Еще одним стимулом для столь быстрого усвоения материала для Уинстона был и эмоциональный настрой сэра Фрэнсиса. Недавно уйдя в отставку, Моуэтт с ностальгией вспоминал о том коротком, но насыщенном событиями периоде 1880-х годов, когда Рэндольф исполнял обязанности министра казначейства. «Ему нравилось говорить со мной про лорда Рэндольфа, — вспоминал Черчилль, пересказывая их разговоры. — Как быстро отец усвоил принципы управления общественными финансами… Как последовательно он отстаивал общественные интересы в вопросах экономики и бился за вопросы сокращения вооружения. И каким он был забавным и остроумным».
Кипучая энергия в те дни настолько переполняла Уинстона, что, осознавая историческое значение предстоящей схватки с Чемберленом, он решил приступить к написанию биографии своего отца. Несколько месяцев он собирал сведения о лорде Рэндольфе, отыскивая неизвестные ему биографические факты. А приступил он к этому как раз во время поездки к Асуану. И Эрнест Кассель и Майкл Хикс-Бич были счастливы поделиться с ним воспоминаниями, заполняя белые пятна в записях. C собой в путешествие Уинстон взял большой жестяной чемодан с отделениями для карандашей, бумаг, различных бумаг и книг. Поднявшись рано утром или улучив более-менее свободную минуту днем, он тотчас начинал работу над биографией.
«Книга продвигается вперед», — уверял он мать в письме, написанном на палубе парохода, принадлежавшего Касселю. Оттуда, с палубы он и смотрел на Асуан. В тот день Уинстон остался в одиночестве на целый день. Остальные ушли смотреть плотину. А он воспользовался тем, что сможет основательно поработать в тишине и спокойствии, время от времени бросая взгляд на пейзаж, свидетельствующий о тех временах, когда древняя египетская цивилизация, достигнув расцвета, исчезла с лица земли.
VI. Великий раскол
Кипучая энергия в те дни настолько переполняла Уинстона, что, осознавая историческое значение предстоящей схватки с Чемберленом, он решил приступить к написанию биографии своего отца. Несколько месяцев он собирал сведения о лорде Рэндольфе, отыскивая неизвестные ему биографические факты. А приступил он к этому как раз во время поездки к Асуану. И Эрнест Кассель и Майкл Хикс-Бич были счастливы поделиться с ним воспоминаниями, заполняя белые пятна в записях. C собой в путешествие Уинстон взял большой жестяной чемодан с отделениями для карандашей, бумаг, различных бумаг и книг. Поднявшись рано утром или улучив более-менее свободную минуту днем, он тотчас начинал работу над биографией.
«Книга продвигается вперед», — уверял он мать в письме, написанном на палубе парохода, принадлежавшего Касселю. Оттуда, с палубы он и смотрел на Асуан. В тот день Уинстон остался в одиночестве на целый день. Остальные ушли смотреть плотину. А он воспользовался тем, что сможет основательно поработать в тишине и спокойствии, время от времени бросая взгляд на пейзаж, свидетельствующий о тех временах, когда древняя египетская цивилизация, достигнув расцвета, исчезла с лица земли.
VI. Великий раскол
Одним из его наставников, еще тех времен, когда Черчилль только начал публиковаться в газетах, был Герберт Вивиан — привлекательный и хорошо образованный человек, выпускник Кэмбриджа, который намеревался рано или поздно начать карьеру политика. В начале 1900-х годов он всякий раз искал встречи с Черчиллем, чтобы послушать последние парламентские сплетни или получить совет в том или ином деле, и, как он потом вспоминал, всякий раз заставал Уинстона в хорошем, даже шутливом настроении. Но когда Вивиан забежал в лондонскую квартиру Черчилля в мае 1903 года, то, к своему большому удивлению, застал ее обитателя чрезвычайно озабоченным: Уинстон шагал из угла в угол, нахмурив брови и теребя цепочку карманных часов на поясе.
Герберт еще не успел просмотреть утренние газеты, а именно там скрывался ответ на внезапную перемену в настроении друга. На всех первых полосах была напечатана главная речь Джозефа Чемберлена, которую он произнес накануне в Бирмингеме.
Могущественный министр по делам колоний, наконец, дал себе волю и открыто объявил о политике протекционизма, призывая утвердить закон, который бы объединил экономические силы империи, что позволило бы ей выдержать натиск конкуренции со стороны соперников. Он выступал в здании городской ратуши ночью 15 мая, и его встретили исполнением на органе пьесы «Смотрите, идет герой-победитель». Чемберлен нарисовал перед слушателями картину небывалого расцвета в тесном имперском кругу содружества нескольких стран — «самостоятельных и самоокупающихся». Новая эра наступит, как уверял он, как только будут сформированы пошлинные сборы — могучая сила, которая даст особые привилегии членам содружества. Как объяснял Джо, эти имперские льготы уже давно назрели, и необходимо было ввести их намного раньше! Толпа, слушавшая его, восторженно и одобрительно загудела.
Все утро Черчилль не мог избавиться от того впечатления, которое на него произвела речь Джо. Повернувшись, наконец, к Герберту Вивиану, он проговорил: «Что ж, теперь политика становится по-настоящему волнующим делом».
И когда Вивиан спросил, окажется ли метод Чемберлена действенным, Уинстон, не колеблясь, ответил отрицательно. «Он совершил страшный промах, и не представляет всех последствий. Думаю, что настал крах его карьеры… Страна никогда не проголосует за налог на продукты, а без такого налога система протекционизма не сработает».
«И что же ты будешь делать?» — спросил Герберт.
«Сражаться, — коротко ответил Черчилль.
Кровь у него вскипела, и он принялся кричать, словно обращался к толпе. «Я буду разоблачать его с каждой трибуны, мы будем противостоять как противостояли бы холере или чуме… Надо сопротивляться. Настал самый опасный кризисный момент в истории, в истории нашей страны».
Черчилль выискивал удачный момент, чтобы продвинуться вперед, и Чемберлен дал ему этот шанс. Министр иностранных дел не хотел, чтобы хулиганы путались у него под ногами, когда речь шла, по сути, о достаточно незначительных расхождениях. Но вопрос о пошлинах — это была тема огромной важности, касавшаяся как внутренних дел страны, так и взаимоотношений с иностранными державами. Чем больше Уинстон вдумывался, тем отчетливее вырисовывалась общая картина. В Англии это приведет к удорожанию жизни для обычных людей, а в международном сообществе это может вызывать экономические конфликты, которые легко перейдут в войну.
Всю неделю после речи Чемберлена, в публичных выступлениях Черчилль предупреждал, насколько опасно будет принять предложение министра колоний. Он доказывал, что если мы ценим нашу империю, то при этом «не должны забывать о насущных потребностях собственного населения страны и рабочего класса, а также реальных источниках благосостояния нации». Предупреждал Уинстон и об осложнениях с другими государствами. «У меня совершенно нет желания жить в замкнутой на себе стране, — писал он 20 мая. — Намного лучше, когда все страны во всем мире зависят друг от друга, чем когда они независимы друг от друга. Это способствует поддержанию мира на земле». (Что было продолжением давних утверждений либералов: «Если товары не могут пересечь государственные границы, это делают войска».)
Профаны могли, конечно, считать, что в этом противостоянии выиграет Джо. В конце концов, поддержка со стороны Бирмингема была огромной, а сторонников Черчилля можно было пересчитать по пальцам. К тому же официальный пост Чемберлена предоставлял ему власть и влияние, и среди политиков все еще чрезвычайно ценились возраст и опыт. Джо имел полную возможность разделаться с молодым человеком, который всего два года занимал место заднескамеечника в парламенте. Однако Уинстон оказался прав. Старик совершил грубый промах. Черчилль попал в самую точку. Политика протекционизма, которую проводил Чемберлен, подтачивала правительство изнутри и оживила либеральную оппозицию.
Все лидеры либералов обрадовались — все одинаково отреагировали на речь Джо в Бирмингеме. Герберт Асквит, прочитав отчет в «Таймс», так же, как и Черчилль, понял: отказ от свободной торговли станет крушением министра колоний. Более того, это вызовет и падение правительства. С торжествующим видом размахивая номером «Таймс», он сказал своей жене Марго: «Какая чудесная новость… теперь вопрос времени, когда мы устроим чистку в стране». Точно так же Ллойд-Джордж ощутил дыхание победы: «День, когда господству Чемберлена в британской политике придет конец, близок как никогда, а следом за этим наступит и конец его карьеры».
Несмотря на готовность Уинстона отправиться в крестовый поход против политики протекционизма, Чемберлен пока еще оставался недоступной мишенью для нападок — он начал прощупывать вопрос о том, кто из членов кабинета присоединится к нему. И вот тут Джо понял, — с большим опозданием, — что многие его коллеги отдают предпочтение свободной торговле. А если страна проголосует против, то и кабинет будет вынужден сделать это. Н видя перевеса в свою пользу, он начал убеждать Бальфура следовать этим курсом.
Но премьер-миистр был таким мастером уходить от ответов, какого еще свет не видывал. Черчилль как-то выразился по поводу увертливости Бальфура, что тот ведет себя «как огромный изящный кот, который, переходя грязную улицу, пытается не испачкать лап». Несколько запутанных высказываний Бальфура, последовавших одно за другим, были настолько невнятны, что расшифровать, какую же позицию он занимает в этом вопросе, было невозможно. Когда в конце мая Черчилль потребовал от него прямого ответа, Бальфур опять попытался уклониться и заявил, что пошлины — всего лишь побочное явление «налогового объединения с колониями». Более того, он столь ловко уходил от ответа, что ему хватило наглости сказать «никогда не подозревал, что Чемберлен выступает за протекционизм».
Подобная неискренность раздражала Черчилля, и в этом настроении он пребывал все жаркие июльские и августовские дни. Первым делом он принялся обрабатывать членов палаты общин, убеждая их выступить единым фронтом против Чемберлена, который за их спинами уже начал запускать свою программу, уходя в то же время от прямых дебатов в парламенте. А затем он обрушился на Бальфура, говоря, что нельзя сидеть на двух стульях и настал момент, когда тот должен встать на одну из сторон. Тщательно отточив свои стрелы, он выступил против Бальфура, критикуя его лицемерную и унизительную тактику уклонения. И предупреждал премьер-министра, что добром это для него не кончится — вскоре он сам осознает всю беспомощность своего поведения. В этот момент Бальфур перебил его, попросив не беспокоиться о его будущем. «У меня все будет хорошо», — сказал он, обращаясь к присутствующим в своем как обычно любезном тоне.
Но стрелы попали в цель. Чемберлен почувствовал себя преданным. Ему представлялось, что после тех дружеских отношений, которые установились у него и Черчилля, со стороны молодого политика нечестно столь яростно нападать на его программу. Для Джо верность в отношениях казалась самым главным. И он постарался сделать все, чтобы дать это понять Уинстону — ведь Джо оказывал ему поддержку, чтобы тот прошел в парламент. Встретив молодого человека в коридоре, по пути в комнату дебатов, Джо выдержал долгую паузу, чтобы посмотреть на своего прежнего друга таким взглядом, которые не забываются. В письме к Дженни Уинстон писал: «Это был особенный взгляд, полный упрека, словно он хотел сказать: «Как ты мог оставить меня?!»
Своей матери Черчилль признавался, насколько искренне его огорчает то, что их пути разошлись. Он все еще продолжал восхищаться старым политиком, но будущее волновало его больше, чем прошлое. И Черчилль хорошо отдавал себе отчет, на какой скользкий путь встал Джо. Он даже написал письмо старому другу, в котором признался, как сильно сожалеет, что их представления о политике оказались диаметрально противоположными, и высказал надежду, что Джо сумеет объяснить, чем вызван его упрекающий взгляд на Уинстона при их встрече в коридоре.
Ответ пришел незамедлительно. Джо извинялся и в то же время в завуалированной форме упрекал Уинстона. Объясняя тот взгляд в коридоре, он писал: «Боюсь, что это моя вина, но на самом деле я не питаю злобы к политическим противникам». Чемберлен даже пытался убедить своего молодого однопартийца, что никогда не ждал от него абсолютной преданности, но, похоже, Черчилль зашел слишком далеко в своих нападках на главу партии. И Джо выразил надежду, что Уинстон вскоре перекочует в лагерь либералов. Конечно, он не высказывал прямого сожаления, что ему обидно терять такого союзника в своих рядах, но дал понять, насколько ему неприятны жалящие выпады красноречивого Черчилля.
«Неужели столь необходимо, — писал он, — позволять себе нападки на личность в своих речах? Можно сколько угодно подробно разбирать политическую сторону дела, не обвиняя автора этих идей во всякого рода преступлениях?»
Уинстон бы и принял это предостережение близко к сердцу, если бы сам Чемберлен не преступил черту и за несколько дней до того не насмехался бы над ним в парламенте. Джо выставил его неглубоким, мелким молодым политиком, не способным придерживаться какого-то одного направления, и поэтому доверять его словам не стоит. И призывал членов кабинета «не слишком полагаться на сказанное моим достопочтенным другом», при этом сослался на свой горький опыт, когда Черчилль отверг руку дружбы. «Вспоминаю те времена, когда мой достопочтенный друг только появился в парламенте, и я постарался сделать все возможное, чтобы смягчить шероховатости, неизбежные, когда молодой человек делает первые шаги. Помню, как в момент наивысшего энтузиазма, он давал понять, что готов сформировать собственную партию и собственное правительство и ждал поддержки в этом направлении.
Однако не успел Чемберлен подвести черту под самым крепким ударом, который он мог нанести Черчиллю, как кто-то из членов парламента выкрикнул: «А как насчет вас? Кто изменился сильнее?» Оппозиционер тем самым напоминал Джо, как тот не в столь отдаленные времена в вопросе гомруля (внутреннего самоуправления Ирландии) [гомруль — искаженная, но устоявшаяся в русском языке форма перевода английского термина «хоум рул» (home rule), означающего внутреннее управление или самоуправление. — Прим. ред.] точно так же повел себя с либералами, и его можно обвинить в том же самом, в чем он обвиняет Черчилля.
После этого поднялся такой невообразимый шум и гам, который унялся только после того, как членов парламента несколько раз призвали к порядку. Получив возможность продолжить, наконец, свое выступление, Чемберлен предупредил Черчилля об опасности устраивать митинги против протекционизма в больших промышленных городах, поскольку те поддерживают это направление, в особенности, если он намеревается посетить Бирмингем. «Кстати, о Бирмингеме!» — воскликнул Джо, как если бы мысль о том, что Уинстон надумает поехать туда, только что случайно появилась у него в голове. Это был его излюбленный маневр и тонко замаскированный вызов. Критиковать Джо в стенах парламента легко, а вот попробуй хоть кто-то из оппонентов осмелиться сказать хотя бы половину из своих речей в Бирмингеме. И поскольку Чемберлен ясно давал понять, что вряд ли Черчилль решится на такую поездку, тот поднял перчатку. Если Ллойд-Джордж отважился выступить там, то почему он не способен рискнуть? С этого момента в программе его выступлений и замаячила поездка в Бирмингем.
Они встретились в 1880 году, когда он еще был радикалом, и она влюбилась в него, в эту сильную личность, пока не пережила на собственном опыте, какая это сильная личность. Дважды вдовец (его жены умерли при родах), он как раз искал следующую подругу жизни, и наметил, какими качествами она должна обладать. «Главное, чтобы она полностью придерживалась моих взглядов, — признался он Беатрис. — Мне будет нестерпимо слышать ее возражения».
Не желая подчиняться ему во всем, она разорвала отношения. Личность, что открылась ей, оказалась не столь уж привлекательной, какой казалась внешне. «По складу характера, — пояснила она, — Джо энтузиаст и деспот… Следуя своим порывам, он со всей страстью будет крушить тех, кто не согласен с ним, пока не бросит их, сломленных и подавленных, к своим ногам». За ужином они обсудили и предстоящие споры с Чемберленом. Похоже, что ее былое увлечение никак не сказывалось на ее нынешнем отношении к Чемберлену. Болезненную рану она залечила, выйдя замуж за Сиднея Уэбба — видимо, ее привлекло в нем то, что он был полной противоположностью Джо — даже внешне: невысокий, неряшливый интеллектуал с узенькими плечиками. Когда Сидней во время ухаживания подарил ей свою фотографию, она воскликнула: «О нет, милый. Я не буду на нее смотреть — это так ужасно! Меня привлекает только твой ум! Вот за него я и выйду замуж». Семейная жизнь с Сиднеем протекала совершенно независимо, он выковал в ней такую рассудочность, что во время ужина она изучала Черчилля так, словно перед ней был некий новый объект для анатомирования. Ее самостоятельность и способность анализировать не оттолкнули Черчилля, в отличие от Чемберлена. Но тот портрет Уинстона, что она набросала в своем дневнике, выглядит скорее непривлекательным для нее — зрелой и опытной женщины. С ее точки зрения, он был слишком пылким, эгоистичным и незрелым.
Она также сочла, что он чем-то напоминает «американских аферистов», хотя и принадлежит к числу английских аристократов, а преуспевающие американцы раздражали ее. (Может быть, еще и из-за того, что Джо выбрал третьей женой дочь военного министра из администрации президента Гровера Кливленда — Мэри Эндикотт из Салема, штат Массачусетс. Джо шутливо называл ее «пуританская дева». Особого восхищения у Беатрис эта женщина не вызывала, но она признавала, что при всей ограниченности натуры, Мэри была сердечным человеком.)
Через некоторое время после состоявшегося ужина миссис Уэбб написала Черчиллю дружескую записку и порекомендовала для чтения кое-какие книги по вопросам свободы торговли. Она старалась не придавать значения тому внутреннему ощущению, которое у нее сложилось после встречи. Беатрис сочла, что вряд ли Черчилля заинтересует ее книга. Приверженец методов статистики и абстрактных теорий, она хотела проявить терпимость по отношению к Черчиллю, ведь он мог способствовать продвижению столь дорогой ее сердцу программы соцобеспечения. Но она сильно сомневалась, что у него это получится. И интеллектуальный потенциал молодого политика не показался ей очень богатым, но в особенности ее настораживали некоторые личные качества Уинстона.
«Первое впечатление, — написала она про Черчилля в своем дневнике, — нетерпимый, полностью неспособный к постоянному упорному труду, эгоистичный, самоуверенный до наглости, с поверхностным умом, реакционер, но наделен личным магнетизмом, большой отвагой и оригинальностью, не в смысле интеллекта, а в отношении характера… Говорит исключительно о себе… Не ссылается на труды ученых… Но его кураж, пылкость и изобретательность, а также традиции могут выдвинуть его далеко вперед».
Только в сентябре Черчилль почувствовал, что начался прилив негативного отношения к идеям Чемберлена. В начале месяца просачивались только слухи о том, что кабинет безнадежно раскололся и что переворот неизбежен. Из всех партий только небольшая часть разделяла взгляды Джо, но еще меньшее число готовы были выступить с критикой. В какую бы сторону ни бросал взгляд Джо, везде он видел представителей партий, сидевших сложа руки. «Подходит момент, когда каждый должен обозначить свои позиции, — призывал он. — И я должен знать, на кого могу положиться». Но какие бы старания не прилагал Чемберлен, ему никак не удавалось добиться полной поддержки кабинета.
Герберт еще не успел просмотреть утренние газеты, а именно там скрывался ответ на внезапную перемену в настроении друга. На всех первых полосах была напечатана главная речь Джозефа Чемберлена, которую он произнес накануне в Бирмингеме.
Могущественный министр по делам колоний, наконец, дал себе волю и открыто объявил о политике протекционизма, призывая утвердить закон, который бы объединил экономические силы империи, что позволило бы ей выдержать натиск конкуренции со стороны соперников. Он выступал в здании городской ратуши ночью 15 мая, и его встретили исполнением на органе пьесы «Смотрите, идет герой-победитель». Чемберлен нарисовал перед слушателями картину небывалого расцвета в тесном имперском кругу содружества нескольких стран — «самостоятельных и самоокупающихся». Новая эра наступит, как уверял он, как только будут сформированы пошлинные сборы — могучая сила, которая даст особые привилегии членам содружества. Как объяснял Джо, эти имперские льготы уже давно назрели, и необходимо было ввести их намного раньше! Толпа, слушавшая его, восторженно и одобрительно загудела.
Все утро Черчилль не мог избавиться от того впечатления, которое на него произвела речь Джо. Повернувшись, наконец, к Герберту Вивиану, он проговорил: «Что ж, теперь политика становится по-настоящему волнующим делом».
И когда Вивиан спросил, окажется ли метод Чемберлена действенным, Уинстон, не колеблясь, ответил отрицательно. «Он совершил страшный промах, и не представляет всех последствий. Думаю, что настал крах его карьеры… Страна никогда не проголосует за налог на продукты, а без такого налога система протекционизма не сработает».
«И что же ты будешь делать?» — спросил Герберт.
«Сражаться, — коротко ответил Черчилль.
Кровь у него вскипела, и он принялся кричать, словно обращался к толпе. «Я буду разоблачать его с каждой трибуны, мы будем противостоять как противостояли бы холере или чуме… Надо сопротивляться. Настал самый опасный кризисный момент в истории, в истории нашей страны».
Черчилль выискивал удачный момент, чтобы продвинуться вперед, и Чемберлен дал ему этот шанс. Министр иностранных дел не хотел, чтобы хулиганы путались у него под ногами, когда речь шла, по сути, о достаточно незначительных расхождениях. Но вопрос о пошлинах — это была тема огромной важности, касавшаяся как внутренних дел страны, так и взаимоотношений с иностранными державами. Чем больше Уинстон вдумывался, тем отчетливее вырисовывалась общая картина. В Англии это приведет к удорожанию жизни для обычных людей, а в международном сообществе это может вызывать экономические конфликты, которые легко перейдут в войну.
Всю неделю после речи Чемберлена, в публичных выступлениях Черчилль предупреждал, насколько опасно будет принять предложение министра колоний. Он доказывал, что если мы ценим нашу империю, то при этом «не должны забывать о насущных потребностях собственного населения страны и рабочего класса, а также реальных источниках благосостояния нации». Предупреждал Уинстон и об осложнениях с другими государствами. «У меня совершенно нет желания жить в замкнутой на себе стране, — писал он 20 мая. — Намного лучше, когда все страны во всем мире зависят друг от друга, чем когда они независимы друг от друга. Это способствует поддержанию мира на земле». (Что было продолжением давних утверждений либералов: «Если товары не могут пересечь государственные границы, это делают войска».)
Профаны могли, конечно, считать, что в этом противостоянии выиграет Джо. В конце концов, поддержка со стороны Бирмингема была огромной, а сторонников Черчилля можно было пересчитать по пальцам. К тому же официальный пост Чемберлена предоставлял ему власть и влияние, и среди политиков все еще чрезвычайно ценились возраст и опыт. Джо имел полную возможность разделаться с молодым человеком, который всего два года занимал место заднескамеечника в парламенте. Однако Уинстон оказался прав. Старик совершил грубый промах. Черчилль попал в самую точку. Политика протекционизма, которую проводил Чемберлен, подтачивала правительство изнутри и оживила либеральную оппозицию.
Все лидеры либералов обрадовались — все одинаково отреагировали на речь Джо в Бирмингеме. Герберт Асквит, прочитав отчет в «Таймс», так же, как и Черчилль, понял: отказ от свободной торговли станет крушением министра колоний. Более того, это вызовет и падение правительства. С торжествующим видом размахивая номером «Таймс», он сказал своей жене Марго: «Какая чудесная новость… теперь вопрос времени, когда мы устроим чистку в стране». Точно так же Ллойд-Джордж ощутил дыхание победы: «День, когда господству Чемберлена в британской политике придет конец, близок как никогда, а следом за этим наступит и конец его карьеры».
Несмотря на готовность Уинстона отправиться в крестовый поход против политики протекционизма, Чемберлен пока еще оставался недоступной мишенью для нападок — он начал прощупывать вопрос о том, кто из членов кабинета присоединится к нему. И вот тут Джо понял, — с большим опозданием, — что многие его коллеги отдают предпочтение свободной торговле. А если страна проголосует против, то и кабинет будет вынужден сделать это. Н видя перевеса в свою пользу, он начал убеждать Бальфура следовать этим курсом.
Но премьер-миистр был таким мастером уходить от ответов, какого еще свет не видывал. Черчилль как-то выразился по поводу увертливости Бальфура, что тот ведет себя «как огромный изящный кот, который, переходя грязную улицу, пытается не испачкать лап». Несколько запутанных высказываний Бальфура, последовавших одно за другим, были настолько невнятны, что расшифровать, какую же позицию он занимает в этом вопросе, было невозможно. Когда в конце мая Черчилль потребовал от него прямого ответа, Бальфур опять попытался уклониться и заявил, что пошлины — всего лишь побочное явление «налогового объединения с колониями». Более того, он столь ловко уходил от ответа, что ему хватило наглости сказать «никогда не подозревал, что Чемберлен выступает за протекционизм».
Подобная неискренность раздражала Черчилля, и в этом настроении он пребывал все жаркие июльские и августовские дни. Первым делом он принялся обрабатывать членов палаты общин, убеждая их выступить единым фронтом против Чемберлена, который за их спинами уже начал запускать свою программу, уходя в то же время от прямых дебатов в парламенте. А затем он обрушился на Бальфура, говоря, что нельзя сидеть на двух стульях и настал момент, когда тот должен встать на одну из сторон. Тщательно отточив свои стрелы, он выступил против Бальфура, критикуя его лицемерную и унизительную тактику уклонения. И предупреждал премьер-министра, что добром это для него не кончится — вскоре он сам осознает всю беспомощность своего поведения. В этот момент Бальфур перебил его, попросив не беспокоиться о его будущем. «У меня все будет хорошо», — сказал он, обращаясь к присутствующим в своем как обычно любезном тоне.
Но стрелы попали в цель. Чемберлен почувствовал себя преданным. Ему представлялось, что после тех дружеских отношений, которые установились у него и Черчилля, со стороны молодого политика нечестно столь яростно нападать на его программу. Для Джо верность в отношениях казалась самым главным. И он постарался сделать все, чтобы дать это понять Уинстону — ведь Джо оказывал ему поддержку, чтобы тот прошел в парламент. Встретив молодого человека в коридоре, по пути в комнату дебатов, Джо выдержал долгую паузу, чтобы посмотреть на своего прежнего друга таким взглядом, которые не забываются. В письме к Дженни Уинстон писал: «Это был особенный взгляд, полный упрека, словно он хотел сказать: «Как ты мог оставить меня?!»
Своей матери Черчилль признавался, насколько искренне его огорчает то, что их пути разошлись. Он все еще продолжал восхищаться старым политиком, но будущее волновало его больше, чем прошлое. И Черчилль хорошо отдавал себе отчет, на какой скользкий путь встал Джо. Он даже написал письмо старому другу, в котором признался, как сильно сожалеет, что их представления о политике оказались диаметрально противоположными, и высказал надежду, что Джо сумеет объяснить, чем вызван его упрекающий взгляд на Уинстона при их встрече в коридоре.
Ответ пришел незамедлительно. Джо извинялся и в то же время в завуалированной форме упрекал Уинстона. Объясняя тот взгляд в коридоре, он писал: «Боюсь, что это моя вина, но на самом деле я не питаю злобы к политическим противникам». Чемберлен даже пытался убедить своего молодого однопартийца, что никогда не ждал от него абсолютной преданности, но, похоже, Черчилль зашел слишком далеко в своих нападках на главу партии. И Джо выразил надежду, что Уинстон вскоре перекочует в лагерь либералов. Конечно, он не высказывал прямого сожаления, что ему обидно терять такого союзника в своих рядах, но дал понять, насколько ему неприятны жалящие выпады красноречивого Черчилля.
«Неужели столь необходимо, — писал он, — позволять себе нападки на личность в своих речах? Можно сколько угодно подробно разбирать политическую сторону дела, не обвиняя автора этих идей во всякого рода преступлениях?»
Уинстон бы и принял это предостережение близко к сердцу, если бы сам Чемберлен не преступил черту и за несколько дней до того не насмехался бы над ним в парламенте. Джо выставил его неглубоким, мелким молодым политиком, не способным придерживаться какого-то одного направления, и поэтому доверять его словам не стоит. И призывал членов кабинета «не слишком полагаться на сказанное моим достопочтенным другом», при этом сослался на свой горький опыт, когда Черчилль отверг руку дружбы. «Вспоминаю те времена, когда мой достопочтенный друг только появился в парламенте, и я постарался сделать все возможное, чтобы смягчить шероховатости, неизбежные, когда молодой человек делает первые шаги. Помню, как в момент наивысшего энтузиазма, он давал понять, что готов сформировать собственную партию и собственное правительство и ждал поддержки в этом направлении.
Однако не успел Чемберлен подвести черту под самым крепким ударом, который он мог нанести Черчиллю, как кто-то из членов парламента выкрикнул: «А как насчет вас? Кто изменился сильнее?» Оппозиционер тем самым напоминал Джо, как тот не в столь отдаленные времена в вопросе гомруля (внутреннего самоуправления Ирландии) [гомруль — искаженная, но устоявшаяся в русском языке форма перевода английского термина «хоум рул» (home rule), означающего внутреннее управление или самоуправление. — Прим. ред.] точно так же повел себя с либералами, и его можно обвинить в том же самом, в чем он обвиняет Черчилля.
После этого поднялся такой невообразимый шум и гам, который унялся только после того, как членов парламента несколько раз призвали к порядку. Получив возможность продолжить, наконец, свое выступление, Чемберлен предупредил Черчилля об опасности устраивать митинги против протекционизма в больших промышленных городах, поскольку те поддерживают это направление, в особенности, если он намеревается посетить Бирмингем. «Кстати, о Бирмингеме!» — воскликнул Джо, как если бы мысль о том, что Уинстон надумает поехать туда, только что случайно появилась у него в голове. Это был его излюбленный маневр и тонко замаскированный вызов. Критиковать Джо в стенах парламента легко, а вот попробуй хоть кто-то из оппонентов осмелиться сказать хотя бы половину из своих речей в Бирмингеме. И поскольку Чемберлен ясно давал понять, что вряд ли Черчилль решится на такую поездку, тот поднял перчатку. Если Ллойд-Джордж отважился выступить там, то почему он не способен рискнуть? С этого момента в программе его выступлений и замаячила поездка в Бирмингем.
* * *
В самый разгар выступлений против протекционизма Черчилль случайно познакомился с женщиной, у которой когда-то был любовный роман с Джо Чемберленом. Восьмого июля Уинстон ужинал с видным руководителем фабианского движения Сиднеем Уэббом и его женой Беатрис. Они излагали свой план социальных преобразований — Уэббы вербовали на свою сторону всех и везде, где только можно, — и им хотелось понять, насколько Черчилль мог бы быть им полезен. В то время Беатрис была уже зрелой дамой, но в молодости — в двадцать лет, — она увлеклась Джо, несмотря на их двадцатилетнюю разницу в возрасте.Они встретились в 1880 году, когда он еще был радикалом, и она влюбилась в него, в эту сильную личность, пока не пережила на собственном опыте, какая это сильная личность. Дважды вдовец (его жены умерли при родах), он как раз искал следующую подругу жизни, и наметил, какими качествами она должна обладать. «Главное, чтобы она полностью придерживалась моих взглядов, — признался он Беатрис. — Мне будет нестерпимо слышать ее возражения».
Не желая подчиняться ему во всем, она разорвала отношения. Личность, что открылась ей, оказалась не столь уж привлекательной, какой казалась внешне. «По складу характера, — пояснила она, — Джо энтузиаст и деспот… Следуя своим порывам, он со всей страстью будет крушить тех, кто не согласен с ним, пока не бросит их, сломленных и подавленных, к своим ногам». За ужином они обсудили и предстоящие споры с Чемберленом. Похоже, что ее былое увлечение никак не сказывалось на ее нынешнем отношении к Чемберлену. Болезненную рану она залечила, выйдя замуж за Сиднея Уэбба — видимо, ее привлекло в нем то, что он был полной противоположностью Джо — даже внешне: невысокий, неряшливый интеллектуал с узенькими плечиками. Когда Сидней во время ухаживания подарил ей свою фотографию, она воскликнула: «О нет, милый. Я не буду на нее смотреть — это так ужасно! Меня привлекает только твой ум! Вот за него я и выйду замуж». Семейная жизнь с Сиднеем протекала совершенно независимо, он выковал в ней такую рассудочность, что во время ужина она изучала Черчилля так, словно перед ней был некий новый объект для анатомирования. Ее самостоятельность и способность анализировать не оттолкнули Черчилля, в отличие от Чемберлена. Но тот портрет Уинстона, что она набросала в своем дневнике, выглядит скорее непривлекательным для нее — зрелой и опытной женщины. С ее точки зрения, он был слишком пылким, эгоистичным и незрелым.
Она также сочла, что он чем-то напоминает «американских аферистов», хотя и принадлежит к числу английских аристократов, а преуспевающие американцы раздражали ее. (Может быть, еще и из-за того, что Джо выбрал третьей женой дочь военного министра из администрации президента Гровера Кливленда — Мэри Эндикотт из Салема, штат Массачусетс. Джо шутливо называл ее «пуританская дева». Особого восхищения у Беатрис эта женщина не вызывала, но она признавала, что при всей ограниченности натуры, Мэри была сердечным человеком.)
Через некоторое время после состоявшегося ужина миссис Уэбб написала Черчиллю дружескую записку и порекомендовала для чтения кое-какие книги по вопросам свободы торговли. Она старалась не придавать значения тому внутреннему ощущению, которое у нее сложилось после встречи. Беатрис сочла, что вряд ли Черчилля заинтересует ее книга. Приверженец методов статистики и абстрактных теорий, она хотела проявить терпимость по отношению к Черчиллю, ведь он мог способствовать продвижению столь дорогой ее сердцу программы соцобеспечения. Но она сильно сомневалась, что у него это получится. И интеллектуальный потенциал молодого политика не показался ей очень богатым, но в особенности ее настораживали некоторые личные качества Уинстона.
«Первое впечатление, — написала она про Черчилля в своем дневнике, — нетерпимый, полностью неспособный к постоянному упорному труду, эгоистичный, самоуверенный до наглости, с поверхностным умом, реакционер, но наделен личным магнетизмом, большой отвагой и оригинальностью, не в смысле интеллекта, а в отношении характера… Говорит исключительно о себе… Не ссылается на труды ученых… Но его кураж, пылкость и изобретательность, а также традиции могут выдвинуть его далеко вперед».
Только в сентябре Черчилль почувствовал, что начался прилив негативного отношения к идеям Чемберлена. В начале месяца просачивались только слухи о том, что кабинет безнадежно раскололся и что переворот неизбежен. Из всех партий только небольшая часть разделяла взгляды Джо, но еще меньшее число готовы были выступить с критикой. В какую бы сторону ни бросал взгляд Джо, везде он видел представителей партий, сидевших сложа руки. «Подходит момент, когда каждый должен обозначить свои позиции, — призывал он. — И я должен знать, на кого могу положиться». Но какие бы старания не прилагал Чемберлен, ему никак не удавалось добиться полной поддержки кабинета.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента