Майданный Семен. Крестовый отец

   Игроки тут же отбросили карты, к это оказалось вроде сигнала. Со всех сторон на вертухаев ринулся народ. Бить – почти не били, пинать – почти не пинали. Завалили, скрутили, раздели до трусняка, опутали располосованными простынями и распяли за руки и за ноги на шконках. Как в порнушке.
   – Ну че, одевай клифт попкарский, – услышал сержант Баланюк.
   – Так вроде западло?
   – Ради правильного дела не западло.
   – У-гу-гу-у! – задергался распятый сержант Баланюк. Более внятно высказаться ему мешало запиханное комом в рот линялое полотенце.
   – А вам че, особое приглашение надо? – кивнул тот, что с «макаром», троим другим подследственным, вытянувшим загодя жребий рядиться под дубарей.
   Он явно пользовался авторитетом, и хлопцы стали спешно напяливать трофейную форму.
   – Кто у нас по музыке? – командовал вооруженный «Макаровым». – Бери ключи, все замки на тебе! – Тут щуплый тип соизволил обратиться и к сержанту Баланюку:
   – Знаешь, для чего мы вас связали? Чтоб вы друг дружку не опустили с досады. Ну, не скучайте.
   И вся толпа организованно двинула на выход. С понтом – будто «уголков» четверо липовых вертухаев конвоируют.
   Тот, что с «макаром», выходил последним, притормозил на пороге и оглянулся на бьющихся мухами в паутине дубарей:
   – Жаль, ребятки, вы нам оружия настоящего не подкинули. А это, – небрежно помахал он «Макаровым», – туфта. Не, гляди! Из хлебного мякиша слепили, чернилами покрасили.
   И все, дверь с натужным скрипом захлопнулась.

4

   Горячей воды, понятно, не полагалось. Из дырявых жестяных раструбов сеялся студеный дождик. И по этой незамысловатой причине визг в душевой стоял оглушительно аховый. Каждая подруга, будь соплюшка или пятидесятилетняя корова, прежде чем сунуться под холодные брызги, вдыхала поглубже, будто ныряла. Однако, только обжигающе холодная вода начинала барабанить по коже, каждая подруга, будь то пышнотелая девица или дряхлая с обвисшими сиськами-кошелками старуха, не сдерживалась и орала, как трахаемая кошка.
   А еще, кроме бессмысленных писков, веселая возбужденная перекличка:
   – Люська, дай мыло!
   – Отлынь, шалава.
   – Сейчас сюда бы мужичка усатого!
   – Сама письку почесать не умеешь?
   – Мандавошка!
   – От мандавошки слышу!
   – Не ты – мандавошка, это общая мочалка – мандавошка!
   – Зин, а, Зин, потри спинку.
   Мыться следовало спешно. На все про все – пять минут. А душей всего десять, а женских душ в кафельную коробку набилось около тридцати. А еще хорошо бы трусы наскоряк простирнуть, и тряпочки специфические, потому что прокладки на халяву не выдают. А еще хорошо бы…
   И вот, разом, успели ли девушки смыть мыльную пену с ляжек и хребтов или не успели, из всех труб прекратила хлестать сдобренная хлоркой водица.
   – Помывка окончена. Не задерживаться, на выход! – с порога скомандовала еле втиснувшаяся в форму дебелая надзирательница, с головы перхоть сыпется стиральным порошком.
   Галдя, будто стая сорок, бабье покорно потекло в раздевалку. Бесстыдно тряся буферами и кучеряшками меж ног. Шлепая босыми пятками по влажному кафелю.
   – Зинка, стерва, ты че мое полотенце прихватила?
   – Ой, я чуть не околела!
   – Люська, хер ты свой бюстгальтер на мою юбку выжимаешь?!
   Надзирательница отступила к следующей двери:
   – Не визжать! Одеваться быстро! Через минуту построение!
   – Наверное, Марфа Петровна, ты от месячных такая сегодня ласковая? – рисково подначила какая-то пигалица.
   – Через полминуты построение! – проявила мстительность надзирательница. – Чтоб меньше было времени каждой лярве норов демонстрировать!
   Тетки засуетились, кое-как лохматя сырые патлы полотенцами и напяливая со скрипом мокрое белье. На себе досохнет. Пигалица получила несколько тычков от своих же.
   – Все, время истекло! – гавкнула надзирательница. – Стройся!
   Перед ней тут же выросли успевшие ввернуться в халатики три самые проворные молодухи, следом за ними стал расти хвост.
   И ведь какое забавное дело. Стоит любой гражданке Российской Федерации преступить черту закона, угодить в места не столь отдаленные и оказаться без мужского внимания всего на месяц, как гражданка начинает хиреть. И пусть правила гигиены худо-бедно соблюдает, в рванье не ходит, а пропадает что-то внутри, гражданки, гаснет свет. И уже без досье даже не отгадать, сколько ей лет. То ли двадцать, то ли все сорок? Блекнет женское естество.
   Надзирательница задумалась буквально на пару секунд, но этого хватило, чтоб первые в строю три бабехи оказались от нее слишком близко. И нет уже наигранного веселья, вместо молодух – три волчицы!
   И вот уже одна пахнущая хлоркой рука зажимает рот, чуть не разрывая щеку, другая впилась в косы и опрокидывает на спину, третья выкручивает руку до хруста суставов…
   А со всех сторон бесами подскакивают новые девки. И вот уже с кляпом во рту Марфа Петровна прижата к сырому кафельному полу, рученьки завернуты за спину, и на них звякают с пояса Марфы Петровны же сдернутые «браслеты». На ногах тоже кто-то сидит и вяжет их какой-то тряпкой. Все отрепетировано, как в театре имени Комиссаржевской. Даже визг – ни тише, ни громче.
   – Девочки, девочки! Ключи не забудьте!
   – А ее куда?
   – А ее в душевую, и дверь лавкой подпереть.
   Устроившая все это безобразие, по повадкам – явно предводительница стаи, пышная Лизка подносит к губам рацию и, приблизительно кося под надзирательницу, – кто там в окружающем визге что проссыт? – воркует:
   – Помывка завершена, нарушений порядка нет. Отпирайте.
   Гром отодвигаемого запора слышен сквозь дверь. Дверь отворачивается в сторону. Три корпусных вертухая готовы ко всяким неожиданностям. Но к такому приготовиться трудно!
   В коридор резво выкатывает толпа искренне голых девиц из тех, что хоть малехо помоложе и поаппетитнее. Тряся буферами и кучеряшками меж ног.
   Секундного оцепенения в вертухайских рядах достаточно, чтоб девицы, разя направо и налево завернутыми в мокрые трусы кусками мыла опрокинули дролей на пол. Каждый кусок мыла – двести граммов. Завернутый в мокрые трусы, он становится по ударной мощности похожим на кистень. Так что победа получилась чистая.
   Кто-то из теток поволок вырубленных попкарей в душевую, чтоб Марфа Петровна не скучала. Кто-то запрыгал на уроненных рациях, кроша ненавистную технику в пыль…

Глава девятнадцатая
БУНТ!!!

   Эфир радио «Шансон».
   Девушка по телефону: «Я хочу заказать песню для моего любимого Костика. Мой любимый сейчас в тюрьме. Я прошу вас поставить для него песню Ивана Кучина „Не уходи»».
   Ведущий радио «Шансон»: «Да куда ж он денется?»

 

1

   Если смотришь не под ноги, а на стену коридора, то глазом перескакиваешь с нижней серой половины на верхнюю белую, натыкаясь на отколы серой краски снизу и на темные полосы сверху. А можешь идти и следить за пляшущей границей тонов. Когда тягомотина стены разбодяживается окном, можешь попытаться разглядеть сквозь немытые поколениями стекла изоляторский двор. Сомнительно, что надыбаешь что-то интересное. Да, конечно, крайне любопытно глянуть на крыши сараев и пристроек, на мотки колючки, на поддоны с кирпичом. Но оно все приедается – если проходишь этим коридором забыл в который раз.
   – К стене!
   Возвращающиеся с прогулки заключенные камеры сорок пять повернулись к стене. Мацалки заведены за спину. Шестнадцать спин «уголков», одетых кто во что. Кто во что успел одеться, когда брали. Куртки, плащи, пальто – все-таки прохладно на улице нынче. Шмотка на многих добротная, в такой бы по Невски-стрит щеголять, но тюрьма выжала из нее всякий лоск и претензии, оставив только сущность – тряпка, которой оборачивают тело.
   Как всегда, как каждый день. И тут…
   Сочный шлепок.
   Попкари, все четверо, включая отпирающего решетку, поворачиваются на звук. Даже кусучая сука с поводка воротит овчарочий черный шнобель. Строй людей не тормозит, под цирлами где-то шестого сначала шмыгает белый пакет. Матово-белый, непрозрачный, небольшой. Шестой от начала несколько менжуется, но потом все-таки и хватает пакет. Да поздно.
   – Отставить! – двухголосый рявк.
   И две пары ног уже грохочут каблучищами, спеша к беспорядку. И сука с поводка, выворачивая губу, угрожает прикусом.
   Но шестой от начала зек – хоть бы хны – прячет пакет под плащ.
   – Отставить, стоять! – будто ничего другого не разучили.
   Подбежав, за плечо разворачивают неподчиняющегося шестого.
   – Сюда! – требовательно протягивается попкарская рука.
   Шестой хлопает зенками, щерится, держит хваталку за пазухой и приказ не выполняет.
   – Сюда, козел! – Следует принудительное распахивание плаща, надзирательская грабля вцепляется в пакет.
   Если шестой придерживал свою ценность одной рукой, теперь хватается двумя. И надзиратель подключает вторую руку. Целлофан натягивается.
   – Падло! Ублюдок! – Второй вертухайчик выхватывает дубинку. Замахивается, и тут зек отпускает свой край. Так как он держал со стороны выреза, то пакет обвисает в клешнях дубаря отверстием вниз. Содержимое неумолимо просыпается на пол.
   Надзиратели, с дубиной, с пакетом, с ключами и четвертый, заворожено глядят только на пеструю россыпь пуговиц, отскакивающих от бетона и откатывающихся в разные стороны, на листопад порнографических открыток размером со спичечную этикетку, на подскоки конфет-«подушечек». И даже цепная сука закашливается лаем не на «уголков», а на конфетный град. Внимание от контингента полностью отвлечено. И дубаки пропускают бросок. Слаженный, обговоренный бросок сразу на четверых вертухаев. И персонально на овчарку.
   Ни один попкарь ни дрыгнуться, ни рыпнуться, ни заорать толком, ни дубьем воспользоваться – не успевает. А сука таки загвоздила до крови чью-то добровольную пятерню. Но портянкой ей перекрутили пасть, перекрыли кислород и тюкнули меж острых ушей каблуком бутсы, чтоб не участвовала и не путалась.
   А дубарей валят и бьют. Завладевают резиновыми усмирителями и лупят ими.
   – Вяжи их! Вяжи!
   Один дубак здоровый попался. Разбрасывает насевших, реве! «На помощь!», но на него наваливаются, и вот он уже связан. Овчарку удавили.
   – На, падла, на, на! – С каждым «на» носок советской выделки кеда мстит вертухайскому телу. Попкарь лежит, закрыв череп руками, смиренно пережидая расправу.
   Слышно, как кто-то говорит:
   – Тебя бы не Кукловодом кликать, а Пакетом.
   – Братва! Запасы! У дубарей запасы! Которые нам втюхивают! Где-то здесь!
   – В дежурке ихней мусорской, где еще! Аида!
   – Рвем отсюда, – пытается кто-то перекричать остальных. – На прорыв! Из корпуса! К воле!
   – Хаты отпирать! Братву выручаем! Дежурку берем, айда!
   И толпа валит к решетке, в замке которой торчат ключи.

2

   Этого они не планировали. Предположить такого не могли. Бунт! В их владениях, которые они, казалось, держали мертвой хваткой. Как такое могло случиться? Почему ситуация ушла – и гак быстро – из-под их контроля. Подумаешь, чуть надавили ужесточением режима! Стучите в свои миски, жалуйтесь – чем больше, тем лучше. Голодовку объявите! Зачем же сразу идти на захват.
   Холмогоров опять вышел в приемную. Не терпелось ему в кабинете среди молчащих телефонов и растопырившихся в горшках алоэ. Разумеется, не выпуская рацию из рук. В кармане завернутая от стыда в газету брошюра «Как уберечься от сглаза». Интересненько, а можно сглазить весь СИЗО оптом?
   – Игорь Борисович, мне перепечатать письмо в «Ленэнерго»? – подняла голубые глаза секретарша Верочка.
   – Что? А, да. – Начальник склонился над ее плечом. – Вы внесли мои исправления?
   – Да, конечно,
   – Тогда перепечатывайте.
   Мыслей было миллион, и все сразу. И разумные, и безумные. И даже такая: «В этом бардаке под шумок можно было бы и заказ выполнить собственными руками. Шрам сейчас в карцере… Только в глаз целить надо, чтобы шкуру не попортить, а то чучело…» Холмогоров опомнился и всерьез испугался, что съезжает с катушек.
   Снова ожила рация. Отвечая на вызов, Холмогоров вернулся в кабинет.
   – Что? Повторите? В каком корпусе? Перекрыли полностью? Отлично. Ждите указаний.
   Он сел за стол. Нет, своими силами, кажется, не управиться. Придется докладывать наверх, вызывать спецназ. А это означает конец службе. Происшествия такого масштаба, при его пошатнувшемся в последние дни положении уже не простят. Или попробовать обойтись своими силами?..

3

   – Ты все понял?
   Баланюк ссыкливо кивнул.
   Сержант бздёл не хлебного «Макарова», сейчас отведенного от виска, а заточек, одна из которых жадно щекотала спину (воткнут – прощай почка), и зековской злобы.
   Выдра угадал с дубаком. Еще бы, не угадать! За три ходки обучишься и крапленую людскую подкладку козырно сечь с полумаху. Один глаз закрой, оставшимся увидишь: попкарь – слабак дристливый.
   – Пошли!
   Коридорный Баланюк первый, за ним трое ряженых вертухаев. Другие зеки присекретились за коридорным поворотом.
   Баланюк заколотил в дверное железо, будто ему двойную порцайку конского возбудителя впрыснули.
   – Вася! Баланюк я! Быстрее!
   Отошла заслонка, открывая зарешеченное оконце.
   – Мы перекрылись, Петя!
   – Рехнулся! Они вот-вот вломятся в коридор, сидят на пятках, нас разорвут! Козел!!! – Баланюк выорал переполнявшие его злость и страх.
   Как велели, Баланюк едва не квасил рубильник об окошко, чтоб не разглядели, кто стоит у него за спиной. Отсвечивает форма, и кайфово.
   – Разорвут! Рехнулся? Подохнем! Перережут! – С перепугу Баланюк был очень натурален в своем надрыве. – Спасай, Васька-сука! Замочат нас!
   – Только быстро, Петя, бегом! – Рожа скипнула из окошка, затем клацнуло, звякнуло.
   Выдра приготовился наставлять «Макаров» из хлебного мякиша.
   Дверь поехала внутрь.
   Опять сработало. На этот раз отпирают корпусную дверь. Прочие коридорные решетки и двери уже пройдены. Зеки уверенно и быстро движутся вперед. Это заводит круче наркоты…

4

   В коридорах обнимались. Бесцельно, но много перемещались. Царапали на стенах «Менты – козлы», «Болт вам в сраку», «Зенит – чемпион» и другое. Кто-то швырял обломок железной трубы в коридорную лампу, промахивался, или трубу принимала на себя оплетка, но метание груза не обрыдало. Кто-то продожал, расхаживая меж братвы, лупасить по миске.
   Последнего попкаря пинками затолкали в хату.
   – Теперя ментовская хата будет!
   – Опоганили место.
   – Давай мусоров размажем? Или опустим!
   – Тебе же сказано, нельзя! Ильяс не велел. А тебе чего, так под вышак охота?
   – Всем вышак не впаяют.
   Злая, распаленная, прибабахнутая успехом орава вернулась со стороны выхода на лестницу.
   – Заперли на этаже!
   – Нехай! Этаж наш.
   – Братва, потом срока наварят!
   – Глохни, шавка легавая! К мусорам кину!
   Оттуда, откуда вернулась с прогулки камера номер сорок пять, откуда все и началось, прибежал посланный Ильясом запыхавшийся шнырь.
   – Замуровали… там… заперли…
   Кто-то открьш кормушку «мусорской» хаты и орал в нее:
   – Не спать! Лечь-встать! К стене! За баландой – с-стройсь!
   А в дежурке перерывали по новому кругу ящики, шкафчики, простукивали стены. Копались в трухе и пружинах, искромсав диванную обшивку. Найденную в дежурке бутылку водки опустошили за пять секунд или за десять глотков, поделив на десять зажаждавшихся глоток. Больше фуфырей вертухаи здесь не хранили. Как и иной дури.
   Сухарчик с приемником в руках стоял в центре вертухайской комнаты. Приемник, выведенный на полную, ударно зажигал:

 
Надоело нам на дело свои перышки таскать.
Мамы, папы, прячьте девок, мы идем любовь искать.
Надоело нам волыны маслом мазать день-деньской,
Отпусти, маманя, сына, сын сегодня холостой.
 

   Никем не принуждаемый к тому, Сухарчик отплясывал на вертухайском хламе, раскиданном по полу, нечто народное, с притопами. Доламывались под его ногами сорванные стенды с кривыми ужасов показателей, шуршали плакаты, хрустнули чьи-то солнцезащитные очки, раскрошилась доминошная коробка.
   – Сохни, босота! – призвал Ильяс.
   Сухарчик поспешно вырубил музон.
   – Я знаю, как живем! Бум менять дубаков на водяру. Один дубак – один яшик пойла.
   – Точно, Ильяс! Умно! – загалдели в дежурке. – Хоть на что-то сгодится мусор.
   – Ну, если удолбали говорилку… – Татарин запрыгнул на стол, пододвинул к себе телефонный аппарат.
   – Гляди, Ильяс, – рядом засуетился шнырь, – тут под стеклом все номера записаны. Пожарка. Сантехники. Электрики. Бухгалтерия. Гляди, Ильяс, кумовской номерюга! Начальнику звони!
   Рука с наколотым минаретом подняла трубку телефона внутренней связи.
   – Гудит, шайтан…

5

   – Кто звонит?
   Уф! Сейчас бы коньяку стакан, да не хватало только потом, объясняясь со всеми мордами, что нагрянут, дышать на них коньячным выхлопом.
   Зеки начали шантажировать заложниками. Водки им на халяву! Как мелко. Стоило ли ради этого бунтовать.
   – Передайте, что мы обсудим их предложение.
   Холмогоров повесил трубку. Нет, дольше тянуть нельзя, надо докладывать наверх – и будь что будет…

6

   Толстые арматурные прутья не пущали. О них билась, как волна о дамбу, женская плоть. Любому шторму свойственно когда-нибудь улечься – затухала и ярость бабьего бунта.
   По эту стороны решетчатой дамбы вертухай шептал в рацию:
   – Нормально, перекрыто. Держим. Хотяткого-то из начальства для переговоров.
   По ту сторону преграды закончились угрозы расправы над заложниками. Убедившись, что не отопрут, бабы согласились дождаться прихода ответственных лиц. В ожидании прихода настроение женской гущи менялось на игривое.
   – Эй, мальчик, иди сюда, пощупай, разрешаю!
   – Просовывай, красавчик, я ухвачу! Или у тебя из палок только дубинка резиновая?
   – Так пусть хоть ее кинет!
   Нежный пол одет кое-как. Блузы расстегнуты, юбки завязаны спереди узлом. Кто-то в одних трусиках. Кто-то в одних тапочках, только на голове полотенце под чалму.
   – Пускай на меня посмотрит! Ты таких не видел! А не лапал точно! – К решетке пробилась гренадерского роста бабища, распахнула кофту и наружу радостно выскочили две розовые груди, похожие на регбийные мячи. Баба сжала свои буфера, приподняла, отпустила, повела плечами, бурно всколыхнув урожайные нивы.
   Вертухаев на стреме было двое. Оба переживали странную мешанину чувств: и смешно, и зло, и нервно, и пикантно, и не до того, и даже кого-то или чего-то жалко.
   Задорная молодка выбралась в первый ряд:
   – Покажи, красавчик, а? Забыла, как выглядит!
   – Он переживает, что не понравится.
   – А мне любой годится. Я любой обработаю. Ну-ка, разойдись, девки, я наклонюсь. Не устоит. – Молодка распихала сеструх, высвобождая место. Как и обещала, наклонилась, задрала юбку.
   – Поверти задницей, Люська! Глубже прогнись.
   – Гляди, бабы, у него встает! Не отворачивайся! Ну, миленький, пожалуйста, расстегни штанишки…
   Один вертухай повернулся и прошептал второму:
   – Может, показать им? Отвлечь, так сказать.
   – Ты чего, рехнулся? Им только покажи, прутья перегрызут!..

7

   Сердца молотились, как от чифиря. Они не только просочились на лестницу, но и сгрузились на первый этаж. Трюк с «Помоги! Открой! Догоняют!» срабатывал безотказно. Баланюк нес «угловую» службу давно, его все свои знали и оставлять на растерзание не решались.
   «Уголки» оказались на распутье. Отсюда можно или выкатываться во двор, или пробираться в административный корпус.
   Двадцать три человека, исключая Баланюка, гадали, как им кочевать. Во двор крантово – он простреливается с вышек. Вышкари, верняк, приведены в боеготовность, шмалять начнут без раздумий и сожалений, только покажись. В административный – поди прорвись.
   – Ваша оружейка при начальниках?
   Выдра встряхнул Баланюка за ремень.
   – Да. – Сержант не нашел в себе бодрости на вранье.
   – Как туда вписаться? К буграм?
   – Со второго этажа. Но там дверь бронированная, за ней постоянный вооруженный пост. А сейчас охрану, конечно, усилили. Нас изрешетят. Не откроют. Туда нельзя.
   – А куда можно? – Выдра не отводил колючего, холодного взгляда-буравчика от пытающихся скрыться вертухайских бельм.
   – Я не знаю.
   – А ты темя сморщи, мусор.
   – Может, во двор, Выдра? – вмешался сокамерник Выдры, которому тот передал свой хлебобулочный «Макаров». – И к воротам на рывок.
   – Вышкари положат.
   – Не всех. Кто-то проскочит. Или подо ждем, когда остатняя братва подоспеет – и толпой, а?
   – Погоди коптить. Я не договорил с нашим огрызком.
   Выдра слазил в карман за выкидухой, нажатием кнопочки выщелкнул узкое студеное жало. Молниеносно и деловито произвел некое действие, смысл которого сержанту Баланюку стал ясен, только тогда, когда ему под нос поднесли раскрытую ладонь.
   Быстрее, чем защипала боль и по шее потекло теплое и липкое, коридорный надзиратель сообразил, что ему показывают мочку его собственного уха.
   – Если ты, дубачина, не начнешь мозгой метаться, отсажу ухо под корень. Думай, мудак!
   Выдра знал, ссыкалистых слабаков ничто не впечатляет так сильно, как вид собственной крови и отсеченной плоти.
   «Какой у него острый нож. Почему мы его не нашмонали?» – совсем не те забились мысли у Баланюка.
   – Я думаю, думаю, – опомнившись, зашептал надзиратель и действительно начал думать, о чем так убедительно попросили. – На крышу выбраться будет тяжело, и через крышу попасть не дадут. Вышки, колючка, решетки.
   – Подвал? – подсказал Выдра.
   – Подвал, подвал… Нет… Зачем подвал?..
   Под репой дубака явно зашевелилась идея.
   – Ну, телись! – не выдержал Выдра.
   Баланюк расплылся в улыбке счастливой, какая, не иначе, наползла на фармазона Ньютона, озаренного новым законом физики.
   – Есть способ! На втором этаже имеется переход в хозяйственный корпус, проход свободный, без решеток и дверей. Под лестницей хозкорпуса есть каптерка. С двумя дверьми. Вторая выводит ну не совсем в административный, а в пристройку между санчастью и административным, понятно?
   – Да, да, говори. – Выдра смиренно, как откровение Иоанна Богослова выслушивал внезапное словоблудие дубака. Такое грех не послушать подольше.
   – Понастроили, понапридумывали. Каптерку задумали уборщикам для удобства. Чтоб далеко не обходить. А потом про нее забыли. Про нее никто и не знает. Я случайно наткнулся. Крыс не давно морили, нас тож подписали. Я и набрел.
   Баланюк чувствовал себя спасенным и счастливым. За такую помощь его пощадят.
   – Молодец, – не подхватив улыбчивость дубака, похвалил Выдра. – Так, глядишь, скоро тебя и отпустим. Ты! – Выдра ткнул пальцем в грудь одного из сокамерников. – Остаешься здесь, ждешь наших, мы пробьемся – откроем вам входную дверь, запустим к начальничкам…

8

   Начальник караула едва поспевал за широко шагающим замом по воспитательной части Родионовым Олегом Федоровичем.
   – …Форменная буза. Мы задействовали отдыхающую и бодроствующие смены, все посты усилены. Такого никогда не было, – лейтенант на ходу заканчивал доклад. – Только не через двор. Не исключен прорыв на улицу. По коридорам идите, товарищ полковник.
   Родионов вернулся с брифинга, проходившего в Большом доме. Вроде бы удалось заинтересовать предложениями. А также заручиться поддержкой Черкизова. Полномочный представитель президента – лицо влиятельное, Олег видел, как к словам Черкизова прислушивались генералы. После мероприятия президентский наместник отвел Олега в сторону. Разговор у них состоялся дружелюбный, Черкизов обедая поддержку.
   Но вот его намеки Олег не вполне понял. Кажется, наместник давал понять, что наверху зреет намерение поставить Родионова начальником следственного изолятора, отправив нынешнего на пенсию. Или Олегу показалось? Почему бы Черкизову не высказаться напрямую, зачем темнить? Или уж договаривать и ставить точки, или вообще не заводить преждевременный разговор. Олег так думал.
   Не успел зам по воспитательной пройти второй пост, как коридоры донесли до него отголосок крика. Полковник ускорил и без того быстрый шаг. Он направлялся к Холмогорову, от которого надеялся получить разъяснения.
   Но дойти было не суждено. Коридоры административного корпуса взбаламутились тревожными звуками.
   Ну ладно бы крики и визги. За миг, как где-то раздалась автоматная трескотня, на зама навалилось острое ощущение опасности, будто он снова там, среди обветренных камней, выгоревшей травы и мертвых русских ребят. Инстинкт включился. Стреляли короткими очередями. Стрельба шла на втором, где находится дверь, отделяющая административный корпус от остального тюремного мира.
   Олег перешел на бег. Из-за поворота ему навстречу' выплеснула толпа в форменных юбках, галдя, будто у них эрогенные зоны скипидаром намазаны:
   – Олег Федорович! Мама! Олег Федорович! Ворвались! Господи! Овчарок голыми руками передушили!!!