Страница:
Р.Белла подчеркивал уникальность того знания, тех смыслов, которые сообщает человеку религия «Опыт смерти, зла и страданий приводит [человека — H.M.] к постановке глубоких вопросов о смысле всего этого, на которые не дают ответа повседневные категории причины и следствия Религиозные символы предлагают осмысленный контекст, в котором этот опыт может быть объяснен благодаря помещению его в более грандиозную мирозданческую структуру и предоставлению эмоционального утешения, пусть даже это будет утешение самоотреченности Человек — это животное, разрешающее проблемы Что делать и что думать, когда отказывают другие способы решения проблем, — вот сфера религии» (Белла, [1968] 1972, 266—267).
8. Терминологический экскурс: о границах терминов мифологическое и религиозное сознание
9. Язык и религия в структуре общественного сознания
Язык, религия и народный менталитет
10. Воздействует ли язык на культуру? Идеи В.Гумбольдта и А.А.Потебни
11. Надэтнический характер вероисповеданий
12. Религия как фактор культурно-психологического своеобразия народов
II. Фидеистическое отношение к слову
Безусловное восприятие знака как предпосылка и первоэлемент словесной магии
13. Магическая («заклинательная») функция языка и неконвенциональное (безусловное) отношение к знаку
14. Магия, святость и красота слова (о близости фидеистического и эстетического)
8. Терминологический экскурс: о границах терминов мифологическое и религиозное сознание
В современном языке слова мифологическое сознание (и мифологическое мировосприятие, мифология) понимаются в разных значениях Из них одно значение является специальным, терминологически определенным В этом значении мифологическое сознание — это первобытное коллективное (общеэтническое) наглядно-образное представление о мире с обязательным божественным (сверхъестественным) компонентом.
В нетерминологическом употреблении слова мифологическое сознание, мифология обозначают те или иные фрагменты, звенья, черты мифологического мировосприятия, сохранившиеся в сознании более поздних эпох Например, историки культуры пишут о мифологических мотивах в «Божественной комедии» Данте, мифологизме музыки Рихарда Вагнера, литературы XX в и т.д. Еще дальше от терминологического понятия о мифе отстоит употребление этого слова в социальной психологии и публицистике — в качестве синонима к словам заблуждение, предрассудок, обманчивое мнение например, мифология XX в, мифы общества потребления и т.п. В таком употреблении миф обозначает тот или иной стереотип современного сознания, некоторое распространенное мнение, которому люди безотчетно верят вопреки рассудку, фактам, здравому смыслу.
В этой книге термины миф, мифология употребляются только в специальном первом значении применительно к коллективному синкретическому сознанию первобытного или архаического (дописьменного) социума.
Мифологическое сознание первобытного мира включает в себя в с ю духовно-психическую жизнь древнего социума, в которой еще слито, не отделено друг от друга то, что впоследствии станет разными формами общественного сознания, — обыденное сознание, религия, мораль, наука, искусство.
В отличие от собственно мифологического сознания древности, понятие «религиозное сознание», во-первых, противопоставлено другим формам общественного сознания (таким, как обыденное сознание, мораль, искусства, науки и др.), во-вторых, религиозное сознание сложнее, чем мифологические представления древности оно включает теологический или догматический компонент, церковную мораль, церковное право, церковную историю и другие компоненты (см §7), в-третьих, религиозное сознание индивидуализировано и присутствует в сознании отдельных членов социума (например, клириков и мирян, иерархов и простых священников и т.д.) в разном объеме, в то время как мифологические представления носили в основном коллективный (общеэтнический) характер и входили в сознание практически каждого члена первобытного коллектива. Вместе с тем на каких-то относительно поздних этапах первобытной эпохи, в русле процессов общей социальной дифференциации, усиливаются ролевые различия между людьми и в сфере культа жрецы, шаманы, посвященные, мисты (в древнегреческих культовых действах — мистериях) выполняли некоторые особые функции в ритуалах и обладали большим объемом мифологической информации, чем остальные члены древнего социума.
Таким образом, мифология — это как бы «предрелигия» древности. Однако мифологические представления не следует отождествлять с религией именно бесписьменных эпох Процесс выделения религиозного сознания из мифологического длился многие тысячелетия. В глубокой древности мифологические представления составляли основную и фундаментальную часть религиозного сознания. Вот почему понятия «мифология», «мифологическое восприятие» и т.п. иногда применяют не только к первобытным, но и к древнеписьменным религиозным традициям, как поли-, так и монотеистическим. См., например, в энциклопедии «Мифы народов мира» статьи «Китайская мифология» Б.Л. Рифтина, «Иудаистическая мифология» и «Христианская мифология» С.С. Аверинцева, «Греческая мифология» А.Ф. Лосева. «Мусульманская мифология» П.А. Грязневича и В.П. Басилова и др.
В нетерминологическом употреблении слова мифологическое сознание, мифология обозначают те или иные фрагменты, звенья, черты мифологического мировосприятия, сохранившиеся в сознании более поздних эпох Например, историки культуры пишут о мифологических мотивах в «Божественной комедии» Данте, мифологизме музыки Рихарда Вагнера, литературы XX в и т.д. Еще дальше от терминологического понятия о мифе отстоит употребление этого слова в социальной психологии и публицистике — в качестве синонима к словам заблуждение, предрассудок, обманчивое мнение например, мифология XX в, мифы общества потребления и т.п. В таком употреблении миф обозначает тот или иной стереотип современного сознания, некоторое распространенное мнение, которому люди безотчетно верят вопреки рассудку, фактам, здравому смыслу.
В этой книге термины миф, мифология употребляются только в специальном первом значении применительно к коллективному синкретическому сознанию первобытного или архаического (дописьменного) социума.
Мифологическое сознание первобытного мира включает в себя в с ю духовно-психическую жизнь древнего социума, в которой еще слито, не отделено друг от друга то, что впоследствии станет разными формами общественного сознания, — обыденное сознание, религия, мораль, наука, искусство.
В отличие от собственно мифологического сознания древности, понятие «религиозное сознание», во-первых, противопоставлено другим формам общественного сознания (таким, как обыденное сознание, мораль, искусства, науки и др.), во-вторых, религиозное сознание сложнее, чем мифологические представления древности оно включает теологический или догматический компонент, церковную мораль, церковное право, церковную историю и другие компоненты (см §7), в-третьих, религиозное сознание индивидуализировано и присутствует в сознании отдельных членов социума (например, клириков и мирян, иерархов и простых священников и т.д.) в разном объеме, в то время как мифологические представления носили в основном коллективный (общеэтнический) характер и входили в сознание практически каждого члена первобытного коллектива. Вместе с тем на каких-то относительно поздних этапах первобытной эпохи, в русле процессов общей социальной дифференциации, усиливаются ролевые различия между людьми и в сфере культа жрецы, шаманы, посвященные, мисты (в древнегреческих культовых действах — мистериях) выполняли некоторые особые функции в ритуалах и обладали большим объемом мифологической информации, чем остальные члены древнего социума.
Таким образом, мифология — это как бы «предрелигия» древности. Однако мифологические представления не следует отождествлять с религией именно бесписьменных эпох Процесс выделения религиозного сознания из мифологического длился многие тысячелетия. В глубокой древности мифологические представления составляли основную и фундаментальную часть религиозного сознания. Вот почему понятия «мифология», «мифологическое восприятие» и т.п. иногда применяют не только к первобытным, но и к древнеписьменным религиозным традициям, как поли-, так и монотеистическим. См., например, в энциклопедии «Мифы народов мира» статьи «Китайская мифология» Б.Л. Рифтина, «Иудаистическая мифология» и «Христианская мифология» С.С. Аверинцева, «Греческая мифология» А.Ф. Лосева. «Мусульманская мифология» П.А. Грязневича и В.П. Басилова и др.
9. Язык и религия в структуре общественного сознания
В истории духовной культуры человечества язык и религия занимают особое место. Это древнейшие, исключительно важные и при этом глубоко различные формы общественного сознания.
Своеобразие языка как формы общественного сознания состоит в том, что язык, наряду с психофизиологической способностью отражать мир, является предпосылкой общественного сознания, его семантическим фундаментом и универсальной оболочкой разных форм общественного сознания. По своему содержанию семантическая система языка ближе всего к обыденному сознанию. Посредством языка осуществляется специфически человеческая форма передачи социального опыта (культурных норм и традиций, естественно-научного и технологического знания).
Своеобразие языка как общественного явления, по сути дела, коренится в его двух особенностях: во-первых, в универсальности языка как средства общения и, во-вторых, в том, что язык — это с р е д с т в о, а не содержание и не цель общения; семантическая о б о л о ч к а общественного сознания, но не само с о д е р ж а н и е сознания. Роль языка по отношению к духовной культуре общества сопоставима с ролью словаря по отношению ко всему разнообразию текстов, которые можно написать с использованием этого словаря. Один и тот же язык может быть средством выражения полярных идеологий, разноречивых философских концепций, бесчисленных вариантов житейской мудрости.
Итак, язык выступает как универсальное средство общения народа. Он сохраняет единство народа в исторической смене поколений и общественных формаций, вопреки социальным барьерам, тем самым объединяя народ во времени, в географическом и социальном пространстве.
Если язык — это универсальная оболочка общественного сознания, то религия, точнее, мифолого-религиозное сознание человечества — это общий родник самых глубоких и жизненно важных смыслов общественного сознания. Из мифолого-религиозного сознания развилось все содержание человеческой культуры, постепенно приобретавшее семиотически различные формы общественного сознания (такие, как обыденное сознание, искусство, этика, право, философия, наука).
Язык и религия: две семиотики, два образа мира, две стихии в душе человека, уходящие корнями в подсознание, два самых глубоких, несхожих и взаимосвязанных начала в человеческой культуре…
Своеобразие языка как формы общественного сознания состоит в том, что язык, наряду с психофизиологической способностью отражать мир, является предпосылкой общественного сознания, его семантическим фундаментом и универсальной оболочкой разных форм общественного сознания. По своему содержанию семантическая система языка ближе всего к обыденному сознанию. Посредством языка осуществляется специфически человеческая форма передачи социального опыта (культурных норм и традиций, естественно-научного и технологического знания).
Своеобразие языка как общественного явления, по сути дела, коренится в его двух особенностях: во-первых, в универсальности языка как средства общения и, во-вторых, в том, что язык — это с р е д с т в о, а не содержание и не цель общения; семантическая о б о л о ч к а общественного сознания, но не само с о д е р ж а н и е сознания. Роль языка по отношению к духовной культуре общества сопоставима с ролью словаря по отношению ко всему разнообразию текстов, которые можно написать с использованием этого словаря. Один и тот же язык может быть средством выражения полярных идеологий, разноречивых философских концепций, бесчисленных вариантов житейской мудрости.
Итак, язык выступает как универсальное средство общения народа. Он сохраняет единство народа в исторической смене поколений и общественных формаций, вопреки социальным барьерам, тем самым объединяя народ во времени, в географическом и социальном пространстве.
Если язык — это универсальная оболочка общественного сознания, то религия, точнее, мифолого-религиозное сознание человечества — это общий родник самых глубоких и жизненно важных смыслов общественного сознания. Из мифолого-религиозного сознания развилось все содержание человеческой культуры, постепенно приобретавшее семиотически различные формы общественного сознания (такие, как обыденное сознание, искусство, этика, право, философия, наука).
Язык и религия: две семиотики, два образа мира, две стихии в душе человека, уходящие корнями в подсознание, два самых глубоких, несхожих и взаимосвязанных начала в человеческой культуре…
Язык, религия и народный менталитет
10. Воздействует ли язык на культуру? Идеи В.Гумбольдта и А.А.Потебни
В культуре и психологии каждого народа есть черты, составляющие его индивидуальное этническое своеобразие, и есть черты, объединяющие этот народ с другими народами или группами народов, а также, разумеется, со всем человечеством. Например, одни черты объединяют белорусов со всеми славянами; другие — с литовцами и поляками; третьи — с народами, исповедующими христианство; четвертые — с жителями Европы; пятые — с народами СНГ и т.д. Народный менталитет (культурно-психологическое своеобразие народа) складывается из соединения взаимодействия всех «слагаемых», причем этническая индивидуальность определяется не только сугубо индивидуальными особенностями народа, но и уникальностью самого соединения индивидуальных и групповых черт — соединения именно «этих ингредиентов» и именно в такой неповторимой «пропорции».
Язык и религия относятся к тем факторам, которые определяют народный менталитет и при этом влияют на формирование как индивидуально-неповторимых, так и некоторых общих с другими народами, групповых черт.
Вера в определяющее воздействие языка на духовное развитие народа лежала в основе философии языка Вильгельма фон Гумбольдта (1767—1835), выдающегося представителя немецкого классического гуманизма. Изучая язык испанских басков, резко отличный от языков индоевропейской семьи, Гумбольдт пришел к мысли о том, что разные языки — это не просто разные оболочки общечеловеческого сознания, но различные в И д е н и я мира. Позже в работе «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» Гумбольдт писал: «В каждом языке заложено самобытное миросозерцание. Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне <…>. И каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка» (Гумбольдт. [1830—35] 1984, 80).
В России идеи Гумбольдта о влиянии языка на народное сознание развивал А.А. Потебня (1835—1891), крупнейший в XIX в. отечественный филолог-мыслитель. Потебня находил органическое участие национального (этнического) языка не только в формировании народного мировосприятия, но и в самом развертывании мысли: «Человек, говорящий на двух языках, переходя от одного к другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения своей мысли, притом так, что усилие его воли лишь изменяет колею его мысли, а на дальнейшее течение ее влияет лишь посредственно. Это усилие может быть сравнено с тем, что делает стрелочник, переводящий поезд на другие рельсы» (Потебня, [1895] 1976, 260).
Таким образом, лучшие умы XIX в. понимали язык как духовную силу, которая формирует культуру народа. В XX в. идеи Гумбольдта и Потебни получили дальнейшее развитие и, что особенно интересно, делались попытки проверить эти гипотезы экспериментально.
Убеждение в том, что люди видят мир по-разному — сквозь призму своего родного языка, лежит в основе теории «лингвистической относительности» знаменитых американских языковедов Эдварда Сепира (1884—1939) и Бенджамина Ли Уорфа (1897—1941). Они стремились доказать, что различия между «среднеевропейской» (западной) культурой и иными культурными мирами (в частности, культурой североамериканских индейцев) обусловлены различиями в языках.
В 60-х гг. проводились многочисленные экспериментальные проверки гипотезы «лингвистической относительности».
Например, ставился вопрос: если в языке есть одно отдельное слово для желто-зеленого цвета (как, скажем, в языке шона в Родезии: cicena означает ‘желто-зеленый’), в отличие от языков, где этот цвет не имеет однословного обозначения, а есть два отдельных слова для двух пограничных участков цветового спектра (как в русском — желтый и зеленый, английском, немецком и др.), то значит ли это, что носитель языка шона скорее, легче, точнее определит цвет желто-зеленого предмета, чем это сделает носитель языка, в котором этот цвет не имеет однословного, т.е. уже готового, «подсказанного» самим языком обозначения? Психологи-экспериментаторы отвечают на этот и подобные вопросы отрицательно.
В целом эксперименты не обнаружили зависимости результатов познавательных процессов от лексической и грамматической структуры языка. В лучшем случае в таких опытах можно было видеть подтверждение «слабого варианта» гипотезы Сепира-Уорфа: «носителям одних языков л е г ч е говорить и думать об определенных вещах потому, что сам язык облегчает им эту задачу» (Слобин, Грин, 1976. 203—204). Однако в других экспериментах даже и такие зависимости не подтверждались. Психологи приходили к выводу, что в познавательных процессах в отношениях между языком и мыслительной деятельностью р е ш а ю щ е й промежуточной переменной является активность познающего человека (подробно см.: Мечковская, 1994, 64—66).
В экспериментах гипотеза Сепира-Уорфа теряет свою обобщенно-философскую внушительность. Речь идет уже не о разных картинах мира, увиденных сквозь призму разных языков, а об участии языка в процессах восприятия, запоминания, воспроизведения.
Итак, человек не находится «в плену» у языка. Картина мира родного языка не является непреодолимой преградой для иного видения мира: человек строит иные «картины мира» (например, философскую, биологическую или физическую) и с достаточной надежностью переводит тексты с одного языка на другой, даже в тех случаях, когда между языками лежат многие столетия. Не язык, а народ создает культуру.
Вместе с тем для человека мир его родного языка — это «дом бытия», «самое интимное лоно культуры» (Мартин Хайдеггер). Это естественная психологическая «среда обитания» человека, тот образный и мыслительный «воздух», которым дышит, в котором живет его сознание.
Язык и религия относятся к тем факторам, которые определяют народный менталитет и при этом влияют на формирование как индивидуально-неповторимых, так и некоторых общих с другими народами, групповых черт.
Вера в определяющее воздействие языка на духовное развитие народа лежала в основе философии языка Вильгельма фон Гумбольдта (1767—1835), выдающегося представителя немецкого классического гуманизма. Изучая язык испанских басков, резко отличный от языков индоевропейской семьи, Гумбольдт пришел к мысли о том, что разные языки — это не просто разные оболочки общечеловеческого сознания, но различные в И д е н и я мира. Позже в работе «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» Гумбольдт писал: «В каждом языке заложено самобытное миросозерцание. Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне <…>. И каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка» (Гумбольдт. [1830—35] 1984, 80).
В России идеи Гумбольдта о влиянии языка на народное сознание развивал А.А. Потебня (1835—1891), крупнейший в XIX в. отечественный филолог-мыслитель. Потебня находил органическое участие национального (этнического) языка не только в формировании народного мировосприятия, но и в самом развертывании мысли: «Человек, говорящий на двух языках, переходя от одного к другому, изменяет вместе с тем характер и направление течения своей мысли, притом так, что усилие его воли лишь изменяет колею его мысли, а на дальнейшее течение ее влияет лишь посредственно. Это усилие может быть сравнено с тем, что делает стрелочник, переводящий поезд на другие рельсы» (Потебня, [1895] 1976, 260).
Таким образом, лучшие умы XIX в. понимали язык как духовную силу, которая формирует культуру народа. В XX в. идеи Гумбольдта и Потебни получили дальнейшее развитие и, что особенно интересно, делались попытки проверить эти гипотезы экспериментально.
Убеждение в том, что люди видят мир по-разному — сквозь призму своего родного языка, лежит в основе теории «лингвистической относительности» знаменитых американских языковедов Эдварда Сепира (1884—1939) и Бенджамина Ли Уорфа (1897—1941). Они стремились доказать, что различия между «среднеевропейской» (западной) культурой и иными культурными мирами (в частности, культурой североамериканских индейцев) обусловлены различиями в языках.
В 60-х гг. проводились многочисленные экспериментальные проверки гипотезы «лингвистической относительности».
Например, ставился вопрос: если в языке есть одно отдельное слово для желто-зеленого цвета (как, скажем, в языке шона в Родезии: cicena означает ‘желто-зеленый’), в отличие от языков, где этот цвет не имеет однословного обозначения, а есть два отдельных слова для двух пограничных участков цветового спектра (как в русском — желтый и зеленый, английском, немецком и др.), то значит ли это, что носитель языка шона скорее, легче, точнее определит цвет желто-зеленого предмета, чем это сделает носитель языка, в котором этот цвет не имеет однословного, т.е. уже готового, «подсказанного» самим языком обозначения? Психологи-экспериментаторы отвечают на этот и подобные вопросы отрицательно.
В целом эксперименты не обнаружили зависимости результатов познавательных процессов от лексической и грамматической структуры языка. В лучшем случае в таких опытах можно было видеть подтверждение «слабого варианта» гипотезы Сепира-Уорфа: «носителям одних языков л е г ч е говорить и думать об определенных вещах потому, что сам язык облегчает им эту задачу» (Слобин, Грин, 1976. 203—204). Однако в других экспериментах даже и такие зависимости не подтверждались. Психологи приходили к выводу, что в познавательных процессах в отношениях между языком и мыслительной деятельностью р е ш а ю щ е й промежуточной переменной является активность познающего человека (подробно см.: Мечковская, 1994, 64—66).
В экспериментах гипотеза Сепира-Уорфа теряет свою обобщенно-философскую внушительность. Речь идет уже не о разных картинах мира, увиденных сквозь призму разных языков, а об участии языка в процессах восприятия, запоминания, воспроизведения.
Итак, человек не находится «в плену» у языка. Картина мира родного языка не является непреодолимой преградой для иного видения мира: человек строит иные «картины мира» (например, философскую, биологическую или физическую) и с достаточной надежностью переводит тексты с одного языка на другой, даже в тех случаях, когда между языками лежат многие столетия. Не язык, а народ создает культуру.
Вместе с тем для человека мир его родного языка — это «дом бытия», «самое интимное лоно культуры» (Мартин Хайдеггер). Это естественная психологическая «среда обитания» человека, тот образный и мыслительный «воздух», которым дышит, в котором живет его сознание.
11. Надэтнический характер вероисповеданий
Религия в качестве определенного вероучения и культовой практики и церковь как социальная институция, объединяющая последователей той или иной религии, — это важнейшие сферы социальной действительности. На протяжении многих веков религиозные представления, церковные институты и религиозная практика господствовали и радикально влияли на все другие проявления общественного сознания, социальной организации и культуры. Поэтому воздействие религии на менталитет народа исключительно глубоко и разнообразно.
Однако, поскольку большинство конфессий не является однонациональными церквами, а с другой стороны, многие этносы не являются едиными по конфессиональному признаку, то принадлежность определенного народа к той или иной конфессии «сама по себе» не могла бы обусловить его самобытность, непохожесть на другие народы. Как было показано в §4.3 и 4.4, в современном мире границы вероисповеданий в целом соответствуют исторически сложившейся географии религий и не совпадают с границами языков, этносов и государств. Особенности культуры народа, обусловленные его вероисповеданием, оказываются в значительной степени общими для ряда этносов, входящих в определенный культурно-религиозный мир (мир буддизма, мир ислама, протестантский мир, мир православия и т.д.). В Новое время, как и в прошлом, религиозные традиции не столько разъединяют, сколько объединяют народы в культурные миры.
Что касается самобытности конкретного народа, то она создается соединением всех факторов этнообразования, а главное — неповторимостью исторического пути каждого народа, включая историю его религиозного развития.
Однако, поскольку большинство конфессий не является однонациональными церквами, а с другой стороны, многие этносы не являются едиными по конфессиональному признаку, то принадлежность определенного народа к той или иной конфессии «сама по себе» не могла бы обусловить его самобытность, непохожесть на другие народы. Как было показано в §4.3 и 4.4, в современном мире границы вероисповеданий в целом соответствуют исторически сложившейся географии религий и не совпадают с границами языков, этносов и государств. Особенности культуры народа, обусловленные его вероисповеданием, оказываются в значительной степени общими для ряда этносов, входящих в определенный культурно-религиозный мир (мир буддизма, мир ислама, протестантский мир, мир православия и т.д.). В Новое время, как и в прошлом, религиозные традиции не столько разъединяют, сколько объединяют народы в культурные миры.
Что касается самобытности конкретного народа, то она создается соединением всех факторов этнообразования, а главное — неповторимостью исторического пути каждого народа, включая историю его религиозного развития.
12. Религия как фактор культурно-психологического своеобразия народов
Область религиозного составляет значительную часть жизни общества, всей истории человечества. Это огромный и сложный мир особой человеческой деятельности — религиозных чувств, религиозных или относящихся к религии мыслей, речей, желаний, поступков, взаимоотношений людей, социальных институций.
Религиозное мироощущение, обрядовая практика, религиозная мораль, церковные установления глубоко проникают в повседневную жизнь народа, многое в ней определяют и сами являются частью местного (этно-регионального) своеобразия. Поэтому даже мировые религии (т.е. по существенным признакам — религии надэтнические), в силу взаимодействия с повседневным бытом народа, в разных странах отличаются определенным национальным колоритом. Между прочим, это видно уже по церковной терминологии: ее часто не переводят, потому что ощущают как экзотическую лексику, с отпечатком «местного колорита», ср.: церковь — кирха — костел — синагога — мечеть; священник, поп (батюшка) — пастор — ксендз — раввин — мулла — лама; обедня — месса — ?мша; игумен (настоятель православного монастыря) — аббат (настоятель католического монастыря) и т.д.
В целом воздействие религиозно-конфессиональных факторов на все другие стороны жизни общества чрезвычайно глубоко, разнообразно и настолько органично, что перечисление аспектов такого воздействия было бы тавтологией. В сущности, это не «воздействие» на жизнь, а сама жизнь.
Религиозное мироощущение, обрядовая практика, религиозная мораль, церковные установления глубоко проникают в повседневную жизнь народа, многое в ней определяют и сами являются частью местного (этно-регионального) своеобразия. Поэтому даже мировые религии (т.е. по существенным признакам — религии надэтнические), в силу взаимодействия с повседневным бытом народа, в разных странах отличаются определенным национальным колоритом. Между прочим, это видно уже по церковной терминологии: ее часто не переводят, потому что ощущают как экзотическую лексику, с отпечатком «местного колорита», ср.: церковь — кирха — костел — синагога — мечеть; священник, поп (батюшка) — пастор — ксендз — раввин — мулла — лама; обедня — месса — ?мша; игумен (настоятель православного монастыря) — аббат (настоятель католического монастыря) и т.д.
В целом воздействие религиозно-конфессиональных факторов на все другие стороны жизни общества чрезвычайно глубоко, разнообразно и настолько органично, что перечисление аспектов такого воздействия было бы тавтологией. В сущности, это не «воздействие» на жизнь, а сама жизнь.
II. Фидеистическое отношение к слову
Безусловное восприятие знака как предпосылка и первоэлемент словесной магии
13. Магическая («заклинательная») функция языка и неконвенциональное (безусловное) отношение к знаку
Один из наиболее глубоких языковедов XX в. Р.О.Якобсон на основе теории коммуникативного акта определил систему функций языка и речи. Три из них являются универсальными, т.е. такими, которые присущи любым языкам во все исторические эпохи. Это, во-первых, функция сообщения информации, во-вторых, экспрессивно-эмотивная функция (выражение говорящим или пишущим своего отношения к тому, о чем он сообщает) и, в-третьих, призывно-побудительная функция, связанная с регуляцией поведения адресата сообщения (почему эту функцию иногда называют регулятивной). В качестве частного случая призывно-побудительной функции Якобсон называет магическую функцию, с той существенной разницей, что в случае словесной магии адресат речи — это не собеседник (грамматическое 2-е лицо), а неодушевленное или неведомое «3-е лицо», возможно, высшая сила: Пусть скорее сойдет этот ячмень, тьфу, тьфу, тьфу! (литовское заклинание, см.: Якобсон, [1960] 1975, 200).
К проявлениям магической функции речи относятся заговоры, проклятия, клятвы, в том числе божба и присяга; молитвы; магические «предсказания» с характерной гипотетической модальностью (ворожба, волхвование, пророчества, эсхатологические видения); «славословия» (доксология), адресованные высшим силам — обязательно содержащие возвеличивающие характеристики и специальные формулы восхваления — такие, как, например, Аллилуйа! (древнееврейск. ‘Восхваляйте Господа!’), Осанна! (грецизированный древнееврейский возглас со значением ‘Спаси же!’) или Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!); табу и табуистические замены; обеты молчания в некоторых религиозных традициях; в религиях Писания — священные тексты, т.е. тексты, которым приписывается божественное происхождение; можно считать, например, что они были созданы, внушены или продиктованы высшей силой.
Общей чертой отношения к слову как к магической силе является н е к о н в е н ц и о н а л ь н а я трактовка языкового знака, т.е. представление о том, что слово — это не условное обозначение некоторого предмета, а его ч а с т ь, поэтому, например, произнесение ритуального имени может вызывать присутствие того, кто им назван, а ошибиться в словесном ритуале — это обидеть, прогневать высшие силы или навредить им.
Истоки неконвенционального восприятия знака лежат не в изначальном фидеизме сознания, но в первичном синкретизме отражения мира в человеческой психике — это одна из фундаментальных особенностей дологического мышления. Таким было мышление первобытного человека. При этом дело не в отсутствии логики — просто эта логика и н а я. Рассказа о прошлом здесь достаточно, чтобы объяснить настоящее; сходные явления могут не просто сближаться, но отождествляться; следование во времени может пониматься как причинно-следственная связь, а имя вещи — как ее сущность. В наше время черты дологического мышления можно наблюдать у дошкольников. В частности, неконвенциональное понимание слова хорошо известно детской психологии: «слово отождествляется с вещью» (К. И. Чуковский) — например, первоклассник может считать, что в предложении Там стояло два стула и один стол всего три слова или что слово конфета — сладкое.
Отождествляя знак и обозначаемое, слово и предмет, имя вещи и сущность вещи, мифологическое сознание склонно приписывать слову те или иные трансцендентные (чудесные, сверхъестественные) свойства — такие, как магические возможности; чудесное («неземное» — божественное или, напротив, демоническое, адское, сатанинское) происхождение; святость (или, напротив, греховность); внятность потусторонним силам. В мифологическом сознании происходит ф е т и ш и з а ц и я имени божества или особо важных ритуальных формул: слову могут поклоняться как иконе, мощам или другим религиозным святыням. Само звучание или запись имени может представляться магическим актом — как обращенная к Богу просьба позволить, помочь, благословить. Ср. так называемую начинательную молитву («читаемую перед началом всякого доброго дела») в православии: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Представления о неконвенциональности знака в сакральном тексте создают характерную для религий Писания атмосферу особой, пристрастной чуткости к слову. Успешность религиозной практики (богоугодность обряда, внятность Богу молитвы, спасение души верующего) ставится в прямую зависимость от аутентичности сакрального текста; его искажение кощунственно и опасно для верующей души.
Вот характерный пример того, как люди средневековья могли воспринять исправление в ответственном конфессиональном тексте. В православном Символе веры читались такие слова: Верую… в Бога… рожденна, а не сотворенна. При патриархе Никоне (в середине XVII в.) был опущен противительный союз а, т.е. стало: Верую… в Бога рожденна, не сотворенна. Эта правка вызвала острейшее неприятие противников церковных реформ Никона (будущих старообрядцев). Они считали, что устранение союза а ведет к еретическому пониманию сущности Христа — как если бы он был сотворен. Один из защитников прежней формулы дьякон Федор писал: «И сию литеру а святий отцы Арию еретику яко копие острое в скверное его сердце воткнули… И кто хощет тому безумному Арию еретику друг быти, той, якоже хощет, отметает ту литеру а из Символа веры. Аз ниже помыслити того хощу и святых предания не разрушаю» (цит. по изданию: Субботин, 1881, 12). Ср. также оценку этого исправления иноком Авраамием: «Ты же смотри, яко по действу сатанинину едина литера весь мир убивает». Отчаявшись вернуть прежнее чтение Символа веры — с союзом а (церковнославянское название буквы а — «азъ»), старообрядцы грозили никонианам адом: «И за единой азъ, что ныне истребили из Символа, последующим вам быти всем во аде со Ариемь еретиком» (Субботин, 1885, 274).
Подобные факты, вызванные неконвенциональным восприятием сакрального знака, известны в истории разных религиозных традиций христианства. Например, в одном латинском сочинении XI—XII вв. употребление слова Deus, ‘Бог’ во множественном числе расценивалось как кощунственная уступка многобожию, а грамматика — как изобретение дьявола: «Не учит ли она разве склонять слово Бог во множественном числе?»
С неконвенциональным восприятием знака связаны боязнь переводов Писания на другой язык и вообще боязнь любых, даже чисто формальных, вариаций в выражении сакральных смыслов; требования особой точности при воспроизведении (устном или письменном) сакрального текста; отсюда, далее, повышенное внимание к орфоэпии, орфографии и даже каллиграфии. Неконвенциональная трактовка знака в Писании на практике приводила к консервативно-реставрационному подходу к религиозному тексту: исправление богослужебных книг по авторитетным древним спискам, толкование непонятных слов в лексиконах, орфографические правила и грамматики — все основные филологические усилия средневековых книжников были обращены в прошлое, к «святой старине», сохранить и воспроизвести которую они стремились (см. далее §100—101).
Вера в волшебные и священные слова связана с работой правого (в своей основе неречевого) полушария головного мозга. В отличие от левополушарных механизмов, обеспечивающих прием и передачу интеллектуально-логической и абстрактной информации, правое полушарие отвечает за чувственно-наглядную и эмоциональную сторону психической жизни человека. Бессознательные и неосознанные процессы также имеют правополушарную природу.
Таким образом, феномен неконвенционального восприятия знака является основным (элементарным) психолого-семиотическим механизмом, создающим самое возможность фидеистического отношения к языку (речи). Это то зерно, из которого вырастает вера в волшебные и святые слова. Безусловное (неконвенциональное) восприятие языкового знака в той или иной мере и форме определяет взаимоотношения языка, с одной стороны, и мифолого-религиозного сознания и конфессиональной практики — с другой.
К проявлениям магической функции речи относятся заговоры, проклятия, клятвы, в том числе божба и присяга; молитвы; магические «предсказания» с характерной гипотетической модальностью (ворожба, волхвование, пророчества, эсхатологические видения); «славословия» (доксология), адресованные высшим силам — обязательно содержащие возвеличивающие характеристики и специальные формулы восхваления — такие, как, например, Аллилуйа! (древнееврейск. ‘Восхваляйте Господа!’), Осанна! (грецизированный древнееврейский возглас со значением ‘Спаси же!’) или Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!); табу и табуистические замены; обеты молчания в некоторых религиозных традициях; в религиях Писания — священные тексты, т.е. тексты, которым приписывается божественное происхождение; можно считать, например, что они были созданы, внушены или продиктованы высшей силой.
Общей чертой отношения к слову как к магической силе является н е к о н в е н ц и о н а л ь н а я трактовка языкового знака, т.е. представление о том, что слово — это не условное обозначение некоторого предмета, а его ч а с т ь, поэтому, например, произнесение ритуального имени может вызывать присутствие того, кто им назван, а ошибиться в словесном ритуале — это обидеть, прогневать высшие силы или навредить им.
Истоки неконвенционального восприятия знака лежат не в изначальном фидеизме сознания, но в первичном синкретизме отражения мира в человеческой психике — это одна из фундаментальных особенностей дологического мышления. Таким было мышление первобытного человека. При этом дело не в отсутствии логики — просто эта логика и н а я. Рассказа о прошлом здесь достаточно, чтобы объяснить настоящее; сходные явления могут не просто сближаться, но отождествляться; следование во времени может пониматься как причинно-следственная связь, а имя вещи — как ее сущность. В наше время черты дологического мышления можно наблюдать у дошкольников. В частности, неконвенциональное понимание слова хорошо известно детской психологии: «слово отождествляется с вещью» (К. И. Чуковский) — например, первоклассник может считать, что в предложении Там стояло два стула и один стол всего три слова или что слово конфета — сладкое.
Отождествляя знак и обозначаемое, слово и предмет, имя вещи и сущность вещи, мифологическое сознание склонно приписывать слову те или иные трансцендентные (чудесные, сверхъестественные) свойства — такие, как магические возможности; чудесное («неземное» — божественное или, напротив, демоническое, адское, сатанинское) происхождение; святость (или, напротив, греховность); внятность потусторонним силам. В мифологическом сознании происходит ф е т и ш и з а ц и я имени божества или особо важных ритуальных формул: слову могут поклоняться как иконе, мощам или другим религиозным святыням. Само звучание или запись имени может представляться магическим актом — как обращенная к Богу просьба позволить, помочь, благословить. Ср. так называемую начинательную молитву («читаемую перед началом всякого доброго дела») в православии: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Представления о неконвенциональности знака в сакральном тексте создают характерную для религий Писания атмосферу особой, пристрастной чуткости к слову. Успешность религиозной практики (богоугодность обряда, внятность Богу молитвы, спасение души верующего) ставится в прямую зависимость от аутентичности сакрального текста; его искажение кощунственно и опасно для верующей души.
Вот характерный пример того, как люди средневековья могли воспринять исправление в ответственном конфессиональном тексте. В православном Символе веры читались такие слова: Верую… в Бога… рожденна, а не сотворенна. При патриархе Никоне (в середине XVII в.) был опущен противительный союз а, т.е. стало: Верую… в Бога рожденна, не сотворенна. Эта правка вызвала острейшее неприятие противников церковных реформ Никона (будущих старообрядцев). Они считали, что устранение союза а ведет к еретическому пониманию сущности Христа — как если бы он был сотворен. Один из защитников прежней формулы дьякон Федор писал: «И сию литеру а святий отцы Арию еретику яко копие острое в скверное его сердце воткнули… И кто хощет тому безумному Арию еретику друг быти, той, якоже хощет, отметает ту литеру а из Символа веры. Аз ниже помыслити того хощу и святых предания не разрушаю» (цит. по изданию: Субботин, 1881, 12). Ср. также оценку этого исправления иноком Авраамием: «Ты же смотри, яко по действу сатанинину едина литера весь мир убивает». Отчаявшись вернуть прежнее чтение Символа веры — с союзом а (церковнославянское название буквы а — «азъ»), старообрядцы грозили никонианам адом: «И за единой азъ, что ныне истребили из Символа, последующим вам быти всем во аде со Ариемь еретиком» (Субботин, 1885, 274).
Подобные факты, вызванные неконвенциональным восприятием сакрального знака, известны в истории разных религиозных традиций христианства. Например, в одном латинском сочинении XI—XII вв. употребление слова Deus, ‘Бог’ во множественном числе расценивалось как кощунственная уступка многобожию, а грамматика — как изобретение дьявола: «Не учит ли она разве склонять слово Бог во множественном числе?»
С неконвенциональным восприятием знака связаны боязнь переводов Писания на другой язык и вообще боязнь любых, даже чисто формальных, вариаций в выражении сакральных смыслов; требования особой точности при воспроизведении (устном или письменном) сакрального текста; отсюда, далее, повышенное внимание к орфоэпии, орфографии и даже каллиграфии. Неконвенциональная трактовка знака в Писании на практике приводила к консервативно-реставрационному подходу к религиозному тексту: исправление богослужебных книг по авторитетным древним спискам, толкование непонятных слов в лексиконах, орфографические правила и грамматики — все основные филологические усилия средневековых книжников были обращены в прошлое, к «святой старине», сохранить и воспроизвести которую они стремились (см. далее §100—101).
Вера в волшебные и священные слова связана с работой правого (в своей основе неречевого) полушария головного мозга. В отличие от левополушарных механизмов, обеспечивающих прием и передачу интеллектуально-логической и абстрактной информации, правое полушарие отвечает за чувственно-наглядную и эмоциональную сторону психической жизни человека. Бессознательные и неосознанные процессы также имеют правополушарную природу.
Таким образом, феномен неконвенционального восприятия знака является основным (элементарным) психолого-семиотическим механизмом, создающим самое возможность фидеистического отношения к языку (речи). Это то зерно, из которого вырастает вера в волшебные и святые слова. Безусловное (неконвенциональное) восприятие языкового знака в той или иной мере и форме определяет взаимоотношения языка, с одной стороны, и мифолого-религиозного сознания и конфессиональной практики — с другой.
14. Магия, святость и красота слова (о близости фидеистического и эстетического)
С точки зрения психологии и семиотики, неконвенциональная трактовка знака в сакральном тексте предстает как иррациональное и субъективно-пристрастное отношение к слову. Это роднит религиозное восприятие священного слова и художественное (эстетическое) отношение к речи, т.е. сближает магическую функцию языка с его эстетической функцией. Эстетическая (в терминологии Р. О. Якобсона — поэтическая) функция речи состоит в том, чтобы вызывать у слушателя (читателя) эстетические переживания: чувство притягивающей красоты слова, желание повторять его — вчитываться, вслушиваться в текст, как бы вбирая его в себя или растворяясь в нем, сопереживая самому его звучанию и переливам смысла.