника хищно блеснули, он вернул графин на место и присел на край стола, держа стакан по-прежнему в руке.
Его обтянутое светлыми брюками колено покачивалось в полуметре от моего носа. Мне стало смешно.
Методы полковника Ершова никак нельзя назвать традиционными.
Видимо, по его расчетам, столь опасная близость с его мужественным телом должна была деморализовать меня.
Я решила не разочаровывать великого психолога и задержала на лице обиженно-оторопелое выражение.
— Я слушаю вас, — напомнил о себе полковник, качнул ногой и отпил из предназначенного мне стакана.
Вообще-то я люблю следить за реакцией собеседника, для чего во время разговора смотрю ему в лицо.
В данном случае от этой привычки пришлось отказаться. Полковник был настолько высок, что видеть его лицо я могла, только сильно запрокинув голову.
Но это, во-первых, неудобно, а во-вторых, некрасиво.
Я решила отнестись к нашему разговору как к телефонному, то есть определять реакцию собеседника только по его репликам, сопению и ритму дыхания. Для полного антуража я села так, чтобы видеть телефонный аппарат.
— Человек с фотографии мне известен как Влад.
Фамилию свою он мне не называл, но я случайно слышала что-то вроде Прохорова или Прохоренко. Он работает на конкурента моего мужа в Риге.
Я сказала то, что полковнику по идее должно было быть известно из рапорта капитана, допросившего меня сразу «по горячим следам». Тем не менее он довольно натурально удивился:
— Конкурента? Это интересно. Какие у вашего мужа дела в Риге?
— Ну вообще-то такие вопросы как-то не принято задавать. Но вам я отвечу. Никаких. Речь идет о крупном международном заказе. На него претендовали мой муж и хозяин Влада. Получил заказ господин Скоробогатов. Это стало известно накануне покушения.
— Стрелять из-за заказа?
— Задействованы десятки миллионов долларов, Убивают и за меньшее.
Я была терпелива, разъясняя очевидное. Полковник зашел с другой стороны:
— Почему стреляли в вас?
— А в кого надо?
— Ни в кого не надо.
Ершов поерзал на краешке стола. Я перевела взгляд на его колено. Мужской голос повторил мне в макушку:
— Ни в кого не надо. Но логичней было в Скоробогатова.
— Меня проще достать.
— Нет, не думаю.
— Не хотели никого убивать. Просто пугали.
— Кого?
— Мужа.
— Зачем? Заказ-то уже все равно его. Да и стреляли на поражение. Парень хотел убить. Вас.
— Почему меня?
Я все так же не видела лица Ершова. Мне это неудобства не доставляло. А полковнику доставляло.
Я совсем не стремилась смотреть ему в глаза. А вот он видеть мои глаза стремился. Ему это было необходимо.