У Барашкова определенно снесло крышу. Он почти орал на Габаритова. Народ втянул головы в плечи, ожидая реакции босса. Только Кирсанов продолжал сидеть развалясь – в своей привычной барственной позе – и с едва уловимой снисходительной улыбкой на губах. Габаритов молча перевел глаза с Гениной физиономии в угол, где сидел Роман:
– Дуговской разметишь двойной гонорар. Асеевой за ее вранье – ни копейки. И принесешь мне номера с разметкой за прошлый месяц: я посмотрю, сколько и чего сдал Барашков.
Темы отдела светской хроники опять были приняты без энтузиазма. Даже сошедшая бы в прежние дни за «супербомбу» информация о Веронике Ким, похудевшей от тайских пилюль на десять килограммов и решившей заняться танцами. Номер забили «страшилками» отдела происшествий, переводными материалами из зарубежных изданий, спортом и рекламой. Когда планерка уже подходила к концу, в дверях кабинета появилась Диана Плечистая.
– Можно? – обратилась она к хозяину.
– Говори, чего у вас там, – разрешил Габаритов.
– Мне сейчас агент позвонил: трехлетнюю девочку родной отец убил, расчленил и по мусорным бакам разбросал!
– Надо крутить! – распорядился Алиджан Абдуллаевич. – По полной программе! И на центральный разворот. Кто у тебя, – взгляд в сторону Дуговской, – будет этим заниматься?
– Наверное, Танюшка Юсупова – детские учреждения за ней закреплены.
– При чем здесь детские учреждения? Ее ж не воспитательница в детсаду грохнула! Хорошо, пусть Юсупова соберет всю информацию, а напишет Барашков. Он там таких соплей на кулак намотает – женщины ревмя реветь будут.
– Но, Алиджан, ты же обещал меня на Валаам отпустить, – жалобно напомнил Барашков.
– А чего тебе там делать? Про монахов писать, к очищению души призывать? Кому эти слюни интеллигентские нужны? Вот если бы там хоть икона мироточивая была, тогда еще куда ни шло. Народ на такие вещи клюет…
– А если я узнаю, что такая икона есть, отпустишь? – совсем уж униженно попросил Барашков.
– Узнаешь – тогда и посмотрим, – стукнул раскрытой ладонью по столешнице Габаритов, давая понять, что разговор и планерка закончены.
Гена Барашков вышел из кабинета хозяина, опустив голову и ссутулив плечи. Встреться сейчас с ним кто-то, кто знал гениального журналиста Геннадия Барашкова в молодости, ни за что не узнал бы. И не потому, что за последние годы «классный парень» и «суперпрофессионал» отрастил изрядное брюшко и отпустил усы и волосы, которые собирал в хвостик. А из-за затравленного взгляда. Гена, еще несколько лет назад выезжавший в самые горячие точки планеты, писавший умные, честные, рвущие душу на куски репортажи с мест захвата заложников, рассказывавший – очень живо и красочно – об удивительных людях и явлениях природы, теперь был просто рирайтером. Попросту говоря, переписывал за набранными с улицы корреспондентами заметки про маньяков, насильников, педофилов, некрофилов и зоофилов. Габаритов считал, что материалы об извращенцах всех мастей удаются Барашкову лучше всего. Но, помимо литературного редактирования, босс требовал от числившегося в штате обозревателем Гены поиска собственных тем. Ограничив, правда, их круг теми же некрофилами и зоофилами. Поначалу Гена протестовал, но потом смирился. И теперь лишь изредка у него срывало крышу: не думая о последствиях, он начинал резать правду-матку и рвал на груди рубашку, ратуя за справедливость. Однако босс давно научился водружать Генину крышу на место, так что стихийно вспыхивавшие «барашкины бунты» длились недолго.
Глядя на ссутуленную спину обозревателя, Уля впервые прониклась к нему сочувствием: «Я хоть с живыми людьми встречаюсь, нормальными, где-то умными, где-то с небольшим прибабахом, а он – только с трупами или законченными психами. Да и то не лично, а правя через пень-колоду написанные материалы. Ему ж, наверное, к вечеру, когда он три-четыре таких «ужастика» перепишет, жить не хочется!»
Однако сочувствие к ближнему было не по части Ули Асеевой.
«Меня бы кто пожалел! – оборвала она саму себя. – Пашу, как лошадь, а шеф все равно морду гнет. Хотя уж мог бы и помягчеть, сменить гнев на милость».
Доброт
– Дуговской разметишь двойной гонорар. Асеевой за ее вранье – ни копейки. И принесешь мне номера с разметкой за прошлый месяц: я посмотрю, сколько и чего сдал Барашков.
Темы отдела светской хроники опять были приняты без энтузиазма. Даже сошедшая бы в прежние дни за «супербомбу» информация о Веронике Ким, похудевшей от тайских пилюль на десять килограммов и решившей заняться танцами. Номер забили «страшилками» отдела происшествий, переводными материалами из зарубежных изданий, спортом и рекламой. Когда планерка уже подходила к концу, в дверях кабинета появилась Диана Плечистая.
– Можно? – обратилась она к хозяину.
– Говори, чего у вас там, – разрешил Габаритов.
– Мне сейчас агент позвонил: трехлетнюю девочку родной отец убил, расчленил и по мусорным бакам разбросал!
– Надо крутить! – распорядился Алиджан Абдуллаевич. – По полной программе! И на центральный разворот. Кто у тебя, – взгляд в сторону Дуговской, – будет этим заниматься?
– Наверное, Танюшка Юсупова – детские учреждения за ней закреплены.
– При чем здесь детские учреждения? Ее ж не воспитательница в детсаду грохнула! Хорошо, пусть Юсупова соберет всю информацию, а напишет Барашков. Он там таких соплей на кулак намотает – женщины ревмя реветь будут.
– Но, Алиджан, ты же обещал меня на Валаам отпустить, – жалобно напомнил Барашков.
– А чего тебе там делать? Про монахов писать, к очищению души призывать? Кому эти слюни интеллигентские нужны? Вот если бы там хоть икона мироточивая была, тогда еще куда ни шло. Народ на такие вещи клюет…
– А если я узнаю, что такая икона есть, отпустишь? – совсем уж униженно попросил Барашков.
– Узнаешь – тогда и посмотрим, – стукнул раскрытой ладонью по столешнице Габаритов, давая понять, что разговор и планерка закончены.
Гена Барашков вышел из кабинета хозяина, опустив голову и ссутулив плечи. Встреться сейчас с ним кто-то, кто знал гениального журналиста Геннадия Барашкова в молодости, ни за что не узнал бы. И не потому, что за последние годы «классный парень» и «суперпрофессионал» отрастил изрядное брюшко и отпустил усы и волосы, которые собирал в хвостик. А из-за затравленного взгляда. Гена, еще несколько лет назад выезжавший в самые горячие точки планеты, писавший умные, честные, рвущие душу на куски репортажи с мест захвата заложников, рассказывавший – очень живо и красочно – об удивительных людях и явлениях природы, теперь был просто рирайтером. Попросту говоря, переписывал за набранными с улицы корреспондентами заметки про маньяков, насильников, педофилов, некрофилов и зоофилов. Габаритов считал, что материалы об извращенцах всех мастей удаются Барашкову лучше всего. Но, помимо литературного редактирования, босс требовал от числившегося в штате обозревателем Гены поиска собственных тем. Ограничив, правда, их круг теми же некрофилами и зоофилами. Поначалу Гена протестовал, но потом смирился. И теперь лишь изредка у него срывало крышу: не думая о последствиях, он начинал резать правду-матку и рвал на груди рубашку, ратуя за справедливость. Однако босс давно научился водружать Генину крышу на место, так что стихийно вспыхивавшие «барашкины бунты» длились недолго.
Глядя на ссутуленную спину обозревателя, Уля впервые прониклась к нему сочувствием: «Я хоть с живыми людьми встречаюсь, нормальными, где-то умными, где-то с небольшим прибабахом, а он – только с трупами или законченными психами. Да и то не лично, а правя через пень-колоду написанные материалы. Ему ж, наверное, к вечеру, когда он три-четыре таких «ужастика» перепишет, жить не хочется!»
Однако сочувствие к ближнему было не по части Ули Асеевой.
«Меня бы кто пожалел! – оборвала она саму себя. – Пашу, как лошадь, а шеф все равно морду гнет. Хотя уж мог бы и помягчеть, сменить гнев на милость».
Доброт
Вечером того же дня, собираясь домой, Уля увидела, что в закутке Гены Барашкова горит свет. Решила, забыл выключить: время-то уже одиннадцатый час. Но обозреватель был на месте и что-то яростно настукивал на клавиатуре. По лицу Гены блуждала странная улыбка – одновременно глумливая и мстительная. Заметив Улю, Барашков оторвался от экрана:
– О, Асеева! А ты чего здесь? Ударным трудом замаливаешь грехи? Не в службу, а в дружбу, скажи на верстке, что я еще полчасика поработаю. Пусть ключи от конторы мне занесут, я потом сам охране отдам.
– А ты почему домой не идешь? Материал про расчлененную девочку в номере уже стоит… Или ты уже на субботний шарашишь?
– Ага, на субботний. Такой, понимаешь, шедевр ваяю, обрыдаться можно.
– И что за шедевр?
– Помнишь, недели две назад Алиджан молодежный десант в Каракалпакии высадил?
– Помню, конечно. Фактуру про детство певицы Аксу послал добывать. Я еще тогда возмущалась, что светскую тему стажеркам из отдела спецкоров отдали.
– Теперь можешь перекреститься, что не тебе привезенный ими бред править надо. Хочешь прочесть, что эти «умницы» в командировке надыбали?
Барашков щелкнул клавишами и вывел на экран заметульку в полторы тысячи знаков. Заголовок у нее был многообещающий: «Верная мечте». Далее шел рассказ о том, как, будучи еще маленькой девочкой, Аксу пасла овечек, гусей и прочую домашнюю живность, а сама мечтала о принце на большом блестящем черном автомобиле. Как рисовала себя в пышном розовом платье, а рядом – красавца незнакомца в черном смокинге. На этом фактура заканчивалась; остальную, большую часть заметки составляли рассуждения о том, что «каждая девушка, сумевшая пронести свою детскую мечту незапятнанной случайными связями до половозрелого возраста, может рассчитывать на встречу с принцем – героем ее давних грез».
– Да-а-а, – протянула Уля и дернула себя за мочку уха. – И чего тебе из этого бреда сделать надо?
– Материал на разворот.
– Ни хрена себе! Да здесь же на трехстрочную заметку – и то фактуры не наскребешь. Можно, конечно, еще абзац про то, что Аксу дочку родила, накатать. Но мы про это уже писали: и про вес, и про рост. Ну повторишь ты эту информацию, порадуешься за новорожденную, что ей не придется, как маме, гусей и баранов пасти, а дальше что?
– Перед тобой, госпожа Асеева, профессионал высочайшего класса. Будет завтра Алиджану разворот, а на нем столько соплей и умильных слез, что босс захлебнется!
– Ты ему хоть показал, что эти «звезды отечественной журналистики» привезли? Аж втроем ведь трудились!
– Показал. Он сказал: «Нормально. И не из такого говна конфетки делали. А для тебя это шанс: доказать, что ты все еще профессионал и не зря мои деньги проедаешь. Сделаешь нормальный – душевный, добрый – материал на разворот, отпущу хоть на Валаам, хоть на Соловки». Я два часа с этими тремя дурами бился – вышкрябывал, выпытывал у них хоть какие-то фактики, заставлял вспоминать, что бабушки-прабабушки, дедушки-дядюшки про Аксу рассказывали. Ведь целую неделю в деревнях, где эта певичка детство провела, тусовались! Да за это время на роман можно было материала насобирать, а они… Но ничего, Барашков – ас и Барашков даст!
– А чего это у тебя морда такая?..
– Какая «такая»?
– Ну как будто ты мстишь кому, гадость большую готовишь…
– Да ты что?! Заметно? Да, разведчика из меня не получилось бы… Ладно, раз ты такая проницательная оказалась, придется открыться. Ни на какой Валаам меня Алиджан после того, как заметка выйдет, не отпустит, а скорей всего выгонит к чертовой матери. Ну и ладно. И хорошо! У самого меня уйти духу не хватает, а половой тряпкой, о которую ноги вытирают, оставаться невмоготу. Так что этот «шедевр» будет моей лебединой песней. Кстати, мне только чуть-чуть дописать осталось. Если хочешь, подожди – я тебе первой дам почитать. А потом в кафешку неподалеку заскочим, меня там Инка Матвеева и Валерка Молотов ждут. Посидим-поговорим, кофейку попьем.
– И ты с ними встречаешься?! – Уля испуганно вытаращила глаза. – Если Алиджан узнает… Он же категорически запретил с ними контачить. Мало того что ушли, хлопнув дверью, еще и про Габаритова что не надо рассказывают.
– Так правду рассказывают-то! Жаль, не всю. Я б на их месте такой роман про наше «Бытие» накатал, все закулисье бы редакционное расписал. А чего им бояться? Что Габаритов им сделать может? У Валерки своя газета, которая через пару лет на тиражи «Бытия» выйдет, у Инки – журнал «Автоледи». Всего восемь номеров вышло, а издание уже в прибыли! И тираж от недели к неделе растет, и рекламодатели косяком прутся. Кто б мог подумать, что Инка еще и талантливой бизнесвумен окажется! Просекла, что бабы, которые за рулем, себя к особой касте причисляют, – и сыграла на этом. Выгонит меня Габаритов – к ней пойду. Или, может, к Валерке. Оба зовут. А лучше закачусь в какую-нибудь деревню и буду детские книжки про животных писать. У меня в голове знаешь сколько историй интересных? Ну все. Ты, если хочешь, сиди, а я дописывать буду. Только ключи на верстке возьми.
Уля забрала ключи и, вернувшись в обитель Гены, тихонько села в уголке. В душе у нее боролись страх прогневить босса, который может узнать о ее контакте с персонами нон грата, и желание увидеться с ушедшими пару лет назад из «Бытия» Матвеевой и Молотовым, послушать их рассказы о существовании вне «желтой» газеты, о том, как они обустраивались в своей нынешней жизни.
Уля бросила взгляд на Барашкова. Тот продолжал стучать по клавишам и улыбался при этом так, что его рыжие усы топорщились на манер двух выдранных из веника пучков.
«Надо же, веселится, – недоуменно констатировала Уля. – Интересно, над чем? Чего там вообще можно было насочинять при таком-то исходном материале? Да еще веселого? А как эта тема-то всплыла? Подобные «слюни и сопли» в «Бытии» вроде не практикуются…»
И тут Асеева вспомнила, что все началось с визита в редакцию мужа Аксу, владельца крупной сети бензозаправок Абрама Янчикова. В кабинете Габаритова «бензиновый король» провел часа два, а когда вышел, Алиджан Абдуллаевич, похлопав его по плечу, изрек: «Узбек с евреем всегда договорятся, если они, конечно, умные и деловые люди. Давай, брат, заходи еще! Запросто заходи – как к себе домой. Посидим-потолкуем, а то, глядишь, в ресторан закатимся или к девочкам – у меня знаешь какие красотки в органайзере значатся – у-у-у, персики! Аксу-то в Штатах, наверное, надолго зависла. Это ты молоток, что туда ее рожать отправил – теперь у дочки твоей американское гражданство. А под это дело и ты с женой его получишь. Ну что, будешь чудеса героического воздержания демонстрировать или все-таки махнем по бабам? Не боись: на сей раз все расходы – за мой счет. Знаю: вы, евреи, – люди прижимистые…»
Уля стояла в приемной (ей надо было срочно поговорить с боссом) и монолог Габаритова слышала от начала до конца. Янчиков от предложения Алиджана Абдуллаевича отказался: «Да ты знаешь, некогда мне по бабам. У меня бизнес все время и все силы отнимает». – «Ха! – фыркнул Габаритов. – Бизнес у него! А у меня, по-твоему, что? Не бизнес? Я тут, по-твоему, груши околачиваю, что ли? Или кукурузу охраняю? Время, жизнь свою, дорогой мой, надо планировать так, чтоб на все тебя хватало: и на бизнес, и на радости телесные. Так что ты подумай, подумай над моим предложением». Габаритов заговорщически подмигнул и оскалился. «Хорошо, я подумаю», – пообещал Янчиков и заспешил к выходу. Прошел он в полуметре от Ули, и она видела, какая брезгливая гримаса исказила его физиономию.
А на следующий день, на планерке, босс выдал новую установку:
– Субботний номер будем позиционировать как газету для семейного чтения. Никаких окровавленных трупов, страшилок, голых баб. Полосу «Уважаемая Дарья!» с письмами сексуально озабоченных тоже снимаем. Будем печатать только добрые, светлые и целомудренные материалы. Чтоб родители хотя бы субботний номер в метро, прочитав, не бросали и дома от детей не прятали. Перенесем сюда со среды телепрограмму, напихаем побольше всяких кроссвордов, шарад. Чтоб люди в кругу семьи за вечерним чаем разгадывали. А поскольку из-за программы номер будет целую неделю в доме лежать, его и перечитывать, как любимую книгу, будут…
– Чтоб читали и перечитывали, можно еще отрывки из неопубликованных детективов и любовных романов печатать, – порекомендовал Кососаженный. – Но только самых популярных авторов. С издательствами я попробую договориться. Романы будем брать не порнографические, а лирические – с душевными метаниями, трогательными письмами. Ну чтоб как у Пушкина в «Евгении Онегине». Она ему письмо написала, он ей ответил…
– Бред! – скривилась Дуговская. – Давайте еще куски «Войны и мира» в газету совать.
– Дуговская права, – согласился с редакторшей Габаритов. – Добрые материалы нужно делать самим. Вот вчера у меня был муж Аксу Абрам Янчиков. Я поговорил с ним полчаса и понял, что это за человек. Личность! Как этот Янчиков умело раскручивает бизнес, как любит свою жену! А она его так просто обожает. Вот про эту любовь и надо написать. И еще… Роман, это в первую очередь тебя касается, поскольку все материалы через твои руки идут. Отслеживай, чтоб никакого негатива про Янчикова у нас не шло. Ни про него самого, ни про его семью, ни про его бизнес. Завотделами, вы слышали? Чтоб в материалах на Янчикова даже тень не бросали. Он теперь нам друг. А если что хорошее накопаете – сначала ко мне. Я сам решать буду – ставить или не ставить. Понятно?
– Понятно, – дружно закивали «бытийцы».
А чего непонятного-то? В редакции все давно догадывались, каким образом к Габаритову попадают в друзья те, на кого потом нельзя бросать тень. И даже таксу такой дружбы меж собой шепотком обсуждали. За то чтоб ничего не просачивалось – от 15 до 30 тысяч долларов, в зависимости от значимости «кандидата в братья». За публикацию «доброй, имиджевой статьи» – по пять «штук» за полосу. По всему выходит, что новоиспеченному названому брату Янчикову пришлось раскошелиться на 25 тысяч баксов, не меньше. Теперь, если какой из отделов положительно работающую на репутацию Янчикова новостишку откопает, Габаритов сначала ему позвонит, намекнет, мол, хорошо бы отстегнуть за дополнительную рекламу…
Время от времени Алиджану Абдуллаевичу ударяло в голову, что и подчиненные могут таким же образом подкармливаться с рук героев своих материалов, хозяев увеселительных заведений, владельцев магазинов, и он усаживал за читку номеров весь юридический отдел. Чтоб с карандашом в руках выискивали несанкционированное упоминание названий ночных клубов, где проходила светская тусовка или концерт для избранных, ресторанов, где потчевали залетевшую в российскую столицу на гастроли забугорную звезду, фирм, подаривших отечественной примадонне к очередному юбилею золотую побрякушку с камушками. Юристы приносили список подозреваемых, и босс, вызывая корреспондентов по одному, учинял им форменный допрос: когда и с кем вступил в сговор, сколько от кого получил. Бедный сотрудник клялся и божился, что не только мзды не брал, но и не подозревал, что упоминание места, где проходила презентация нового альбома Дани Малюкова или Вити Силана, может считаться скрытой рекламой. Иногда мастер блефа Алиджан Абдуллаевич брал подчиненного (преимущественно из числа новеньких, тех, кто еще не был искушен в арсенале габаритовских средств и методов управления коллективом) на понт. «Я знаю, что ты продался. И даже осведомлен об обстоятельствах, при которых это произошло. Думаешь, мне не доложили? В тот же вечер. Запомни, у Габаритова везде глаза и уши. Итак, я все прекрасно знаю, но хочу, чтобы ты сам (сама) во всем признался (призналась)». Надо сказать, подобный прием проканывал. И не раз, а целых два. В первом случае девочка-стажерка из отдела телевидения призналась, что взяла себе расписанный в стиле батик шарфик. «Но я же не знала, что нельзя, – такие всем женщинам на вечеринке, посвященной юбилею телеканала, раздавали! – рыдала несчастная. – А название развлекательного комплекса в заметке написала не потому, что меня шарфиком купили, а потому, что в университете нас так учили. Говорили, что в информационной заметке обязательно должны содержаться ответы на три вопроса: что, где и когда». В другой раз корреспондент отдела спорта признался, что получил от администратора кабака, где отмечали день рождения одного из «спартаковцев», бутылку вина. Умный парнишечка выкрутился, поведав боссу, что ресторатор долго восхищался газетой и чуть ли не на коленях умолял «бытийца» принять скромный дар от давнего почитателя издания. «Я просто не мог отказаться, Алиджан Абдуллаевич. Человек говорил о газете с таким искренним восторгом, что я, не взяв вино, нанес бы ему смертельную обиду».
После пары-тройки таких облав и следовавших за ними карательных операций корреспонденты стали бояться собственной тени и, отвечая в своих заметках на хрестоматийный вопрос «где», обозначали место, где происходило то или иное действо, с предельной осторожностью и расплывчатостью, например так: «В одном из увеселительных заведений, что находится в Пресненском районе Москвы». Подозрений по поводу того, что подчиненным за пиар вверенной ей административной единицы платит префектура, у Габаритова пока не возникало.
– Ну все, можешь читать, – извлек Асееву из глубины размышлений «великий миротворец». – А я, с твоего позволения, в тубзик сгоняю. И махнем в кафешку. О! Уже почти одиннадцать. Валерка с Инкой ждать устали. Сейчас я им позвоню, скажу, через четверть часика будем.
Асеева читала и давилась от смеха. Гена постебался от души.
«…Их подарили друг другу небеса. Они будто всю жизнь мчались на огненных колесницах навстречу друг другу, протягивая руки и томясь ожиданием будущей встречи. Две судьбы, две жизни, две нежности. Сияющая красотой и скромностью девочка из крошечной каракалпакской деревушки и серьезный трудолюбивый парень из Еревана. Они будто третьим глазом рассмотрели друг в друге то, что не замечали другие. Целомудрие и верность.
…Детство Аксу было босоногим – и это не преувеличение, не дань метафоре. В деревне все помнят, как старательно перебирала Аксу грязными крошечными ножками, когда гнала гусей к речке.
…Всенародная (да что там – всемирная!) популярность пришла к Аксу, когда она была еще школьницей. Другая бы зазналась, очерствила душу, но не такова наша Аксу! Лучи славы стали для нее прутьями тюремной решетки, высоченным забором, что строят вокруг своих домов обитатели Рублевки. И за этим забором, за этой решеткой продолжало трепетать жаждущее любви сердце…»
– Прочла? Ну и как? – влетев за загородку, полюбопытствовал Гена.
– Слушай, это уж слишком! Габаритов тебя не просто выгонит – убьет. Тут же издевка в каждом предложении.
Барашков воодушевленно потер руки:
– Ага, значит, удалось! Так ты еще не все прочла? Тут в конце такие места есть – закачаешься! Вот этот «перл» из произведения трех красавиц я нарочно нетронутым оставил: «Пол ребенка устроил всех»! А, каково? А если б не устроил, малышку из роддома прямо в клинику на операцию по перемене пола, выходит, отправили бы? И вот это тоже сохранил в первозданном виде: «Троюродный дядюшка Аксу и рад бы, празднуя рождение племянницы, пуститься со всеми в пляс, да не может – недавно сломал обе ноги. Но ничего: когда выздоровеет, спляшет!»
Гена схватил со стола бейсболку и, шмякнув ею об пол, прошелся по кабинетику вприсядку, с отчаянным ожесточением выбрасывая вперед ноги.
Поднял кепку, отряхнул и посмотрел на Асееву:
– Чего хмурая? Не понравилось? Что, позвольте узнать, конкретно? Мой танец или материал?
– Да говорю ж тебе, что перебор, – еще больше нахмурилась Уля. – Что, если Алиджан Абдуллаевич перед тем, как в номер ставить, материал не прочтет и все это так в газету и пойдет?
– Да, конечно, он читать не будет. Когда это он читал-то чего, кроме заголовков? А значит, и в газете пройдет как по маслу. Он потом ногами топать станет, когда его кто-нибудь носом в мой бред ткнет.
– Ну а тебе-то самому не противно, что эти разбавленные сиропом сопли в «Бытии» появятся? Ведь будто больная шизофренией старая дева в бреду сочиняла…
– Да ладно тебе! И не такое ставили. А я душу отвел. Идешь со мной на встречу отщепенцев или домой поедешь? Не боись: из нас троих тебя никто не заложит. Если только сама боссу рассказать захочешь… А что? Хороший способ милость вернуть. Придешь, поведаешь, что, прям, как Штирлиц, проникла в логово врагов, чтоб все разузнать про их гнусные намерения и подлые планы.
– Никому я ничего рассказывать не буду, – надула губы Уля. – Пошли.
Инна с Валерием о чем-то оживленно разговаривали, склонив друг к другу головы, и Барашкова с Асеевой заметили только, когда те подошли к столику и поздоровались.
– Ну наконец-то! Мы тут с Инкой уже по три чашки кофе выпили, пока вас ждали, – укорил друга Молотов. – Сейчас этот благородный напиток уже из ушей польется. Асеева, ты какими судьбами? Вот уж никак не ожидал!
– Да ладно тебе, Валерка, дурака валять, – улыбнулся Барашков. – Я ж тебе сказал по телефону, что с Улькой приду…
– Ген, привет! – поздоровалась с Барашковым Матвеева и подставила щеку для поцелуя. – И ты тоже здравствуй, ученица, – обратилась она к Уле. – Или ты себя таковой не считаешь? Если так, извини. Вынуждена признать: по многим статьям ты меня обскакала, обставила и умыла. Так что, если позволишь, буду тобой как бывшая наставница гордиться.
Уля растерялась: про «гордиться» Матвеева серьезно или смеется? В глазах-то вон чертики бегают.
– Предлагаю выпить за встречу! – едва усевшись, предложил Молотов. – Дамы, вы что будете? Вино? По коктейлю? Здешний бармен по части их приготовления настоящий дока. Или, как мы с Геной, коньячок-с?
– Я, чур, только сок, потому как за рулем, – развела руками Инна. – А вот съесть бы чего-нибудь не отказалась…
– Ну и ладно, – совсем не огорчился Молотов. – Коль не пьешь, по домам нас потом развезешь.
– Да развезу, конечно, какие проблемы, – пообещала Инна и выхватила из сумочки зазвеневший мобильник. И, внимательно выслушав кого-то, начала успокаивать: – Ну, конечно, Ниночка, попробуй. Заказчики же именно на Гурденко не настаивали, говорили просто, что она самый предпочтительный вариант. Ты прикинь по нашему списку випов, кто еще может подойти под категорию известных всей стране артисток или певиц, пребывающих в преклонном… пардон, в элегантном возрасте. А еще лучше – езжай домой, время за полночь, а ты все трудишься. Мне вот даже неловко стало: я в ресторане сижу, а ты на службе вкалываешь. Так что домой, домой! Ну все, дорогая, до завтра!
– Девочка ко мне в журнал пришла, такая старательная и ответственная, что даже страшно, – улыбаясь, доложила сотрапезникам Инна. – Журналу хороший заказ поступил – на рекламу «Ниссан-Микра». Рекламодатель хотел бы позиционировать машинку как авто для леди постбальзаковского возраста. Попросил обложку с фотографией какой-нибудь звезды «за шестьдесят» за рулем «ниссанки». В качестве наилучшего варианта назвал Люсьену Гурденко. А девочка эта примадонне звонить боится – наслушалась рассказов о ее несносном характере. Ну да ладно, завтра сама позвоню.
Спустя четверть часа Уля уже отчаянно жалела, что согласилась пойти с Барашковым. «Старики» с горящими глазами обсуждали какие-то зависшие в Госдуме законопроекты, опасность возобновления военных действий в Абхазии, сыпали именами кандидатов на президентский пост на грядущих выборах… «Сидят тут с умными рожами, прогнозы строят… Как будто от них чего-то зависит и их мнения кого-то интересуют», – думала Уля. Рот разрывала зевота, которую Асеева еле сдерживала, стискивая зубы и вытирая из уголков глаз проступавшие от сдерживающих усилий слезы.
«Паноптикум, точно паноптикум! – накручивала себя Асеева. – А ведь наверняка считают себя асами современной журналистики, властителями умов. Ха-ха! Что они вообще понимают в современной прессе? По-настоящему массовой, с миллионными тиражами? Правильно Алиджан Абдуллаевич говорит про Барашкова и таких, как он: интеллигенция вшивая. Как Матвеева-то убивалась, когда с Люсьеной Гурденко поцапалась! Испереживалась вся, ночи не спала. У Люсьены Михайловны после разборки, видите ли, давление скакнуло. Ну и что? Звезда (кстати, давно закатившаяся), кажется, сама напросилась. А Инна в раскаянье разве что головой об стенку не билась. Все причитала: «Чего я влезла со своими дурацкими вопросами? А вдруг бы ее инсульт разбил? Угробила бы гениальную актрису! Личико ее гладкое, пластическими хирургами натянутое, меня в заблуждение ввело – забыла на минуту, что Люсьена – больная женщина, ровесница моей мамы!»
Уля отлично помнила рассказ своей наставницы о ЧП с Гурденко, которое случилось еще до прихода Асеевой в «Бытие». Люсьена давала суперсольник то ли в Кремле, то ли в «России», после которого была организована пресс-конференция. Матвеева опоздала, а когда стала протискиваться через толпу собратьев-журналюг вперед, поймала на себе полный ненависти взгляд Гурденко. Инна решила, что Люсьена на нее из-за опоздания злится. А у Матвеевой была задача осторожно выведать, какие такие непонятки у Люсьены с единственной дочерью: тогда как раз слухи поползли, что они то ли квартиру не поделили, то ли очередной муж звезды детей падчерицы обидел. Инна свой интерес, как могла, закамуфлировала. Спросила, отчего это женщины-актрисы так неохотно о своих детях и внуках рассказывают? Вон Ширвиндт, например, недавно битый час разглагольствовал о том, как ему нравится быть дедушкой…
– О, Асеева! А ты чего здесь? Ударным трудом замаливаешь грехи? Не в службу, а в дружбу, скажи на верстке, что я еще полчасика поработаю. Пусть ключи от конторы мне занесут, я потом сам охране отдам.
– А ты почему домой не идешь? Материал про расчлененную девочку в номере уже стоит… Или ты уже на субботний шарашишь?
– Ага, на субботний. Такой, понимаешь, шедевр ваяю, обрыдаться можно.
– И что за шедевр?
– Помнишь, недели две назад Алиджан молодежный десант в Каракалпакии высадил?
– Помню, конечно. Фактуру про детство певицы Аксу послал добывать. Я еще тогда возмущалась, что светскую тему стажеркам из отдела спецкоров отдали.
– Теперь можешь перекреститься, что не тебе привезенный ими бред править надо. Хочешь прочесть, что эти «умницы» в командировке надыбали?
Барашков щелкнул клавишами и вывел на экран заметульку в полторы тысячи знаков. Заголовок у нее был многообещающий: «Верная мечте». Далее шел рассказ о том, как, будучи еще маленькой девочкой, Аксу пасла овечек, гусей и прочую домашнюю живность, а сама мечтала о принце на большом блестящем черном автомобиле. Как рисовала себя в пышном розовом платье, а рядом – красавца незнакомца в черном смокинге. На этом фактура заканчивалась; остальную, большую часть заметки составляли рассуждения о том, что «каждая девушка, сумевшая пронести свою детскую мечту незапятнанной случайными связями до половозрелого возраста, может рассчитывать на встречу с принцем – героем ее давних грез».
– Да-а-а, – протянула Уля и дернула себя за мочку уха. – И чего тебе из этого бреда сделать надо?
– Материал на разворот.
– Ни хрена себе! Да здесь же на трехстрочную заметку – и то фактуры не наскребешь. Можно, конечно, еще абзац про то, что Аксу дочку родила, накатать. Но мы про это уже писали: и про вес, и про рост. Ну повторишь ты эту информацию, порадуешься за новорожденную, что ей не придется, как маме, гусей и баранов пасти, а дальше что?
– Перед тобой, госпожа Асеева, профессионал высочайшего класса. Будет завтра Алиджану разворот, а на нем столько соплей и умильных слез, что босс захлебнется!
– Ты ему хоть показал, что эти «звезды отечественной журналистики» привезли? Аж втроем ведь трудились!
– Показал. Он сказал: «Нормально. И не из такого говна конфетки делали. А для тебя это шанс: доказать, что ты все еще профессионал и не зря мои деньги проедаешь. Сделаешь нормальный – душевный, добрый – материал на разворот, отпущу хоть на Валаам, хоть на Соловки». Я два часа с этими тремя дурами бился – вышкрябывал, выпытывал у них хоть какие-то фактики, заставлял вспоминать, что бабушки-прабабушки, дедушки-дядюшки про Аксу рассказывали. Ведь целую неделю в деревнях, где эта певичка детство провела, тусовались! Да за это время на роман можно было материала насобирать, а они… Но ничего, Барашков – ас и Барашков даст!
– А чего это у тебя морда такая?..
– Какая «такая»?
– Ну как будто ты мстишь кому, гадость большую готовишь…
– Да ты что?! Заметно? Да, разведчика из меня не получилось бы… Ладно, раз ты такая проницательная оказалась, придется открыться. Ни на какой Валаам меня Алиджан после того, как заметка выйдет, не отпустит, а скорей всего выгонит к чертовой матери. Ну и ладно. И хорошо! У самого меня уйти духу не хватает, а половой тряпкой, о которую ноги вытирают, оставаться невмоготу. Так что этот «шедевр» будет моей лебединой песней. Кстати, мне только чуть-чуть дописать осталось. Если хочешь, подожди – я тебе первой дам почитать. А потом в кафешку неподалеку заскочим, меня там Инка Матвеева и Валерка Молотов ждут. Посидим-поговорим, кофейку попьем.
– И ты с ними встречаешься?! – Уля испуганно вытаращила глаза. – Если Алиджан узнает… Он же категорически запретил с ними контачить. Мало того что ушли, хлопнув дверью, еще и про Габаритова что не надо рассказывают.
– Так правду рассказывают-то! Жаль, не всю. Я б на их месте такой роман про наше «Бытие» накатал, все закулисье бы редакционное расписал. А чего им бояться? Что Габаритов им сделать может? У Валерки своя газета, которая через пару лет на тиражи «Бытия» выйдет, у Инки – журнал «Автоледи». Всего восемь номеров вышло, а издание уже в прибыли! И тираж от недели к неделе растет, и рекламодатели косяком прутся. Кто б мог подумать, что Инка еще и талантливой бизнесвумен окажется! Просекла, что бабы, которые за рулем, себя к особой касте причисляют, – и сыграла на этом. Выгонит меня Габаритов – к ней пойду. Или, может, к Валерке. Оба зовут. А лучше закачусь в какую-нибудь деревню и буду детские книжки про животных писать. У меня в голове знаешь сколько историй интересных? Ну все. Ты, если хочешь, сиди, а я дописывать буду. Только ключи на верстке возьми.
Уля забрала ключи и, вернувшись в обитель Гены, тихонько села в уголке. В душе у нее боролись страх прогневить босса, который может узнать о ее контакте с персонами нон грата, и желание увидеться с ушедшими пару лет назад из «Бытия» Матвеевой и Молотовым, послушать их рассказы о существовании вне «желтой» газеты, о том, как они обустраивались в своей нынешней жизни.
Уля бросила взгляд на Барашкова. Тот продолжал стучать по клавишам и улыбался при этом так, что его рыжие усы топорщились на манер двух выдранных из веника пучков.
«Надо же, веселится, – недоуменно констатировала Уля. – Интересно, над чем? Чего там вообще можно было насочинять при таком-то исходном материале? Да еще веселого? А как эта тема-то всплыла? Подобные «слюни и сопли» в «Бытии» вроде не практикуются…»
И тут Асеева вспомнила, что все началось с визита в редакцию мужа Аксу, владельца крупной сети бензозаправок Абрама Янчикова. В кабинете Габаритова «бензиновый король» провел часа два, а когда вышел, Алиджан Абдуллаевич, похлопав его по плечу, изрек: «Узбек с евреем всегда договорятся, если они, конечно, умные и деловые люди. Давай, брат, заходи еще! Запросто заходи – как к себе домой. Посидим-потолкуем, а то, глядишь, в ресторан закатимся или к девочкам – у меня знаешь какие красотки в органайзере значатся – у-у-у, персики! Аксу-то в Штатах, наверное, надолго зависла. Это ты молоток, что туда ее рожать отправил – теперь у дочки твоей американское гражданство. А под это дело и ты с женой его получишь. Ну что, будешь чудеса героического воздержания демонстрировать или все-таки махнем по бабам? Не боись: на сей раз все расходы – за мой счет. Знаю: вы, евреи, – люди прижимистые…»
Уля стояла в приемной (ей надо было срочно поговорить с боссом) и монолог Габаритова слышала от начала до конца. Янчиков от предложения Алиджана Абдуллаевича отказался: «Да ты знаешь, некогда мне по бабам. У меня бизнес все время и все силы отнимает». – «Ха! – фыркнул Габаритов. – Бизнес у него! А у меня, по-твоему, что? Не бизнес? Я тут, по-твоему, груши околачиваю, что ли? Или кукурузу охраняю? Время, жизнь свою, дорогой мой, надо планировать так, чтоб на все тебя хватало: и на бизнес, и на радости телесные. Так что ты подумай, подумай над моим предложением». Габаритов заговорщически подмигнул и оскалился. «Хорошо, я подумаю», – пообещал Янчиков и заспешил к выходу. Прошел он в полуметре от Ули, и она видела, какая брезгливая гримаса исказила его физиономию.
А на следующий день, на планерке, босс выдал новую установку:
– Субботний номер будем позиционировать как газету для семейного чтения. Никаких окровавленных трупов, страшилок, голых баб. Полосу «Уважаемая Дарья!» с письмами сексуально озабоченных тоже снимаем. Будем печатать только добрые, светлые и целомудренные материалы. Чтоб родители хотя бы субботний номер в метро, прочитав, не бросали и дома от детей не прятали. Перенесем сюда со среды телепрограмму, напихаем побольше всяких кроссвордов, шарад. Чтоб люди в кругу семьи за вечерним чаем разгадывали. А поскольку из-за программы номер будет целую неделю в доме лежать, его и перечитывать, как любимую книгу, будут…
– Чтоб читали и перечитывали, можно еще отрывки из неопубликованных детективов и любовных романов печатать, – порекомендовал Кососаженный. – Но только самых популярных авторов. С издательствами я попробую договориться. Романы будем брать не порнографические, а лирические – с душевными метаниями, трогательными письмами. Ну чтоб как у Пушкина в «Евгении Онегине». Она ему письмо написала, он ей ответил…
– Бред! – скривилась Дуговская. – Давайте еще куски «Войны и мира» в газету совать.
– Дуговская права, – согласился с редакторшей Габаритов. – Добрые материалы нужно делать самим. Вот вчера у меня был муж Аксу Абрам Янчиков. Я поговорил с ним полчаса и понял, что это за человек. Личность! Как этот Янчиков умело раскручивает бизнес, как любит свою жену! А она его так просто обожает. Вот про эту любовь и надо написать. И еще… Роман, это в первую очередь тебя касается, поскольку все материалы через твои руки идут. Отслеживай, чтоб никакого негатива про Янчикова у нас не шло. Ни про него самого, ни про его семью, ни про его бизнес. Завотделами, вы слышали? Чтоб в материалах на Янчикова даже тень не бросали. Он теперь нам друг. А если что хорошее накопаете – сначала ко мне. Я сам решать буду – ставить или не ставить. Понятно?
– Понятно, – дружно закивали «бытийцы».
А чего непонятного-то? В редакции все давно догадывались, каким образом к Габаритову попадают в друзья те, на кого потом нельзя бросать тень. И даже таксу такой дружбы меж собой шепотком обсуждали. За то чтоб ничего не просачивалось – от 15 до 30 тысяч долларов, в зависимости от значимости «кандидата в братья». За публикацию «доброй, имиджевой статьи» – по пять «штук» за полосу. По всему выходит, что новоиспеченному названому брату Янчикову пришлось раскошелиться на 25 тысяч баксов, не меньше. Теперь, если какой из отделов положительно работающую на репутацию Янчикова новостишку откопает, Габаритов сначала ему позвонит, намекнет, мол, хорошо бы отстегнуть за дополнительную рекламу…
Время от времени Алиджану Абдуллаевичу ударяло в голову, что и подчиненные могут таким же образом подкармливаться с рук героев своих материалов, хозяев увеселительных заведений, владельцев магазинов, и он усаживал за читку номеров весь юридический отдел. Чтоб с карандашом в руках выискивали несанкционированное упоминание названий ночных клубов, где проходила светская тусовка или концерт для избранных, ресторанов, где потчевали залетевшую в российскую столицу на гастроли забугорную звезду, фирм, подаривших отечественной примадонне к очередному юбилею золотую побрякушку с камушками. Юристы приносили список подозреваемых, и босс, вызывая корреспондентов по одному, учинял им форменный допрос: когда и с кем вступил в сговор, сколько от кого получил. Бедный сотрудник клялся и божился, что не только мзды не брал, но и не подозревал, что упоминание места, где проходила презентация нового альбома Дани Малюкова или Вити Силана, может считаться скрытой рекламой. Иногда мастер блефа Алиджан Абдуллаевич брал подчиненного (преимущественно из числа новеньких, тех, кто еще не был искушен в арсенале габаритовских средств и методов управления коллективом) на понт. «Я знаю, что ты продался. И даже осведомлен об обстоятельствах, при которых это произошло. Думаешь, мне не доложили? В тот же вечер. Запомни, у Габаритова везде глаза и уши. Итак, я все прекрасно знаю, но хочу, чтобы ты сам (сама) во всем признался (призналась)». Надо сказать, подобный прием проканывал. И не раз, а целых два. В первом случае девочка-стажерка из отдела телевидения призналась, что взяла себе расписанный в стиле батик шарфик. «Но я же не знала, что нельзя, – такие всем женщинам на вечеринке, посвященной юбилею телеканала, раздавали! – рыдала несчастная. – А название развлекательного комплекса в заметке написала не потому, что меня шарфиком купили, а потому, что в университете нас так учили. Говорили, что в информационной заметке обязательно должны содержаться ответы на три вопроса: что, где и когда». В другой раз корреспондент отдела спорта признался, что получил от администратора кабака, где отмечали день рождения одного из «спартаковцев», бутылку вина. Умный парнишечка выкрутился, поведав боссу, что ресторатор долго восхищался газетой и чуть ли не на коленях умолял «бытийца» принять скромный дар от давнего почитателя издания. «Я просто не мог отказаться, Алиджан Абдуллаевич. Человек говорил о газете с таким искренним восторгом, что я, не взяв вино, нанес бы ему смертельную обиду».
После пары-тройки таких облав и следовавших за ними карательных операций корреспонденты стали бояться собственной тени и, отвечая в своих заметках на хрестоматийный вопрос «где», обозначали место, где происходило то или иное действо, с предельной осторожностью и расплывчатостью, например так: «В одном из увеселительных заведений, что находится в Пресненском районе Москвы». Подозрений по поводу того, что подчиненным за пиар вверенной ей административной единицы платит префектура, у Габаритова пока не возникало.
– Ну все, можешь читать, – извлек Асееву из глубины размышлений «великий миротворец». – А я, с твоего позволения, в тубзик сгоняю. И махнем в кафешку. О! Уже почти одиннадцать. Валерка с Инкой ждать устали. Сейчас я им позвоню, скажу, через четверть часика будем.
Асеева читала и давилась от смеха. Гена постебался от души.
«…Их подарили друг другу небеса. Они будто всю жизнь мчались на огненных колесницах навстречу друг другу, протягивая руки и томясь ожиданием будущей встречи. Две судьбы, две жизни, две нежности. Сияющая красотой и скромностью девочка из крошечной каракалпакской деревушки и серьезный трудолюбивый парень из Еревана. Они будто третьим глазом рассмотрели друг в друге то, что не замечали другие. Целомудрие и верность.
…Детство Аксу было босоногим – и это не преувеличение, не дань метафоре. В деревне все помнят, как старательно перебирала Аксу грязными крошечными ножками, когда гнала гусей к речке.
…Всенародная (да что там – всемирная!) популярность пришла к Аксу, когда она была еще школьницей. Другая бы зазналась, очерствила душу, но не такова наша Аксу! Лучи славы стали для нее прутьями тюремной решетки, высоченным забором, что строят вокруг своих домов обитатели Рублевки. И за этим забором, за этой решеткой продолжало трепетать жаждущее любви сердце…»
– Прочла? Ну и как? – влетев за загородку, полюбопытствовал Гена.
– Слушай, это уж слишком! Габаритов тебя не просто выгонит – убьет. Тут же издевка в каждом предложении.
Барашков воодушевленно потер руки:
– Ага, значит, удалось! Так ты еще не все прочла? Тут в конце такие места есть – закачаешься! Вот этот «перл» из произведения трех красавиц я нарочно нетронутым оставил: «Пол ребенка устроил всех»! А, каково? А если б не устроил, малышку из роддома прямо в клинику на операцию по перемене пола, выходит, отправили бы? И вот это тоже сохранил в первозданном виде: «Троюродный дядюшка Аксу и рад бы, празднуя рождение племянницы, пуститься со всеми в пляс, да не может – недавно сломал обе ноги. Но ничего: когда выздоровеет, спляшет!»
Гена схватил со стола бейсболку и, шмякнув ею об пол, прошелся по кабинетику вприсядку, с отчаянным ожесточением выбрасывая вперед ноги.
Поднял кепку, отряхнул и посмотрел на Асееву:
– Чего хмурая? Не понравилось? Что, позвольте узнать, конкретно? Мой танец или материал?
– Да говорю ж тебе, что перебор, – еще больше нахмурилась Уля. – Что, если Алиджан Абдуллаевич перед тем, как в номер ставить, материал не прочтет и все это так в газету и пойдет?
– Да, конечно, он читать не будет. Когда это он читал-то чего, кроме заголовков? А значит, и в газете пройдет как по маслу. Он потом ногами топать станет, когда его кто-нибудь носом в мой бред ткнет.
– Ну а тебе-то самому не противно, что эти разбавленные сиропом сопли в «Бытии» появятся? Ведь будто больная шизофренией старая дева в бреду сочиняла…
– Да ладно тебе! И не такое ставили. А я душу отвел. Идешь со мной на встречу отщепенцев или домой поедешь? Не боись: из нас троих тебя никто не заложит. Если только сама боссу рассказать захочешь… А что? Хороший способ милость вернуть. Придешь, поведаешь, что, прям, как Штирлиц, проникла в логово врагов, чтоб все разузнать про их гнусные намерения и подлые планы.
– Никому я ничего рассказывать не буду, – надула губы Уля. – Пошли.
Инна с Валерием о чем-то оживленно разговаривали, склонив друг к другу головы, и Барашкова с Асеевой заметили только, когда те подошли к столику и поздоровались.
– Ну наконец-то! Мы тут с Инкой уже по три чашки кофе выпили, пока вас ждали, – укорил друга Молотов. – Сейчас этот благородный напиток уже из ушей польется. Асеева, ты какими судьбами? Вот уж никак не ожидал!
– Да ладно тебе, Валерка, дурака валять, – улыбнулся Барашков. – Я ж тебе сказал по телефону, что с Улькой приду…
– Ген, привет! – поздоровалась с Барашковым Матвеева и подставила щеку для поцелуя. – И ты тоже здравствуй, ученица, – обратилась она к Уле. – Или ты себя таковой не считаешь? Если так, извини. Вынуждена признать: по многим статьям ты меня обскакала, обставила и умыла. Так что, если позволишь, буду тобой как бывшая наставница гордиться.
Уля растерялась: про «гордиться» Матвеева серьезно или смеется? В глазах-то вон чертики бегают.
– Предлагаю выпить за встречу! – едва усевшись, предложил Молотов. – Дамы, вы что будете? Вино? По коктейлю? Здешний бармен по части их приготовления настоящий дока. Или, как мы с Геной, коньячок-с?
– Я, чур, только сок, потому как за рулем, – развела руками Инна. – А вот съесть бы чего-нибудь не отказалась…
– Ну и ладно, – совсем не огорчился Молотов. – Коль не пьешь, по домам нас потом развезешь.
– Да развезу, конечно, какие проблемы, – пообещала Инна и выхватила из сумочки зазвеневший мобильник. И, внимательно выслушав кого-то, начала успокаивать: – Ну, конечно, Ниночка, попробуй. Заказчики же именно на Гурденко не настаивали, говорили просто, что она самый предпочтительный вариант. Ты прикинь по нашему списку випов, кто еще может подойти под категорию известных всей стране артисток или певиц, пребывающих в преклонном… пардон, в элегантном возрасте. А еще лучше – езжай домой, время за полночь, а ты все трудишься. Мне вот даже неловко стало: я в ресторане сижу, а ты на службе вкалываешь. Так что домой, домой! Ну все, дорогая, до завтра!
– Девочка ко мне в журнал пришла, такая старательная и ответственная, что даже страшно, – улыбаясь, доложила сотрапезникам Инна. – Журналу хороший заказ поступил – на рекламу «Ниссан-Микра». Рекламодатель хотел бы позиционировать машинку как авто для леди постбальзаковского возраста. Попросил обложку с фотографией какой-нибудь звезды «за шестьдесят» за рулем «ниссанки». В качестве наилучшего варианта назвал Люсьену Гурденко. А девочка эта примадонне звонить боится – наслушалась рассказов о ее несносном характере. Ну да ладно, завтра сама позвоню.
Спустя четверть часа Уля уже отчаянно жалела, что согласилась пойти с Барашковым. «Старики» с горящими глазами обсуждали какие-то зависшие в Госдуме законопроекты, опасность возобновления военных действий в Абхазии, сыпали именами кандидатов на президентский пост на грядущих выборах… «Сидят тут с умными рожами, прогнозы строят… Как будто от них чего-то зависит и их мнения кого-то интересуют», – думала Уля. Рот разрывала зевота, которую Асеева еле сдерживала, стискивая зубы и вытирая из уголков глаз проступавшие от сдерживающих усилий слезы.
«Паноптикум, точно паноптикум! – накручивала себя Асеева. – А ведь наверняка считают себя асами современной журналистики, властителями умов. Ха-ха! Что они вообще понимают в современной прессе? По-настоящему массовой, с миллионными тиражами? Правильно Алиджан Абдуллаевич говорит про Барашкова и таких, как он: интеллигенция вшивая. Как Матвеева-то убивалась, когда с Люсьеной Гурденко поцапалась! Испереживалась вся, ночи не спала. У Люсьены Михайловны после разборки, видите ли, давление скакнуло. Ну и что? Звезда (кстати, давно закатившаяся), кажется, сама напросилась. А Инна в раскаянье разве что головой об стенку не билась. Все причитала: «Чего я влезла со своими дурацкими вопросами? А вдруг бы ее инсульт разбил? Угробила бы гениальную актрису! Личико ее гладкое, пластическими хирургами натянутое, меня в заблуждение ввело – забыла на минуту, что Люсьена – больная женщина, ровесница моей мамы!»
Уля отлично помнила рассказ своей наставницы о ЧП с Гурденко, которое случилось еще до прихода Асеевой в «Бытие». Люсьена давала суперсольник то ли в Кремле, то ли в «России», после которого была организована пресс-конференция. Матвеева опоздала, а когда стала протискиваться через толпу собратьев-журналюг вперед, поймала на себе полный ненависти взгляд Гурденко. Инна решила, что Люсьена на нее из-за опоздания злится. А у Матвеевой была задача осторожно выведать, какие такие непонятки у Люсьены с единственной дочерью: тогда как раз слухи поползли, что они то ли квартиру не поделили, то ли очередной муж звезды детей падчерицы обидел. Инна свой интерес, как могла, закамуфлировала. Спросила, отчего это женщины-актрисы так неохотно о своих детях и внуках рассказывают? Вон Ширвиндт, например, недавно битый час разглагольствовал о том, как ему нравится быть дедушкой…