Страница:
— Да нет как будто, я и сообразить-то ничего толком не успел! А вообще подобные эмоции, должно быть, заразительны. Насколько могу судить, вы сами чувствуете себя в некотором роде не в своей тарелке, хотя и стараетесь не подавать виду.
Княгиня заметно вздрогнула. Грохочущее эхо туннеля заглушило её ответ. Вместо неё крикнул Липотин:
— Вот уж не думал, что вы, господа, вместо того чтобы наслаждаться этим сказочным полетом, будете спорить, кто из вас больше, а кто меньше боится смерти! Впрочем, какие могут быть страхи, если я с вами! Уход и появление на сцене жизни представителей нашего рода были всегда незаметными, начисто лишенными какого-либо драматизма. Это у нас наследственное!
Помедлив немного, Яна совсем тихо сказала:
— Чего бояться тому, кто идёт своим путем? Страх — это удел тех, кто пытается обмануть судьбу.
Княгиня молчала. По её застывшему в усмешке лицу пробегали быстрые, как молнии, тени, отражения лишь мне одному понятной внутренней бури. Потом она легонько коснулась плеча шофера:
— Долго мы ещё будем тащиться, Роджер?
Теперь вздрогнул я: шофера зовут Роджер?! Какое зловещее совпадение!
Труп за рулем едва заметно кивнул. Мотор уже не ревёт, а поёт. Стрелка спидометра снова прыгает на отметку «180» и, дернувшись пару раз, застывает чуть дальше, как приклеенная. Я смотрел на Яну, и мне хотелось умереть в её объятиях.
Каким образом мы за считанные минуты целыми и невредимыми проехали по почти отвесному, невероятно ухабистому подъёму к руинам Эльзбетштейна, навсегда останется для меня загадкой. Допустимо только одно-единственное объяснение: мы просто взлетели. Сумасшедший разгон и фантастически совершенная конструкция лимузина сделали чудо возможным. Во всяком случае, до нас там, наверху, автомобилей ещё не бывало.
Рабочие, опершись на лопаты и заступы, уставились на нас как на привидения, хотя сами, насквозь мокрые, окутанные белыми клубами пара, на зыбком фоне бьющих в небо гейзеров больше походили на живописную компанию гномов, чем на обычных землекопов. Притихшие, осматривали мы древние, поросшие мхом развалины; замковый парк и то искусство, с которым он был разбит, сразу бросались в глаза: отсюда, сквозь буйные заросли кустов, можно было любоваться чудесной панорамой долины с самых неожиданных ракурсов. Странный, почти романтический контраст: пышные, разросшиеся цветочные клумбы — и эти полуразрушенные стены! То и дело в зелени деревьев возникали замшелые статуи — кажется, блуждаешь в заколдованном парке какой-то капризной феи, которая обратила в камень своих провинившихся слуг и расставила их здесь, безголовых и безруких, в назидание потомкам. Идёшь дальше — и вдруг сквозь пролом в стене блеснёт далеко внизу серебряный пенящийся поток…
— Кто же поддерживает такой очаровательный беспорядок?
Этот вполне естественный вопрос, заданный кем-то из нас, повисает в недоуменном молчании.
— Разве не вы, Липотин, рассказывали нам о какой-то легенде, о хозяйке замка по имени Элизабет, которая пригубила здесь воду жизни?.. Так, кажется?..
— Да, да, кто-то однажды рассказывал мне нечто в этом роде, путаное и бессвязное, — небрежно отмахнулся Липотин, — но восстановить в памяти этот сумбур мне вряд ли удастся. Сегодня эта легенда случайно пришла мне на ум, и я в шутку, чтобы развлечь вас, упомянул о ней.
— Да, но можно спросить кого-нибудь из рабочих! — заметила княгиня.
— А это мысль!
И мы двинулись, не торопясь, по направлению к замковому двору.
Липотин достал слоновой кости портсигар, открыл его и протянул одному из рабочих.
— А кому, собственно, принадлежат эти развалины?
— Никому.
— Но ведь какой-то владелец у них должен быть!
— Никого нет. Да вы спросите у старого садовника! — буркнул землекоп и принялся так тщательно чистить щепкой свою лопату, как будто это был хирургический инструмент. Остальные, перемигнувшись, засмеялись.
Какой-то молодой парень жадно посмотрел на сигареты и, когда Липотин с готовностью протянул портсигар, пояснил:
— У него не все дома. У старика. Здесь он, похоже, за кастеляна, но ему никто за это не платит. У него не все дома. А вообще он только и делает, что копается в земле, наверное, садовник или что-то вроде того. Как будто не отсюда, чудной какой-то. Ему уже наверняка лет сто. Совсем дряхлый. Ещё мой дед пробовал с ним говорить. Никто не знает, откуда он пришел. Спросите его сами.
Словесный поток землекопа внезапно иссяк; кирки снова вонзились в землю, заработали лопаты, прокладывая водосток. Ни слова больше, нельзя было добиться от этих людей.
Мы направились к главной башне, Липотин выступал в роли проводника. Полусгнившая, обитая ржавыми коваными полосами дверь… Когда мы попытались её открыть, она отозвалась пронзительным криком, как зверь, которого внезапно вспугнули во сне. Гнилая, заплесневелая дубовая лестница — видно, когда-то её украшала искусная резьба, — вела наверх, в темноту, нарезанную падавшими из узких бойниц косыми лучами света на равные дольки.
Через открытый сводчатый проход, толстая дощатая дверь которого едва держалась на петлях, Липотин и мы вслед за ним проникли в какое-то маленькое, напоминающее кухню помещение.
Войдя, я невольно попятился…
Там, на деревянном остове, который, как это можно было заключить по свисающим полуистлевшим обрывкам кожи, служил когда-то креслом, сидел труп седовласого старца. Рядом, на ветхом очаге, — глиняный горшок с остатками молока и плесневелая корка хлеба.
Внезапно старик открыл глаза и оцепенел, не сводя с нас немигающего взгляда.
В первый момент я подумал, что это обман зрения: старик был закутан в лохмотья какой-то допотопной ливреи или униформы с золотыми позументами, на пуговицах гербы, желтая пергаментная кожа лица — немудрено было принять его за всеми забытый, мумифицированный труп.
— Господин кастелян не будет против, если мы немного насладимся чудесным видом, который открывается с этой башни? — хладнокровно осведомился Липотин.
Ответ, который он наконец получил на свой вежливо повторенный вопрос, был весьма показателен:
— Сегодня уже не нужно. Обо всём позаботились.
При этом старик непрерывно качал головой — от слабости или в подтверждение своего отказа?
— А что, собственно, уже не нужно? — крикнул Липотин ему в ухо.
— Чтобы вы шли наверх и обозревали окрестности. Сегодня она уже не придёт.
Так, ясно: старик кого-то ждет. Видимо, погруженный в сумеречное состояние, он решил, что мы пришли ему помочь, наподобие тех дозорных, которые заранее предупреждают о приближении гостя… Наверное, о какой-нибудь посыльной, которая носит ему эту скудную пищу.
Княгиня достала кошелек, торопливо сунула Липотину золотой:
— Пожалуйста, дайте бедняге. Он, очевидно, душевнобольной. И… и пойдёмте отсюда!
Внезапно старик обвёл нас недоуменным, словно только сейчас увидел, взглядом, направленным куда-то поверх наших голов.
— Так и быть, — пробормотал он, — так и быть, ступайте наверх, Может, госпожа и вправду уже в пути.
— Какая госпожа? — Липотин протянул старику монету, но тот поспешно отвёл его руку:
— Никакого вознаграждения не нужно. Сад в порядке. Госпожа будет довольна. Только бы она поскорей возвращалась! Ведь зимой я больше не смогу поливать цветы. Я жду уже… уже…
— Ну-ну, и сколько же, дедушка?
— Дедушка? Это я-то? Разве вы не видите, что я молод? Когда ждёшь — не стареешь.
И хоть это звучало почти как шутка, грешно смеяться над выжившим из ума стариком, кроме того, что-то тут было не так…
— А как давно вы уже здесь, добрый человек? — не моргнув глазом, продолжал допытываться Липотин.
— Как… давно?.. Откуда мне знать? — старец покачал головой.
— Ну, должны же вы были когда-то сюда прийти! Подумайте! Или, может быть, вы и родились в Эльзбетштейне?
— Да, конечно, сюда наверх я пришёл. Что верно, то верно. И слава Богу, что пришёл. А вот когда?.. Нет, время не исчислишь.
— А не могли бы вспомнить, где вы жили раньше?
— Раньше? Но раньше я нигде не жил.
— Приятель! Если не здесь в замке, то где-то вы были рождены?
— Рождён? Я утонул и никогда не рождался…
Чем бессвязней звучали ответы сумасшедшего садовника, тем больше вселяли они в меня какую-то смутную тревогу и тем навязчивей и мучительней становился зуд любопытства, удовлетворить который можно было, лишь проникнув в тайны этой разбитой жизни — скорее всего, весьма тривиальные и малоинтересные. Мне вспомнились слова рабочего: «Он всё время копается в земле». Быть может, старик — кладоискатель, на почве сей и свихнулся?
Яна и Липотин, похоже, тоже сгорали от любопытства. Лишь княгиня стояла в стороне с таким высокомерно-брезгливым выражением на лице, какого я ещё у неё не замечал, и безуспешно пыталась убедить нас идти дальше.
Липотин, которому последние слова безумца тоже как будто ничего не объяснили, вскинув бровь, уже собрался задать новый, хитроумно составленный вопрос, как старик заговорил вдруг сам — скороговоркой, без всяких видимых причин, словно по приказу, как автомат; должно быть, случайно задели какую-то шестеренку в механизме его памяти, которая теперь стала раскручиваться сама по себе:
— Вот-вот, потом я вынырнул из вод… Зелёных-зелёных… Всплыл как пробка, прямо вверх… Сколько же я земель исходил, сколько странствовал, пока не услышал о королеве Эльзбетштейна. Вот-вот, тогда-то я, слава Богу, и пришел сюда. Я ведь садовник. А потом копал… до тех пор, пока… Слава Богу! И сейчас, как мне и было сказано, слежу за парком. Для неё, для королевы. Хочу обрадовать её, когда вернется, понимаете? Ну теперь как будто полная ясность! Так что вот, ничего удивительного тут нет!
Но моя необъяснимая тревога только ещё больше усилилась. Непроизвольно сжал я руку Яны, словно её ответное пожатие могло каким-то образом успокоить и поддержать. Гримаса слепого, фанатичного упрямства, свойственного дрессировщикам и инквизиторам, исказила лицо Липотина, согнав с его губ ироничную усмешку.
— Может, вы нам наконец скажете, почтеннейший, кто она, эта ваша госпожа? Чем черт не шутит, а вдруг мы что-нибудь о ней знаем!
Старик энергично замотал головой, но, видно, мышцы шеи уже плохо повиновались ему, так как его поросший седыми космами череп болтался во все стороны, и понять, что это — знак согласия или решительного протеста, было уже нельзя. А те хриплые звуки, которые вырывались из его горла, в равной степени могли означать и отказ, и приступ безумного хохота.
— Моя госпожа? Кто знает мою госпожу?! Хотя…— он повернулся сначала ко мне, — думаю вы, господин, — а потом к Яне, — и эта юная леди. Вы, как я на вас погляжу, знаете её хорошо. Да, да, сразу видно. Вы, юная леди…
И сбился на нечленораздельное бормотание, однако, словно судорожно пытаясь что-то вспомнить, не спускал с Яны глаз — буквально впился в нее взглядом.
Она, будто притянутая этим взглядом, шагнула к сумасшедшему садовнику, и тот своей неверной рукой хотел было схватить край её одежды, но поймал лишь небрежно переброшенный через плечо плащ. Он с благоговением прижал его к груди, черты лица осветились каким-то чудесным внутренним светом, душа безумца, казалось, очнулась, но лишь на мгновение, — и снова забылась мёртвым сном, а по лицу старика разлилось неописуемо жуткое выражение полной пустоты.
Яна, как я заметил, изо все сил старалась что-то вспомнить, но и ей это явно не удалось. Думаю, и спросила-то она только от смущения, во всяком случае, голос её звучал очень неуверенно:
— Кого вы имеете в виду, когда говорите о своей госпоже, дорогой друг? Вы заблуждаетесь, полагая, что я её знаю. Да и вас я определенно вижу сегодня впервые.
Старец, непрерывно тряся головой, пролепетал:
— Нет, нет, нет, я не ошибаюсь! Я уверен, юная леди знает… — в его словах появилась какая-то необъяснимо проникновенная интонация, но взгляд по-прежнему блуждал в пустоте, словно именно там видел он лицо Яны, — знает, что королева Елизавета устраивала смотрины, а они все думали, что она мертва… Королева пила здесь из источника жизни! Я жду её уже… мне велели… Я видел, как она проезжала верхом со стороны заката, там, где зелёные воды, чтобы встретить жениха. В один прекрасный день, когда забьют фонтаны, она явится из-под земли… Вынырнет из зелёных вод, как я, как вы, юная леди, как… да, да, как все мы… Вы не хуже моего знаете: там, в изумрудной глубине, — исконный враг королевы! Да, да, до меня дошли слухи! Земля за то, что мы, садовники, ухаживаем за ней, время от времени кое-что посылает нам. Знаю, знаю, противница хочет расстроить свадьбу королевы Елизаветы, вот оттого-то я и должен ждать, когда мне позволено будет сплести свадебный венец. Но ничего: я ждать умею, а до старости мне ещё далеко… А ведь вы, леди, знаете нашу противницу из зелёной бездны! Провалиться мне на этом месте, если я не прав. Но я не ошибаюсь, нет!
Эта нелепая беседа с выжившим из ума садовником, и без того действовавшая на меня угнетающе, начинала приобретать и впрямь какой-то жутковатый оттенок. Вероятно, в похожей на бред бессмыслице старика мой настроенный на определенную волну слух улавливал отголоски чего-то изначально цельного, что я в этой фантастической ситуации бессознательно примеривал к моим собственным переживаниям и загадкам; но разве не мерещится нам повсюду шёпот, разоблачающий все наши тайны, когда мы в поисках ответа готовы жадно и нетерпеливо вслушиваться во что угодно! Несомненно, этот бессвязный лепет основан на каких-то реальных событиях, которые безумец в свое время действительно пережил и которые, видимо, потрясли его так, что лишили рассудка, однако, смешавшись впоследствии в больном воображении с легендами, издавна бытовавшими в народе и связанными с Эльзбетштейном, они-то и дали эту мутную бестолковую взвесь.
Внезапно старик, запустив руку в тёмный угол очага, извлек какой-то предмет, молнией полыхнувший в лучах заходящего солнца, и протянул его Яне. Липотин, как коршун, повел головой. Меня тоже слегка передернуло…
В тощих, как у скелета, пальцах старик сжимал кинжал, короткий, широкий, опасно заточенный клинок которого отсвечивал бледно-голубым, неведомым мне металлом и имел характерную форму наконечника копья. Длинная, в высшей степени искусно сработанная рукоять была отделана персидскими калаитами — впрочем, утверждать точно я не могу, так как старик возбужденно размахивал кинжалом над головой, а тени в башне уже начинали сгущаться.
Княгиня, движимая исключительно инстинктом, так как оружия видеть не могла — до этого она держалась поодаль и, явно скучая, нервно ковыряла концом своего зонтика осыпавшуюся кирпичной трухой стенную кладку, — резко повернулась к нам и, уже ничего вокруг не замечая, ворвалась в наш круг, даже попыталась перехватить кинжал. Ослепленная видением вожделенного наконечника, она просто не отдавала себе отчета, сколь бестактно её поведение.
Однако старик мгновенно отдернул руку…
У княгини вырвался странный звук, который, если мне и доводилось когда-либо слышать нечто подобное, я мог бы сравнить разве что с шипением готовящейся к атаке кошки. Всё произошло с какой-то противоестественной быстротой и от этого казалось чуть ли не обманом зрения. Старик монотонно бубнил:
— Нет, нет, это не для… тебя… старуха! Возьмите же, юная леди! Этот кинжал вам. Ведь я в течение стольких лет хранил его для вас. Знал: когда-нибудь вы придете!
Княгиня, которая была едва ли старше Яны, очевидно, предпочла пропустить мимо ушей оскорбление, так как изготовилась к новой атаке, только уже с другого края. С лихорадочной поспешностью предлагала она сумму за суммой, величина которых так стремительно взлетала вверх, что у меня при виде этой слепой одержимости, этого хищного охотничьего азарта, этой кровожадной травли просто дух захватило. Я нисколько не сомневался, что нищий, живущий впроголодь старик, даже несмотря на свою почти полную невменяемость, клюнет на золотую приманку: такая куча денег означала бы для него богатство поистине сказочное. Но случилось непредвиденное! В чем тут дело, я не мог взять в толк. Вмешался ли какой-то невидимый таинственный дух, который как поводырь провёл бедную ослепшую душу меж расставленных ловушек, или же старый безумец начисто утратил всякое представление о том, что такое богатство, — в общем, как бы то ни было, он вдруг поднял глаза на княгиню, и жуткая гримаса не поддающейся никакому описанию ненависти исказила его лицо. Своим надтреснутым голосом он пронзительно вскричал:
— Только не тебе, старуха! Только не тебе! Ни за какие сокровища! Будь то всё золото мира! Возьмите, юная леди! Скорей! Чёрная пантера готова к прыжку! Слышите, как она шипит, видите, как выгибает спину, как топорщит шерсть… Берите быстрей!.. Вот… вот… вот… хватайте кинжал!
Яна, словно загипнотизированная этим лихорадочным бредом, движением сомнамбулы схватила кинжал, резко отвернулась, прикрыв телом свою добычу от молниеносного выпада княгини, и в следующее мгновение клинок исчез в складках её одежды. При этом матовый отблеск широкого лезвия, подобно искре от кремня, попал мне в глаза: да, это он — таинственный сплав Хоэла Дата! Кинжал Джона Ди!..
Глаза старика стали медленно потухать:
— И хорошенько его берегите. Если им завладеет пантера — всё кончено, и с королевой, и со свадьбой, и со мной, старым, изгнанным из мира садовником. Верой и правдой хранил я его до сего дня. Даже королеве не проговорился. Не сказал, откуда он у меня. А теперь ступайте, ступайте с Богом…
Я взглянул на княгиню: самообладание уже вернулось к ней. Непроницаемая маска позволяла только гадать, что творится в душе этой надменной дамы! Но я чувствовал, что страсти, как хищные опасные кошки, мечутся там из угла в угол, пытаясь перегрызть толстые стальные прутья клетки.
Чрезвычайно странно вел себя во время этой сцены и Липотин. Поначалу им руководило лишь любопытство, не совсем, правда, здоровое, но при виде кинжала в него вдруг словно бес вселился. «Это ошибка! Вы совершаете роковую ошибку! — кричал он старому садовнику. — Какая глупость — не передать эту безделицу княгине! Это ведь не кинжал! Это…» Старик не удостоил его даже взглядом.
Поведение Яны озадачило меня не в меньшей степени. Я-то полагал, что она впала в свойственное ей сомнамбулическое состояние, но глаза её были ясны, и никакого потустороннего тумана в них не просматривалось. Напротив, она с неотразимым обаянием улыбнулась княгине, даже коснулась кончиками пальцев её руки и сказала:
— Ничего, эта безделица только ещё больше сблизит нас, не так ли, Асайя?
Какие речи! И к кому! Я ушам своим не верил! Но, к моему ещё большему изумлению, русская княгиня, такая обычно высокомерная и неприступная, не стала обдавать Яну надменным холодом, а любезно улыбнулась, обняла и… поцеловала… Сам не знаю почему, но во мне прозвучал сигнал тревоги: Яна, поосторожней с кинжалом! Надеялся, она почувствует мои мысли, но, к моему ужасу, Яна сказала княгине:
— Разумеется, при первом же удобном случае я подарю вам его, льщу себя надеждой, что эта счастливая возможность не заставит себя долго ждать.
Старцу в его скелетообразном кресле было уже не до нас. Взяв корку хлеба, он принялся старательно её глодать своими беззубыми деснами. Казалось, он не только не замечал нас, но уже и забыл о нашем существовании. Непостижимый безумец!
Мы покинули башню с последними лучами заходящего солнца, которые преломлялись в мельчайшей водяной пыли кипящих гейзеров восхитительной радугой.
На темной деревянной лестнице я схватил Яну за руку и прошептал:
— Ты действительно хочешь подарить кинжал княгине?
Она ответила с легким, почти неуловимым колебанием, и в голосе её проскользнуло что-то чужое, незнакомое:
— Почему бы и нет, любимый? Надо же удовлетворить её страсть, ведь она так жаждет этого!..
Когда мы спускались к «линкольну», я ещё раз оглянулся: замковые ворота, словно причудливая рама, обрамляли незабываемую картину — облитое пылающим огнём солнечного заката, на фоне живописных развалин Эльзбетштейна пламенело море цветов несказанной, первозданной прелести. Водяной пар горячих гейзеров, подхваченный внезапным порывом ветра, поплыл над пурпурными волнами, и мне вдруг привиделся величественный образ: закутанная в серебристые одежды, стройная, фантастически прекрасная дама с королевским достоинством шествует по воздуху… Хозяйка замка?.. Госпожа сумасшедшего стража башни? Легендарная, очам моим сокровенным открывшаяся королева Елизавета?
Когда мы, вновь заняв свои места в лимузине, мчались по головокружительному спуску в долину, я смотрел в окно, но мысли мои были далеко. Задумчивое молчание повисло в салоне.
Внезапно я услышал голос княгини:
— Что бы вы сказали, любезная госпожа Фромм, если бы мы с вами в самое ближайшее время навестили ещё раз это сказочно прекрасное место?
Яна в знак согласия усмехнулась и радостно подхватила:
— О княгиня, не представляю, что может быть приятней такого приглашения!
В ответ княгиня схватила руку Яны и в восторге сжала её. Я же про себя только порадовался, что две эти замечательные женщины так хорошо сошлись друг с другом. Мне, правда, показалось, что этот акт обоюдного согласия и взаимной симпатии отсвечивал каким-то зловещим оттенком, но лишь на секунду; не придав своей мимолетной тревоге никакого значения, я сразу забыл о ней, залюбовавшись пылающим вечерним небосводом, и так всю дорогу и проглядел, не отрываясь, в окно нашего бесшумно летящего авто.
Там, в высоте, на бирюзовом куполе, недоступно сверкал узкий отточенный серп ущербной Луны…
С предельной тщательностью исследовал я кинжал. С первого же взгляда не вызывало сомнений, что это — искусный гибрид, клинок и рукоятка совершенно очевидно происходили от двух бесконечно далёких друг от друга пород. Что касается клинка, то таинственный сплав никоим образом не походил ни на один из земных металлов, в нём присутствовало что-то явно инородное; он жирно лоснился, и его матовое мерцание отдаленно напоминало кремень — да, да, серо-голубой андалузский кремень. Изначально, судя по его форме, — наконечник копья, который на заре времён по какой-то причине преломился у самого основания, в том месте, где его черенок уходил в легендарное древко. Видимо, поэтому он и был впоследствии мастерски привит на отделанную драгоценными камнями рукоятку. Ну, с её происхождением всё было ясно и определенно: слегка легированная оловом медь обладала всеми признаками раннемавританской металлургии — либо юго-западной, франкской, эпохи Каролингов. Сложный, загадочный орнамент напоминал какое-то фантастическое существо, скорее всего дракона. Инкрустация: карнеол, бирюза, бериллы и — три оправы… Две пустые, камни выпали. В третьей, венчающей голову дракона, — великолепный персидский сапфир… Невольно вспомнил я о лучезарном карбункуле…
Да, этот кинжал поразительно соответствовал своему «словесному портрету», хранящемуся в коллекции Шотокалунгиных. Ничего удивительного, что княгиня пришла в такое возбуждение, когда его увидела.
Пока я рассматривал наконечник, Яна стояла у меня за спиной и поглядывала мне через плечо.
— Что нашёл ты, любимый, в этой канцелярской безделушке?
— Безделушке? — Сначала я просто не понял, потом от всей души рассмеялся над этой чисто женской трогательной наивностью: подумать только — опасное, благородное оружие, почтенный возраст которого исчисляется едва ли не тысячелетием, вот так, запросто, обозвать канцелярской безделушкой!
— Ты смеёшься надо мной, любимый? Но почему?
— Извини, дорогая, дело в том, что ты немножко ошиблась: это не канцелярская безделушка, а древний мавританский кинжал.
Яна покачала головой.
— Ты мне не веришь, дорогая?
— Прости, любимый, но это обычный канцелярский нож, которым режут бумагу, вскрывают конверты, бандероли… И мне почему-то ужасно хочется назвать его «мизерикордия»[55].
— Но что за странная идея?
— Да, да, ты совершенно прав — именно идея! Меня внезапно как озарило…
— Что же тебя озарило?
— Мысль о том, что это мизерикордия… В общем, нож для разрезания оберточной бумаги!..
Я посмотрел на Яну внимательней: как завороженная, не сводила она глаз с кинжала. От мгновенной догадки я вздрогнул:
— Тебе знаком этот кинжал… этот… нож для вскрытия писем?..
— Откуда мне его знать, если я только сегодня… но постой… постой… а ведь ты прав: когда я смотрю на него… и чем дольше на него смотрю… чем дольше смотрю… тем отчётливей… мне кажется… я его знаю…
Больше, несмотря на все мои старания, она не проронила ни слова.
Возбуждение, охватившее меня, было слишком сильным, чтобы я рискнул экспериментировать с ней. Меня одолевал такой шквал мыслей, что я даже не представлял, за какую из них ухватиться; в конце концов, сославшись на срочную работу, попросил Яну заняться чем-нибудь по дому и, поцеловав, отпустил…
Княгиня заметно вздрогнула. Грохочущее эхо туннеля заглушило её ответ. Вместо неё крикнул Липотин:
— Вот уж не думал, что вы, господа, вместо того чтобы наслаждаться этим сказочным полетом, будете спорить, кто из вас больше, а кто меньше боится смерти! Впрочем, какие могут быть страхи, если я с вами! Уход и появление на сцене жизни представителей нашего рода были всегда незаметными, начисто лишенными какого-либо драматизма. Это у нас наследственное!
Помедлив немного, Яна совсем тихо сказала:
— Чего бояться тому, кто идёт своим путем? Страх — это удел тех, кто пытается обмануть судьбу.
Княгиня молчала. По её застывшему в усмешке лицу пробегали быстрые, как молнии, тени, отражения лишь мне одному понятной внутренней бури. Потом она легонько коснулась плеча шофера:
— Долго мы ещё будем тащиться, Роджер?
Теперь вздрогнул я: шофера зовут Роджер?! Какое зловещее совпадение!
Труп за рулем едва заметно кивнул. Мотор уже не ревёт, а поёт. Стрелка спидометра снова прыгает на отметку «180» и, дернувшись пару раз, застывает чуть дальше, как приклеенная. Я смотрел на Яну, и мне хотелось умереть в её объятиях.
Каким образом мы за считанные минуты целыми и невредимыми проехали по почти отвесному, невероятно ухабистому подъёму к руинам Эльзбетштейна, навсегда останется для меня загадкой. Допустимо только одно-единственное объяснение: мы просто взлетели. Сумасшедший разгон и фантастически совершенная конструкция лимузина сделали чудо возможным. Во всяком случае, до нас там, наверху, автомобилей ещё не бывало.
Рабочие, опершись на лопаты и заступы, уставились на нас как на привидения, хотя сами, насквозь мокрые, окутанные белыми клубами пара, на зыбком фоне бьющих в небо гейзеров больше походили на живописную компанию гномов, чем на обычных землекопов. Притихшие, осматривали мы древние, поросшие мхом развалины; замковый парк и то искусство, с которым он был разбит, сразу бросались в глаза: отсюда, сквозь буйные заросли кустов, можно было любоваться чудесной панорамой долины с самых неожиданных ракурсов. Странный, почти романтический контраст: пышные, разросшиеся цветочные клумбы — и эти полуразрушенные стены! То и дело в зелени деревьев возникали замшелые статуи — кажется, блуждаешь в заколдованном парке какой-то капризной феи, которая обратила в камень своих провинившихся слуг и расставила их здесь, безголовых и безруких, в назидание потомкам. Идёшь дальше — и вдруг сквозь пролом в стене блеснёт далеко внизу серебряный пенящийся поток…
— Кто же поддерживает такой очаровательный беспорядок?
Этот вполне естественный вопрос, заданный кем-то из нас, повисает в недоуменном молчании.
— Разве не вы, Липотин, рассказывали нам о какой-то легенде, о хозяйке замка по имени Элизабет, которая пригубила здесь воду жизни?.. Так, кажется?..
— Да, да, кто-то однажды рассказывал мне нечто в этом роде, путаное и бессвязное, — небрежно отмахнулся Липотин, — но восстановить в памяти этот сумбур мне вряд ли удастся. Сегодня эта легенда случайно пришла мне на ум, и я в шутку, чтобы развлечь вас, упомянул о ней.
— Да, но можно спросить кого-нибудь из рабочих! — заметила княгиня.
— А это мысль!
И мы двинулись, не торопясь, по направлению к замковому двору.
Липотин достал слоновой кости портсигар, открыл его и протянул одному из рабочих.
— А кому, собственно, принадлежат эти развалины?
— Никому.
— Но ведь какой-то владелец у них должен быть!
— Никого нет. Да вы спросите у старого садовника! — буркнул землекоп и принялся так тщательно чистить щепкой свою лопату, как будто это был хирургический инструмент. Остальные, перемигнувшись, засмеялись.
Какой-то молодой парень жадно посмотрел на сигареты и, когда Липотин с готовностью протянул портсигар, пояснил:
— У него не все дома. У старика. Здесь он, похоже, за кастеляна, но ему никто за это не платит. У него не все дома. А вообще он только и делает, что копается в земле, наверное, садовник или что-то вроде того. Как будто не отсюда, чудной какой-то. Ему уже наверняка лет сто. Совсем дряхлый. Ещё мой дед пробовал с ним говорить. Никто не знает, откуда он пришел. Спросите его сами.
Словесный поток землекопа внезапно иссяк; кирки снова вонзились в землю, заработали лопаты, прокладывая водосток. Ни слова больше, нельзя было добиться от этих людей.
Мы направились к главной башне, Липотин выступал в роли проводника. Полусгнившая, обитая ржавыми коваными полосами дверь… Когда мы попытались её открыть, она отозвалась пронзительным криком, как зверь, которого внезапно вспугнули во сне. Гнилая, заплесневелая дубовая лестница — видно, когда-то её украшала искусная резьба, — вела наверх, в темноту, нарезанную падавшими из узких бойниц косыми лучами света на равные дольки.
Через открытый сводчатый проход, толстая дощатая дверь которого едва держалась на петлях, Липотин и мы вслед за ним проникли в какое-то маленькое, напоминающее кухню помещение.
Войдя, я невольно попятился…
Там, на деревянном остове, который, как это можно было заключить по свисающим полуистлевшим обрывкам кожи, служил когда-то креслом, сидел труп седовласого старца. Рядом, на ветхом очаге, — глиняный горшок с остатками молока и плесневелая корка хлеба.
Внезапно старик открыл глаза и оцепенел, не сводя с нас немигающего взгляда.
В первый момент я подумал, что это обман зрения: старик был закутан в лохмотья какой-то допотопной ливреи или униформы с золотыми позументами, на пуговицах гербы, желтая пергаментная кожа лица — немудрено было принять его за всеми забытый, мумифицированный труп.
— Господин кастелян не будет против, если мы немного насладимся чудесным видом, который открывается с этой башни? — хладнокровно осведомился Липотин.
Ответ, который он наконец получил на свой вежливо повторенный вопрос, был весьма показателен:
— Сегодня уже не нужно. Обо всём позаботились.
При этом старик непрерывно качал головой — от слабости или в подтверждение своего отказа?
— А что, собственно, уже не нужно? — крикнул Липотин ему в ухо.
— Чтобы вы шли наверх и обозревали окрестности. Сегодня она уже не придёт.
Так, ясно: старик кого-то ждет. Видимо, погруженный в сумеречное состояние, он решил, что мы пришли ему помочь, наподобие тех дозорных, которые заранее предупреждают о приближении гостя… Наверное, о какой-нибудь посыльной, которая носит ему эту скудную пищу.
Княгиня достала кошелек, торопливо сунула Липотину золотой:
— Пожалуйста, дайте бедняге. Он, очевидно, душевнобольной. И… и пойдёмте отсюда!
Внезапно старик обвёл нас недоуменным, словно только сейчас увидел, взглядом, направленным куда-то поверх наших голов.
— Так и быть, — пробормотал он, — так и быть, ступайте наверх, Может, госпожа и вправду уже в пути.
— Какая госпожа? — Липотин протянул старику монету, но тот поспешно отвёл его руку:
— Никакого вознаграждения не нужно. Сад в порядке. Госпожа будет довольна. Только бы она поскорей возвращалась! Ведь зимой я больше не смогу поливать цветы. Я жду уже… уже…
— Ну-ну, и сколько же, дедушка?
— Дедушка? Это я-то? Разве вы не видите, что я молод? Когда ждёшь — не стареешь.
И хоть это звучало почти как шутка, грешно смеяться над выжившим из ума стариком, кроме того, что-то тут было не так…
— А как давно вы уже здесь, добрый человек? — не моргнув глазом, продолжал допытываться Липотин.
— Как… давно?.. Откуда мне знать? — старец покачал головой.
— Ну, должны же вы были когда-то сюда прийти! Подумайте! Или, может быть, вы и родились в Эльзбетштейне?
— Да, конечно, сюда наверх я пришёл. Что верно, то верно. И слава Богу, что пришёл. А вот когда?.. Нет, время не исчислишь.
— А не могли бы вспомнить, где вы жили раньше?
— Раньше? Но раньше я нигде не жил.
— Приятель! Если не здесь в замке, то где-то вы были рождены?
— Рождён? Я утонул и никогда не рождался…
Чем бессвязней звучали ответы сумасшедшего садовника, тем больше вселяли они в меня какую-то смутную тревогу и тем навязчивей и мучительней становился зуд любопытства, удовлетворить который можно было, лишь проникнув в тайны этой разбитой жизни — скорее всего, весьма тривиальные и малоинтересные. Мне вспомнились слова рабочего: «Он всё время копается в земле». Быть может, старик — кладоискатель, на почве сей и свихнулся?
Яна и Липотин, похоже, тоже сгорали от любопытства. Лишь княгиня стояла в стороне с таким высокомерно-брезгливым выражением на лице, какого я ещё у неё не замечал, и безуспешно пыталась убедить нас идти дальше.
Липотин, которому последние слова безумца тоже как будто ничего не объяснили, вскинув бровь, уже собрался задать новый, хитроумно составленный вопрос, как старик заговорил вдруг сам — скороговоркой, без всяких видимых причин, словно по приказу, как автомат; должно быть, случайно задели какую-то шестеренку в механизме его памяти, которая теперь стала раскручиваться сама по себе:
— Вот-вот, потом я вынырнул из вод… Зелёных-зелёных… Всплыл как пробка, прямо вверх… Сколько же я земель исходил, сколько странствовал, пока не услышал о королеве Эльзбетштейна. Вот-вот, тогда-то я, слава Богу, и пришел сюда. Я ведь садовник. А потом копал… до тех пор, пока… Слава Богу! И сейчас, как мне и было сказано, слежу за парком. Для неё, для королевы. Хочу обрадовать её, когда вернется, понимаете? Ну теперь как будто полная ясность! Так что вот, ничего удивительного тут нет!
Но моя необъяснимая тревога только ещё больше усилилась. Непроизвольно сжал я руку Яны, словно её ответное пожатие могло каким-то образом успокоить и поддержать. Гримаса слепого, фанатичного упрямства, свойственного дрессировщикам и инквизиторам, исказила лицо Липотина, согнав с его губ ироничную усмешку.
— Может, вы нам наконец скажете, почтеннейший, кто она, эта ваша госпожа? Чем черт не шутит, а вдруг мы что-нибудь о ней знаем!
Старик энергично замотал головой, но, видно, мышцы шеи уже плохо повиновались ему, так как его поросший седыми космами череп болтался во все стороны, и понять, что это — знак согласия или решительного протеста, было уже нельзя. А те хриплые звуки, которые вырывались из его горла, в равной степени могли означать и отказ, и приступ безумного хохота.
— Моя госпожа? Кто знает мою госпожу?! Хотя…— он повернулся сначала ко мне, — думаю вы, господин, — а потом к Яне, — и эта юная леди. Вы, как я на вас погляжу, знаете её хорошо. Да, да, сразу видно. Вы, юная леди…
И сбился на нечленораздельное бормотание, однако, словно судорожно пытаясь что-то вспомнить, не спускал с Яны глаз — буквально впился в нее взглядом.
Она, будто притянутая этим взглядом, шагнула к сумасшедшему садовнику, и тот своей неверной рукой хотел было схватить край её одежды, но поймал лишь небрежно переброшенный через плечо плащ. Он с благоговением прижал его к груди, черты лица осветились каким-то чудесным внутренним светом, душа безумца, казалось, очнулась, но лишь на мгновение, — и снова забылась мёртвым сном, а по лицу старика разлилось неописуемо жуткое выражение полной пустоты.
Яна, как я заметил, изо все сил старалась что-то вспомнить, но и ей это явно не удалось. Думаю, и спросила-то она только от смущения, во всяком случае, голос её звучал очень неуверенно:
— Кого вы имеете в виду, когда говорите о своей госпоже, дорогой друг? Вы заблуждаетесь, полагая, что я её знаю. Да и вас я определенно вижу сегодня впервые.
Старец, непрерывно тряся головой, пролепетал:
— Нет, нет, нет, я не ошибаюсь! Я уверен, юная леди знает… — в его словах появилась какая-то необъяснимо проникновенная интонация, но взгляд по-прежнему блуждал в пустоте, словно именно там видел он лицо Яны, — знает, что королева Елизавета устраивала смотрины, а они все думали, что она мертва… Королева пила здесь из источника жизни! Я жду её уже… мне велели… Я видел, как она проезжала верхом со стороны заката, там, где зелёные воды, чтобы встретить жениха. В один прекрасный день, когда забьют фонтаны, она явится из-под земли… Вынырнет из зелёных вод, как я, как вы, юная леди, как… да, да, как все мы… Вы не хуже моего знаете: там, в изумрудной глубине, — исконный враг королевы! Да, да, до меня дошли слухи! Земля за то, что мы, садовники, ухаживаем за ней, время от времени кое-что посылает нам. Знаю, знаю, противница хочет расстроить свадьбу королевы Елизаветы, вот оттого-то я и должен ждать, когда мне позволено будет сплести свадебный венец. Но ничего: я ждать умею, а до старости мне ещё далеко… А ведь вы, леди, знаете нашу противницу из зелёной бездны! Провалиться мне на этом месте, если я не прав. Но я не ошибаюсь, нет!
Эта нелепая беседа с выжившим из ума садовником, и без того действовавшая на меня угнетающе, начинала приобретать и впрямь какой-то жутковатый оттенок. Вероятно, в похожей на бред бессмыслице старика мой настроенный на определенную волну слух улавливал отголоски чего-то изначально цельного, что я в этой фантастической ситуации бессознательно примеривал к моим собственным переживаниям и загадкам; но разве не мерещится нам повсюду шёпот, разоблачающий все наши тайны, когда мы в поисках ответа готовы жадно и нетерпеливо вслушиваться во что угодно! Несомненно, этот бессвязный лепет основан на каких-то реальных событиях, которые безумец в свое время действительно пережил и которые, видимо, потрясли его так, что лишили рассудка, однако, смешавшись впоследствии в больном воображении с легендами, издавна бытовавшими в народе и связанными с Эльзбетштейном, они-то и дали эту мутную бестолковую взвесь.
Внезапно старик, запустив руку в тёмный угол очага, извлек какой-то предмет, молнией полыхнувший в лучах заходящего солнца, и протянул его Яне. Липотин, как коршун, повел головой. Меня тоже слегка передернуло…
В тощих, как у скелета, пальцах старик сжимал кинжал, короткий, широкий, опасно заточенный клинок которого отсвечивал бледно-голубым, неведомым мне металлом и имел характерную форму наконечника копья. Длинная, в высшей степени искусно сработанная рукоять была отделана персидскими калаитами — впрочем, утверждать точно я не могу, так как старик возбужденно размахивал кинжалом над головой, а тени в башне уже начинали сгущаться.
Княгиня, движимая исключительно инстинктом, так как оружия видеть не могла — до этого она держалась поодаль и, явно скучая, нервно ковыряла концом своего зонтика осыпавшуюся кирпичной трухой стенную кладку, — резко повернулась к нам и, уже ничего вокруг не замечая, ворвалась в наш круг, даже попыталась перехватить кинжал. Ослепленная видением вожделенного наконечника, она просто не отдавала себе отчета, сколь бестактно её поведение.
Однако старик мгновенно отдернул руку…
У княгини вырвался странный звук, который, если мне и доводилось когда-либо слышать нечто подобное, я мог бы сравнить разве что с шипением готовящейся к атаке кошки. Всё произошло с какой-то противоестественной быстротой и от этого казалось чуть ли не обманом зрения. Старик монотонно бубнил:
— Нет, нет, это не для… тебя… старуха! Возьмите же, юная леди! Этот кинжал вам. Ведь я в течение стольких лет хранил его для вас. Знал: когда-нибудь вы придете!
Княгиня, которая была едва ли старше Яны, очевидно, предпочла пропустить мимо ушей оскорбление, так как изготовилась к новой атаке, только уже с другого края. С лихорадочной поспешностью предлагала она сумму за суммой, величина которых так стремительно взлетала вверх, что у меня при виде этой слепой одержимости, этого хищного охотничьего азарта, этой кровожадной травли просто дух захватило. Я нисколько не сомневался, что нищий, живущий впроголодь старик, даже несмотря на свою почти полную невменяемость, клюнет на золотую приманку: такая куча денег означала бы для него богатство поистине сказочное. Но случилось непредвиденное! В чем тут дело, я не мог взять в толк. Вмешался ли какой-то невидимый таинственный дух, который как поводырь провёл бедную ослепшую душу меж расставленных ловушек, или же старый безумец начисто утратил всякое представление о том, что такое богатство, — в общем, как бы то ни было, он вдруг поднял глаза на княгиню, и жуткая гримаса не поддающейся никакому описанию ненависти исказила его лицо. Своим надтреснутым голосом он пронзительно вскричал:
— Только не тебе, старуха! Только не тебе! Ни за какие сокровища! Будь то всё золото мира! Возьмите, юная леди! Скорей! Чёрная пантера готова к прыжку! Слышите, как она шипит, видите, как выгибает спину, как топорщит шерсть… Берите быстрей!.. Вот… вот… вот… хватайте кинжал!
Яна, словно загипнотизированная этим лихорадочным бредом, движением сомнамбулы схватила кинжал, резко отвернулась, прикрыв телом свою добычу от молниеносного выпада княгини, и в следующее мгновение клинок исчез в складках её одежды. При этом матовый отблеск широкого лезвия, подобно искре от кремня, попал мне в глаза: да, это он — таинственный сплав Хоэла Дата! Кинжал Джона Ди!..
Глаза старика стали медленно потухать:
— И хорошенько его берегите. Если им завладеет пантера — всё кончено, и с королевой, и со свадьбой, и со мной, старым, изгнанным из мира садовником. Верой и правдой хранил я его до сего дня. Даже королеве не проговорился. Не сказал, откуда он у меня. А теперь ступайте, ступайте с Богом…
Я взглянул на княгиню: самообладание уже вернулось к ней. Непроницаемая маска позволяла только гадать, что творится в душе этой надменной дамы! Но я чувствовал, что страсти, как хищные опасные кошки, мечутся там из угла в угол, пытаясь перегрызть толстые стальные прутья клетки.
Чрезвычайно странно вел себя во время этой сцены и Липотин. Поначалу им руководило лишь любопытство, не совсем, правда, здоровое, но при виде кинжала в него вдруг словно бес вселился. «Это ошибка! Вы совершаете роковую ошибку! — кричал он старому садовнику. — Какая глупость — не передать эту безделицу княгине! Это ведь не кинжал! Это…» Старик не удостоил его даже взглядом.
Поведение Яны озадачило меня не в меньшей степени. Я-то полагал, что она впала в свойственное ей сомнамбулическое состояние, но глаза её были ясны, и никакого потустороннего тумана в них не просматривалось. Напротив, она с неотразимым обаянием улыбнулась княгине, даже коснулась кончиками пальцев её руки и сказала:
— Ничего, эта безделица только ещё больше сблизит нас, не так ли, Асайя?
Какие речи! И к кому! Я ушам своим не верил! Но, к моему ещё большему изумлению, русская княгиня, такая обычно высокомерная и неприступная, не стала обдавать Яну надменным холодом, а любезно улыбнулась, обняла и… поцеловала… Сам не знаю почему, но во мне прозвучал сигнал тревоги: Яна, поосторожней с кинжалом! Надеялся, она почувствует мои мысли, но, к моему ужасу, Яна сказала княгине:
— Разумеется, при первом же удобном случае я подарю вам его, льщу себя надеждой, что эта счастливая возможность не заставит себя долго ждать.
Старцу в его скелетообразном кресле было уже не до нас. Взяв корку хлеба, он принялся старательно её глодать своими беззубыми деснами. Казалось, он не только не замечал нас, но уже и забыл о нашем существовании. Непостижимый безумец!
Мы покинули башню с последними лучами заходящего солнца, которые преломлялись в мельчайшей водяной пыли кипящих гейзеров восхитительной радугой.
На темной деревянной лестнице я схватил Яну за руку и прошептал:
— Ты действительно хочешь подарить кинжал княгине?
Она ответила с легким, почти неуловимым колебанием, и в голосе её проскользнуло что-то чужое, незнакомое:
— Почему бы и нет, любимый? Надо же удовлетворить её страсть, ведь она так жаждет этого!..
Когда мы спускались к «линкольну», я ещё раз оглянулся: замковые ворота, словно причудливая рама, обрамляли незабываемую картину — облитое пылающим огнём солнечного заката, на фоне живописных развалин Эльзбетштейна пламенело море цветов несказанной, первозданной прелести. Водяной пар горячих гейзеров, подхваченный внезапным порывом ветра, поплыл над пурпурными волнами, и мне вдруг привиделся величественный образ: закутанная в серебристые одежды, стройная, фантастически прекрасная дама с королевским достоинством шествует по воздуху… Хозяйка замка?.. Госпожа сумасшедшего стража башни? Легендарная, очам моим сокровенным открывшаяся королева Елизавета?
Когда мы, вновь заняв свои места в лимузине, мчались по головокружительному спуску в долину, я смотрел в окно, но мысли мои были далеко. Задумчивое молчание повисло в салоне.
Внезапно я услышал голос княгини:
— Что бы вы сказали, любезная госпожа Фромм, если бы мы с вами в самое ближайшее время навестили ещё раз это сказочно прекрасное место?
Яна в знак согласия усмехнулась и радостно подхватила:
— О княгиня, не представляю, что может быть приятней такого приглашения!
В ответ княгиня схватила руку Яны и в восторге сжала её. Я же про себя только порадовался, что две эти замечательные женщины так хорошо сошлись друг с другом. Мне, правда, показалось, что этот акт обоюдного согласия и взаимной симпатии отсвечивал каким-то зловещим оттенком, но лишь на секунду; не придав своей мимолетной тревоге никакого значения, я сразу забыл о ней, залюбовавшись пылающим вечерним небосводом, и так всю дорогу и проглядел, не отрываясь, в окно нашего бесшумно летящего авто.
Там, в высоте, на бирюзовом куполе, недоступно сверкал узкий отточенный серп ущербной Луны…
ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ
Едва мы с Яной переступили порог дома, я попросил у неё подарок сумасшедшего садовника, который мне не терпелось рассмотреть получше.С предельной тщательностью исследовал я кинжал. С первого же взгляда не вызывало сомнений, что это — искусный гибрид, клинок и рукоятка совершенно очевидно происходили от двух бесконечно далёких друг от друга пород. Что касается клинка, то таинственный сплав никоим образом не походил ни на один из земных металлов, в нём присутствовало что-то явно инородное; он жирно лоснился, и его матовое мерцание отдаленно напоминало кремень — да, да, серо-голубой андалузский кремень. Изначально, судя по его форме, — наконечник копья, который на заре времён по какой-то причине преломился у самого основания, в том месте, где его черенок уходил в легендарное древко. Видимо, поэтому он и был впоследствии мастерски привит на отделанную драгоценными камнями рукоятку. Ну, с её происхождением всё было ясно и определенно: слегка легированная оловом медь обладала всеми признаками раннемавританской металлургии — либо юго-западной, франкской, эпохи Каролингов. Сложный, загадочный орнамент напоминал какое-то фантастическое существо, скорее всего дракона. Инкрустация: карнеол, бирюза, бериллы и — три оправы… Две пустые, камни выпали. В третьей, венчающей голову дракона, — великолепный персидский сапфир… Невольно вспомнил я о лучезарном карбункуле…
Да, этот кинжал поразительно соответствовал своему «словесному портрету», хранящемуся в коллекции Шотокалунгиных. Ничего удивительного, что княгиня пришла в такое возбуждение, когда его увидела.
Пока я рассматривал наконечник, Яна стояла у меня за спиной и поглядывала мне через плечо.
— Что нашёл ты, любимый, в этой канцелярской безделушке?
— Безделушке? — Сначала я просто не понял, потом от всей души рассмеялся над этой чисто женской трогательной наивностью: подумать только — опасное, благородное оружие, почтенный возраст которого исчисляется едва ли не тысячелетием, вот так, запросто, обозвать канцелярской безделушкой!
— Ты смеёшься надо мной, любимый? Но почему?
— Извини, дорогая, дело в том, что ты немножко ошиблась: это не канцелярская безделушка, а древний мавританский кинжал.
Яна покачала головой.
— Ты мне не веришь, дорогая?
— Прости, любимый, но это обычный канцелярский нож, которым режут бумагу, вскрывают конверты, бандероли… И мне почему-то ужасно хочется назвать его «мизерикордия»[55].
— Но что за странная идея?
— Да, да, ты совершенно прав — именно идея! Меня внезапно как озарило…
— Что же тебя озарило?
— Мысль о том, что это мизерикордия… В общем, нож для разрезания оберточной бумаги!..
Я посмотрел на Яну внимательней: как завороженная, не сводила она глаз с кинжала. От мгновенной догадки я вздрогнул:
— Тебе знаком этот кинжал… этот… нож для вскрытия писем?..
— Откуда мне его знать, если я только сегодня… но постой… постой… а ведь ты прав: когда я смотрю на него… и чем дольше на него смотрю… чем дольше смотрю… тем отчётливей… мне кажется… я его знаю…
Больше, несмотря на все мои старания, она не проронила ни слова.
Возбуждение, охватившее меня, было слишком сильным, чтобы я рискнул экспериментировать с ней. Меня одолевал такой шквал мыслей, что я даже не представлял, за какую из них ухватиться; в конце концов, сославшись на срочную работу, попросил Яну заняться чем-нибудь по дому и, поцеловав, отпустил…