Майринк Густав. Ангел западного окна

   С ними странной формы саркофаг — крестообразный! Матово отсвечивает неизвестный металл, из которого он изготовлен. Олово или свинец?..
   Они осторожно поднимают тело из кресла и кладут на пол, раскинув мёртвые руки крестом.
   В головах стоит Гарднер.
   На нем белый плащ. Золотая роза сияет на груди. Медленно склоняется он над мёртвым и вкладывает сверкнувший на солнце кинжал из наконечника копья Хоэла Дата в простертую руку Джона Ди. Не померещилось ли мне — жёлтые пальцы усопшего дрогнули и сжались на рукоятке.
   Тут как из-под земли — почему, собственно, «как», если так оно и есть! — появляется гигантская фигура Бартлета Грина; даже буйная рыжая борода не может скрыть его широкой, до ушей, ухмылки.
   Удовлетворенно осклабясь, призрачный главарь ревенхедов оглядывает тело своего бывшего сокамерника.
   Оценивающий взгляд мясника, прикидывающего, как половчей разделать лежащую перед ним тушу и на сколько она потянет.
   Всякий раз, когда «белый глаз» Бартлета упирается в изголовье, он начинает моргать, словно натыкается там на что-то неприятно режущее. Белоснежного адепта он явно не видит. Беззвучно, словно говорит во сне, обращается Бартлет Грин к мёртвому Джону Ди:
   — Ну что, дождался наконец, приятель? Исполнились твои дурацкие надежды и душонку твою всё же вытряхнули из этого смердящего кадавра? Теперь-то ты готов отправиться на поиски… Гренланда? Тогда вперёд!
   Но мертвец недвижим. Бартлет Грин грубо пинает своим серебряным башмаком — слоистая короста зловещей экземы стала ещё плотней — простертые ноги Джона Ди, и по его лицу проскальзывает недоуменная тень.
   — Ну что ты там прячешься по углам своей гнилой развалюхи! Падаль — она и есть падаль! Вылазь, баронет! Петушок давно пропел… Отзовись! Где ты? Ау!..
   — Я здесь! — отвечает голос Гарднера.
   Бартлет Грин вздрагивает. Резко выпрямляется во весь свой гигантский рост, поразительно напоминая бульдога, который, заслышав подозрительный звук, зло и недоверчиво поводит маленькими глазками; глухое ворчанье, которое издает при этом Рыжий, ещё больше усиливает сходство.
   — Кто это там голос подает?
   — Я, — доносится в ответ.
   — Что ещё за «я»? Мне нужен ты, брат Ди! — недовольно бурчит Бартлет. — Гони этого незваного стража со своего порога. Я ведь знаю, что ты его не приглашал.
   — Что хочешь ты от того, кого не видишь?
   — От тебя мне ничего не надо, с невидимкой я не хочу иметь никаких дел! Ступай своей дорогой и дай нам идти своей!
   — Хорошо. Иди же!
   — Подъём! — кричит Бартлет и трясёт покойника. — Во имя богини, коей мы обязаны, вставай, приятель! Поднимайся же, проклятый трус! Бессмысленно притворяться мёртвым, если и так мёртв. Ночь прошла, все сны уже приснились… И нам с тобой пора прогуляться… Тут, неподалеку… Ну, живей, живей!..
   Бартлет Грин склоняется над телом и пробует его поднять своими мощными, как у гориллы, лапами. Это ему не удается. Скрипя зубами, он рявкнул в пустоту:
   — Брысь, белая тень! Это нечистая игра!
   Но Гарднер как стоял, так и стоит в изголовье Джона Ди, не шевельнув и пальцем:
   — Бери его. Я не мешаю.
   Подобно апокалиптическому зверю бросается Бартлет на мёртвого, но поднять не может.
   — Дьявол, до чего же ты тяжел, приятель! Тяжелее проклятого свинца! Постарался же ты, дружище, никогда бы не подумал, что умудришься взгромоздить на себя эдакую прорву грехов. Выходит, недооценил твою прыть… Ладно, молодец, а теперь вставай! Но труп словно прирос к полу.
   — Сколько же на тебе преступлений, Джон Ди! Это же надо, столько добра на себя навьючить! Похоже, ты и меня перещеголял! — стонет Рыжий.
   — Тяжёл он от непомерного страдания своего! — как эхо доносится от изголовья.
   Лицо Бартлета Грина зеленеет от ярости:
   — Ты, невидимый враль, слазь, и я легко его подниму.
   — Не я, — раздаётся в ответ, — не я, а вы сделали его таким тяжёлым… И тебя это ещё удивляет?
   «Белый глаз» вспыхивает вдруг ядовитым злорадством:
   — Ну и оставайся, трусливая каналья, пока не сгинешь здесь! Сам потом, мышкой, прибежишь на запах жаркого. Что-что, а жаркое мы готовить умеем, и ты это знаешь, мой отважный мышонок! Так что милости просим, приходи за наконечником Хоэла Дата, кинжалом, своей игрушечной мизерикордией, малютка Ди!
   — Наконечник при нем!
   — Где?..
   Похоже, только сейчас кинжал в правой руке Джона Ди открылся для глаза мясника. Как ястреб бросается он на него.
   Отчетливо видно, как пальцы трупа ещё сильнее стискивают рукоятку.
   Звериный рык мёртвой хваткой вцепившегося в свою добычу бульдога…
   Белоснежный адепт слегка разворачивает грудь в направлении восходящего солнца — луч, отраженный золотым шитьём розы, падает на Бартлета Грина, и световые волны смывают его…
   Снова появляются четверо в капуцинах. Они поднимают тело и бережно перекладывают в металлический крест саркофага. Адепт взмахивает рукой, подавая знак носильщикам, и, направляется к восточной стене… Его фигура становится прозрачной, превращается в кристаллически чёткий сгусток света; так и уходит эта призрачная траурная процессия — прямо сквозь толстую стену лаборатории, навстречу восходящему светилу…
   Какой-то сад… Меж высоких кипарисов, могучих дубов и тисов видны полуразрушенные замковые бастионы. Но разве это Мортлейкский парк? Да, конечно, скорбный силуэт закопченных развалин чем-то напоминает родовое гнездо Ди, но эти цветущие клумбы, пышные заросли кустарника, пламенеющие розы… Да и башни, зубчатые стены укреплений… По сравнению с Мортлейком они, пожалуй, слишком суровы и неприступны. В проломе стены открывается простершаяся внизу зелёная долина, вьётся серебряная лента какой-то реки… Клумба в замковом саду. Здесь и выкопана могила. Матовый крест саркофага опускается в землю.
   Пока иссиня-чёрные могильщики засыпают могилу, адепт, склонившись, производит какие-то странные манипуляции. Подобно заботливому садовнику, обходит кусты роз, что-то подрезая, подвязывая, поливая, окучивая — спокойно, неторопливо, обстоятельно, словно ради этого и явился сюда, а о печальной церемонии уж и думать забыл.
   На месте могилы высится холмик с подвязанным к свежеоструганному колышку кустиком роз. Таинственные капуцины исчезли. Гарднер, потусторонний лаборант, подходит к необычайно пышному кусту — кроваво-алые цветы пламенеют на нём с поистине королевским достоинством, — срезает сильный юный побег и искусной рукой прививает этот черенок одинокому кустику на могиле…
   «Мое искусство — окулировка», — меня вдруг как прострелило. Вопрос так и вертится у меня на языке. Я уже открываю рот, и в этот миг адепт поворачивается вполоборота в мою сторону: это Теодор Гертнер, мой утонувший в Тихом океане друг…

 
   Чёрный кристалл выпал из моих бессильно разжавшихся пальцев. Череп раскалывался от дикой головной боли. И я вдруг понял, что сейчас в последний раз вернулся из магического путешествия, так как угольный «глазок» уже никогда больше не пропустит меня через своё игольное ушко в потусторонние лабиринты. Во мне произошла какая-то перемена, в этом я не сомневался, но в чём она состоит?.. Сформулировать точно я бы не смог, хотя… «Я стал наследником Джона Ди в полном смысле этого слова, я унаследовал, вобрал в себя всё его существо. Я сплавился с ним, слился, сросся воедино; отныне он исчез, растворился во мне. Он — это я, и я — это он во веки веков» — вот, пожалуй, предельно точная характеристика происшедшей со иной метаморфозы.
   Я распахнул окно, из ониксовой чаши тянуло невыносимым зловонием. Как из разверстой могилы…
   Едва я немного продышался и проветрил кабинет — чашу пришлось выставить наружу, — заявился Липотин.
   Его чуткие ноздри сразу настороженно дрогнули. Однако старый антиквар спрашивать ничего не стал.
   Приветствие его показалось мне слишком громким и неестественно бодрым, весь он был какой-то не такой… Куда делась его барственная ленца?.. Свеча на ветру — вот самое верное определение его нервозного поведения, резких дерганых движений… Он то и дело закатывался беспричинным хохотом, говорил через каждое слово «да, да» и непрерывно менял позу. Сколько было произведено им ненужных, совершенно лишних движений, пока он наконец не уселся, закинув ногу на ногу, и судорожно закурил сигарету.
   — Я, разумеется, по поручению.
   — Позвольте узнать, чьи интересы вы представляете? — осведомился я с преувеличенной вежливостью.
   Он церемонно склонил голову:
   — Разумеется, интересы княгини, почтеннейший. Да, да, интересы… моей покровительницы.
   Невольно я впал в тот нелепо напыщенный высокий штиль, тон которого задал Липотин, так что наш разговор больше походил на беседу двух театральных дипломатов.
   — Итак, чем обязан?
   — На меня возложена миссия выкупить у вас, если, конечно, возможно… этот… ну скажем, стилет. Вы позволите? — Цепкие пальцы впились в кинжал, который лежал на письменном столе, и он с умным видом беспристрастного эксперта принялся с подчеркнутой обстоятельностью его рассматривать. — Неплохо, неплохо… Однако изъяны есть… Они просто бросаются в глаза!.. Нет, вы только посмотрите, какая дилетантская работа! Штукарство!
   — Совершенно с вами согласен, эта вещь особой коллекционной ценности не представляет, — подхватил я.
   В глазах Липотина метнулся такой панический страх, что я невольно замолчал — очень уж, видно, опасался он, как бы сгоряча у меня не вырвалось последнее «нет». Потом, успокоенный, вальяжно развалился в кресле — с трудом, но ему всё же удалось попасть в свой обычный тон:
   — Говоря откровенно, я мог бы легко выторговать у вас игрушку. Э-ле-мен-тарно! И в этом я нисколько не сомневаюсь: конечно, вы знаете толк в предметах искусства, но оружие — не ваш профиль. Другое дело княгиня. Нет, вы только подумайте: она уверена… разумеется, эту её уверенность я не разделяю… она уверена…
   — …что это тот самый, без вести пропавший экспонат из коллекции её отца, — закончил я холодно.
   — В самую точку!.. Угадали!.. — Липотин вскочил, всем своим видом изображая крайнее изумление стольнеобычайной проницательностью.
   — Кстати, что касается меня, то я полностью разделяю мнение княгини! — добавил я.
   Липотин удовлетворенно откинулся на спинку кресла.
   — Вот как? Ну, в таком случае лучшего и желать нечего. — Судя по выражению его лица, сделка уже состоялась.
   — Именно поэтому кинжал мне бесконечно дорог, — хладнокровно смахнул я хитроумный карточный домик липотинской дипломатии.
   — Понимаем, — с вертлявой угодливостью, словно какой-нибудь приказчик, подхватил старый интриган. — Свою выгоду тоже соблюсти надо. Понимаем, очень понимаем!
   В данной ситуации я не счел нужным придавать значение этому намёку, который в известном смысле можно было бы счесть и оскорбительным, бросил лишь:
   — Ни в какие торги я вступать не намерен.
   Липотин беспокойно заёрзал:
   — Конечно, конечно. Хорошо. Но при чём тут торги?.. Гм. Быть может, с моей стороны не будет столь уж бестактным, если я скажу, что более или менее угадываю ход ваших мыслей. Но уверяю, вы ошибаетесь… Разумеется, княгиня, как все красивые женщины, избалованные мужским вниманием, капризна, но поверьте мне, для умного человека в мире нет ничего более многообещающего, чем дамские капризы… Имею в виду ответные жертвы… Компенсацию, так сказать… Мне кажется… короче, я уполномочен подтвердить, что самые далеко идущие… прошу меня понять правильно… само собой разумеется, речь не о деньгах! В общем, вопрос о жертве княгиня оставляет на ваше усмотрение. Надеюсь, вам известно, почтеннейший, сколь необычайно высоко ценит вас княгиня, эта в высшей степени благородная и очаровательная женщина! Полагаю, что за свой подарок… за великодушное удовлетворение маленькой прихоти она подарит вам бесконечно больше…
   Сегодня Липотин на редкость многословен, никогда не видел его таким. Он настороженно не спускает с меня глаз, чтобы вовремя уловить малейший, ещё только намечающийся нюанс моего настроения и мгновенно подстроиться под него. Заметив эти суетливые старания, я не мог удержаться, чтобы не подразнить его:
   — Жаль, конечно, что столь заманчивые предложения княгини, которую я в свою очередь чрезвычайно ценю и уважаю, пропадают понапрасну, но воспользоваться ими я не могу, так как кинжал принадлежит не мне.
   — При… над… лежит не?.. — Липотинское замешательство было почти смешным.
   — Он подарен моей невесте.
   — Ах во-о-от оно что… — изрек Липотин.
   — Именно. А вы, стало быть, не по адресу.
   Старый лис попробовал с другого конца:
   — Вообще-то подарки склонны оставаться подарками. И мне почему-то кажется, что кинжал уже… или, скажем так, в любой миг мог бы с лёгкостью перекочевать в ту самую верную руку, кою вы вкупе со своим не менее верным сердцем благородно предлагаете госпоже Фромм.
   Хватит, сыт по горло.
   — Всё верно. Оружие принадлежит мне. И останется у меня, так как оно поистине бесценно.
   — Неужели? — в голосе Липотина проскользнула лёгкая ирония.
   — Слишком дорог для меня этот кинжал.
   — Позвольте, почтеннейший, но что вы знаете об этой безделушке?
   — Конечно, для человека стороннего он представляет ценность исключительно как антикварная безделушка, однако, если заглянуть в «глазок»…
   Ужас, охвативший Липотина, был столь силён, что он, видимо и сам понимая, сколь бессмысленны какие-либо попытки скрыть затянувшую его лицо мертвенную бледность, махнул на всё рукой и с какой-то судорожной надеждой, словно стараясь заговорить неотвратимо надвигающуюся беду, вдруг зачастил:
   — Как? Каким образом? Но этого не может быть! Ведь вы ничего, ровным счетом ничего не могли увидеть в кристалле! Для этого нужна алая пудра. А я, к сожалению, на сей раз ничем не могу помочь. Нет, нет… я не могу… извините… но…
   — В этом нет никакой необходимости, мой друг, — прервал я его. — К счастью, у меня сохранились кое-какие остатки. — И я, достав стоящую снаружи на подоконнике ониксовую чашу, поднес её к его носу. — Чуете?
   — И вы… без помощи?.. Но это невозможно! — Липотин вскочил с кресла и обалдело уставился на меня. Ужас и изумление на его лице были столь непосредственны, что я не стал больше дразнить его недомолвками и открыл карты:
   — Ну да, я вдыхал дымы! И никто мне при этом не помогал — ни вы, ни монах в красной тиаре.
   — Кто отважился на это и исполнил, — по-прежнему недоверчиво бормотал Липотин, — да к тому же остался жив, тот… тот победил смерть.
   — Может быть, может быть… Во всяком случае, теперь-то я знаю о кинжале всё: и происхождение, и ценность. Даже будущее — по крайней мере догадываюсь… Должен признаться, раньше я был так же суеверен, как княгиня и… вы.
   Липотин медленно опустился в кресло. Он был абсолютно спокоен, но с ним произошла разительная перемена, передо мной словно другой человек сидел. Он вынул изо рта до половины выкуренную сигарету, тщательно раздавил её в пепельнице — благо ониксовая чаша вернулась к своим прежним обязанностям — и прикурил другую, как бы давая понять, что старое забыто и карты сданы новые. Некоторое время он молчал, глубоко и сосредоточенно затягиваясь чрезвычайно крепким русским табаком. Не желая отвлекать его, я хранил вежливое молчание. Заметив это, он прикрыл веки и подвел итог:
   — Так. Ладно. Что мы имеем? Ситуация в корне изменилась. Вы знаете тайну кинжала. Вы владеете кинжалом. Поздравляю, свой первый шанс вы не упустили.
   — — Ну и что? — равнодушно откликнулся я. — Кто научился понимать смысл времени и рассматривать вещь в себе не извне, а изнутри, кто, проникнув в сны и судьбы, умеет разглядеть за преходящей повседневной мишурой вечный символический смысл, тот в нужный момент всегда произнесёт нужные имена, и демоны подчинятся ему.
   — Под-чи-нят-ся? — задумчиво протянул Липотин. — Позвольте один совет. Демоны, которые являются на зов, самые опасные, не доверяйте им. Уж поверьте старому… да что там, очень старому и опытному знатоку промежуточных миров, тех самых, что исконя неотступно сопровождают… старинные раритеты! Итак, вы, драгоценнейший покровитель, несомненно, званы, ибо победили смерть; к моему немалому удивлению, вынужден признать, что вы не спасовали перед многими искушениями, но потому-то, вы всё ещё и не призваны. Самый страшный враг победителя — гордыня.
   — Благодарю за предупреждение. Откровенно говоря, считал вас на стороне моих противников.
   С обычной ленцой Липотин приподнял тяжёлые веки:
   — Я, почтеннейший, ни на чьей стороне, так как я, мой Бог… я всего лишь… Маске и всегда помогаю сильнейшему.
   Невозможно описать то выражение печальной иронии, ядовитого скепсиса, беспредельной тоски, даже брезгливого отвращения, которое исказило иссохшие черты старого антиквара.
   — Ну а за сильнейшего вы считаете… — начал я.
   — …на данный момент сильнейшим считаю вас. Только этим и объясняется моя готовность служить вам.
   Я смотрел прямо перед собой и молчал. Внезапно он придвинулся ко мне:
   — Итак, вы хотите покончить с княгиней Шотокалунгиной! Вы понимаете, что я имею в виду. Но из этого ничего не выйдет, почтеннейший! Допустим, она одержимая, ну а вы-то сами что… не одержимый? Если вы этого не знаете, то тем хуже для вас. А ведь она из Колхиды, и очень может быть, что среди её предков по женской линии отыскалась бы и некая Медея.
   — Или Исаис, — деловито констатировал я.
   — Исаис — её духовная мать, — так же чётко, ни сколько не удивившись моей осведомленности, подкорректировал Липотин. — И вы должны очень хорошо различать два этих аспекта, если хотите победить.
   — Можете быть уверены: я буду победителем!
   — Не переоценивайте себя, почтеннейший! Всегда, с сотворения мира, поле боя оставалось за женской половиной рода человеческого.
   — На каких скрижалях записано это?
   — Будь это иначе, мир сей давным-давно перестал бы существовать.
   — Какое мне дело до мира! Или я не рыцарь копья?
   — Но тот, кто покорил копьё, отверг лишь половину мира; ваша фатальная ошибка, дорогой друг, состоит в следующем: половина мира — это всегда весь мир, если его думают завоевать вполсилы, вполволи.
   — Что вы знаете о моей воле?
   — Много, очень много, почтеннейший. Или вы не видели Исаис Понтийскую?
   Взгляд русского с такой насмешливой уверенностью подкарауливал меня, что на моём лице сразу проступил предательский румянец. Укрыться от этой едкой иронии было некуда, по крайней мере мне, так, как я внезапно с какой-то роковой неизбежностью понял: Липотин читает мои мысли. А что, если он перелистывал моё сознание и во время нашего совместного пребывания у княгини или по пути в Эльзбетштейн? Вид у меня, наверное, был как у напроказившего школьника.

 
   — Не правда ли? — хохотнул Липотин с интимно-грубоватой благосклонностью домашнего врача. Я пристыженно отвернулся и покраснел уже до ушей.
   — Этого ещё никто не избегнул, мой друг, — продолжал Липотин каким-то странным монотонным полушепотом, словно засыпая, — тут малой кровью не отделаешься. Сокровенное имеет обыкновение кутаться в покровы тайны. Женщина — вездесущая, всепроникающая реальность этого мира — обнаженной пылает у нас в крови, и где бы мы с ней ни сошлись один на один в страшном поединке, первое, что мы делаем, — это раздеваем её, в воображении или на самом деле, уж кто как умеет. На приступ идут с обнаженным клинком, другого способа победить сей мир нет.
   Я попробовал уклониться:
   — Вы много знаете, Липотин!
   — Очень много. Что есть, то есть! Даже слишком, — ответил он по-прежнему как во сне.
   Ощущая потребность стряхнуть с себя тот внутренний гнет, который словно навязывали мне липотинские речи, я не выдержал и громко сказал:
   — Вы думаете, Липотин, я отвергаю княгиню. Нет, мне только хочется её понять, понять до конца, вам ясно? Прочесть, вникнуть, так сказать, в её содержание, познать… И если уж продолжать в неумолимо прямом библейском стиле: я хочу с ней разделаться — разделаться и покончить!
   — Почтеннейший, — вздрогнул, словно приходя в себя, Липотин и, поспешно раздавив догоревшую до мундштука сигарету, захлопал глазами, как старый попугай, — вы всё же недооцениваете эту женщину. Даже если она выступает под маской черкесской княгини! Не хотел… ох, не хотел бы я оказаться в вашей шкуре. — И, смахнув с губ табачные крошки, с видом Хадира, вечного скитальца, отрясающего прах земной, он внезапно выпалил: — Кстати, если вы с ней действительно «разделаетесь», то не льстите себя надеждой, что тем самым отделаетесь от неё — вы лишь сместите место вашего поединка в те зыбкие пространства, где преимущество будет не на вашей стороне, ибо оступиться там из-за плохой видимости во сто крат проще, чем на земле. Кроме того, здесь вы встанете как ни в чем не бывало и пойдете дальше, но горе тому, кто оступится «там»!
   — Липотин! — вскричал я вне себя от нетерпения, так как нервы мои стали сдавать. — Липотин, заклинаю вас, если уж вы в самом деле готовы служить мне: где он, истинный путь к победе?
   — Существует лишь один-единственный путь.
   Тут только я заметил, что голос Липотина снова приобрёл ту характерную сомнамбулическую монотонность, которую уже неоднократно ловил мой слух. Похоже, Липотин действительно превратился в моего медиума, который безвольно выполняет мои приказы, как… как…
   Да, да, как Яна, которая с тем же отсутствующим выражением глаз отвечала на мои вопросы, когда я с каким-то мне самому непонятным напором начинал «допрашивать» её! Сконцентрировав волю, я твёрдо погрузил свой взгляд между бровей русского:
   — Как мне найти путь? Я…
   Откинувшись назад, побелев как мел, Липотин прошептал:
   — Путь… пролагает… женщина. Лишь женщина… победит… нашу госпожу Исаис… в тех, кто… особенно… дорог… богине… чёрной… любви…
   Я разочарованно выдохнул:
   — Женщина?
   — Женщина, заслужившая… обнаженный кинжал.
   Озадаченный тёмным смыслом его слов, я всего на миг ослабил контроль. Гримасничая, с блуждающим взором, по-стариковски приборматывая что-то невразумительное, Липотин отчаянно барахтался, пытаясь вернуться в сознание.
   Едва он овладел собой, как в прихожей раздался звонок, и в дверях возникла Яна, за ней маячила высокая, как фонарный столб, фигура моего кузена Роджера… разумеется, я имею в виду шофёра княгини. Мне показалось странным, что Яна была уже полностью одета для прогулки. Освобождая проход шоферу, она вошла в кабинет, и тот, едва не задевая головой притолоку, передал привет и приглашение от своей ждущей внизу в машине госпожи повторить совместную поездку в Эльзбетштейн.
   Яна, не дав мне и рта раскрыть, заверила, что с удовольствием принимает приглашение и что нам с Липотиным тоже не следует обижать княгиню отказом, тем более что погода сегодня на редкость хороша. Ну что тут было возразить?
   С появлением зловещего шофера холодная волна прокатилась по моему телу; смутные подозрения, летучие и неопределенные, они тем не менее тяжким гнетом легли на мою душу. Сам не знаю почему, я взял Яну за руку, язык медленно и неповоротливо ворочался у меня во рту:
   — Яна, если ты не по своей воле…
   Крепко сжав мои пальцы, она прервала меня, её лицо осветилось каким-то внутренним светом:
   — Я дала согласие по своей воле!
   Прозвучало это подобно некоему роковому уговору, смысл которого ускользал от моего понимания. Яна быстро подошла к письменному столу и, схватив заветный кинжал, не говоря ни слова, сунула в сумочку. Молча следил я за ней. Наконец, стряхнув оцепенение, выдавил из себя:
   — Зачем это, Яна? Что ты хочешь делать с оружием?
   — Подарить княгине! Я так решила.
   — К… княгине?
   Яна по-детски рассмеялась:
   — Долго мы ещё будем испытывать терпение любезной повелительницы машины?
   Липотин молча стоял, вцепившись в спинку своего кресла, и взгляд его почему-то сразу потухших глаз затравленно блуждал между мной и Яной. Время от времени он в каком-то тоскливом замешательстве обреченно поводил головой.
   Вот и всё. Практически больше ничего и не было сказано. Мы подхватили плащи и шляпы и направились к выходу; я шёл, безо всяких на то причин ощущая в душе гнетущую скованность, мне кажется, даже в движениях моих появилось что-то шарнирное, неестественное…
   Спустились вниз, перед нами гибко и бесшумно скользил высоченный шофер.
   С сиденья лимузина Асайя помахала нам рукой. Странно, даже это приветствие княгини, такой всегда грациозной, показалось мне каким-то деревянным и вымученным.
   Мы уселись в салон машины.
   Буквально каждый волосок на моей коже вздыбился, и каждая клеточка моего тела, казалось, надрывалась в отчаянном крике: «Не надо! Не надо ехать!»
   Но мы, парализованные, как мёртвые марионетки, уже провалились в податливо мягкие кресла и отдались на волю сидящего за рулем трупа. Так началась наша вторая увеселительная поездка в Эльзбетштейн.

 
   Всё, что я пережил во время той прогулки, скованное ужасом в одну прозрачную ледяную глыбу, так и осталось в моей душе вечным настоящим; «вот уже проносятся мимо склоны, покрытые сплошными виноградниками, обрываясь круто вниз, они принуждают пенящийся на дне узкой расщелины поток извиваться самым немыслимым образом, шоссе, бегущее по краю, тоже выписывает вслед за ним весьма прихотливые зигзаги; иногда, в промежутках, становится виден нежно-зелёный, без единой складочки луговой плат — и в ту же секунду луга исчезают в пыли и пляшущих солнечных бликах, от которых рябит в глазах, сменяясь клочком деревни, оборванным сумасшедшей скоростью нашего „линкольна“ или смутной неопределенной мыслью, смазанной тем же неистовым вихрем; тревоги, опасения, страхи — все осталось позади, подобно жухлой листве, унесенной безжалостным осенним сквозняком, даже предостерегающие крики души уже не слышны — пустота, вакуум и усталое, отрешенное недоумение безвольных, разом обессилевших чувств…