Страница:
В начале апреля на заседании Совета Безопасности при обсуждении политической ситуации в стране и предложения оппозиции по "круглому столу" впервые, насколько помню, прозвучала мысль о выработке программы действий Президента СССР совместно с руководителями республик, выступающих за сохранение обновленного Союза, включая, разумеется, и Россию. Пусть это будут не все республики, а только "девятка", но нужна доверительная и узкая встреча Президента с государственными руководителями этих республик. Такая встреча была намечена на середину апреля, а 24--25 апреля должен был состояться Пленум ЦК КПСС.
В разговоре со мной Горбачев подчеркивал дилемму: или пойти на серьезное соглашение и подвижки с "девяткой", но тогда это может быть встречено в штыки на Пленуме ЦК, или, наоборот, проводить более жесткую линию с руководителями республик, но получить поддержку на Пленуме ЦК. Я высказался за то, чтобы повести активный диалог с российским руководством и с "девяткой" в целом, выработать совместную программу национального спасения, тем более, что непреодолимых разночтений, если брать существо вопросов, например, в экономической области, а не идеологические интерпретации, нет. С ней пойти на Пленум ЦК, вынудив критиков и слева и справа публично определить свою позицию. Конечно же, партию и поддержку с ее стороны надо постараться сохранить, иначе вас "демократы" проглотят и выплюнут, но сохранить именно на основе общенациональной программы обновления и спасения страны.
Горбачев попросил меня вместе с Шахназаровым продумать платформу для проведения совещания "девятки", имея в виду возможность принятия какого-то итогового документа. Он сообщил мне, не раскрывая существа вопроса, что Яковлев написал большую записку с анализом ситуации и со своими предложениями.
Встреча "1 + 9", положившая начало новоогаревскому процессу, произошла 23 апреля.
Еще поздно вечером стали доходить неофициальные сообщения о достигнутом поистине поворотном шаге. На следующий день в печати было опубликовано Совместное заявление Президента СССР и руководителей девяти республик о безотлагательных мерах по стабилизации обстановки в стране и преодолению кризиса.
Я не был в тот раз в Ново-Огареве, но из рассказов коллег и из того,что говорил Горбачев, стало известно, что заседали с небольшими перерывами девять часов, причем в узком составе только первых руководителей. Шел трудный, но конструктивный диалог, в ходе которого вырабатывались взаимоприемлемые оценки, выводы и формулировки.
Конечно, в Заявлении нашли отражение взаимные уступки и компромиссы, без них оно вообще не могло быть принято. Но в целом, это принципиальное соглашение, открывшее новую полосу в политике и практических действиях на основе широкого социального и межнационального консенсуса. В обстановке острейшего противоборства, экономических неурядиц, социальных и межрегиональных конфликтов появился свет в конце туннеля, надежда на то, что дальнейшее развитие ситуации будет направлено в конструктивное русло.
Президент СССР и руководители республик признали необходимым повсеместное восстановление конституционного порядка в стране, пришли к выводу о необходимости скорейшего заключения нового договора между республиками, объявившими себя вслед за Россией суверенными государствами, с учетом состоявшегося в марте референдума с тем, чтобы в течение шести месяцев после этого принять новую Конституцию и на этой основе провести выборы новых органов Союза. Подчеркнута недопустимость какой-либо дискриминации граждан по национальному признаку.
Чрезвычайно важно подтверждение главами республик экономических соглашений на текущий год, необходимости совместного проведения антикризисных мер, первоочередного обеспечения населения продуктами питания. Осуждены любые подстрекательства к неповиновению, забастовкам, призывы к свержению законных ор-, ганов власти. Последнее было особенно важным с учетом еще совсем недавних требований об отставке Президента СССР.
Апрельское соглашение, открывшее новоогаревский процесс, явилось победой здравомыслия, отразило назревшую в стране потребность общественного согласия во имя национального спасения. Это был, по сути дела, ответ на идею "круглого стола" с участием различных общественно-политических сил. Горбачев, как политик, показал свое умение реагировать на ситуацию в стране, учитывать общественные настроения.
Позицию Ельцина тоже можно понять. Его февральский призыв к отставке Горбачева не получил поддержки. Стало очевидно, что линия на обострение конфронтации и углубление раскола не принесет успеха. А ведь Ельцин шел навстречу президентским выборам... У него было единственно правильное и разумное решение -- поддержать идею создания нового эффективного механизма согласованных действий.
Весьма показательно, что в среде оппозиции не было единодушия в оценке новоогаревского соглашения. Кое-кто из крайних радикалов открыто критиковали Ельцина за то, что он подписал Заявление и тем самым чуть ли не предал их и бастующих шахтеров. Но Ельцин на сей раз внял не этим людям, а голосу разума. В обществе же новоога-ревское соглашение было встречено со вздохом облегчения. Но что последует за ним -- наступит ли разрядка политической напряженности, не постигнет ли это Заявление плачевная судьба многих других деклараций и заявлений, принимавшихся в последнее время?
Действенность Соглашения была подтверждена в тот же день. К исходу его стало ясно, что назначенная профсоюзами России предупредительная забастовка не имела успеха. В Москве лишь в отдельных цехах прошли митинги в обеденные перерывы, остановок производства практически не было. Да и по стране картина примерно такая же. Забастовка шахтеров Кузбасса продолжалась, но и там наметился спад. А после поездки туда Ельцина в начале мая постепенно все шахты, одна за другой, возобновили работу.
В дальнейшем в рамках новоогаревского процесса рассматривались все основные проблемы общественно-политического и экономического развития страны и главная из них -- это выработка нового Союзного договора, вплоть до той ее редакции, которая должна быть подписана 20 августа.
Через день после подписания новоогаревского соглашения открылся объединенный Пленум ЦК и ЦКК КПСС. Обсуждение, вынесенного на Пленум вопроса о положении в стране и путях вывода экономики из кризиса, началось развернутым выступлением Горбачева, которое опиралось на новогаревское Заявление и задало первоначальный тон прениям.
Но этого хватило лишь на первый день. Следующий день отмечен массированной атакой на руководство. Уверен, что она была не спонтанной, а организованной. Началось все с выступления Полозкова, а затем критика Горбачева приобрела разнузданный характер. Предел терпению наступил во время речи секретаря Кемеровского обкома партии. Горбачев подал реплику: "Хватит. После вашего выступления я выскажусь по этому вопросу. Он вышел на трибуну и внешне спокойно произнес буквально несколько фраз, наполненных глубоким внутренним напряжением, смысл которых сводился к тому, что в обстановке такого отношения к Генеральному секретарю он не может дальше выполнять эти функции. Поэтому он предлагает прекратить прения и заявляет об отставке.
Зал оказался в состоянии оцепенения. Объявляется перерыв. Стали собираться группами -- где-то военные, где-то по республикам и областям. Подошел Биккенин, поблизости оказался Вольский. Я к нему: "Что будем делать, промышленная партия?"
Минут через 10 зашел в комнату президиума. Там собрались члены Политбюро и секретари. Был и Горбачев.
Кто-то стал уговаривать Генсека отказаться от заявления. Но он стоял на своем, заметив при этом, что и в составе Политбюро нет единой позиции: "В таких условиях работать нельзя, и я настаиваю на том, чтобы заявление об отставке было рассмотрено".
Большинство высказалось за то, чтобы обсуждение не развертывать, а в отношении голосования мнения разошлись. Генсек заявил: "Я высказал свою позицию, а вы тут решайте", -- и удалился. Началось вроде бы официальное заседание Политбюро под руководством Ивашко. Я, естественно, вышел (в это время я не занимал какого-либо поста в партии, а в работе Пленума принимал участие как народный депутат от КПСС) и лишь потом узнал, что приняли "соломоново решение" -- поставить на голосование вопрос не о самом вотуме доверия Генсеку, а о том -- обсуждать этот вопрос или снять его.
В кулуарах Пленума все бурлило. Более 70 членов ЦК поставили свои подписи под заявлением, составленным Вольским, в котором высказывалось категорическое возражение против отставки Генсека, констатировалось, что ЦК в данном составе не в состоянии руководить партией и выдвигалось требование о созыве нового съезда партии. Я уверен, что подписей под заявлением оказалось бы значительно больше, если бы все знали о нем.
Заявление не было оглашено на Пленуме, поскольку сразу же после окончания перерыва проголосовали предложение Политбюро о снятии вопроса об отставке Генсека с обсуждения. Оно было принято подавляющим большинством при 13-ти, по-моему, воздержавшихся. Знакомая ситуация -- шумная критика, а при голосовании -- в кусты.
Разгулялись страсти вокруг вопроса о Шаталине. Незадолго до этого он сам заявил о выходе из партии. Я не одобрял этого его шага, хотя понимал, что у Шаталина после его заявлений другого выхода не оставалось. Предмета для обсуждения на Пленуме не существовало: надо было просто принять решение о его выводе из состава ЦК, как выбывшего из партии. Тем не менее правоверные партийцы настаивали на исключении Шаталина из КПСС. Это было бы хорошей услугой для критиков партии и ничего, кроме злой усмешки и иронии, не могло вызвать. С большим трудом и не без вмешательства Горбачева удалось этого избежать.
Апрельский Пленум ЦК показал, что внутренние противоречия в партии достигли такой остроты, что размежевание становится не только неизбежным, но теперь уже и необходимым. С учетом новоогаревского процесса появилась надежда на то, что можно добиться привлечения на сторону реформаторов значительного, а может быть, даже и основного массива партии.
К этому времени относятся попытки организации реформаторских сил: образование в парламенте РСФСР фракции "Коммунисты России за демократию" во главе с Руцким, создание "Движение демократических реформ" во главе с Яковлевым и Шеварднадзе.
Мое отношение к этим инициативам было неоднозначным. Понимая их мотивы, связанные с неудовлетворенностью обстановкой в партии, засильем в ее многих структурах консервативных сил, я в то же время считал, что не надо уходить из партии, "убегать от Полозкова", а вести работу внутри не за завоевание и утверждение большинства партийных масс на реформаторских позициях. Тогда раскол партии не будет выливаться в создание небольших и далеких от народа группировок, обреченных на незавидное существование, а, наоборот, приведет к отторжению от нее крайних, прежде всего, правоконсервативных сил.
В связи с этим, по-новому встал вопрос о начатой еще несколько месяцев тому назад работе над новой Программой партии.
Мое отношение к работе над новой Программой партии было сдержанным, если не отрицательным (я был избран на съезде членом Программной комиссии). Ведь совсем недавно, на XXVIII съезде КПСС, принято реформаторское по своему духу Программное заявление. Но теперь с учетом того, что в повестку дня встал вопрос о идейно-политическом размежевании в партии, работа над Программой, напротив, приобретала принципиальное значение. Она могла и должна была стать критерием разделения партии на реформаторов и фундаменталистов.
Обсуждение проекта Программы на заседании Программной комиссии состоялось 28 июня. А еще через месяц, 23--24 июля, его обсудили на Пленуме Центрального комитета партии. Это был последний Пленум ЦК КПСС. На нем, пожалуй, было меньше развязной критики в адрес Генсека и Президента: все понимали, что раскол и размежевание не за горами. Явную заявку на лидерство в традиционном крыле партии сделал в своем выступлении Лукьянов.
К тому же незадолго до Пленума опубликованный Указ Президента Российской Федерации о прекращении деятельности организационных структур политических партий и массовых общественных движений в госорганах, учреждениях и организациях Российской Федерации по-видимому, стимулировал некое "сплочение" партии перед лицом нависшей угрозы...
В сфере внешних сношений новоогаревский процесс тесно корреспондировался с участием Горбачева в лондонской встрече руководителей семи развитых стран мира. Примерно к середине мая 1991 года у большинства этих стран сложилось намерение пригласить Горбачева в Лондон. Колебался лишь Буш.
Президент поручил мне с привлечением ведущих ученых и специалистов вникнуть в проблематику возможной встречи с "семеркой", мобилизовать имеющиеся наработки, продумать весь комплекс вопросов от политико-философского обоснования вхождение СССР в мировое хозяйство до конкретных предложений на этот счет.
К подготовке встречи были привлечены видные ученые Абалкин, Аганбегян, Ситарян, Яременко, Мартынов, Кокошин, председатель Внешэкономбанка Московский, заместитель министра иностранных дел Обминский, руководящие работники экономических министерств и ведомств, специалисты. В нашем распоряжении были разработки Явлинского и Аллисона "Согласие на шанс", Европейского банка реконструкции и развития. Брукингского института (США), Института экономических исследований (Германия), Королевского института международный отношений и других исследовательских центров. Каждый из этих материалов имел свои достоинства, но ни один в полной мере не отвечал стоящей перед нами задаче. Регулярно в Волынское-II, где шла работа, приезжал Горбачев, как правило, вместе с Павловым и Щербаковым, а иногда и Примаковым.
Менее чем за месяц была подготовлена развернутая концепция вхождения страны в мировое экономическое сообщество, а на ее основе -- послание Горбачева главам "семерки" с содержательными приложениями, а также устное его выступление на встрече. "Это -- фантастическое письмо -- заявил Буш на встрече с журналистами, получив послание, -- хотя у США существуют некоторые разногласия с отдельными пассажами этого документа".
Горбачев счел необходимым согласовать основные идеи с руководителями республик. Встреча в Ново-Огареве по этому вопросу состоялась в обстановке полного взаимопонимания. Президенту был дан мандат на осуществление его концепции.
В Лондоне Горбачев побеседовал отдельно со всеми лидерами. Что касается основной встречи во дворце "Ланкас-терхауз", то она, по оценке всех ее участников, прошла весьма успешно. Основные выводы из встречи ее хозяин -Дж. Мейджор -- сформулировал на пресс-конференции в виде шести пунктов. По сути дела, это было неформальное коммюнике.
Лондонская встреча, как и предполагалось, не дала нам каких-то непосредственных экономических выгод, но она ясно прочертила перспективу экономических отношений с Западом, стала поворотным пунктом вхождения СССР в систему мировых экономических и финансовых структур и институтов.
Должен заметить, что в дальнейшем обсуждения и переговоры с Западом в основном не выходили из того круга идей и тех параметров экономической помощи, которые были обозначены в Лондоне.
В конце июля я ушел в отпуск и уехал с супругой в Крым, в санаторий Нижняя Ореанда близ Ялты. Конец лета 1991 г. выдался погожим. Изумительная черноморская вода, прозрачный крымский воздух, ежедневные трехкилометровые заплывы, прогулки в горы -- все это настраивало на благодушный лад.
По сложившейся привычке занимался во время отпуска своими научно-литературными делами, обдумывал и взвешивал проблемы, вытекающие из глубокого кризиса экономической теории, необходимости выработки совершенно новых подходов, свободных от догматических представлений. Готовил доклад по этим вопросам, с которым собирался выступить в Институте экономики. Но внутреннее беспокойство и тревога за то, что происходит в стране, не покидали ни на день, ни на час.
В первый же день я позвонил Михаилу Сергеевичу в Москву, чтобы поделиться с ним своими тревогами и соображениями, особенно в связи с практическим отсутствием реакции со стороны партийных и общественных организаций на Указ Ельцина.
Горбачева на даче не оказалось. Сказали, что он в Ново-Огареве. Попросил соединить с ним, когда он будет на обратном пути в машине. Звонок раздался в 1.30 ночи. Михаил Сергеевич сообщил, что провел в Ново-Огареве откровенный, нелегкий разговор с Ельциным и Назарбаевым, прежде всего о том, как действовать после подписания Союзного Договора.
В разговоре затрагивался и Указ о департизации. Ельцин заверил, что никаких насильственных действий в связи с этим Указом предприниматься не будет, поэтому надобности в каких-то новых шагах со стороны Президента СССР нет. "А в общем надо уходить в отпуск..., -- добавил Михаил Сергеевич. -Вероятно 4 или 5 августа. Там увидимся".
Дважды или трижды Горбачев звонил мне уже из Фороса. Один из разговоров был навеян его работой над статьей об исторических судьбах перестройки. В своих рассуждениях он вновь и вновь возвращался к сути начатого нами обновления общества, его смыслу и критериях: следует ли нам опасаться обвинений в социал-демократизме и отмежевываться от них и т. д. Моя позиция по этим вопросам: сейчас важно не размахивать жупелами, не пугать и не пугаться, отдать приоритет прагматическому подходу, социально-экономической эффективности тех или иных форм общественной жизни. В то же время следует четко и определенно отмежеваться от тех, кто тянет к дикому, необузданному капитализму. Ведь это пройденный этап. Наиболее плодотворна идея движения общества разными путями к новой цивилизации. Именно она дает теоретическое и политическое объяснение перестройки и должна быть центральной в новой Программе партии.
Соглашаясь с этим, Горбачев напомнил, что эта идея по существу уже сформулирована нами перед мировой общественностью. Он просил меня "поводить пером", чтобы потом свести все эти сюжеты, сказал, что пришлет материалы к статье, над которыми работает и Черняев. "А в Москве нас ждут важнейшие дела. На 20 августа намечено подписание Союзного договора, а на 21 августа -- заседание Совета Безопасности с обсуждением наиболее острых текущих проблем -- продовольствия, топлива, финансов".
Разговор зашел и об интервью Яковлева в связи с его заявлением об уходе из президентских структур и намерением ЦКК рассмотреть вопрос о его пребывании в партии. Надо сказать, что в течение последнего времени мои контакты с Яковлевым стали как-то незаметно и постепенно ослабевать и сходить на нет. Я не одобрял его уход от Президента и намерения порвать с партией, независимо 6т того, какие для этого были причины и побудительные мотивы. Об этом я и раньше говорил ему не раз. Вместе с тем с моей точки зрения, были совершенно неуместными, более того, вызывающими попытки со стороны ЦКК привлечь Яковлева к партийной ответственности, тем более в преддверии неизбежного размежевания в партии. Горбачев не стал вдаваться в обсуждение этого вопроса, я почувствовал, что для него он неприятен и даже болезненен.
Последний мой телефонный разговор с Горбачевым перед форосским заточением был 13 августа. Накануне состоялось заседание Кабинета Министров, на котором возникла конфликтная ситуация с представителями российского руководства по тем неотложным вопросам (продовольствие, топливо, финансы), по которым, кажется, раннее была достигнута принципиальная договоренность. Президент пребывал в состоянии серьезной озабоченности и, я бы сказал, возбужденности из-за того, что хрупкое согласие, достигнутое перед его отпуском, дает трещину.
Возвращаясь сегодня мысленно к тому разговору, я не исключаю того, что конфликт на заседании Кабинета Министров возник из-за попытки Павлова уже тогда провести пробу сил в смысле применения жесткой линии.
В воздухе пахло грозой, но мало кто предполагал, что она разразится столь быстро.
Глава VI
Удар в спину. Горбачев теряет власть
Август 91-го. -- Кто кого предал. -- Борьба за спасение Союза не приносит успеха. -- Отставка Президента. >
Август 91-го
Еще накануне, в воскресенье, ничто не предвещало беды. Весть о грозных событиях в Москве до меня дошла рано утром 19 августа на берегу моря. Бросился в свой номер к телефонам, но они молчали. Телефоны (спецсвязь и городской), оказывается, у меня отключили еще с вечера, но в воскресенье это просто не было замечено.
В санатории в это время проводил свой отпуск председатель Крымского рессовета Багров, Я -- к нему. Но тот тоже толком ничего не знал, ибо был отрезан от правительственной связи, как и Главком Военно-Морского Флота адмирал Чернавин, находившийся в том же санатории. Багров в этот момент ждал машину, чтобы ехать в Симферополь.
Мое решение было ясно и определенно -- как можно быстрее попасть в Москву, тем более, что, как сообщил Багров, прошедшей ночью со специального аэропорта Бельбек вылетели один или два самолета. Сразу же возникло опасение, что Горбачева не только отстранили от власти, но и вывезли из Фороса. Я настоятельно попросил Багрова по прибытии в Симферополь принять все меры для того, чтобы сегодня же отправить меня в Москву, может быть, поездом, ибо это в какой-то мере обеспечивает анонимность отъезда. Поддерживать связь договорились через главврача санатория, у которого городской телефон работал.
Попытался связаться с "Южным", где в это время находились Примаков и Шахназаров. Ответил лишь один телефон -- в регистратуре. Попросил найти Примакова, чтобы он перезвонил мне тоже через регистратуру. Минут через десять позвали к телефону. Примаков, естественно, ничего нового сообщить не мог, за исключением того, что накануне днем у Горбачева был обычный телефонный разговор с Шахназаровым, значит, версия о болезни Горбачева -вымысел. Связи с Президентом никакой, да и со всем миром тоже, поскольку в "Южном" все телефоны, кроме одного, отключены. Решение у Примакова, как и у меня, -- как можно скорее отправиться в Москву.
Настроения среди публики в санатории самые тревожные. Обращаются с расспросами ко мне, но я ничего не могу сказать, кроме того, что это какая-то безрассудная авантюра.
Где-то в четвертом часу через главного врача санатория поступил сигнал, что, кажется, можно улететь самолетом. Чемоданы были уже давно собраны, машина стояла, и через два часа мы с супругой были в Симферополе. В аэропорту встретились с Примаковым и Лучинским, а в самолете с нами летели также Биккенин и Дегтярев. Настроение у всех тяжелое, хуже некуда. Хотя почти ничего не было известно, но ясно -- версия о недееспособности Президента прикрывает его насильственное отстранение от власти, над ним нависла серьезная опасность. Поразило более всего то, что за этими антиконституционными действиями стоят подписи известных и довольно близких Президенту людей.
Я был готов ко всему, ожидая каких-то акций и в санатории, и особенно в пути, но все вроде складывалось благополучно. Были опасения, как встретят у трапа во Внукове. Но и тут, как обычно, около депутатской стояли машины, вызванные по нашей просьбе. Будто ничего не произошло. Поразили улицы и площади Москвы, набитые вооруженными людьми и военной техникой.
Приехав домой, я был немало удивлен, узнав, что связь, в том числе и правительственная, работает. Решил прежде всего связаться с Болдиным. Вначале позвонил по его служебному телефону. Ответили, что Валерия Ивановича на месте нет.
-- Где он?
-- Болен, в ЦКБ.
-- Дайте номер телефона.
Пауза. Переспросили, кто говорит, и назвали телефон.
Разговор с Болдиным в больнице около 23-х часов был кратким: по телефону такие вещи обсуждать рискованно. На мой вопрос, что произошло, что вы тут натворили, ответ был такой: "Ты не все знаешь. Завтра я буду на работе, и мы можем встретиться".
Прослушав вечером все официальные сообщения, я еще и еще раз раздумывал о случившемся. В этих сообщениях масса противоречий и несообразностей, которые не могут остаться незамеченными. Если Горбачев не может исполнять обязанности Президента, то почему он сам не заявил об этом? Если болезнь настолько серьезна, что он не в состоянии ни сказать, ни написать хотя бы несколько слов, то почему нет заключения о характере болезни? Зачем прервана его связь с внешним миром? Почему Заявление советского руководства подписывают три лица -- Янаев, Павлов и Бакланов? Почему именно они объявляют о создании ГКЧП? В постановлении N 1 этого комитета говорится об учете всех ресурсов продовольствия, об уборке урожая, об ускорении жилищного строительства, но что же мешало Кабинету Министров делать это раньше? И т. д. и т. п.
Не скрою, что уже в первый день в разговорах с некоторыми людьми пришлось столкнуться с подозрением,, а не согласовано ли все это с самим Горбачевым? Иными словами, не является ли сам Горбачев участником заговора, предоставляя другим выполнить "черную работу", а самому воспользовив ее результатами? Потом такого рода подозрения не раз фигурировали в печати и даже в заявлениях некоторых видных деятелей, в том числе близких Горбачеву. И для себя, и в разговорах с другими я решительно отвергал такой вариант. Он не согласуется с логикой событий и, главное, с характером и убеждениями самого Горбачева. Его просто надо знать.
В разговоре со мной Горбачев подчеркивал дилемму: или пойти на серьезное соглашение и подвижки с "девяткой", но тогда это может быть встречено в штыки на Пленуме ЦК, или, наоборот, проводить более жесткую линию с руководителями республик, но получить поддержку на Пленуме ЦК. Я высказался за то, чтобы повести активный диалог с российским руководством и с "девяткой" в целом, выработать совместную программу национального спасения, тем более, что непреодолимых разночтений, если брать существо вопросов, например, в экономической области, а не идеологические интерпретации, нет. С ней пойти на Пленум ЦК, вынудив критиков и слева и справа публично определить свою позицию. Конечно же, партию и поддержку с ее стороны надо постараться сохранить, иначе вас "демократы" проглотят и выплюнут, но сохранить именно на основе общенациональной программы обновления и спасения страны.
Горбачев попросил меня вместе с Шахназаровым продумать платформу для проведения совещания "девятки", имея в виду возможность принятия какого-то итогового документа. Он сообщил мне, не раскрывая существа вопроса, что Яковлев написал большую записку с анализом ситуации и со своими предложениями.
Встреча "1 + 9", положившая начало новоогаревскому процессу, произошла 23 апреля.
Еще поздно вечером стали доходить неофициальные сообщения о достигнутом поистине поворотном шаге. На следующий день в печати было опубликовано Совместное заявление Президента СССР и руководителей девяти республик о безотлагательных мерах по стабилизации обстановки в стране и преодолению кризиса.
Я не был в тот раз в Ново-Огареве, но из рассказов коллег и из того,что говорил Горбачев, стало известно, что заседали с небольшими перерывами девять часов, причем в узком составе только первых руководителей. Шел трудный, но конструктивный диалог, в ходе которого вырабатывались взаимоприемлемые оценки, выводы и формулировки.
Конечно, в Заявлении нашли отражение взаимные уступки и компромиссы, без них оно вообще не могло быть принято. Но в целом, это принципиальное соглашение, открывшее новую полосу в политике и практических действиях на основе широкого социального и межнационального консенсуса. В обстановке острейшего противоборства, экономических неурядиц, социальных и межрегиональных конфликтов появился свет в конце туннеля, надежда на то, что дальнейшее развитие ситуации будет направлено в конструктивное русло.
Президент СССР и руководители республик признали необходимым повсеместное восстановление конституционного порядка в стране, пришли к выводу о необходимости скорейшего заключения нового договора между республиками, объявившими себя вслед за Россией суверенными государствами, с учетом состоявшегося в марте референдума с тем, чтобы в течение шести месяцев после этого принять новую Конституцию и на этой основе провести выборы новых органов Союза. Подчеркнута недопустимость какой-либо дискриминации граждан по национальному признаку.
Чрезвычайно важно подтверждение главами республик экономических соглашений на текущий год, необходимости совместного проведения антикризисных мер, первоочередного обеспечения населения продуктами питания. Осуждены любые подстрекательства к неповиновению, забастовкам, призывы к свержению законных ор-, ганов власти. Последнее было особенно важным с учетом еще совсем недавних требований об отставке Президента СССР.
Апрельское соглашение, открывшее новоогаревский процесс, явилось победой здравомыслия, отразило назревшую в стране потребность общественного согласия во имя национального спасения. Это был, по сути дела, ответ на идею "круглого стола" с участием различных общественно-политических сил. Горбачев, как политик, показал свое умение реагировать на ситуацию в стране, учитывать общественные настроения.
Позицию Ельцина тоже можно понять. Его февральский призыв к отставке Горбачева не получил поддержки. Стало очевидно, что линия на обострение конфронтации и углубление раскола не принесет успеха. А ведь Ельцин шел навстречу президентским выборам... У него было единственно правильное и разумное решение -- поддержать идею создания нового эффективного механизма согласованных действий.
Весьма показательно, что в среде оппозиции не было единодушия в оценке новоогаревского соглашения. Кое-кто из крайних радикалов открыто критиковали Ельцина за то, что он подписал Заявление и тем самым чуть ли не предал их и бастующих шахтеров. Но Ельцин на сей раз внял не этим людям, а голосу разума. В обществе же новоога-ревское соглашение было встречено со вздохом облегчения. Но что последует за ним -- наступит ли разрядка политической напряженности, не постигнет ли это Заявление плачевная судьба многих других деклараций и заявлений, принимавшихся в последнее время?
Действенность Соглашения была подтверждена в тот же день. К исходу его стало ясно, что назначенная профсоюзами России предупредительная забастовка не имела успеха. В Москве лишь в отдельных цехах прошли митинги в обеденные перерывы, остановок производства практически не было. Да и по стране картина примерно такая же. Забастовка шахтеров Кузбасса продолжалась, но и там наметился спад. А после поездки туда Ельцина в начале мая постепенно все шахты, одна за другой, возобновили работу.
В дальнейшем в рамках новоогаревского процесса рассматривались все основные проблемы общественно-политического и экономического развития страны и главная из них -- это выработка нового Союзного договора, вплоть до той ее редакции, которая должна быть подписана 20 августа.
Через день после подписания новоогаревского соглашения открылся объединенный Пленум ЦК и ЦКК КПСС. Обсуждение, вынесенного на Пленум вопроса о положении в стране и путях вывода экономики из кризиса, началось развернутым выступлением Горбачева, которое опиралось на новогаревское Заявление и задало первоначальный тон прениям.
Но этого хватило лишь на первый день. Следующий день отмечен массированной атакой на руководство. Уверен, что она была не спонтанной, а организованной. Началось все с выступления Полозкова, а затем критика Горбачева приобрела разнузданный характер. Предел терпению наступил во время речи секретаря Кемеровского обкома партии. Горбачев подал реплику: "Хватит. После вашего выступления я выскажусь по этому вопросу. Он вышел на трибуну и внешне спокойно произнес буквально несколько фраз, наполненных глубоким внутренним напряжением, смысл которых сводился к тому, что в обстановке такого отношения к Генеральному секретарю он не может дальше выполнять эти функции. Поэтому он предлагает прекратить прения и заявляет об отставке.
Зал оказался в состоянии оцепенения. Объявляется перерыв. Стали собираться группами -- где-то военные, где-то по республикам и областям. Подошел Биккенин, поблизости оказался Вольский. Я к нему: "Что будем делать, промышленная партия?"
Минут через 10 зашел в комнату президиума. Там собрались члены Политбюро и секретари. Был и Горбачев.
Кто-то стал уговаривать Генсека отказаться от заявления. Но он стоял на своем, заметив при этом, что и в составе Политбюро нет единой позиции: "В таких условиях работать нельзя, и я настаиваю на том, чтобы заявление об отставке было рассмотрено".
Большинство высказалось за то, чтобы обсуждение не развертывать, а в отношении голосования мнения разошлись. Генсек заявил: "Я высказал свою позицию, а вы тут решайте", -- и удалился. Началось вроде бы официальное заседание Политбюро под руководством Ивашко. Я, естественно, вышел (в это время я не занимал какого-либо поста в партии, а в работе Пленума принимал участие как народный депутат от КПСС) и лишь потом узнал, что приняли "соломоново решение" -- поставить на голосование вопрос не о самом вотуме доверия Генсеку, а о том -- обсуждать этот вопрос или снять его.
В кулуарах Пленума все бурлило. Более 70 членов ЦК поставили свои подписи под заявлением, составленным Вольским, в котором высказывалось категорическое возражение против отставки Генсека, констатировалось, что ЦК в данном составе не в состоянии руководить партией и выдвигалось требование о созыве нового съезда партии. Я уверен, что подписей под заявлением оказалось бы значительно больше, если бы все знали о нем.
Заявление не было оглашено на Пленуме, поскольку сразу же после окончания перерыва проголосовали предложение Политбюро о снятии вопроса об отставке Генсека с обсуждения. Оно было принято подавляющим большинством при 13-ти, по-моему, воздержавшихся. Знакомая ситуация -- шумная критика, а при голосовании -- в кусты.
Разгулялись страсти вокруг вопроса о Шаталине. Незадолго до этого он сам заявил о выходе из партии. Я не одобрял этого его шага, хотя понимал, что у Шаталина после его заявлений другого выхода не оставалось. Предмета для обсуждения на Пленуме не существовало: надо было просто принять решение о его выводе из состава ЦК, как выбывшего из партии. Тем не менее правоверные партийцы настаивали на исключении Шаталина из КПСС. Это было бы хорошей услугой для критиков партии и ничего, кроме злой усмешки и иронии, не могло вызвать. С большим трудом и не без вмешательства Горбачева удалось этого избежать.
Апрельский Пленум ЦК показал, что внутренние противоречия в партии достигли такой остроты, что размежевание становится не только неизбежным, но теперь уже и необходимым. С учетом новоогаревского процесса появилась надежда на то, что можно добиться привлечения на сторону реформаторов значительного, а может быть, даже и основного массива партии.
К этому времени относятся попытки организации реформаторских сил: образование в парламенте РСФСР фракции "Коммунисты России за демократию" во главе с Руцким, создание "Движение демократических реформ" во главе с Яковлевым и Шеварднадзе.
Мое отношение к этим инициативам было неоднозначным. Понимая их мотивы, связанные с неудовлетворенностью обстановкой в партии, засильем в ее многих структурах консервативных сил, я в то же время считал, что не надо уходить из партии, "убегать от Полозкова", а вести работу внутри не за завоевание и утверждение большинства партийных масс на реформаторских позициях. Тогда раскол партии не будет выливаться в создание небольших и далеких от народа группировок, обреченных на незавидное существование, а, наоборот, приведет к отторжению от нее крайних, прежде всего, правоконсервативных сил.
В связи с этим, по-новому встал вопрос о начатой еще несколько месяцев тому назад работе над новой Программой партии.
Мое отношение к работе над новой Программой партии было сдержанным, если не отрицательным (я был избран на съезде членом Программной комиссии). Ведь совсем недавно, на XXVIII съезде КПСС, принято реформаторское по своему духу Программное заявление. Но теперь с учетом того, что в повестку дня встал вопрос о идейно-политическом размежевании в партии, работа над Программой, напротив, приобретала принципиальное значение. Она могла и должна была стать критерием разделения партии на реформаторов и фундаменталистов.
Обсуждение проекта Программы на заседании Программной комиссии состоялось 28 июня. А еще через месяц, 23--24 июля, его обсудили на Пленуме Центрального комитета партии. Это был последний Пленум ЦК КПСС. На нем, пожалуй, было меньше развязной критики в адрес Генсека и Президента: все понимали, что раскол и размежевание не за горами. Явную заявку на лидерство в традиционном крыле партии сделал в своем выступлении Лукьянов.
К тому же незадолго до Пленума опубликованный Указ Президента Российской Федерации о прекращении деятельности организационных структур политических партий и массовых общественных движений в госорганах, учреждениях и организациях Российской Федерации по-видимому, стимулировал некое "сплочение" партии перед лицом нависшей угрозы...
В сфере внешних сношений новоогаревский процесс тесно корреспондировался с участием Горбачева в лондонской встрече руководителей семи развитых стран мира. Примерно к середине мая 1991 года у большинства этих стран сложилось намерение пригласить Горбачева в Лондон. Колебался лишь Буш.
Президент поручил мне с привлечением ведущих ученых и специалистов вникнуть в проблематику возможной встречи с "семеркой", мобилизовать имеющиеся наработки, продумать весь комплекс вопросов от политико-философского обоснования вхождение СССР в мировое хозяйство до конкретных предложений на этот счет.
К подготовке встречи были привлечены видные ученые Абалкин, Аганбегян, Ситарян, Яременко, Мартынов, Кокошин, председатель Внешэкономбанка Московский, заместитель министра иностранных дел Обминский, руководящие работники экономических министерств и ведомств, специалисты. В нашем распоряжении были разработки Явлинского и Аллисона "Согласие на шанс", Европейского банка реконструкции и развития. Брукингского института (США), Института экономических исследований (Германия), Королевского института международный отношений и других исследовательских центров. Каждый из этих материалов имел свои достоинства, но ни один в полной мере не отвечал стоящей перед нами задаче. Регулярно в Волынское-II, где шла работа, приезжал Горбачев, как правило, вместе с Павловым и Щербаковым, а иногда и Примаковым.
Менее чем за месяц была подготовлена развернутая концепция вхождения страны в мировое экономическое сообщество, а на ее основе -- послание Горбачева главам "семерки" с содержательными приложениями, а также устное его выступление на встрече. "Это -- фантастическое письмо -- заявил Буш на встрече с журналистами, получив послание, -- хотя у США существуют некоторые разногласия с отдельными пассажами этого документа".
Горбачев счел необходимым согласовать основные идеи с руководителями республик. Встреча в Ново-Огареве по этому вопросу состоялась в обстановке полного взаимопонимания. Президенту был дан мандат на осуществление его концепции.
В Лондоне Горбачев побеседовал отдельно со всеми лидерами. Что касается основной встречи во дворце "Ланкас-терхауз", то она, по оценке всех ее участников, прошла весьма успешно. Основные выводы из встречи ее хозяин -Дж. Мейджор -- сформулировал на пресс-конференции в виде шести пунктов. По сути дела, это было неформальное коммюнике.
Лондонская встреча, как и предполагалось, не дала нам каких-то непосредственных экономических выгод, но она ясно прочертила перспективу экономических отношений с Западом, стала поворотным пунктом вхождения СССР в систему мировых экономических и финансовых структур и институтов.
Должен заметить, что в дальнейшем обсуждения и переговоры с Западом в основном не выходили из того круга идей и тех параметров экономической помощи, которые были обозначены в Лондоне.
В конце июля я ушел в отпуск и уехал с супругой в Крым, в санаторий Нижняя Ореанда близ Ялты. Конец лета 1991 г. выдался погожим. Изумительная черноморская вода, прозрачный крымский воздух, ежедневные трехкилометровые заплывы, прогулки в горы -- все это настраивало на благодушный лад.
По сложившейся привычке занимался во время отпуска своими научно-литературными делами, обдумывал и взвешивал проблемы, вытекающие из глубокого кризиса экономической теории, необходимости выработки совершенно новых подходов, свободных от догматических представлений. Готовил доклад по этим вопросам, с которым собирался выступить в Институте экономики. Но внутреннее беспокойство и тревога за то, что происходит в стране, не покидали ни на день, ни на час.
В первый же день я позвонил Михаилу Сергеевичу в Москву, чтобы поделиться с ним своими тревогами и соображениями, особенно в связи с практическим отсутствием реакции со стороны партийных и общественных организаций на Указ Ельцина.
Горбачева на даче не оказалось. Сказали, что он в Ново-Огареве. Попросил соединить с ним, когда он будет на обратном пути в машине. Звонок раздался в 1.30 ночи. Михаил Сергеевич сообщил, что провел в Ново-Огареве откровенный, нелегкий разговор с Ельциным и Назарбаевым, прежде всего о том, как действовать после подписания Союзного Договора.
В разговоре затрагивался и Указ о департизации. Ельцин заверил, что никаких насильственных действий в связи с этим Указом предприниматься не будет, поэтому надобности в каких-то новых шагах со стороны Президента СССР нет. "А в общем надо уходить в отпуск..., -- добавил Михаил Сергеевич. -Вероятно 4 или 5 августа. Там увидимся".
Дважды или трижды Горбачев звонил мне уже из Фороса. Один из разговоров был навеян его работой над статьей об исторических судьбах перестройки. В своих рассуждениях он вновь и вновь возвращался к сути начатого нами обновления общества, его смыслу и критериях: следует ли нам опасаться обвинений в социал-демократизме и отмежевываться от них и т. д. Моя позиция по этим вопросам: сейчас важно не размахивать жупелами, не пугать и не пугаться, отдать приоритет прагматическому подходу, социально-экономической эффективности тех или иных форм общественной жизни. В то же время следует четко и определенно отмежеваться от тех, кто тянет к дикому, необузданному капитализму. Ведь это пройденный этап. Наиболее плодотворна идея движения общества разными путями к новой цивилизации. Именно она дает теоретическое и политическое объяснение перестройки и должна быть центральной в новой Программе партии.
Соглашаясь с этим, Горбачев напомнил, что эта идея по существу уже сформулирована нами перед мировой общественностью. Он просил меня "поводить пером", чтобы потом свести все эти сюжеты, сказал, что пришлет материалы к статье, над которыми работает и Черняев. "А в Москве нас ждут важнейшие дела. На 20 августа намечено подписание Союзного договора, а на 21 августа -- заседание Совета Безопасности с обсуждением наиболее острых текущих проблем -- продовольствия, топлива, финансов".
Разговор зашел и об интервью Яковлева в связи с его заявлением об уходе из президентских структур и намерением ЦКК рассмотреть вопрос о его пребывании в партии. Надо сказать, что в течение последнего времени мои контакты с Яковлевым стали как-то незаметно и постепенно ослабевать и сходить на нет. Я не одобрял его уход от Президента и намерения порвать с партией, независимо 6т того, какие для этого были причины и побудительные мотивы. Об этом я и раньше говорил ему не раз. Вместе с тем с моей точки зрения, были совершенно неуместными, более того, вызывающими попытки со стороны ЦКК привлечь Яковлева к партийной ответственности, тем более в преддверии неизбежного размежевания в партии. Горбачев не стал вдаваться в обсуждение этого вопроса, я почувствовал, что для него он неприятен и даже болезненен.
Последний мой телефонный разговор с Горбачевым перед форосским заточением был 13 августа. Накануне состоялось заседание Кабинета Министров, на котором возникла конфликтная ситуация с представителями российского руководства по тем неотложным вопросам (продовольствие, топливо, финансы), по которым, кажется, раннее была достигнута принципиальная договоренность. Президент пребывал в состоянии серьезной озабоченности и, я бы сказал, возбужденности из-за того, что хрупкое согласие, достигнутое перед его отпуском, дает трещину.
Возвращаясь сегодня мысленно к тому разговору, я не исключаю того, что конфликт на заседании Кабинета Министров возник из-за попытки Павлова уже тогда провести пробу сил в смысле применения жесткой линии.
В воздухе пахло грозой, но мало кто предполагал, что она разразится столь быстро.
Глава VI
Удар в спину. Горбачев теряет власть
Август 91-го. -- Кто кого предал. -- Борьба за спасение Союза не приносит успеха. -- Отставка Президента. >
Август 91-го
Еще накануне, в воскресенье, ничто не предвещало беды. Весть о грозных событиях в Москве до меня дошла рано утром 19 августа на берегу моря. Бросился в свой номер к телефонам, но они молчали. Телефоны (спецсвязь и городской), оказывается, у меня отключили еще с вечера, но в воскресенье это просто не было замечено.
В санатории в это время проводил свой отпуск председатель Крымского рессовета Багров, Я -- к нему. Но тот тоже толком ничего не знал, ибо был отрезан от правительственной связи, как и Главком Военно-Морского Флота адмирал Чернавин, находившийся в том же санатории. Багров в этот момент ждал машину, чтобы ехать в Симферополь.
Мое решение было ясно и определенно -- как можно быстрее попасть в Москву, тем более, что, как сообщил Багров, прошедшей ночью со специального аэропорта Бельбек вылетели один или два самолета. Сразу же возникло опасение, что Горбачева не только отстранили от власти, но и вывезли из Фороса. Я настоятельно попросил Багрова по прибытии в Симферополь принять все меры для того, чтобы сегодня же отправить меня в Москву, может быть, поездом, ибо это в какой-то мере обеспечивает анонимность отъезда. Поддерживать связь договорились через главврача санатория, у которого городской телефон работал.
Попытался связаться с "Южным", где в это время находились Примаков и Шахназаров. Ответил лишь один телефон -- в регистратуре. Попросил найти Примакова, чтобы он перезвонил мне тоже через регистратуру. Минут через десять позвали к телефону. Примаков, естественно, ничего нового сообщить не мог, за исключением того, что накануне днем у Горбачева был обычный телефонный разговор с Шахназаровым, значит, версия о болезни Горбачева -вымысел. Связи с Президентом никакой, да и со всем миром тоже, поскольку в "Южном" все телефоны, кроме одного, отключены. Решение у Примакова, как и у меня, -- как можно скорее отправиться в Москву.
Настроения среди публики в санатории самые тревожные. Обращаются с расспросами ко мне, но я ничего не могу сказать, кроме того, что это какая-то безрассудная авантюра.
Где-то в четвертом часу через главного врача санатория поступил сигнал, что, кажется, можно улететь самолетом. Чемоданы были уже давно собраны, машина стояла, и через два часа мы с супругой были в Симферополе. В аэропорту встретились с Примаковым и Лучинским, а в самолете с нами летели также Биккенин и Дегтярев. Настроение у всех тяжелое, хуже некуда. Хотя почти ничего не было известно, но ясно -- версия о недееспособности Президента прикрывает его насильственное отстранение от власти, над ним нависла серьезная опасность. Поразило более всего то, что за этими антиконституционными действиями стоят подписи известных и довольно близких Президенту людей.
Я был готов ко всему, ожидая каких-то акций и в санатории, и особенно в пути, но все вроде складывалось благополучно. Были опасения, как встретят у трапа во Внукове. Но и тут, как обычно, около депутатской стояли машины, вызванные по нашей просьбе. Будто ничего не произошло. Поразили улицы и площади Москвы, набитые вооруженными людьми и военной техникой.
Приехав домой, я был немало удивлен, узнав, что связь, в том числе и правительственная, работает. Решил прежде всего связаться с Болдиным. Вначале позвонил по его служебному телефону. Ответили, что Валерия Ивановича на месте нет.
-- Где он?
-- Болен, в ЦКБ.
-- Дайте номер телефона.
Пауза. Переспросили, кто говорит, и назвали телефон.
Разговор с Болдиным в больнице около 23-х часов был кратким: по телефону такие вещи обсуждать рискованно. На мой вопрос, что произошло, что вы тут натворили, ответ был такой: "Ты не все знаешь. Завтра я буду на работе, и мы можем встретиться".
Прослушав вечером все официальные сообщения, я еще и еще раз раздумывал о случившемся. В этих сообщениях масса противоречий и несообразностей, которые не могут остаться незамеченными. Если Горбачев не может исполнять обязанности Президента, то почему он сам не заявил об этом? Если болезнь настолько серьезна, что он не в состоянии ни сказать, ни написать хотя бы несколько слов, то почему нет заключения о характере болезни? Зачем прервана его связь с внешним миром? Почему Заявление советского руководства подписывают три лица -- Янаев, Павлов и Бакланов? Почему именно они объявляют о создании ГКЧП? В постановлении N 1 этого комитета говорится об учете всех ресурсов продовольствия, об уборке урожая, об ускорении жилищного строительства, но что же мешало Кабинету Министров делать это раньше? И т. д. и т. п.
Не скрою, что уже в первый день в разговорах с некоторыми людьми пришлось столкнуться с подозрением,, а не согласовано ли все это с самим Горбачевым? Иными словами, не является ли сам Горбачев участником заговора, предоставляя другим выполнить "черную работу", а самому воспользовив ее результатами? Потом такого рода подозрения не раз фигурировали в печати и даже в заявлениях некоторых видных деятелей, в том числе близких Горбачеву. И для себя, и в разговорах с другими я решительно отвергал такой вариант. Он не согласуется с логикой событий и, главное, с характером и убеждениями самого Горбачева. Его просто надо знать.