Во время парламентских споров Чемберлен эффектно использовал монокль: он начинал с холодным вниманием рассматривать сквозь него противника с видом ученого, глядящего в микроскоп, или же начинал протирать стеклышко платком, выдерживая драматическую паузу, пока все, затаив дыхание, ждали завершения фразы. «Если его вдруг перебивали, — вспоминал кто-то, — он очень медленно и аккуратно вставлял монокль, вытягивался вперед, выставив указательный палец в сторону оппонента, мягким тоном срезал его едкой остротой, а затем резко возвращался на свое место». Даже откинувшись на обтянутую зеленой кожей скамью, он все еще продолжал взирать на противника грозным взором сквозь округлое стекло и поглаживал, вложенную в петличку орхидею величиной с добрый кулак. Всегда безукоризненно одетый — в отличие от многих мужчин его поколения, — он к тому же всегда бывал гладко выбрит.
   Но ни орхидея, ни монокль и дорогой портвейн в подвалах еще не были достаточным поводом, чтобы дать забыть лорду Солсбери и Артуру Бальфуру о том, что Джо родился в семье фабриканта средней руки, и что своей удачной карьерой он обязан шурупам. Его полезно было иметь как политического союзника и способного министра, но ни сам Сесил, ни кто-либо другой из окружения его и Бальфура, никогда бы не приняли Джо как равного.
   В своей излюбленной снисходительной манере Бальфур писал другу: «Джо, хотя мы все и любим его, все-таки не соединился с нами, не образовал прочной химической связи с нами. Почему? Не могу дать ответа, однако так оно и есть». Другие аристократы были менее сдержанны в выражениях своей отстраненности. «Все промахи Чемберлена вызваны его происхождением, — заметил влиятельный придворный лорд Эшер. — Несмотря на весь свой ум, он так и не научился самообладанию, которое усваивает каждый, кто закончил хорошую школу или университет. Я имею в виду всякого, кто был бы наделен такими колоссальными способностями, как он».
   Черчилль не разделял этих снобистских взглядов. Его восхищали неукротимый дух и энергия Чемберлена. И хотя лорд Бальфур вел собрания членов парламента, на самом деле «погоду делал Джо». Он был человеком, которого знали массы. Сложность заключалась в том, по словам одного политика, что Чемберлен — это барометр, всегда показывающий шторм и бурю. Как и Черчилль, он был порывистым и полным амбиций. Свою политическую карьеру он начал в радикальном крыле либеральной партии, и королева Виктория как-то обратилась к Гладстону с просьбой оказать влияние и хоть немного придерживать «необузданного коллегу». Теперь, когда он перешел в ряды консерваторов, они беспокоились, как бы он опять не взялся за старое.
   Джо относился к Уинстону так же по-отцовски, как и лорд Роузбери, их разговоры порой затягивались допоздна, а какой-то из разговоров они оборвали в два часа ночи. Вспоминая этот период, Уинстон признался: «Мне довелось поговорить с ним о самом важном и насущном намного больше, чем мне это удалось со своим собственным отцом». Чемберлен с удовольствием давал ему советы и оказывал поддержку. Наверное, он мог бы сделать и больше, но у него было два сына, которые требовали внимания. Старший — Остин — настолько восхищался отцом, что даже заставил себя заняться угольными шахтами, носил монокль и орхидею в петличке и собирался заняться политикой. В наши дни трудно различить эти две фигуры — Остина и его младшего брата Невилла.
   Как-то в 1902 году Уинстон и Остин оказались в гостях у Миллисент Сазерленд в ее шотландском особняке. Они разговорились относительно своих притязаний. «Чего бы ты хотел на самом деле?» — прямо спросил Уинстон. Тщательно выбирая слова, Остин ответил, что его «всегда привлекала мысль об Адмиралтействе — очень симпатичное здание — и пост первого лорда — такое место, которым любой англичанин по праву может гордиться». Ответ разочаровал Черчилля, и он даже не стал этого скрывать. С его точки зрения, существовала только одна цель в политике — вершина, — а все остальное, независимо от степени привлекательности, — только одна из ступенек. Остин навсегда сохранил память о том, как повел себя Черчилль: «Фу-у-у-у, это убогое притязание».
   Что касается Невилла, то в 1902 году он прилагал все силы, чтобы доказать, что сможет повторить достижения отца в бизнесе. Но успеха не добился. В 1890 году отец отправил его на Багамы заняться возделыванием плантаций сизаля — лубяного волокна для текстильной промышленности. Невилл работал самым честным и добросовестным образом, чтобы получить прибыль, но неудачи преследовали его одна за другой, и в конце концов он был вынужден признать поражение. Потери составили около 50 000 фунтов отцовского капитала. Огромная сумма по тем временам. Джо постарался смириться с утратой, но еще долгие годы нехватка денег сказывалась на жизни семейства.
   При разделе наследства, Невиллу по завещанию досталась более чем скромная сумма, по сравнению с остальными членами семьи — всего 3000 фунтов отцовских денег.
   Своим успехом в ранние годы Чемберлен, как фабрикант, был обязан тому, что грубо и резко снизил цену на товар, но теперь эта предпринимательская жилка была тщательно спрятана за продуманным и хорошо выстроенным обликом политического деятеля с хорошими манерами. Черчиллю довелось краем глаза увидеть за этим образом — воспитанного и любезного джентльмена — прежнего беспощадного «короля по продаже шурупов». И смириться с этим Черчилль не смог. Это случилось в конце 1901 года, причем происшествие выявило, как глубоко вошли в плоть и кровь Джо его бирмингемские замашки давних лет.
   Из всех многочисленных противников Бурской войны самым яростным критиком был представитель либеральной партии Дэвид Ллойд-Джордж — уроженец Уэльса с пышными усами и пристальным взглядом. Он много раз лично нападал на Чемберлена, утверждая, что продажа оружия и других товаров для войны приносит большие доходы и чрезвычайно выгодна для бирмингемских фабрикантов — для Джо и его приятелей. Чтобы сразить противника и попасть в самое уязвимое место, Дэвид описал, как это выглядит: «холодный денди, прогуливающийся по своим оранжереям с орхидеями» в тот момент, когда на расстоянии шести тысяч миль «идет кровавая бойня и во имя его благополучия гибнут английские солдаты». Джо «мало что может взволновать, — писал репортер в 1901 году. — Только один человек встряхнул его и сделал это основательно — мистер Ллойд-Джордж — маленький валлиец, который бесстрашно выступил против мистера Чемберлена». Страстные и красноречивые выступления Ллойд-Джорджа сделали его национальным героем. Но именно они чуть не стали причиной насильственной смерти холодным декабрьским вечером в Бирмингеме, когда он обращался к сторонникам либеральной партии, собравшимся в здании муниципалитета. Толпа протестующих в тысячу человек окружила здание.
   Когда на трибуну поднялся Ллойд-Джордж, толпа тараном выломала двери. В здании, выдержанном в неоклассическом стиле, началась настоящая битва. Со всех сторон летели камни и бутылки, окна разбились, отчего на присутствующих посыпались осколки стекла. Когда разгневанная волна протестантов с криками «Предатель!» подобралась почти к самой сцене, небольшой отряд полицейских отступил вместе с Ллойд-Джорджем в другую часть здания и занял там оборону.
   Боясь, что толпа таки возьмет вверх, главный констебль — находчивый Чарльз Рафтер, местная легенда — убедил Ллойд-Джорджа переодеться в форму полисмена и сумел вывести его через черный ход. Однако в стычке пострадали десятки бунтарей и констеблей. Один молодой человек был убит. «Сообщают об изрядном количестве разбитых голов», — писала «Таймс». К величайшему их неудовольствию местную партию либералов обязали возместить ущерб.
   Когда эта новость достигла Лондона, Черчилль недоверчиво покачал головой и тотчас схватился за перо, чтобы излить свои чувства хорошо ему знакомому видному деятелю консервативной партии в Бирмингеме. «С отвращением прочитал сегодня в газетах о том, что случилось, — писал он. — Очень надеюсь, что руки консервативной партии остались чистыми». Но в целом эта история «вызвала в памяти» одно давнее происшествие. Черчилль имел в виду события 1884 года, когда сторонники Чемберлена устроили бунт в Бирмингеме во время одного из митингов, где выступал лорд Рэндольф Черчилль. Джо отрицал какую-либо причастность к этому событию. И долгое время взаимные упреки и обвинения по этому поводу с обеих сторон не прекращались. Уинстона беспокоило, не вздумал ли Чемберлен вновь взяться за старые штучки, только в еще более крутой манере.
   Чемберлен, хоть и выразил сожаление о тех жертвах, что произошли в результате столкновения, заявил: «Я не могу винить граждан Бирмингема за то, что они выражают свой протест против появления там мистера Ллойд-Джорджа». Спрошенный членами парламента, кого можно обвинить в случившемся, Чемберлен, не отвечая впрямую, сказал просто «общее дело — ничье дело». Но горожане выразились достаточно ясно: «Критиковать там Джо — смертельно опасно». А несколько недель спустя Чемберлен сказал: «Если меня ударили, я обязательно отвечу ударом на удар».
   Случай был из ряда вон выходящий, и Черчилля беспокоили подозрения, что доверенные люди Чемберлена сами спланировали эту акцию. Газета «Таймс» предположила, что такого рода связь имеет место, опубликовав в доказательство телеграмму, отправленную Джозефом Чемберленом в Хайбери одному из его сторонников — весьма приметному местному политику по имени Джозеф Пентленд, заместителю председателя школьного совета. Она была отправлена вскоре после того, как представитель либеральной партии смог ускользнуть. «Ллойд-Джордж — предатель. И не имеет права произносить ни слова, — с гордостью заявил Пентленд. — Двести тысяч горожан направили свои голоса в правительство, чтобы высказаться в вашу защиту и выразить восхищение вашей беспримерной и бесстрашной деятельностью на благо короля и страны».
   Чем больше Черчилль размышлял над столкновением в Бирмингеме, тем больше оно вызывало в нем тревогу. Он не был хорошо знаком с Ллойд-Джорджем в то время, но мнения об этом политике он был весьма невысокого, «вульгарный, болтливый маленький грубиян», — так он отзывался о Ллойд-Джордже в беседах со знакомыми. Но его возмущала сама мысль о том, что политические игры так легко могут переходить в уличные беспорядки и грубое насилие. И хотя он частенько прибегал к сравнению политической борьбы с войной, тем не менее, считал, что в демократическом мире дело должно ограниваться словесной войной, войной идей, и не переходить в кулачные битвы. «Оставьте убийства. Начинайте доказывать», — советовал он лидерам Ирландской республиканской партии Шинн Фейн в 1920 году. Он отдавал себе отчет: чтобы добиться своего, иной раз приходиться прибегать к жестким методам, и очень часто это не очень привлекательные методы. Надо уметь нападать и обвинять противников, составлять заговоры и выстраивать интригу, чтобы победить их и добиться успеха. Но далее этого заходить нельзя, а Чемберлен пересек допустимую границу, перешагнув черту. Еще один печальный урок, который Уинстон извлек в эдвардианское время.
   Методы, которые использовали против Ллойд-Джорджа, не только «отвратительны сами по себе» — объяснял он стороннику консервативной партии в Бирмингеме, но они также саморазрушительны. Меня охватывает дрожь при мысли, какой бы вред империи был нанесен в Южной Африке, если бы толпа покалечила или зверски убила Ллойд-Джорджа».
 
   После случая в Бирмингеме Черчилль старался держаться на расстоянии от Чемберлена. На митинге консерваторов, который состоялся в начале января 1902 года, он не стал оправдывать Джо и его сторонников. Да, — соглашался он, — выступления Ллойд-Джорджа носят провокационный характер, но чтобы его опровергнуть, нет смысла прибегать к насилию. «Мы в состоянии, — продолжал он, — пролить свет на вопросы политики, не разбивая окон».
   Это происшествие открыло ему глаза на все возраставшее недовольство рядовых членов партии, их общее настроение за этот месяц повернулось от чувства удовлетворения к горькой обиде. Ошибки и поражения в войне вскрыли много слабых сторон в правительстве и едкая критика со стороны Ллойд-Джорджа и ему подобных подтачивала веру членов партии в свои силы. Черчилль чувствовал, как начинают колебаться их ряды. Через несколько недель после происшествия он сказал лорду Роузбери: «Состояние духа партии консерваторов весьма плачевное».
   Да и планы на будущее не сулили Черчиллю ничего хорошего. Он причинил немало беспокойства Бальфуру, и вдруг обнаружил, что в лагере Чемберлена еще больше поводов для беспокойства, чем ему бы хотелось. Группа хулиганов оказалась еще более изолированной от остальных. Они не могли найти такого вопроса или проблемы, в которую им хотелось бы погрузиться с головой, а их независимый дух входил во все большее и большее противоречие с партией, которая начала выстраивать свои ряды в боевом порядке. Раздосадованный Черчилль ощущал, что он сам себя загнал в угол. В марте исполнилось два года с тех пор, как он стал членом парламента. Черчилль по этому поводу без всякого энтузиазма пошутил, что он «хворает молодостью и что он до безобразия независим».
   Именно за это Чемберлен и сделал выговор Черчиллю и его хулиганам — за их юношескую, с его точки зрения, показную независимость. Это произошло в конце апреля, в четверг, когда хулиганы проголосовали против правительства по вопросу, связанному с редактором газеты в Южной Африке, которого выпустили из тюрьмы. Речь идет об Альберте Картрайте, которого обвиняли в клевете за то, что он, в свою очередь, обвинил лорда Китченера, приказавшего расстрелять заключенных. И теперь Картрайт хотел вернуться в Англию, чтобы изложить свою версию. Но представители власти в Южной Африке не давали ему этого разрешения. Они не имеют права препятствовать, гремел Черчилль во время споров, «он уже получил свое и отбыл срок, который ему назначили. Сейчас они не имеют право ему отказывать. Почему правительство должно бояться мистера Картрайта?»
   Вопрос решился в пользу правительства, хулиганы все еще не могли отойти от охватившего их праведного гнева и продолжали обсуждать вопрос после того, как ушли и собрались вместе поужинать. Неожиданно к ним подошел Чемберлен.
   «Вы замечательно выступили в палате, — сказал Чемберлен, подсаживаясь к ним за стол. — Надеюсь, вы получили удовольствие?».
   Но Уинстон запомнил первую фразу, сказанную Джо: «Кажется, я ужинаю с «плохой компанией»?»
   Как всегда, в минуты гнева, Чемберлен начинал говорить особенно мягким голосом. Это неизменно начинало раздражать противников Джо. «Его голос становится как шелк — гладкий и свистящий, — описал журналист эту манеру говорить, — когда речь заходит о жизненно важных вещах».
   «Мало толку поддерживать правительство только тогда, когда оно поступает правильно, — заявил он. — Или вам просто нравится подкалывать его, чтобы добиться своей цели?»
   Молодые хулиганы попытались объяснить свои действия, но Чемберлена вообще-то мало волновал Картрайт. Ему хотелось выяснить, намереваются ли хулиганы и дальше оставаться колючкой в заду правительства. Есть ли какой-то способ направить их энергию в другую сторону? «Есть ли у вашей шатии-братии хоть какие-то принципы, — а если есть, то в чем их суть?»
   Прямой вопрос, заданный в лоб, вызвал некоторое смятение в рядах хулиганов. В тот момент с ними был аристократ — граф Перси — он-то и попытался дать внятный ответ бирмингемскому боссу. Стараясь расставить все точки и объяснить, почему их так беспокоит эта ситуация: Хью Сесилл озабочен моральной и духовной стороной, Уинстон хотел бы избавить правительство от ненужных трат, а его самого волнует положение на Среднем Востоке. «Наши принципы, — объяснил он Чемберлену, — честность, ясность, трезвая скупость и Персидский залив».
   «Понимаю, — ответил Джо, скептически разглядывая их сквозь моноколь, — а мне представляется, что это личные амбиции». Поставив хулиганов на место, Джо расслабился и принялся за ужин, в своей обычной манере. Он не торопился, и разговор принял другое направление, когда он закурил сигару и начал потягивать по своей привычке любимый напиток — «смесь крепкого портера и шампанского».
   К концу ужина он совсем размягчился и посоветовал хулиганам поразмышлять над своими поступками. «Вы устроили мне королевское угощение, а в ответ я вам открою сокровеннейшую тайну».
   Свистящим шепотом, который усиливал впечатление, он проговорил: «ПОШЛИНЫ!»
   Как запомнил один из хулиганов — Йэн Малкольм — Черчилль попросил уточнения. «Почему бы вам, юные борцы, не взять на себя заботу отстаивать действительно насущные вещи, как например, оберегать наш рынок против вторжения мирового сообщества и сохранять наши тесные взаимоотношения с колониями?» Хулиганы внимательно его выслушали, но ничего не сказали в ответ. Но домой — после ужина, — все разошлись в хорошем расположении духа.
   Совет, данный Джо, позволил определиться с тем, за что им бороться. Но на самом деле они пошли совсем не в том направлении, которое имел в виду Джо. Они направили оружие против него. В скором времени между ними вспыхнет ожесточенная схватка. И Черчилль покажет, на что он способен.
 
   То, что, как считал Чемберлен, ему удалось выяснить относительно пошлин — было золотым ключиком Британской империи. Он был убежден, что стоит повернуть этот ключик — установить высокие пошлины, — и это сразу защитит рынок от вторжения иностранцев. Экономический союз должен стать и политическим союзом, а затем он станет могучей основой создания «Имперской федерации», как он это именовал, — подобно Соединенным Штатам Британии, управляемой имперским парламентом, который бы представлял Англию, Шотландию, Уэльс, Ирландию, Канаду, Австралию и другие важные государства. «Отпрыски Британии со всего мира, — пояснил он министерству торговли во время встречи в Ливерпуле, — должны встать плечом к плечу, отстаивая наши внутренние интересы и общие права».
   Он мечтал стать кем-то вроде Джорджа Вашингтона в этой федерации, отцом империи следующего столетия, и может быть даже возглавить имперский парламент. Но это была очень непростая задача. Избирателей обычно интересовало, что они конкретно получат, и многие партии в палате общин отвергали предложения Джо. Они отдавали предпочтение свободному рынку и поставкам дешевой еды из-за рубежа. Экономический курс последней половины столетия соответствовал именно таким принципам, но Джо намеревался поколебать эти установки. Будучи излишне уверенным в полной поддержке бирмингемцев и в собственной власти в парламенте, он надеялся победить противников. Даже веяние смерти не могло отвлечь его от продвижения своих идей. Буквально через три месяца после «доверительного разговора, когда он поведал о своей тайне» хулиганам, Джо ехал по Уайтхоллу в двухколесном экипаже, когда лошадь споткнулась. Разбив стекло, он вылетел вперед. Страшная рана на лбу обнажила кость. Он потерял пинту крови, прежде чем врачи больницы Чаринг-Кросс смогли зашить рану. Это произошло в понедельник 7 июля 1902 года, за день до того, как ему исполнилось шестьдесят шесть лет. Потрясение для организма было сильным, врачи настояли на том, чтобы он оставался в постели — сначала в больнице, а затем в лондонском доме.
   Прописанный ему постельный режим давал возможность Джо хорошенько взвесить будущие планы, но когда в августе он вернулся к своим обычным обязанностям, его имперские мечты ничуть не угасли. Ему оставалось только выбрать правильное место и время, чтобы провозгласить свои грандиозные намерения на публике.
   Но пока Чемберлен приходил в себя после падения, а его последователи ожидали его выздоровления, лорд Солсбери и его племянник Бальфур решили использовать образовавшуюся паузу для больших перемен. В парламенте живо обсуждали слух о том, что из-за ухудшения состояния здоровья Солбери вскоре оставит свой пост. Даже король Эдуард беспокоился, что премьер-министр больше не может исполнять свой долг. Он даже подарил лорду Солбсери свою новую фотографию, но тот, долго разглядывая ее, так и не смог распознать, кто на ней изображен. «Бедный старина Буллер, — сказал он королю, хотя округлые мягкие черты лица Эдуарда VII мало чем напоминали генерала «Реверса» Буллера.
   Солсбери все-таки подписал прошение об отставке, а его место премьер-министра занял Бальфур. Разумеется, Джозефу Чемберлену сообщили о предстоящей смене, и он заранее заручился согласием, что сохранит за собой прежний пост министра по делам колоний. То, что подвижки проводились в такой спешке, вызывало беспокойство «отеля Сесил». Их беспокоило, что Чемберлен воспользуется удобным моментом. Они никак не могли осознать, что Джо метит куда выше поста премьер-министра, и его жажда власти распространяется на огромную империю.
   Чтобы убедить Джо и его семейство, что они будут по-прежнему оставаться в почете, Бальфур предложил Остину Чемберлену место министра связи. Перестановки коснулись и министра финансов, а еще один министерский пост получил член банды хулиганов — граф Перси. Черчиллю не предложили ничего. Он был вынужден просто наблюдать за тем, как Бальфур демонстрирует ему, насколько легко он может соблазнить любого члена этой небольшой группы. К концу лета новый премьер-министр крепко прибрал к рукам власть, и Черчилль окончательно понял — ему тут ничего не светит, пора оставить бессмысленные нападки.
   В это время он решил снова посетить Египет. Несколько лет назад подобная поездка по Нилу завершилась его книгой «Речная война». На этот раз он собирался добраться до Асуанской плотины — последнего чуда империи. Строительство этого гидротехнического сооружения длилось четыре года и обошлось в чудовищную сумму. Плотина имела в длину более мили, однако, несмотря на все свое великолепие, она интересовала Черчилля меньше, чем компания, сопровождавшая его в поездке.
   Уинстон путешествовал вместе с группой замечательных людей, возглавляемой сэром Эрнестом Касселем, блестящим финансистом, родившимся в Германии. Именно Кассель выделил два с половиной миллиона фунтов для строительства дамбы. И он же пригласил Черчилля быть гостем во время церемонии открытия плотины, намеченного на 10 декабря. Они покинули Англию 18 ноября. Поездка длилась почти полтора месяца. В группе приглашенных был также сэр Майкл Хикс-Бич — он принял отставку летом, проработав семь лет министром финансов. Отставка была вызвана его расхождениями с Чемберленом по поводу пошлин, хотя этот спор и не был обнародован. Черчилля привлекала возможность провести несколько недель в компании двух крупнейших финансистов королевства. Ни для кого не было секретом, что ближайшим советником по финансам у короля Эдуарда был именно Кассель.
   Черчилль превратил поездку в ускоренный курс обучения предметам, которые в ближайшие годы встанут перед ним, а именно бюджету, пошлинам и росту экономики. Он был способен не только усвоить гигантский объем сведений, но и задавать правильные вопросы, вникая в суть проблемы. Мало кто из молодых людей смогли бы с такой пользой для себя провести эти несколько недель путешествия по Средиземному морю и по Нилу, как Уинстон, получивший, кроме того, немалое удовольствие от бесед со своими наставниками.
   Вот таким образом он готовился к долгой борьбе с твердолобыми оппонентами, получая сведения из первых рук от людей, намного старше его и которыми восхищались очень многие. Теперь линия нападения вырисовалась достаточно ясно. И он знал, что бросит вызов. «Нет смысла, — писал он в ноябре, — окружать империю кольцом… Почему мы должны отказывать себе в хороших товарах и выгодных сделках, которые совершаются во всем мире?»
   Отметив свой 28-й день рождения, Черчилль отправил матери из Каира послание с добрыми вестями. Он писал, что сэр Майкл Хикс-Бич и по сей день обладает большими связями. «Я наслаждаюсь беседами с ним. Он хороший друг, настоящий товарищ, мы сходимся с ним по всем политическим вопросам… и я предвижу те возможности, которые открывает наше с ним сотрудничество».
   Для полного равновесия, вернувшись домой, Уинстон получил подробную консультацию еще и у сэра Фрэнсиса Моуэтта — постоянного секретаря казначейства. Фрэнсис занимал этот пост так давно, что выступал советником по финансовым вопросам как для Дизраэли, так и для Гладстона. «Это был друг, которого я получил в наследство от отца», — скажет позже Черчилль о сэре Фрэнсисе. И в самом деле, три взрослых человека, которые помогли ему подготовиться к битве с протекционистской политикой Чемберлена — были друзья лорда Рэндольфа. Они с удовольствием следили за тем, как сын их покойного друга поднимает в парламенте и в прессе один вопрос за другим, возбуждая внимание публики. И теперь они сами были свидетелями того, как отважно бросается сын сэра Рэндольфа в водоворот новых сведений, с какой жадностью поглощает новые знания. «Я изучил экономику за восемь недель!» — скажет впоследствии Черчилль, и это будет истинной правдой. Поездка стала его университетом.