– Значит, – подытожил свой рассказ кандидат, – фотомонтаж исключен, и мы имеем дело с настоящей фантомографией, только вместо субъектов на снимках объекты, то есть неодушевленные предметы. Такое, кстати, тоже в научной литературе описано, но встречается гораздо реже.
   – Про то, что москвичи в метро от бомбежек прятались, известно, – заметил Андрей. – Но я понять не могу: как же это несколько тысяч народа на одной станции, на одной платформе размещалось? Да еще ведь не стоя, а лежа. Они ж там спали…
   Вилетарий как-то странно на него посмотрел – со смесью недоумения и досады: дескать, о чем это вы, молодой человек? С ерундой какой-то влезли. Но на вопрос все же ответил:
   – Почему только на платформе? Там только женщины с малыми детьми да старики-инвалиды. Остальные спускались по сходням на пути и шли в тоннель, который на километр, а то и больше такими же деревянными щитами застлан был – одни головки рельсов торчали. – И, сочтя, что достаточно удовлетворил дилентантское любопытство, продолжил тему: – Через пару месяцев после снимков на «Маяковской» ко мне в руки попала еще одна прелюбопытнейшая серия. На фотографиях – станция «Курская»-радиальная в нынешнем, современном виде. На платформе люди, на одном из снимков даже поезд виден. А поверх этих цветных, ярких изображений… Да что я вам рассказываю?! Сейчас покажу.
   На сей раз Андрей с Максом лбами все-таки столкнулись. Причем сильно. Молча потерли ушибленные места и вперились глазами в снимки. На фото тоже были тени. Но не людей, а канцелярских столов с лампами под абажурами и стопками книг.
   – А это еще что? Столы какие-то… – пробормотал Андрей, не поднимая от снимков глаз. – Контора не контора. Шарашка, что ли, секретная? Таких в войну полно было, только не в Москве – в Сибири…
   – Ан нет, молодой человек, – то ли с упреком, то ли с самодовольством поправил Шахова кандидат. – На «Курской», чтоб вы знали, во время войны была библиотека.
   – Ни фига себе! – искренне изумился Макс. – И что, люди под бомбежками еще и читали?
   – И читали, и науку вперед двигали, – гордо констатировал Вилетарий, будто сам был среди тех, кто шестьдесят лет назад вот в таких нечеловеческих условиях трудился на благо отечественной науки. – И вообще, война, молодые люди, приподнесла мировому сообществу множество примеров самоотверженности не только на поле брани. Вот, например, шесть смальтовых панно на потолке «Новокузнецкой». Известно ли вам, что художник Фролов создавал их в блокадном Ленинграде? А переправляли их в Москву по Ладожскому озеру, по Дороге жизни. Автор свои панно в метро так и не увидел: он умер, не дождавшись снятия блокады.
   – Мы этого не знали, – сознался Максим. – А вот насчет «Курской»… Старых снимков со столами, я так понимаю, вы тоже в архиве не обнаружили?
   – Совершенно верно.
   – А физикам, специалистам по оптике, вы эти снимки показывали? – спросил Шахов.
   – Конечно, показывал, – обиженно дернул щекой кандидат. – Я ж не шарлатан какой.
   – И что они?
   – Большинство, как и следовало ожидать, усмехались: мол, если все хорошенько проверить, обязательно выяснится обман. Тут же набрасывали с десяток версий, как можно такие кадры сляпать – это их выражение – в домашних условиях.
   Самохин утверждал, что настаивал на проверке, обещал предоставить все необходимое. Но «остепененные» физики только руками махали: дескать, вот еще, на такую ерунду время тратить! Главный аргумент ученых мужей был такой: астральной фотографии не может быть, потому что ее не может быть никогда. И все же нашлись два специалиста – правда, без званий, кафедр и регалий. Ведь, как правило, именно эти причиндалы заставляют человека осторожничать, опасаться за свою репутацию, оглядываться на коллег: что те скажут, не разразятся ли бранью со страниц научных журналов и с высоких трибун… Эти двое – недавние выпускники физико-математического факультета одного из ведущих вузов – взялись провести проверку. И провели.
   – Вывод у них такой: это, – Вилетарий хлопнул по пачке лежащих перед ним фотографий, – не подделка. Рационального объяснения появлению теней на фотоснимках нет, но компиляция исключается. Категорически. Кстати, я для этих ребят даже негативы у авторов снимков на время брал. Обе серии, между прочим, – и на «Курской», и на «Маяковке» – были сделаны на пленку. Но, – тут Вилетарий состроил уныло-разочарованную гримасу и развел руками, – сами понимаете… Свидетельство вчерашних студентов никого впечатлить не в состоянии… По моему твердому убеждению, такое отношение к фантомографии в нашей стране – это отрыжка оголтелого материализма. За рубежом в ходу лояльность и широта взглядов. Потому и мои изыскания по большей части востребованы именно там. – С этими словами хозяин степенно поднялся с дивана: – Ну, что, ребята, фотографии-то дарите?
   Те кивнули: конечно.
   Вилетарий бережно, даже с неким благоговением взял со стола три снимка (те, что отложил в начале разговора) и, погладив пальцем один из них, спросил:
   – А знаете, какая история вот с этой Родиной-матерью была?
   Андрей с Максом с разных сторон обогнули журнальный столик и встали рядом с кандидатом на манер телохранителей или стражников. Верхней была фотография, где запечатлен торец «Новослободской» – с толстой мозаичной теткой и мужиком-тенью, заслонившим собой до середины икры одну из ее тумбообразных ножищ.
   – Не знаете, – торжественно и как будто даже с удовлетворением констатировал кандидат.
   Мягко выпроваживая гостей из комнаты в прихожую, Вилетарий рассказал, что, когда в пятьдесят втором станцию открывали, на месте несуразной ленты с надписью «Мир во всем мире» был портрет Сталина. Именно к нему мальчонка руки тянул. Но незадолго до торжественного пуска на «Новослободскую» приехал Хрущев, в ту пору первый секретарь МК ВКП(б). Прибыл Никита Сергеевич уже накрученный окружением, усмотревшим, что Родина-мать очень похожа на Мадонну Рафаэля – следовательно, налицо факт религиозной пропаганды. Хотя, возможно, у Хрущева и другие мысли тогда в голове бродили. Как бы то ни было, но по «Новослободской» Никита Сергеевич ходил мрачнее тучи. А подойдя к торцевому панно, налился краской и слюной брызгать начал. Прицепился к тому, что женщина босая: «Вы что, хотите сказать, что партия и правительство не в состоянии обеспечить своему народу достойную жизнь?! Что наш человек вынужден ходить в лохмотьях и без обуви?!» Женщине за одну ночь выложили на ступнях что-то вроде римских сандалий. Не помогло – поступил приказ извести Родину-мать под корень. Однако нашлись смельчаки, которые вместо того, чтобы сбить панно, загородили его ложной гипсовой стенкой, а потом облицевали мрамором. Из «заточения» Родину-мать выпустили уже в середине восьмидесятых, в годы перестройки. Но перед этим разули – уж слишком нелепо смотрелись на советской колхознице сандалии римских патрициев. А лицо «вождя всех времен и народов» из панно выкорчевали – заменили кургузым транспарантом.
   Дослушав до конца эту тухлую историю, друзья облегченно вздохнули и уже сами в ожидании вожделенной свободы рванули к входной двери.
   Но велеречивый хозяин, самодовольно гоготнув, продолжил:
   – Послушайте, я одну забавную вещь вспомнил! Про метро, про метро, – заметив нетерпеливое движение Андрея, поспешил заверить Вилетарий. – Когда шла реставрация «Маяковской», мне удалось в верхний вестибюль пробраться. Там как раз полы разобрали. Слеги проложили, рабочие по ним ходят, а внизу бухгалтерия филармонии. Сидят женщины, как ни в чем не бывало по клавиатуре стучат, документы распечатывают, чай пьют…
   Когда друзья уже вышли из подъезда, Макс остановился и снова взялся было за ручку двери:
   – Слушай, хоть он нам чуть пуговицы не поотрывал, придется вернуться. Я хочу у этого чудо-историка телефоны физиков взять. Надо бы и с ними поговорить.
   – Только не сегодня! – запротестовал Андрей. – И возвращаться не за чем. У тебя телефон есть: позвонишь, узнаешь. Я жрать хочу, как собака. Время два часа, а я, между прочим, еще не завтракал.
   – Я, между прочим, тоже.
   – Ну, вот.
   Макс нехотя поплелся за Андреем.
   В вагоне метро Шахов хотел врубить плеер и уже вытащил наушники, но Кривцов его остановил:
   – Погоди! Лучше скажи: ты этому Вилетарию веришь?
   – В чем?
   – Ну, в том, что астральная фотография действительно существует?
   Шахов пожал плечами:
   – А фиг его знает! – И снова попытался пристроить в уши наушники.
   – Да достал ты уже со своей музыкой! – в полный голос прикрикнул на друга Макс и потянул наушники к себе.
   – Это ты уже достал со своими дебильными фотками! – не остался в долгу тот. – Чего ты от меня-то хочешь? По-моему, Вилетарий нас только больше запутал. – И уже примирительно: – Информации сегодня получили выше крыши. Надо все переварить.
   В этот момент женский голос объявил очередную остановку. Из последних сил борющийся со сном Макс скосил на друга осоловевшие глаза:
   – Раз ты у нас такой наблюдательный и сообразительный… Вот станции объявляет то мужской, то женский голос. Как, по-твоему, есть в этом логика?
   Андрей задумался.
   – А-а-а, не зна-аешь, – с блаженной улыбкой протянул Макс. – А логика есть. Станции, идущие от центра, объявляет тетка, а к центру – дядька. На Кольцевой по часовой стрелке – дядька, против часовой – тетка. Это для тех, кто плохо видит, чтоб ориентировались. Сермяжная правда в этом есть: женщины по большей части спешат домой, а мужики – по делам…
   Надев наушники, Андрей послушал любимого Тимберлейка и неожиданно для себя понял, что нынче эта звезда стиля R’n’B дико его раздражает. Макс сидел с закрытыми глазами, голова моталась из стороны в сторону. Сочувственно подставив другу плечо, Андрей уперся затылком в стекло и смежил веки. Перед его мысленным взором тут же встало лицо Кати.

Раба фобий

   Шахов о Кате знал все. Или почти все. Во всяком случае, больше, чем кто бы то ни было. С первого по одиннадцатый класс они сидели за соседними партами. Кривцов и Шахов на второй в первом ряду, Гаврилова – через проход. С рождения жили в соседних домах. А еще Катя, ее привычки, особенности характера, поступки были главной и чуть ли не единственной темой для разговоров, которые Шахов вел с бабушкой бывшей одноклассницы Натальей Сергеевной. Их посиделки на кухне стали традицией уже после того, как Андрей, Макс и Катя закончили школу. Сама Катерина этих разговоров-чаепитий не то что не одобряла, но и не поддерживала. Перекусив за общим столом, забирала вазу с фруктами и уходила в свою комнату – почитать или «послушать музон»… Наталью Сергеевну внучкины закидоны беспокоили, но старушка тешила себя надеждой, что с годами (читай: с замужеством, обзаведением детьми) все пройдет.
   Андрей приоткрыл глаза и поднес к ним левое запястье. Четырнадцать двадцать три. Катерина трудится в поте лица. До конца ее рабочего дня еще шесть с половиной часов. Если между клиентками был перерыв, наверное, уже отобедала: ошпаренными кипятком помидориной и огурцом, яйцом вкрутую и шиповниковым чаем из термоса. Это в том случае, если успела собрать себе обед. Могла и не успеть – и теперь сидит голодная. Есть то, что девчонки приносят из кулинарии, – салаты, рыбу в кляре, пирожки – она не станет ни за что на свете.
   От транспорта Катя не зависит, потому что добирается до салона, где работает мастером маникюра, пешком. За двадцать минут. Но встает всегда не позже семи. До восьми проветривает квартиру, в любое время года и при любой погоде открывая все двери-окна и устраивая сквозняк. А сама запирается в стерильной ванной, выливает на дно душевой кабины три колпачка «Белизны» и, ожидая, пока хлорка поубивает всех микробов, тщательно намыливает руки. Три раза. Затем, смыв остатки «Белизны» вместе с истребленными бактериями, встает под душ. Завтракает Катерина заваренным с вечера в термосе настоем шиповника и ржаными хлебцами из вакуумной упаковки. В восемь пятнадцать начинает выходить из дома. Этот процесс у нее занимает не меньше двадцати минут. Сначала, глядя на стоящий в железном противне утюг, она пять раз (чтобы не сбиться, ей приходится загибать пальцы) повторяет: «Утюг выключен», потом идет в ванную – проверить краны, затем перемещается на кухню, где находятся сразу три представляющих особую опасность объекта: электроплита, кран над раковиной и удлинитель-«пилот», который на время Катиного отсутствия должен быть отключен. Потом Катя ставит квартиру на охрану. Перед тем как набрать на висящем возле входной двери пультике шифр, она еще раз обходит свое жилище с проверкой. Но это не всегда помогает. Бывает, уже спускаясь в лифте, вдруг замирает от ужаса. Ей приходит в голову, что она плохо проверила утюг. И Катя возвращается. Снимает квартиру с охраны, бежит в комнату, пять раз повторяет: «Утюг выключен», снова набирает на пультике шифр, закрывает дверь, подходит к лифту и спохватывается, что плохо помнит, как выглядела четверть часа назад плита, все ли ручки были в правильном положении… Раньше, когда сигнализация была завязана на телефон и каждый раз, ставя квартиру на охрану и снимая с нее, хозяйке приходилось звонить на пульт, у Гавриловой с сотрудниками ВО регулярно случались конфликты. Но месяц назад она наконец обзавелась новой, автоматической системой, и теперь могла возвращаться сколько угодно.
   Катя боится всего: пожара, воров, затопить соседей, попасть в неловкое положение перед чужими людьми, высоты, темноты, толпы, замкнутого пространства, смертельных болезней. А начало череде ее фобий положил страх перед метро. Он родился давно, когда Катя училась в пятом классе…
   Однажды вечером ее мама не вернулась с работы. До глубокой ночи Наталья Сергеевна обзванивала знакомых, а потом, заглянув в комнату внучки, сказала: «Маму отправили в командировку – она не успела нам об этом сообщить».
   Всю следующую неделю, прибегая после уроков домой, Катя кричала с порога: «Мама не приехала?» Наталья Сергеевна качала головой: нет еще. И сразу принималась расспрашивать, что задали на дом, похвалила ли ее учительница, не обижали ли мальчишки. Из того, что бабушка не хотела говорить о маме, Катя сделала вывод: баба Ната сердится, что командировка затянулась.
   В воскресенье утром девочку разбудил звонок в дверь. Катя подскочила на кровати, решив, что вернулась мама. Но, прислушавшись к раздававшимся из прихожей голосам, поняла: бабушка разговаривает со своей племянницей Любой, которая неожиданно приехала к ним из своей Рязани. Впрочем, неожиданным визит родственницы был, кажется, только для Кати. Пока тетя Люба шелестела у порога плащом, бабушка несколько раз повторила: «Спасибо, Любочка, что откликнулась… приехала. Ты не представляешь, как мне тяжело…» Катя потихоньку выбралась из-под одеяла и, стараясь не шуметь, подошла к кухонной двери, за которой баба Ната и тетя Люба продолжали начатый в прихожей разговор. «Вот увидишь, найдется. Ну, не бывает так, чтобы человек просто вышел из дому и исчез. Не в глухом лесу живете – в Москве. Обязательно найдется – живая и здоровая», – твердила как заведенная тетя Люба, но уверенности в ее голосе не было. А баба Ната плакала и жалобно повторяла: «Ведь уж девять дней прошло, целых девять дней, а ни слуху ни духу…» Катино сердечко больно сжалось: значит, бабушка говорила неправду, ни в какую командировку мама не уехала… Девочка стояла не дыша, стараясь не пропустить ни слова. «Последний раз Надюшу видели в прошлую пятницу, утром, когда она спускалась в метро. – Наталья Сергеевна постаралась взять себя в руки и теперь говорила почти спокойно. – Женщина, которая на станции газетами торгует, по приметам опознала: и пальто описала, и шапочку, и сумку. Говорит, запомнила, потому что Надя долго вниз спуститься не решалась: подойдет к турникету, назад вернется. И так раза три. А потом будто в воду кинулась: карточку в щель – и бегом. И все, больше ее никто не видел. Ни на выходе из станции, около которой ее работа, ни в самом институте. Вроде, получается, спустилась в метро, а оттуда не вышла». – «А вы узнавали, – уточнила тетя Люба, – из метро никого в тот день в больницу или еще куда не доставляли?» – «Неужто?! – возмутилась бабушка. – И начальнику метрополитена звонила, и в милицию, и в „Скорую“! И не раз! Как в воду канула».
   Катя на цыпочках вернулась в свою комнату, медленно, будто у нее был грипп и болели все, даже самые маленькие косточки, легла в постель и натянула до глаз одеяло. Она лежала и думала о том, что мама всегда боялась метро. Никогда никому об этом не говорила, но Катя-то догадывалась – по тому, как потела мамина ладонь, когда они спускались по эскалатору, по тому, как крепко она сжимала дочкину руку. В вагоне, когда садились рядышком, Кате приходилось разлеплять пальчики – их будто склеили карамелью или даже канцелярским клеем из прозрачной бутылочки, которую нужно носить на кружок аппликации. «Наверное, мама знала, что в метро с ней случится что-то страшное, поэтому и боялась», – сделала вывод Катя и горько, безысходно заплакала.
   Именно с того воскресенья, когда приезжала тетя Люба, Катя начала замечать, что соседки, бабушкины подруги, да и учителя в школе смотрят на нее с жалостью, тогда же стала слышать доносившийся вслед шепот: «Бедная девочка, круглой сиротой осталась».
   Своего папу Катя видела только на фотографиях. Он умер за месяц до рождения дочки. Сергей Григорьевич Гаврилов был подполковником Советской армии, военным хирургом. Сразу после свадьбы его отправили в командировку в Африку. Молодая жена (Надя была младше мужа на двенадцать лет) поехала с супругом. Через полгода Надежда забеременела, и, когда подполковнику дали отпуск, в самолете, взявшем курс на Москву, будущей маме пришлось сесть на место стюардессы в первом за кабиной пилотов ряду. Разместиться в обычном пассажирском кресле мешал огромный живот. Других неудобств беременность Наде не доставляла: не было ни изнуряющей дурноты, ни отеков, ни острого, непреодолимого желания попробовать чего-то абсолютно несъедобного: ваксы, земли, известки… Сергей Григорьевич был специалистом в области военно-полевой хирургии, но жену в первые месяцы беременности наблюдал сам: среди командированных из Союза врачей акушера-гинеколога не было, а доверить жену фельдшеру из местных он не захотел. Отправляясь в Москву, Гавриловы уже знали, что Надя носит близнецов. Прикладывая фонендоскоп к растущему не по дням, а по часам животу супруги, подполковник ясно слышал два сердцебиения. Еще в Африке они решили, что Надя останется в Москве под присмотром свекрови – Натальи Сергеевны. А когда родятся малыши, подполковник Гаврилов постарается уговорить начальство отпустить его на неделю домой. Месяц отпуска пролетел быстро, и, провожая мужа к месту службы, Надя – ей от этого даже было немного совестно – не испытывала грусти расставания. Во-первых, через два месяца Сережа прилетит посмотреть на сыночков (подполковник Гаврилов почему-то был уверен, что родятся именно сыновья), во-вторых, за эти несколько недель они так сдружились, так славно поладили с Натальей Сергеевной, ну а в-третьих, во благо отчаянно молотивших ножками Сашеньки и Витеньки ей, конечно же, лучше рожать в Москве. А время до родов за хлопотами по добыванию красивой, в яркий цветочек байки, пошиву пеленок-распашонок, покупке одеял и кроваток пройдет быстро.
   Сережа прилетел в Москву раньше, чем обещал. Через месяц. В цинковом запаянном гробу. Наталье Сергеевне и Наде сообщили, что подполковник Гаврилов скоропостижно скончался от какой-то не изученной еще современной медициной болезни. Сгорел за три дня. Надежда мужа не хоронила. У нее начались преждевременные роды. Мальчик появился на свет мертвым. Второй плод остался в матке и, к удивлению врачей, рождаться раньше срока не собирался. Лежавшая с Надей в одной палате тетка-акушерка объяснила соседке-первородке, что такое с разнояйцевыми близнецами случается. Очень редко, но бывает.
   Катя появилась на свет ровно через месяц после братика. Здоровенькой, с хорошим, не свойственным близнецам весом – три килограмма сто пятьдесят граммов.
 
   …Пятый класс девочка закончила с одними пятерками и получила две грамоты – за отличную учебу и за победу на районном конкурсе детского рисунка. Тогда же, в последних числах мая, Наталье Сергеевне разрешили оформить над внучкой опеку. Надежды на то, что продолжавшая формально числиться без вести пропавшей гражданка Гаврилова Н. П. жива, не осталось ни у кого: ни у чиновников, ни у родных. В то, что мама вернется, верила только Катя. И очень хотела, чтобы верили и остальные. Ей казалось, что если все будут ждать маму, как ждет ее она, та обязательно вернется. Откроет дверь своим ключом, сядет на банкетку в прихожей и, расшнуровывая ботинки, позовет: «Катена! Куда опять мои помпошки запропастились?» И Катена метнется к шкафу, куда спрятала (чтоб никто другой не обувал, не занашивал) мамины любимые мягкие тапочки с вязаными шариками на плетеных шнурках, помчится с ними в прихожую, сядет на корточки и уткнется головой в мамины колени.
   Был конец августа, до начала занятий в школе оставалось меньше недели, когда Катя услышала, как бабушка говорит кому-то по телефону: «Да какая теперь надежда? Почти год прошел. Уже и косточки, наверное, истлели». Маленькое Катино сердце от этих слов зашлось криком, а потом разорвалось на тысячи кусочков, обдав острой болью щуплое тельце изнутри. Катя бросилась на бабушку и стала колотить ее по животу, груди, бокам острыми кулачками: «Не говори так! Мама живая! Она вернется! А ты… Ты скоро сама умрешь!» Бросив трубку на пол, бабушка пыталась поймать Катины кулаки, прижать ее к себе… Когда ей это наконец удалось, Наталья Сергеевна, обнимая сотрясающуюся в рыданиях внучку, прерывающимся голосом сказала: «Да с чего ты взяла, что это я о маме? Я о совсем другой… совсем другом человеке. Конечно, мама жива, и она вернется, обязательно вернется».
   На сей раз бабушкина ложь не помогла – прочная стена надежды, за которой девочка жила последние месяцы, рухнула, осталась одна пыль. Следующим утром Катя извлекла из шкафа мамины «помпошки» и положила их в прихожей на полочку, где хранилась обувь для гостей. Потом вынула из-за стекла серванта большую мамину фотографию в рамочке и поставила на комодик в углу, рядом с папиной в темной рамке. У себя в комнате нашла в маленьком ящичке, среди аккуратных рулончиков лент для кос, черный атласный «рулетик», отрезала от него небольшой кусок для черной траурной полоски на маминой фотографии. Все это она проделала молча, сосредоточенно и четко, без единого лишнего движения…
   С того августовского дня Катя стала учиться жить без мамы и без надежды. А место в сердце, где до сей поры жила вера в мамино возвращение, начало заполняться страхами. Первым туда заполз страх метро. Теперь, когда они с бабушкой подходили к станции, у Кати перехватывало дыхание, а внутри грудной клетки, как голубь о стекло, начинал биться ужас. Ей хотелось кричать, топать, упираться ногами, упасть на землю, но она послушно шла за бабушкой, чувствуя, как покрываются по?том ее маленькие ладошки. К счастью, в метро ей приходилось ездить нечасто и, как правило, по выходным, когда там было мало народу. Каждое второе воскресенье бабушка вывозила внучку в музей, на детский спектакль или симфонический концерт. Катя смотрела на сцену, делала вид, будто наслаждается музыкой или постановкой, хлопала, когда зал начинал аплодировать, но думала только о том, что домой им с бабулей предстоит возвращаться на метро.
 
   В аттестате у Кати Гавриловой было всего две четверки: по геометрии и физике, но вместо того, чтобы подать документы в вуз, она поступила на курсы парикмахеров, которые незадолго до этого открылись в их районе. Узнав об этом, Наталья Сергеевна слегла с высоким давлением. Но вскоре с выбором внучки смирилась и даже начала находить в ее будущей профессии положительные стороны. «С таким делом в руках, – уверяла она соседок, – нигде не пропадешь. Парикмахеры и маникюрши всегда и везде нужны. Так что Катя без работы не останется. В отличие от дипломированных инженеров и филологов, которые не сегодня завтра на паперть пойдут…» В словах Натальи Сергеевны был большой процент сермяжной правды, и бабушки поступивших в престижные вузы внучек удрученно кивали: «И не говори! Вот времена!»
   По окончании курсов Катя нашла работу в салоне совсем недалеко от дома. Точнее, ее туда пристроила преподававшая искусство маникюра наставница. Не задаром, конечно. За протежирование внучки Наталья Сергеевна отблагодарила мастерицу парой своих золотых сережек с крохотными изумрудиками. И вот уже пятый год Катя трудится в салоне «Веренея». У нее постоянные клиентки и предварительная запись. Окошек почти не случается – разве что кто-то из дам подхватит простуду или до потери памяти увлечется шопингом.
   Кстати о гриппе и прочей распространяющейся воздушно-капельным путем заразе. В начале своей трудовой деятельности Катя на чихание и кашель клиенток не обращала внимания. Даже если те не имели возможности прикрыться ладошкой (кисть одной руки – в ванночке, другой – в распоряжении маникюрши). Инстинктивно отвернув голову, Катя с милой улыбкой желала здоровья, а в ответ на извинения неизменно отвечала: «Ничего страшного». Но когда с экранов телевизоров косяком пошла информация о нетипичной пневмонии, к уже имевшимся у Кати фобиям присоединилась еще одна: она стала бояться неподвластного современной медицине вируса. Она сразу уверила себя, что папа умер именно от атипичной пневмонии, которую в начале восьмидесятых еще не умели диагностировать. И стала носить восьмислойную марлевую маску, которую меняла каждый день. Поверх маски, на переносицу, Катя надевала сооруженный из большой канцелярской скрепки зажимчик. Теперь маска плотно прилегала к лицу и не сползала. Запах хлорки с примесью еще какой-то сладковатой отравы, который ей приходилось вдыхать в течение нескольких часов, Катюню нисколько не нервировал. Напротив, она вдыхала его с удовольствием, представляя, как стерильный, без единого микроба воздух проникает в бронхи, трахею, легкие. Должно быть, некоторых клиенток такая экипировка маникюрши напрягала, раздражала и даже обижала, но ни одна о том ни словом не обмолвилась. Ради хорошего маникюра женщины готовы были терпеть и гигиенические заморочки мастера, и ее упорное нежелание обсуждать свою личную жизнь. Ведь иных дам постбальзаковского возраста медом не корми – дай только свести не испытавшую женского счастья барышню с каким-нибудь троюродным племянником или сыном приятельницы, алкоголиком и тунеядцем, которого следует поскорее женить на приличной девушке, чтобы было кому о нем заботиться и переживать.