Место, куда Юрик привез Улю, было поистине сказочное. Высоченные сосны густыми кронами образовали купол, укрывший полянку с высокой травой от лучей августовского солнца. А в траве нет-нет да попадались крошечные, прилепившиеся друг к другу шарики костяники. На языке они лопались, как икринки, и оставляли терпкий кисло-сладкий вкус. Юрик споро собрал извлеченный из багажника мангал, насадил большие куски мяса на шампуры. Когда вкусно запахло жареной бараниной, Уля порезала помидоры, огурцы, сладкий перчик, хлеб. Хлопоча над импровизированным столом, Асеева поймала себя на мысли, что ей все это очень нравится: и принимать участие в приготовлении незамысловатого обеда, и перебрасываться незамысловатыми шутками с этим простым, совсем не пафосным парнем, и кусать половинку помидора, к которой прилипла травинка. Она даже подумала: «И зачем я таскаюсь по этим ресторанам, даже когда этого не требует работа? Нужно каждую субботу выбираться на природу, а не сидеть в продымленных кабаках». Стоило ей подумать о работе, как зазвонил сотовый. Вытащив его из сумочки, Асеева глянула на номер. Незнакомый. Хотела уже кинуть сотик обратно, но потом все же ответила. Звонила Юля, секретарь Габаритова.
– Ульяна, здравствуйте. Алиджан Абдуллаевич велел мне вам дозвониться и передать, что завтра в десять часов общее собрание. Опаздывать ни в коем случае нельзя.
Уля ощутила смутное беспокойство:
– А по какому поводу собрание?
– Я не знаю. Алиджан Абдуллаевич сказал, что все узнаете на месте.
«Что же там опять случилось? – запаниковала Уля. – Неужели Гортензия с Заозерным скандал подняли? Ну так я не виновата, Габаритову честно про то, что не уверена, сказала… Хотя Габаритов себя виноватым никогда не признает… Нет, если бы что-то с Гортензией, Женька Федулов обязательно бы позвонил – предупредил. Фотокоры с «пишущими», конечно, грызутся, но, когда от шефа пендюли намечаются, обязательно друг друга оповещают…»
Как бы то ни было, но настроение испортилось, и куски хорошо прожаренного ароматного мяса из второй партии шашлыка Уля жевала с неохотой, будто какого-нибудь лобстера в китайском ресторане.
На следующее утро Уля приехала в редакцию в половине десятого. В надежде, что до начала собрания выспросит у кого-нибудь, зачем Габаритов собирает коллектив. Но никого на месте еще не было. Ни девчонок-мальчишек из ее отдела, ни Кирсанова, ни Дуговской с Плечистой. Первым появился Барашков. Однако о цели нынешнего «народного вече» Гена ничего не знал.
– Тайна полнейшая, – заверил обозреватель Асееву. – Мы тут головы себе сломали: чего это боссу всеобщую тусу созвать взбрело? Даже верстальщиков и системных администраторов обязал быть. В пятницу вечером приехал откуда-то мрачнее тучи. «Топтушку» сам проводить не стал – Роману поручил. Велел всем его приказ по поводу собрания передать – и уехал. Мы сначала думали, это по поводу Дуговской – она вроде через несколько дней на работу должна выйти. Только не в характере Алиджана за чью-то душевную боль переживать, да так, чтоб весь коллектив собирать и инструкции, как себя вести с попавшим в беду и не оправившимся от травмы товарищем, раздавать…
– Подожди, подожди, – вытаращилась на Барашкова Уля. – Какая беда? Какая травма? У Римки, что ли?
– Так ты ничего не знаешь?! – несказанно удивился Гена. – Ну да, ты ж в отпуске была… Так Кирсанов женился, а Римка то ли снотворного, то ли транквилизаторов наглоталась. Три пачки съела и бутылкой коньяку запила. Врачи еле-еле ее с того света вытащили – еще немного, и почки отказали бы. А ребенка спасти не удалось.
– Какого ребенка? Она что, и Саньку хотела… ну это… с собой? – ужаснулась Уля.
– Ты чего, обалдела?! Римка сына любит как не знаю кто! Да и вообще, у какой матери, если она не шизофреничка, на родное дитя рука поднимется!
– А какой тогда ребенок погиб?
– Так Римка ж беременная была. Мне говорили, но я точно не помню, то ли четырнадцать, то ли двенадцать недель. Вроде девочку должна была родить.
– А когда все случилось-то?
– Ты когда улетела? В позапрошлую субботу? Ну так Кирсанов в этот же день и женился. А Римке в воскресенье, в обед, о своей свадьбе рассказал. Ну а вечером ее уже в Склиф увезли.
– Ничего не понимаю, – растерянно развела руками Уля. – Я ж их незадолго до своего отпуска в кабинете Кирсанова застала. Что-то спросить у Левы хотела, дверь открыла – а они там лижутся, как малолетки.
– Да говорю ж тебе, он до последнего свою женитьбу скрывал. Помнишь, его в пятницу уже на работе не было? Не помнишь? Точно тебе говорю, не было. Римке он сказал, что в Подмосковье к другу едет, у того какие-то проблемы. Договорились встретиться в воскресенье. В субботу Римка, как всегда, с сыном весь день провела: в цирк ходили, еще куда-то. Веселились, в общем. А в воскресенье Римка на съемную квартиру приезжает, а там Кирсанов с обручальным кольцом на пальце и с сумкой, в которую вещи собрал, сидит. Прости, говорит, что вот так, по-подлому, все получилось, что о свадьбе заранее не предупредил, только я, дескать, боялся, что ты плакать начнешь, умолять не губить себя и меня, не предавать любовь, и я не выдержу, слабину дам.
– А на ком он женился? – спросила пребывавшая по-прежнему в шоке Уля.
– На дочке какого-то министра или замминистра. Так что теперь он гусь и нам, роющимся в грязи пятачками, не товарищ.
– А он сам-то в редакции после этого появлялся?
– Как же! Хорошо еще мозгов хватило дождаться, когда Римка немного оклемалась. Три дня назад, в пятницу, заявился как ни в чем не бывало, стол накрыл, ходил по кабинетам, всех выпить-закусить приглашал: мол, ухожу от вас, отвальную устраиваю, а заодно и конец холостяцкой жизни отмечаю. Только праздничка не получилось. Половина народу, как я, вообще к столу не вышли, а половина – по бокалу вина лупанули, поздравления буркнули, бутерброд в руку – и к компьютерам.
– Римка все еще в больнице?
– В пятницу выписали. Но на работу через неделю, не раньше, выйдет. Если вообще выйдет. Да ты лучше у Плечистой или у Беловой спроси, они к Дуговской и в больницу чуть не каждый день бегали, и из Склифа домой забирали, и сейчас с ней постоянно перезваниваются…
– Хорошо, что врачи вовремя успели. А кто «скорую» вызвал? Кирсанов?
– Как же! Дианка с Алькой и вызвали. Когда Римка в воскресенье материалы отдела править не пришла, стали ей названивать. Ни телефон на съемной квартире, ни сотовый не отвечают. Мамашка ее говорит: еще утром уехала. Роман Леве позвонил. Кирсанов сказал, что у них серьезный разговор случился, что Римка сейчас, наверное, в депрессии и хорошо бы, чтоб к ней сейчас кто-то поехал. Девчонки через Рому его попросили, чтоб ключ к дому подвез – вдруг она не откроет, – но Кирсанов посоветовал в случае чего к соседке на третьем этаже зайти: ей хозяйка квартиры запасной оставила. Алька с Дианкой в дверь звонили-звонили, а потом за ключом побежали. Открыли, а она уже без сознания.
– Он хоть в больнице ее навещал?
– Нет, конечно. О, вспомнил, почему он девчонкам ключи везти отказался. Кирсанов уже в аэропорту был, когда они ему позвонили. В свадебное путешествие улетал. Но из Испании Габаритову несколько раз звонил – справлялся, как Римка себя чувствует.
– Справлялся он… – пробурчала Уля, презрительно дернув уголком губ.
– Ну ни фига себе! – засуетился, взглянув на часы, Гена. – Через две минуты собрание начнется, а мы тут с тобой лясы точим. Помчались!
Детектор
Дуэт
– Ульяна, здравствуйте. Алиджан Абдуллаевич велел мне вам дозвониться и передать, что завтра в десять часов общее собрание. Опаздывать ни в коем случае нельзя.
Уля ощутила смутное беспокойство:
– А по какому поводу собрание?
– Я не знаю. Алиджан Абдуллаевич сказал, что все узнаете на месте.
«Что же там опять случилось? – запаниковала Уля. – Неужели Гортензия с Заозерным скандал подняли? Ну так я не виновата, Габаритову честно про то, что не уверена, сказала… Хотя Габаритов себя виноватым никогда не признает… Нет, если бы что-то с Гортензией, Женька Федулов обязательно бы позвонил – предупредил. Фотокоры с «пишущими», конечно, грызутся, но, когда от шефа пендюли намечаются, обязательно друг друга оповещают…»
Как бы то ни было, но настроение испортилось, и куски хорошо прожаренного ароматного мяса из второй партии шашлыка Уля жевала с неохотой, будто какого-нибудь лобстера в китайском ресторане.
На следующее утро Уля приехала в редакцию в половине десятого. В надежде, что до начала собрания выспросит у кого-нибудь, зачем Габаритов собирает коллектив. Но никого на месте еще не было. Ни девчонок-мальчишек из ее отдела, ни Кирсанова, ни Дуговской с Плечистой. Первым появился Барашков. Однако о цели нынешнего «народного вече» Гена ничего не знал.
– Тайна полнейшая, – заверил обозреватель Асееву. – Мы тут головы себе сломали: чего это боссу всеобщую тусу созвать взбрело? Даже верстальщиков и системных администраторов обязал быть. В пятницу вечером приехал откуда-то мрачнее тучи. «Топтушку» сам проводить не стал – Роману поручил. Велел всем его приказ по поводу собрания передать – и уехал. Мы сначала думали, это по поводу Дуговской – она вроде через несколько дней на работу должна выйти. Только не в характере Алиджана за чью-то душевную боль переживать, да так, чтоб весь коллектив собирать и инструкции, как себя вести с попавшим в беду и не оправившимся от травмы товарищем, раздавать…
– Подожди, подожди, – вытаращилась на Барашкова Уля. – Какая беда? Какая травма? У Римки, что ли?
– Так ты ничего не знаешь?! – несказанно удивился Гена. – Ну да, ты ж в отпуске была… Так Кирсанов женился, а Римка то ли снотворного, то ли транквилизаторов наглоталась. Три пачки съела и бутылкой коньяку запила. Врачи еле-еле ее с того света вытащили – еще немного, и почки отказали бы. А ребенка спасти не удалось.
– Какого ребенка? Она что, и Саньку хотела… ну это… с собой? – ужаснулась Уля.
– Ты чего, обалдела?! Римка сына любит как не знаю кто! Да и вообще, у какой матери, если она не шизофреничка, на родное дитя рука поднимется!
– А какой тогда ребенок погиб?
– Так Римка ж беременная была. Мне говорили, но я точно не помню, то ли четырнадцать, то ли двенадцать недель. Вроде девочку должна была родить.
– А когда все случилось-то?
– Ты когда улетела? В позапрошлую субботу? Ну так Кирсанов в этот же день и женился. А Римке в воскресенье, в обед, о своей свадьбе рассказал. Ну а вечером ее уже в Склиф увезли.
– Ничего не понимаю, – растерянно развела руками Уля. – Я ж их незадолго до своего отпуска в кабинете Кирсанова застала. Что-то спросить у Левы хотела, дверь открыла – а они там лижутся, как малолетки.
– Да говорю ж тебе, он до последнего свою женитьбу скрывал. Помнишь, его в пятницу уже на работе не было? Не помнишь? Точно тебе говорю, не было. Римке он сказал, что в Подмосковье к другу едет, у того какие-то проблемы. Договорились встретиться в воскресенье. В субботу Римка, как всегда, с сыном весь день провела: в цирк ходили, еще куда-то. Веселились, в общем. А в воскресенье Римка на съемную квартиру приезжает, а там Кирсанов с обручальным кольцом на пальце и с сумкой, в которую вещи собрал, сидит. Прости, говорит, что вот так, по-подлому, все получилось, что о свадьбе заранее не предупредил, только я, дескать, боялся, что ты плакать начнешь, умолять не губить себя и меня, не предавать любовь, и я не выдержу, слабину дам.
– А на ком он женился? – спросила пребывавшая по-прежнему в шоке Уля.
– На дочке какого-то министра или замминистра. Так что теперь он гусь и нам, роющимся в грязи пятачками, не товарищ.
– А он сам-то в редакции после этого появлялся?
– Как же! Хорошо еще мозгов хватило дождаться, когда Римка немного оклемалась. Три дня назад, в пятницу, заявился как ни в чем не бывало, стол накрыл, ходил по кабинетам, всех выпить-закусить приглашал: мол, ухожу от вас, отвальную устраиваю, а заодно и конец холостяцкой жизни отмечаю. Только праздничка не получилось. Половина народу, как я, вообще к столу не вышли, а половина – по бокалу вина лупанули, поздравления буркнули, бутерброд в руку – и к компьютерам.
– Римка все еще в больнице?
– В пятницу выписали. Но на работу через неделю, не раньше, выйдет. Если вообще выйдет. Да ты лучше у Плечистой или у Беловой спроси, они к Дуговской и в больницу чуть не каждый день бегали, и из Склифа домой забирали, и сейчас с ней постоянно перезваниваются…
– Хорошо, что врачи вовремя успели. А кто «скорую» вызвал? Кирсанов?
– Как же! Дианка с Алькой и вызвали. Когда Римка в воскресенье материалы отдела править не пришла, стали ей названивать. Ни телефон на съемной квартире, ни сотовый не отвечают. Мамашка ее говорит: еще утром уехала. Роман Леве позвонил. Кирсанов сказал, что у них серьезный разговор случился, что Римка сейчас, наверное, в депрессии и хорошо бы, чтоб к ней сейчас кто-то поехал. Девчонки через Рому его попросили, чтоб ключ к дому подвез – вдруг она не откроет, – но Кирсанов посоветовал в случае чего к соседке на третьем этаже зайти: ей хозяйка квартиры запасной оставила. Алька с Дианкой в дверь звонили-звонили, а потом за ключом побежали. Открыли, а она уже без сознания.
– Он хоть в больнице ее навещал?
– Нет, конечно. О, вспомнил, почему он девчонкам ключи везти отказался. Кирсанов уже в аэропорту был, когда они ему позвонили. В свадебное путешествие улетал. Но из Испании Габаритову несколько раз звонил – справлялся, как Римка себя чувствует.
– Справлялся он… – пробурчала Уля, презрительно дернув уголком губ.
– Ну ни фига себе! – засуетился, взглянув на часы, Гена. – Через две минуты собрание начнется, а мы тут с тобой лясы точим. Помчались!
Детектор
За тем, как собирается в его кабинете народ: рассаживается на имеющихся стульях, тащит за собой недостающие, просит потесниться, – Габаритов наблюдал молча. Без его привычных: «Ну что вы, как бараны, у двери столпились? Проходите ближе!», «Кто самый наглый, может сесть в мое кресло», «Чего время тянете – все равно каждый свое получит!». Смотрел на всех исподлобья. Дождавшись, когда все расселись, уперся костяшками пальцев в край стола и объявил собрание коллектива открытым:
– В повестке у нас сегодня один вопрос: «Кто распространяет о газете грязные сплетни?» Я понимаю, сами они вряд ли признаются. – Габаритов сделал театральную паузу и следующую фразу проорал так, что те, кто сидел рядом, отшатнулись, а остальные вздрогнули: – Потому что трусы!..
В последовавшей за этим тишине было слышно, как в приемной булькает чайник.
– …и неблагодарные твари, – уже тише продолжил Габаритов. – Они клевещут на редакцию, в которой работают! И на меня, который их кормит! Они говорят, что здесь фашистский режим, что Габаритов параноик и что нормальный человек в «Бытии» существовать не может.
– Так это, наверное, те, кто ушел или кого выгнали, говорят! – осмелился подать голос один из верстальщиков.
– И эти иуды, конечно, тоже свою лепту вносят. Но такие паскуды остаются и среди нас! Но я вас уверяю: они будут выведены на чистую воду и пожалеют, что родились на свет. Барашков, ты что-то хочешь сказать?
– Да ничего особенного, – отозвался Гена. – Только то, что репутация у нашей конторы и впрямь не ахти, потому и люди не идут, несмотря на высокие зарплаты.
При слове «контора» Алиджан Абдуллаевич дернулся, но делать Барашкову замечание не стал. Строгим взглядом окинул пришипившихся сотрудников и сказал:
– Завтра в редакцию доставят полиграф, или, как его еще называют, детектор лжи. По закону мы не имеем права заставить человека пройти на нем проверку. Поэтому сейчас каждый напишет заявление о том, что он делает это добровольно. Образец после собрания раздаст по отделам юрист. По поводу тех, кто откажется писать согласие и проходить проверку, мы сделаем соответствующие выводы. Теперь я вас слушаю. Есть вопросы?
– Ага, есть! – весело выкрикнул откуда-то из задних рядов безбашенный сисадмин Виталик. – А вопросы на детекторе какие будут задавать? Если станут про баб спрашивать, сразу предупреждаю: я всех не помню, поэтому могу дать нехороший результат.
Народ заерзал на стульях, оглядываясь на Виталика, зашушукался, захихикал.
– Молчать! – приказал Габаритов. – Я запрещаю превращать ответственное дело в балаган!
– Нет, ну интересно же! – не унимался Виталик. – Назовите хоть пару вопросов.
– Зачем? – обернувшись назад, грозно спросил у сисадмина Кососаженный. – Чтоб ты успел подготовиться и сумел выдать вранье за правду?
– Это как раз невозможно, – со знанием дела возразил верному Ивану Алиджан Абдуллаевич. – Как мне объяснили, принцип действия аппарата такой, что он фиксирует … Сейчас, где-то у меня тут есть документ. Вот… «фиксирует психофизические реакции испытуемого, возникающие при ответах на вопросы специалиста». Реакции эти центральной нервной системой, то есть сознанием, не контролируются, так что обмануть полиграф невозможно. У старых детекторов лжи было только три показателя, – Габаритов опять поднес к глазам листок, – «Дыхание (верхнее и нижнее), кожно-гальваническая реакция и артериальное давление…».
– А кожно-гальваническая – что означает? – полюбопытствовал все тот же Виталик.
– А то, потеешь ты при ответе на вопрос или нет, – ответила искушенная в вопросах медицины Диана Плечистая.
– Так я всегда потею! – доложил коллективу сисадмин.
– Ты дашь мне закончить или нет? – свел к переносице брови Габаритов. – Так вот, я экономить не стал и заказал компьютерный полиграф нового поколения, который показывает 12 параметров, в том числе… так, читаю: «Давление периферических сосудов, голосовые и мимические реакции, тремор…»
– Тремор – это когда руки трясутся, – не дожидаясь очередного вопроса Виталика, дала разъяснение Плечистая.
Но сисадмин все-таки встрял:
– Да мало ли они от чего трястись могут! У меня, например, когда я с вечера свою норму пива хоть на самую малость, на одну-две бутылки переберу, пальцы поутру прямо ходуном ходят.
– Елена Тиграновна, – обратился Габаритов к редакционному юристу, – попросите этого специалиста, который с аппаратом, внести в список обследование на пристрастие к алкоголю и наркотикам.
– Оппа-на! – раздался откуда-то с задних рядов то ли вскрик, то ли вздох.
– В принципе основные задачи, поставленные мной перед полиграфологом, я вам могу сейчас назвать, – решив проявить великодушие, продолжил Габаритов. – Елена Тиграновна, где текст нашей заявки? Спасибо. «Выявление отношения сотрудников к конкурирующим структурам». Для особо тупых поясняю: кто сливает в «Истину» и «Авангард» информацию, кто вообще туда звонит и общается с врагами на тусовках и всяких происшествиях. И второе: «Определение скрытых деструктивных намерений сотрудников в отношении компании и ее руководства». Здесь все ясно. Полиграф должен выявить не только тех, кто поносит последними словами родную редакцию и ее руководителя на стороне, но и тех, кто держит такое при себе, в мыслях.
И опять перед глазами Ули встала Пепита, а в ушах прозвучали ее слова: «Оруэлл написал про некую страну, где все основано на страхе, где преступлением является даже не протест – это давно искоренено, а сама мысль о непослушании Вождю».
Занятая своими мыслями, Уля пропустила начало тирады босса. Застала только конец:
– …не понятна ваша реакция.
«Надо вызваться идти на этот полиграф первой», – решила Уля, но ее опередил Кососаженный:
– Я с тобой, Алиджан, полностью согласен. Этот полиграф – очень полезная вещь. Я готов вот прямо сейчас пройти на нем обследование.
– Я тоже готова, – фыркнула Уля. – Мне скрывать нечего.
После собрания, плавно перетекшего в «летучку», а потом в планерку, Асеева тормознулась в кабинете босса, чтобы отдать ему маленький презент – бутылку гаванского рома, купленного в дьюти-фри. Сам Габаритов почти не пил, но любил угощать высоких гостей коктейлями собственного приготовления, а в качестве обязательного ингредиента использовал светлый ром.
– Ты про Дуговскую-то знаешь? – спросил шеф, пряча подарок на антресоли одежного шкафа.
Уля кивнула.
– Жалко, конечно, бабенку, но только она сама виновата. Неужели не понимала, что на ней он никогда не женится, что ему птица другого полета нужна?
– Алиджан Абдуллаевич, а вы про свадьбу знали? – решилась задать вопрос Асеева.
– Конечно, – самодовольно улыбнулся Габаритов. – У Левы от меня секретов нет. Знаю, знаю, что хочешь спросить, – с досадой поморщился Алиджан Абдуллаевич. – Говорил ли я ему, что надо Дуговскую своевременно предупредить, подготовить. Говорил. Предупреждал, что баба она хоть и крепкая, самостоятельная и на истеричку не похожа, тем не менее всякое выкинуть может. Ну а он мне: вот потому заранее ей говорить и не хочу, а то ворвется в загс, устроит там погром, а у нас гости из самых верхов. Я, конечно, тоже на торжестве был, через два человека от жениха сидел. Ну, скажу я тебе, свадьба была! И подарки, и стол, а за столом – почти одни вип-персоны!
– Невеста, говорят, дочка замминистра.
– Да можно считать, что уже не зам, а министра, – подняв вверх указательный палец, значительно изрек Габаритов. – Кстати, той самой «мохнатой лапы», про которую, помнишь, еще когда Лева только в редакцию пришел, я тебе рассказывал? Вспомнил-таки про него САМ, и не просто вспомнил, а новую должность, с повышением предложил.
– Выходит, все это за несколько дней решилось: и назначение, и свадьба? – засомневалась Уля.
– Скажешь тоже! – снисходительно рассмеялся Габаритов. – Все еще в июне известно было. И про грядущее повышение нынешнего Левиного тестя, и про дату бракосочетания.
– Так как же Леве удавалось от Римки девицу эту скрывать, а от девицы – Римку?
– Так она из Лондона только за три дня до свадьбы вернулась. У них с Кирсановым шуры-муры два года назад были, а когда папаша ее в дерьмо вляпался – в какое, тебе знать незачем, он дочку сразу в Англию жить и учиться отправил. Чтоб, значит, если чего серьезное против него начнется, единственный ребенок в безопасности был. Кирсанов говорил, влюблена она в него была, как кошка, рыдала, уезжать отказывалась. Папаша и Леву стал уговаривать, чтоб вместе с ней за бугор махнул. Обещал помочь устроиться в тамошнее бюро одного из центральных телеканалов. А дескать, не найдем тебе достойную работу, и так с Алинкой проживете – денег хватит. Но Кирсанов отказался. Папаше сказал, что не будет чувствовать себя мужиком, если семью содержать не сможет, но сам, конечно, по другой причине не поехал…
– По какой? – уточнила Уля.
– По такой, что фундамент для будущего взлета надо на Родине строить. Ну поподвизался бы он каким-нибудь зарубежным корреспондентишкой, да еще в эфире, засветив физиономию, чего не надо бы ляпнул – и прощай, карьера! А поскольку Лева мужик умный и понятия у него правильные, то отсиделся, не высовываясь, сколько надо – и теперь весь в шоколаде. На следующей неделе в администрации президента работать начинает. Хотел месяца полтора погулять-отдохнуть, но ему сказали: из свадебного путешествия вернешься, несколько дней в новой квартире пообустраиваешься – и приступай к обязанностям.
– А про Римкину беременность он знал?
– Знал – не знал, какая разница? Все эти залеты – ваши бабские проблемы. Да скорее всего и не залет это был, а она его ребенком к себе хотела привязать, жениться заставить. Если так, то сто раз дура! Для мужика настоящего, того, который хочет в жизни чего-то добиться, что главное? Дело! Карьера! И ради этого он всякими там любовями-морковями, глазом не моргнув, пожертвует. Вот увидишь, Асеева, наш Лева еще всей страной порулит. Не в качестве президента, так премьера или, на худой конец, вице-премьера. Эх, мне бы такие перспективы! Как ты думаешь, Асеева, справился бы я с управлением государством?
– Наверное, справились бы, Алиджан Абдуллаевич.
– «Наверное», – передразнил босс редакторшу. – Еще как справился бы! Такую дисциплину снизу доверху наладил, такой бы порядок навел! Но, сама понимаешь, национальность! В России, как ты когда-то выразилась, – Габаритов жестко и коротко взглянул на собеседницу, – «черножопых» не любят… Ну все, Асеева, иди работай, а то расспрашиваешь тут, и у себя и у меня время воруешь.
У себя в кабинете на столе Уля нашла образец заявления о добровольном обследовании на полиграфе. Внизу, под текстом, редакционным юристом была сделана приписка: «Писать только от руки! На компьютере не набирать!» Асеева быстро перекатала образец на стандартный лист и прошлась по отделу, собирая такие же бумажки у подчиненных. В юротделе пять принесенных ею листков легли сверху внушительной стопки – народ спешил засвидетельствовать свою благонадежность и отсутствие страха перед грядущей «проверкой мозгов».
Писать заявление о добровольном обследовании на полиграфе отказались только двое: Надька Полетова (что в общем-то, учитывая ее склонность к бунтарству, было предсказуемо) и, как ни странно, сисадмин Виталик. «Безбашенный» заявил, что у него и так с мозгами не все в порядке, а с этими датчиками он, чего доброго, вообще идиотом станет. И сколько ни убеждал его полиграфолог, что обследование абсолютно безвредно для здоровья, Виталик стоял на своем: «Я лучше уволюсь». Терять хорошего системного администратора Габаритову было совсем не в дугу, и он махнул на Виталика рукой: «Ладно, его все равно, кроме плат и винчестеров, ничего не интересует; он небось и газету-то, в которой работает, ни разу в руки не взял, потому как печатный текст читать не умеет».
А Надька устроила жуткий скандал. Швыряла вещи и орала, как контуженая (коей, впрочем, и была):
– Я сюда работать устраивалась, а не издевательства и унижения терпеть! Вы люди или кто? Посмотрите на себя: идете на этот полиграф, как овцы на заклание. Да он всех вас овцами и называет! Вы даже не животные, у тех своя воля есть, вы автоматы! Кадры фашистской кинохроники видели, где жертвы гестаповских экспериментов – вчерашние люди! – на карачках ползут и травку жадно щиплют?! Так вы такие же, хоть вам никто половину мозга не удалял! Знаете, какое испытание на лояльность за полиграфом последует? Габаритов насрет посреди приемной огромную кучу, раздаст вам ложки и заставит жрать. И чтоб никто не поморщился! Чтоб глазки закатывали от удовольствия и причмокивали.
Полетову по приказу Габаритова вывели из редакции двое охранников. Под руки. Обернувшись назад, она продолжала кричать:
– Я что, не смогу себе и сыну на хлеб заработать? Смогу! Пусть без масла и икры, но мой ребенок не будет стыдиться своей матери и сам не вырастет рабом!
А проверка на полиграфе прошла успешно. По результатам обследования из редакции Габаритов вышвырнул только троих: корреспондента отдела спорта Васю Батюшкова, «звонаря» (одну из тех, кто целыми днями сидит на телефоне и обзванивает агентов на предмет информации для маленьких заметок) тихую Олю Никушину и фотокора Женю Федулова. Приволакивая левую ногу (давала о себе знать полученная в Сочи травма), он ходил по кабинетам и клялся, что никогда и в мыслях не держал ничего дурного про Алиджана Абдуллаевича. Но все опускали глаза. Заступаться за человека, у которого подскочило давление и выступил пот во время ответа на вопрос, нравится ли ему руководство корпорации, никто не хотел.
Обследование длилось несколько дней, и, когда наконец полиграфолог, собрав в кейс аппаратуру и вежливо попрощавшись, покинул стены редакции, оставшийся в наличии состав вздохнул с облегчением. А Габаритов пообещал, что для тех, кто прошел проверку на лояльность, устроит праздник. Арендует на целый день теплоход, который отвезет сотрудников «Бытия» в бухту Радости, где будут пожарены шашлыки и устроены всевозможные конкурсы и викторины с дорогими призами.
Путешествие по Москве-реке назначили на субботу, а накануне вечером в редакцию позвонила известная писательница Мария Додонцева. Трубку взяла Юля. Выслушав авторшу бестселлеров, она обратилась к стоящему неподалеку от ее стола Габаритову:
– Это Додонцева звонит, та самая. Хочет поговорить с автором заметки про щенка, которого у нее купила Анна Фристи.
– Ругается? – нахмурился Габаритов.
– Нет, смеется.
– Ну тогда я сам поговорю.
Алиджан Абдуллаевич любил пообщаться с такими же, как он, великими и известными, но только когда те не обвиняли газету во вранье и не грозились подать в суд.
Однако к окончанию разговора (впрочем, говорила одна Додонцева, а Габаритов только изредка мычал) босс стал похож на грозовую тучу. Пробормотав: «Мне тоже. До свиданья» – и положив трубку, босс рыкнул:
– Асеева!
Уля примчалась на зов, как верная Сивка-бурка, и встала перед Габаритовым, как лист перед травой.
– Кто писал заметку про собак Додонцевой и Фристи?
– Я уже не помню, Алиджан Абдуллаевич, это давно было… Кажется, Ярик… Или Стасик.
– Вот выясни – и башкой об стенку! Еще я от всяких додонцевых не выслушивал! Писательница только что приехала из отпуска и стала просматривать номера «Бытия» – оказывается, она у нас некоторые сюжеты берет (тут в голосе босса прозвучали гордые нотки). И увидела заметку про то, что Анна Фристи приобрела себе щенка-«девочку» от додонцевской собаки. А у писательницы ее шарпеиха только однажды и окутилась. Четыре года назад. И «мальчиком». Щенка она подарила своим знакомым. Додонцева решила, что Фристи купила внучку или правнучку ее шарпеихи, собрала подарки для щенка и позвонила певичке, чтоб напроситься в гости – как-никак, они теперь вроде родственники. А Анна, услышав пересказ «бытийной» заметки и узнав породу додонцевской собаки, зашлась от смеха. Оказалось, она действительно купила себе щенка. Но бобтейла! Ты, Асеева, хотя бы представляешь, какую вы хрень в газету протиснули?
– Я в собаках не разбираюсь… Бывает же, что и разные породы скрещивают или они сами, ну собаки эти, на улице скрещиваются.
– Так открой сейчас Интернет и посмотри, что такое шарпей и что такое бобтейл. Это все равно что тебя с мышом скрестить! Или с кроликом!
– Хорошо, я разберусь, откуда Стасик эту информацию взял.
– Разберись, разберись. Твое счастье, что эта Додонцева – баба нескандальная, на всех углах нас на смех поднимать не будет. А вот насчет Фристи я не уверен – мы ее чуть не в каждом номере лажаем.
– В повестке у нас сегодня один вопрос: «Кто распространяет о газете грязные сплетни?» Я понимаю, сами они вряд ли признаются. – Габаритов сделал театральную паузу и следующую фразу проорал так, что те, кто сидел рядом, отшатнулись, а остальные вздрогнули: – Потому что трусы!..
В последовавшей за этим тишине было слышно, как в приемной булькает чайник.
– …и неблагодарные твари, – уже тише продолжил Габаритов. – Они клевещут на редакцию, в которой работают! И на меня, который их кормит! Они говорят, что здесь фашистский режим, что Габаритов параноик и что нормальный человек в «Бытии» существовать не может.
– Так это, наверное, те, кто ушел или кого выгнали, говорят! – осмелился подать голос один из верстальщиков.
– И эти иуды, конечно, тоже свою лепту вносят. Но такие паскуды остаются и среди нас! Но я вас уверяю: они будут выведены на чистую воду и пожалеют, что родились на свет. Барашков, ты что-то хочешь сказать?
– Да ничего особенного, – отозвался Гена. – Только то, что репутация у нашей конторы и впрямь не ахти, потому и люди не идут, несмотря на высокие зарплаты.
При слове «контора» Алиджан Абдуллаевич дернулся, но делать Барашкову замечание не стал. Строгим взглядом окинул пришипившихся сотрудников и сказал:
– Завтра в редакцию доставят полиграф, или, как его еще называют, детектор лжи. По закону мы не имеем права заставить человека пройти на нем проверку. Поэтому сейчас каждый напишет заявление о том, что он делает это добровольно. Образец после собрания раздаст по отделам юрист. По поводу тех, кто откажется писать согласие и проходить проверку, мы сделаем соответствующие выводы. Теперь я вас слушаю. Есть вопросы?
– Ага, есть! – весело выкрикнул откуда-то из задних рядов безбашенный сисадмин Виталик. – А вопросы на детекторе какие будут задавать? Если станут про баб спрашивать, сразу предупреждаю: я всех не помню, поэтому могу дать нехороший результат.
Народ заерзал на стульях, оглядываясь на Виталика, зашушукался, захихикал.
– Молчать! – приказал Габаритов. – Я запрещаю превращать ответственное дело в балаган!
– Нет, ну интересно же! – не унимался Виталик. – Назовите хоть пару вопросов.
– Зачем? – обернувшись назад, грозно спросил у сисадмина Кососаженный. – Чтоб ты успел подготовиться и сумел выдать вранье за правду?
– Это как раз невозможно, – со знанием дела возразил верному Ивану Алиджан Абдуллаевич. – Как мне объяснили, принцип действия аппарата такой, что он фиксирует … Сейчас, где-то у меня тут есть документ. Вот… «фиксирует психофизические реакции испытуемого, возникающие при ответах на вопросы специалиста». Реакции эти центральной нервной системой, то есть сознанием, не контролируются, так что обмануть полиграф невозможно. У старых детекторов лжи было только три показателя, – Габаритов опять поднес к глазам листок, – «Дыхание (верхнее и нижнее), кожно-гальваническая реакция и артериальное давление…».
– А кожно-гальваническая – что означает? – полюбопытствовал все тот же Виталик.
– А то, потеешь ты при ответе на вопрос или нет, – ответила искушенная в вопросах медицины Диана Плечистая.
– Так я всегда потею! – доложил коллективу сисадмин.
– Ты дашь мне закончить или нет? – свел к переносице брови Габаритов. – Так вот, я экономить не стал и заказал компьютерный полиграф нового поколения, который показывает 12 параметров, в том числе… так, читаю: «Давление периферических сосудов, голосовые и мимические реакции, тремор…»
– Тремор – это когда руки трясутся, – не дожидаясь очередного вопроса Виталика, дала разъяснение Плечистая.
Но сисадмин все-таки встрял:
– Да мало ли они от чего трястись могут! У меня, например, когда я с вечера свою норму пива хоть на самую малость, на одну-две бутылки переберу, пальцы поутру прямо ходуном ходят.
– Елена Тиграновна, – обратился Габаритов к редакционному юристу, – попросите этого специалиста, который с аппаратом, внести в список обследование на пристрастие к алкоголю и наркотикам.
– Оппа-на! – раздался откуда-то с задних рядов то ли вскрик, то ли вздох.
– В принципе основные задачи, поставленные мной перед полиграфологом, я вам могу сейчас назвать, – решив проявить великодушие, продолжил Габаритов. – Елена Тиграновна, где текст нашей заявки? Спасибо. «Выявление отношения сотрудников к конкурирующим структурам». Для особо тупых поясняю: кто сливает в «Истину» и «Авангард» информацию, кто вообще туда звонит и общается с врагами на тусовках и всяких происшествиях. И второе: «Определение скрытых деструктивных намерений сотрудников в отношении компании и ее руководства». Здесь все ясно. Полиграф должен выявить не только тех, кто поносит последними словами родную редакцию и ее руководителя на стороне, но и тех, кто держит такое при себе, в мыслях.
И опять перед глазами Ули встала Пепита, а в ушах прозвучали ее слова: «Оруэлл написал про некую страну, где все основано на страхе, где преступлением является даже не протест – это давно искоренено, а сама мысль о непослушании Вождю».
Занятая своими мыслями, Уля пропустила начало тирады босса. Застала только конец:
– …не понятна ваша реакция.
«Надо вызваться идти на этот полиграф первой», – решила Уля, но ее опередил Кососаженный:
– Я с тобой, Алиджан, полностью согласен. Этот полиграф – очень полезная вещь. Я готов вот прямо сейчас пройти на нем обследование.
– Я тоже готова, – фыркнула Уля. – Мне скрывать нечего.
После собрания, плавно перетекшего в «летучку», а потом в планерку, Асеева тормознулась в кабинете босса, чтобы отдать ему маленький презент – бутылку гаванского рома, купленного в дьюти-фри. Сам Габаритов почти не пил, но любил угощать высоких гостей коктейлями собственного приготовления, а в качестве обязательного ингредиента использовал светлый ром.
– Ты про Дуговскую-то знаешь? – спросил шеф, пряча подарок на антресоли одежного шкафа.
Уля кивнула.
– Жалко, конечно, бабенку, но только она сама виновата. Неужели не понимала, что на ней он никогда не женится, что ему птица другого полета нужна?
– Алиджан Абдуллаевич, а вы про свадьбу знали? – решилась задать вопрос Асеева.
– Конечно, – самодовольно улыбнулся Габаритов. – У Левы от меня секретов нет. Знаю, знаю, что хочешь спросить, – с досадой поморщился Алиджан Абдуллаевич. – Говорил ли я ему, что надо Дуговскую своевременно предупредить, подготовить. Говорил. Предупреждал, что баба она хоть и крепкая, самостоятельная и на истеричку не похожа, тем не менее всякое выкинуть может. Ну а он мне: вот потому заранее ей говорить и не хочу, а то ворвется в загс, устроит там погром, а у нас гости из самых верхов. Я, конечно, тоже на торжестве был, через два человека от жениха сидел. Ну, скажу я тебе, свадьба была! И подарки, и стол, а за столом – почти одни вип-персоны!
– Невеста, говорят, дочка замминистра.
– Да можно считать, что уже не зам, а министра, – подняв вверх указательный палец, значительно изрек Габаритов. – Кстати, той самой «мохнатой лапы», про которую, помнишь, еще когда Лева только в редакцию пришел, я тебе рассказывал? Вспомнил-таки про него САМ, и не просто вспомнил, а новую должность, с повышением предложил.
– Выходит, все это за несколько дней решилось: и назначение, и свадьба? – засомневалась Уля.
– Скажешь тоже! – снисходительно рассмеялся Габаритов. – Все еще в июне известно было. И про грядущее повышение нынешнего Левиного тестя, и про дату бракосочетания.
– Так как же Леве удавалось от Римки девицу эту скрывать, а от девицы – Римку?
– Так она из Лондона только за три дня до свадьбы вернулась. У них с Кирсановым шуры-муры два года назад были, а когда папаша ее в дерьмо вляпался – в какое, тебе знать незачем, он дочку сразу в Англию жить и учиться отправил. Чтоб, значит, если чего серьезное против него начнется, единственный ребенок в безопасности был. Кирсанов говорил, влюблена она в него была, как кошка, рыдала, уезжать отказывалась. Папаша и Леву стал уговаривать, чтоб вместе с ней за бугор махнул. Обещал помочь устроиться в тамошнее бюро одного из центральных телеканалов. А дескать, не найдем тебе достойную работу, и так с Алинкой проживете – денег хватит. Но Кирсанов отказался. Папаше сказал, что не будет чувствовать себя мужиком, если семью содержать не сможет, но сам, конечно, по другой причине не поехал…
– По какой? – уточнила Уля.
– По такой, что фундамент для будущего взлета надо на Родине строить. Ну поподвизался бы он каким-нибудь зарубежным корреспондентишкой, да еще в эфире, засветив физиономию, чего не надо бы ляпнул – и прощай, карьера! А поскольку Лева мужик умный и понятия у него правильные, то отсиделся, не высовываясь, сколько надо – и теперь весь в шоколаде. На следующей неделе в администрации президента работать начинает. Хотел месяца полтора погулять-отдохнуть, но ему сказали: из свадебного путешествия вернешься, несколько дней в новой квартире пообустраиваешься – и приступай к обязанностям.
– А про Римкину беременность он знал?
– Знал – не знал, какая разница? Все эти залеты – ваши бабские проблемы. Да скорее всего и не залет это был, а она его ребенком к себе хотела привязать, жениться заставить. Если так, то сто раз дура! Для мужика настоящего, того, который хочет в жизни чего-то добиться, что главное? Дело! Карьера! И ради этого он всякими там любовями-морковями, глазом не моргнув, пожертвует. Вот увидишь, Асеева, наш Лева еще всей страной порулит. Не в качестве президента, так премьера или, на худой конец, вице-премьера. Эх, мне бы такие перспективы! Как ты думаешь, Асеева, справился бы я с управлением государством?
– Наверное, справились бы, Алиджан Абдуллаевич.
– «Наверное», – передразнил босс редакторшу. – Еще как справился бы! Такую дисциплину снизу доверху наладил, такой бы порядок навел! Но, сама понимаешь, национальность! В России, как ты когда-то выразилась, – Габаритов жестко и коротко взглянул на собеседницу, – «черножопых» не любят… Ну все, Асеева, иди работай, а то расспрашиваешь тут, и у себя и у меня время воруешь.
У себя в кабинете на столе Уля нашла образец заявления о добровольном обследовании на полиграфе. Внизу, под текстом, редакционным юристом была сделана приписка: «Писать только от руки! На компьютере не набирать!» Асеева быстро перекатала образец на стандартный лист и прошлась по отделу, собирая такие же бумажки у подчиненных. В юротделе пять принесенных ею листков легли сверху внушительной стопки – народ спешил засвидетельствовать свою благонадежность и отсутствие страха перед грядущей «проверкой мозгов».
Писать заявление о добровольном обследовании на полиграфе отказались только двое: Надька Полетова (что в общем-то, учитывая ее склонность к бунтарству, было предсказуемо) и, как ни странно, сисадмин Виталик. «Безбашенный» заявил, что у него и так с мозгами не все в порядке, а с этими датчиками он, чего доброго, вообще идиотом станет. И сколько ни убеждал его полиграфолог, что обследование абсолютно безвредно для здоровья, Виталик стоял на своем: «Я лучше уволюсь». Терять хорошего системного администратора Габаритову было совсем не в дугу, и он махнул на Виталика рукой: «Ладно, его все равно, кроме плат и винчестеров, ничего не интересует; он небось и газету-то, в которой работает, ни разу в руки не взял, потому как печатный текст читать не умеет».
А Надька устроила жуткий скандал. Швыряла вещи и орала, как контуженая (коей, впрочем, и была):
– Я сюда работать устраивалась, а не издевательства и унижения терпеть! Вы люди или кто? Посмотрите на себя: идете на этот полиграф, как овцы на заклание. Да он всех вас овцами и называет! Вы даже не животные, у тех своя воля есть, вы автоматы! Кадры фашистской кинохроники видели, где жертвы гестаповских экспериментов – вчерашние люди! – на карачках ползут и травку жадно щиплют?! Так вы такие же, хоть вам никто половину мозга не удалял! Знаете, какое испытание на лояльность за полиграфом последует? Габаритов насрет посреди приемной огромную кучу, раздаст вам ложки и заставит жрать. И чтоб никто не поморщился! Чтоб глазки закатывали от удовольствия и причмокивали.
Полетову по приказу Габаритова вывели из редакции двое охранников. Под руки. Обернувшись назад, она продолжала кричать:
– Я что, не смогу себе и сыну на хлеб заработать? Смогу! Пусть без масла и икры, но мой ребенок не будет стыдиться своей матери и сам не вырастет рабом!
А проверка на полиграфе прошла успешно. По результатам обследования из редакции Габаритов вышвырнул только троих: корреспондента отдела спорта Васю Батюшкова, «звонаря» (одну из тех, кто целыми днями сидит на телефоне и обзванивает агентов на предмет информации для маленьких заметок) тихую Олю Никушину и фотокора Женю Федулова. Приволакивая левую ногу (давала о себе знать полученная в Сочи травма), он ходил по кабинетам и клялся, что никогда и в мыслях не держал ничего дурного про Алиджана Абдуллаевича. Но все опускали глаза. Заступаться за человека, у которого подскочило давление и выступил пот во время ответа на вопрос, нравится ли ему руководство корпорации, никто не хотел.
Обследование длилось несколько дней, и, когда наконец полиграфолог, собрав в кейс аппаратуру и вежливо попрощавшись, покинул стены редакции, оставшийся в наличии состав вздохнул с облегчением. А Габаритов пообещал, что для тех, кто прошел проверку на лояльность, устроит праздник. Арендует на целый день теплоход, который отвезет сотрудников «Бытия» в бухту Радости, где будут пожарены шашлыки и устроены всевозможные конкурсы и викторины с дорогими призами.
Путешествие по Москве-реке назначили на субботу, а накануне вечером в редакцию позвонила известная писательница Мария Додонцева. Трубку взяла Юля. Выслушав авторшу бестселлеров, она обратилась к стоящему неподалеку от ее стола Габаритову:
– Это Додонцева звонит, та самая. Хочет поговорить с автором заметки про щенка, которого у нее купила Анна Фристи.
– Ругается? – нахмурился Габаритов.
– Нет, смеется.
– Ну тогда я сам поговорю.
Алиджан Абдуллаевич любил пообщаться с такими же, как он, великими и известными, но только когда те не обвиняли газету во вранье и не грозились подать в суд.
Однако к окончанию разговора (впрочем, говорила одна Додонцева, а Габаритов только изредка мычал) босс стал похож на грозовую тучу. Пробормотав: «Мне тоже. До свиданья» – и положив трубку, босс рыкнул:
– Асеева!
Уля примчалась на зов, как верная Сивка-бурка, и встала перед Габаритовым, как лист перед травой.
– Кто писал заметку про собак Додонцевой и Фристи?
– Я уже не помню, Алиджан Абдуллаевич, это давно было… Кажется, Ярик… Или Стасик.
– Вот выясни – и башкой об стенку! Еще я от всяких додонцевых не выслушивал! Писательница только что приехала из отпуска и стала просматривать номера «Бытия» – оказывается, она у нас некоторые сюжеты берет (тут в голосе босса прозвучали гордые нотки). И увидела заметку про то, что Анна Фристи приобрела себе щенка-«девочку» от додонцевской собаки. А у писательницы ее шарпеиха только однажды и окутилась. Четыре года назад. И «мальчиком». Щенка она подарила своим знакомым. Додонцева решила, что Фристи купила внучку или правнучку ее шарпеихи, собрала подарки для щенка и позвонила певичке, чтоб напроситься в гости – как-никак, они теперь вроде родственники. А Анна, услышав пересказ «бытийной» заметки и узнав породу додонцевской собаки, зашлась от смеха. Оказалось, она действительно купила себе щенка. Но бобтейла! Ты, Асеева, хотя бы представляешь, какую вы хрень в газету протиснули?
– Я в собаках не разбираюсь… Бывает же, что и разные породы скрещивают или они сами, ну собаки эти, на улице скрещиваются.
– Так открой сейчас Интернет и посмотри, что такое шарпей и что такое бобтейл. Это все равно что тебя с мышом скрестить! Или с кроликом!
– Хорошо, я разберусь, откуда Стасик эту информацию взял.
– Разберись, разберись. Твое счастье, что эта Додонцева – баба нескандальная, на всех углах нас на смех поднимать не будет. А вот насчет Фристи я не уверен – мы ее чуть не в каждом номере лажаем.
Дуэт
Путешествие на прогулочном катере (большом, с кают-компанией внизу и прогулочной палубой наверху), можно сказать, удалось. Народ наелся от пуза шашлыков, пострелял из пневмопистолетов (их предусмотрительно прихватили с собой охранники) по мишеням, кое-кто, несмотря на прохладную погоду, рискнул искупаться. В веселье не принимала участия только Дуговская, которую Алевтине и Дианке с трудом удалось уговорить поехать вместе со всеми – развеяться, подышать свежим воздухом. Едва катер причалил к берегу, Римма взяла свой рюкзачок и, выбрав небольшую полянку метрах в двухстах от общего «караван-сарая», легла там на привезенное из дома покрывало. Сделала вид, что дремлет. Поначалу девчонки то и дело бегали к ней: звали поиграть в бадминтон, в волейбол, потом приглашали к импровизированному столу – она благодарила и отказывалась. В конце концов Габаритов велел отнести ей еду на полянку и больше не приставать: «Не видите, она хочет побыть одна? Ну и оставьте ее в покое!»
Алиджан Абдуллаевич вообще был душка. Травил анекдоты, говорил комплименты женщинам, пытался подпевать штатному гитаристу-вокалисту бухгалтеру Вадику. И даже следил за тем, чтобы рискнувшие побултыхаться в речной воде сотрудники перед водными процедурами не увлекались спиртным. В Москву возвращались вечером. В кают-компании команда катера накрыла чайный стол с бутербродами, пирожками и пирожными. От обилия выпитого и съеденного Улю слегка замутило, и она поднялась на верхнюю палубу подышать свежим воздухом. Там в одиночестве сидела Дуговская. Уля хотела пройти мимо и приземлиться в противоположном углу, но «врагиня» вдруг предложила:
– Давай сюда. Я с общего стола бутылку винишка утащила. Выпьем?
– А из чего? Не из горла же?
– Почему бы и нет?! Можно подумать, ты всю жизнь только из бокалов муранского стекла хлещешь! Да не кривись, не кривись. У меня пара одноразовых стаканчиков припасена.
Дуговская налила в стаканы рубиновую жидкость и предложила тост:
– За нас, за одиноких баб, которые сами пробиваются по жизни!
Уля хотела что-то возразить или добавить, но подхватила со скамейки стакан и выпила залпом.
– А теперь сразу по второй, – освоилась в роли тамады Дуговская. – За то, чтоб мужики для нас с тобой все же нашлись. Только чтоб настоящие, самостоятельные: при мозгах, при хорошем деле, а главное – чтоб без подлости в душе…
Красивые Римкины губы задрожали, но глаза остались сухими. Ткнув своим стаканчиком в Улину посудину и выпив вино, Дуговская вытерла рот тыльной стороной ладони:
– Я знаю, тебе он тоже нравился. Нравился же?
Уля помотала головой.
– Да не ври! Я ж видела… Иль тебе невмоготу было, что он именно меня выбрал? Если б с Дианкой или с Алькой спал, может, и наплевала бы, а? Ладно, не отвечай, и так все понятно. Давай еще выпьем.
– Слушай, а тебе пить-то можно? – испуганно поинтересовалась Уля. – Для почек вредно, наверное…
– Так мы ж с тобой не денатурат хлещем, а хорошее красное вино. Для крови даже полезно.
Чокнулись, выпили. Помолчали.
– Ты знаешь, – нарушила тишину Римма, – он же еще и благодетелем в моих глазах хотел остаться. Сказал, что квартиру – ну которую мы снимали – до конца года оплатил. Мол, видишь, я и о тебе подумал, чтоб было где новую личную жизнь налаживать. Меня это больше всего… Ну, скажи, как он мог? Знал же, что люблю его, что сына ради него забросила… И он меня тоже любил – точно, любил. Я знаю. Мы, бабы, это чувствуем: когда мужику только для траханья нужны, а когда… Ну все, больше про это не будем.
– А что ребенка ждешь, ты ему сказала?
Римма помотала головой:
– А чего бы это изменило? Все, завязываем про это разговаривать! Лучше давай еще по одной.
В бутылке осталось граммов сто пятьдесят. Разлили поровну.
В голове у Ули, и без того не очень хорошо справлявшейся с координацией движений, зашумело. Но не противно, а сладко так, истомно.
– Дуговская, а чего мы с тобой все время лаемся и грыземся, а? – спросила она, пытаясь заглянуть «врагине» в глаза. По причине качки и теплохода, и ставшего непослушным тела это удалось с трудом.
– А хрен его знает. Мне иногда кажется, – Дуговская перешла на шепот, – что Габаритов нас нарочно стравливает.
– А зачем ему это надо?
– Ну как зачем? Во-первых, так он стимулирует в нас эту… как ее? А! Сос-тя-за-тельность. Чтоб, значит, твой и мой отдел все время старались друг друга обставить. Это ж какая польза для газеты!
– А во-вторых? – заплетающимся языком уточнила Уля.
– А во-вторых, если мы между собой собачимся, значит, не сможем против него, Габаритова, объединиться. Он знаешь, как этого боится!
– Чего? – не поняла Асеева.
– Того, что народу его самодурство надоест и он бунт поднимет.
– А-а-а, – понимающе закивала Уля и попыталась проанализировать сказанное Дуговской. Не получилось. Тогда она предложила: – А давай споем? Что-нибудь душевное, чтоб сердце заплакало, а потом легко стало!
– Давай, – мотнула головой Дуговская. – Предлагаю «Лучинушку». Только я слов почти не знаю.
– Зато я помню, – заверила коллегу Асеева. – У меня ее бабушка часто пела. – И затянула:
– Нет, давай что-нибудь другое. Веселое, жизне… жизнеутверждающее.
И, гордая тем, что сумела-таки выговорить трудное слово, запела:
Они сидели на палубе, обнявшись, и их нестройный дуэт был слышен далеко вокруг. Редкие рыбаки поднимали от поплавков глаза и, увидев двух самозабвенно поющих барышень, улыбались.
Алиджан Абдуллаевич вообще был душка. Травил анекдоты, говорил комплименты женщинам, пытался подпевать штатному гитаристу-вокалисту бухгалтеру Вадику. И даже следил за тем, чтобы рискнувшие побултыхаться в речной воде сотрудники перед водными процедурами не увлекались спиртным. В Москву возвращались вечером. В кают-компании команда катера накрыла чайный стол с бутербродами, пирожками и пирожными. От обилия выпитого и съеденного Улю слегка замутило, и она поднялась на верхнюю палубу подышать свежим воздухом. Там в одиночестве сидела Дуговская. Уля хотела пройти мимо и приземлиться в противоположном углу, но «врагиня» вдруг предложила:
– Давай сюда. Я с общего стола бутылку винишка утащила. Выпьем?
– А из чего? Не из горла же?
– Почему бы и нет?! Можно подумать, ты всю жизнь только из бокалов муранского стекла хлещешь! Да не кривись, не кривись. У меня пара одноразовых стаканчиков припасена.
Дуговская налила в стаканы рубиновую жидкость и предложила тост:
– За нас, за одиноких баб, которые сами пробиваются по жизни!
Уля хотела что-то возразить или добавить, но подхватила со скамейки стакан и выпила залпом.
– А теперь сразу по второй, – освоилась в роли тамады Дуговская. – За то, чтоб мужики для нас с тобой все же нашлись. Только чтоб настоящие, самостоятельные: при мозгах, при хорошем деле, а главное – чтоб без подлости в душе…
Красивые Римкины губы задрожали, но глаза остались сухими. Ткнув своим стаканчиком в Улину посудину и выпив вино, Дуговская вытерла рот тыльной стороной ладони:
– Я знаю, тебе он тоже нравился. Нравился же?
Уля помотала головой.
– Да не ври! Я ж видела… Иль тебе невмоготу было, что он именно меня выбрал? Если б с Дианкой или с Алькой спал, может, и наплевала бы, а? Ладно, не отвечай, и так все понятно. Давай еще выпьем.
– Слушай, а тебе пить-то можно? – испуганно поинтересовалась Уля. – Для почек вредно, наверное…
– Так мы ж с тобой не денатурат хлещем, а хорошее красное вино. Для крови даже полезно.
Чокнулись, выпили. Помолчали.
– Ты знаешь, – нарушила тишину Римма, – он же еще и благодетелем в моих глазах хотел остаться. Сказал, что квартиру – ну которую мы снимали – до конца года оплатил. Мол, видишь, я и о тебе подумал, чтоб было где новую личную жизнь налаживать. Меня это больше всего… Ну, скажи, как он мог? Знал же, что люблю его, что сына ради него забросила… И он меня тоже любил – точно, любил. Я знаю. Мы, бабы, это чувствуем: когда мужику только для траханья нужны, а когда… Ну все, больше про это не будем.
– А что ребенка ждешь, ты ему сказала?
Римма помотала головой:
– А чего бы это изменило? Все, завязываем про это разговаривать! Лучше давай еще по одной.
В бутылке осталось граммов сто пятьдесят. Разлили поровну.
В голове у Ули, и без того не очень хорошо справлявшейся с координацией движений, зашумело. Но не противно, а сладко так, истомно.
– Дуговская, а чего мы с тобой все время лаемся и грыземся, а? – спросила она, пытаясь заглянуть «врагине» в глаза. По причине качки и теплохода, и ставшего непослушным тела это удалось с трудом.
– А хрен его знает. Мне иногда кажется, – Дуговская перешла на шепот, – что Габаритов нас нарочно стравливает.
– А зачем ему это надо?
– Ну как зачем? Во-первых, так он стимулирует в нас эту… как ее? А! Сос-тя-за-тельность. Чтоб, значит, твой и мой отдел все время старались друг друга обставить. Это ж какая польза для газеты!
– А во-вторых? – заплетающимся языком уточнила Уля.
– А во-вторых, если мы между собой собачимся, значит, не сможем против него, Габаритова, объединиться. Он знаешь, как этого боится!
– Чего? – не поняла Асеева.
– Того, что народу его самодурство надоест и он бунт поднимет.
– А-а-а, – понимающе закивала Уля и попыталась проанализировать сказанное Дуговской. Не получилось. Тогда она предложила: – А давай споем? Что-нибудь душевное, чтоб сердце заплакало, а потом легко стало!
– Давай, – мотнула головой Дуговская. – Предлагаю «Лучинушку». Только я слов почти не знаю.
– Зато я помню, – заверила коллегу Асеева. – У меня ее бабушка часто пела. – И затянула:
Дуговская тихо подвывала, но когда солистка дошла до слов:
То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка-а-а-а шумит,
То мое, мое сердечко сто-о-онет,
Как осенний лист дрожи-и-ит…
вдруг зажала рот бывшей «врагини» ладонью:
Знать, сулил, сулил мне рок
С могило-ой обручиться молодцу —
– Нет, давай что-нибудь другое. Веселое, жизне… жизнеутверждающее.
И, гордая тем, что сумела-таки выговорить трудное слово, запела:
Уля с энтузиазмом подхватила.
Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново…
Они сидели на палубе, обнявшись, и их нестройный дуэт был слышен далеко вокруг. Редкие рыбаки поднимали от поплавков глаза и, увидев двух самозабвенно поющих барышень, улыбались.