Страница:
основной встречи во дворце "Ланкас-терхауз", то она, по оценке всех ее
участников, прошла весьма успешно. Основные выводы из встречи ее хозяин --
Дж. Мейджор -- сформулировал на пресс-конференции в виде шести пунктов. По
сути дела, это было неформальное коммюнике.
Лондонская встреча, как и предполагалось, не дала нам каких-то
непосредственных экономических выгод, но она ясно прочертила перспективу
экономических отношений с Западом, стала поворотным пунктом вхождения СССР в
систему мировых экономических и финансовых структур и институтов.
Должен заметить, что в дальнейшем обсуждения и переговоры с Западом в
основном не выходили из того круга идей и тех параметров экономической
помощи, которые были обозначены в Лондоне.
В конце июля я ушел в отпуск и уехал с супругой в Крым, в санаторий
Нижняя Ореанда близ Ялты. Конец лета 1991 г. выдался погожим. Изумительная
черноморская вода, прозрачный крымский воздух, ежедневные трехкилометровые
заплывы, прогулки в горы -- все это настраивало на благодушный лад.
По сложившейся привычке занимался во время отпуска своими
научно-литературными делами, обдумывал и взвешивал проблемы, вытекающие из
глубокого кризиса экономической теории, необходимости выработки совершенно
новых подходов, свободных от догматических представлений. Готовил доклад по
этим вопросам, с которым собирался выступить в Институте экономики. Но
внутреннее беспокойство и тревога за то, что происходит в стране, не
покидали ни на день, ни на час.
В первый же день я позвонил Михаилу Сергеевичу в Москву, чтобы
поделиться с ним своими тревогами и соображениями, особенно в связи с
практическим отсутствием реакции со стороны партийных и общественных
организаций на Указ Ельцина.
Горбачева на даче не оказалось. Сказали, что он в Ново-Огареве.
Попросил соединить с ним, когда он будет на обратном пути в машине. Звонок
раздался в 1.30 ночи. Михаил Сергеевич сообщил, что провел в Ново-Огареве
откровенный, нелегкий разговор с Ельциным и Назарбаевым, прежде всего о том,
как действовать после подписания Союзного Договора.
В разговоре затрагивался и Указ о департизации. Ельцин заверил, что
никаких насильственных действий в связи с этим Указом предприниматься не
будет, поэтому надобности в каких-то новых шагах со стороны Президента СССР
нет. "А в общем надо уходить в отпуск..., -- добавил Михаил Сергеевич. --
Вероятно 4 или 5 августа. Там увидимся".
Дважды или трижды Горбачев звонил мне уже из Фороса. Один из разговоров
был навеян его работой над статьей об исторических судьбах перестройки. В
своих рассуждениях он вновь и вновь возвращался к сути начатого нами
обновления общества, его смыслу и критериях: следует ли нам опасаться
обвинений в социал-демократизме и отмежевываться от них и т. д. Моя позиция
по этим вопросам: сейчас важно не размахивать жупелами, не пугать и не
пугаться, отдать приоритет прагматическому подходу, социально-экономической
эффективности тех или иных форм общественной жизни. В то же время следует
четко и определенно отмежеваться от тех, кто тянет к дикому, необузданному
капитализму. Ведь это пройденный этап. Наиболее плодотворна идея движения
общества разными путями к новой цивилизации. Именно она дает теоретическое и
политическое объяснение перестройки и должна быть центральной в новой
Программе партии.
Соглашаясь с этим, Горбачев напомнил, что эта идея по существу уже
сформулирована нами перед мировой общественностью. Он просил меня "поводить
пером", чтобы потом свести все эти сюжеты, сказал, что пришлет материалы к
статье, над которыми работает и Черняев. "А в Москве нас ждут важнейшие
дела. На 20 августа намечено подписание Союзного договора, а на 21 августа
-- заседание Совета Безопасности с обсуждением наиболее острых текущих
проблем -- продовольствия, топлива, финансов".
Разговор зашел и об интервью Яковлева в связи с его заявлением об уходе
из президентских структур и намерением ЦКК рассмотреть вопрос о его
пребывании в партии. Надо сказать, что в течение последнего времени мои
контакты с Яковлевым стали как-то незаметно и постепенно ослабевать и
сходить на нет. Я не одобрял его уход от Президента и намерения порвать с
партией, независимо 6т того, какие для этого были причины и побудительные
мотивы. Об этом я и раньше говорил ему не раз. Вместе с тем> с моей точки
зрения, были совершенно неуместными, более того, вызывающими попытки со
стороны ЦКК привлечь Яковлева к партийной ответственности, тем более в
преддверии неизбежного размежевания в партии. Горбачев не стал вдаваться в
обсуждение этого вопроса, я почувствовал, что для него он неприятен и даже
болезненен.
Последний мой телефонный разговор с Горбачевым перед форосским
заточением был 13 августа. Накануне состоялось заседание Кабинета Министров,
на котором возникла конфликтная ситуация с представителями российского
руководства по тем неотложным вопросам (продовольствие, топливо, финансы),
по которым, кажется, раннее была достигнута принципиальная договоренность.
Президент пребывал в состоянии серьезной озабоченности и, я бы сказал,
возбужденности из-за того, что хрупкое согласие, достигнутое перед его
отпуском, дает трещину.
Возвращаясь сегодня мысленно к тому разговору, я не исключаю того, что
конфликт на заседании Кабинета Министров возник из-за попытки Павлова уже
тогда провести пробу сил в смысле применения жесткой линии.
В воздухе пахло грозой, но мало кто предполагал, что она разразится
столь быстро.
Глава VI
Удар в спину. Горбачев теряет власть
Август 91-го. -- Кто кого предал. -- Борьба за спасение Союза не
приносит успеха. -- Отставка Президента.
Еще накануне, в воскресенье, ничто не предвещало беды. Весть о грозных
событиях в Москве до меня дошла рано утром 19 августа на берегу моря.
Бросился в свой номер к телефонам, но они молчали. Телефоны (спецсвязь и
городской), оказывается, у меня отключили еще с вечера, но в воскресенье это
просто не было замечено.
В санатории в это время проводил свой отпуск председатель Крымского
рессовета Багров, Я -- к нему. Но тот тоже толком ничего не знал, ибо был
отрезан от правительственной связи, как и Главком Военно-Морского Флота
адмирал Чернавин, находившийся в том же санатории. Багров в этот момент ждал
машину, чтобы ехать в Симферополь.
Мое решение было ясно и определенно -- как можно быстрее попасть в
Москву, тем более, что, как сообщил Багров, прошедшей ночью со специального
аэропорта Бельбек вылетели один или два самолета. Сразу же возникло
опасение, что Горбачева не только отстранили от власти, но и вывезли из
Фороса. Я настоятельно попросил Багрова по прибытии в Симферополь принять
все меры для того, чтобы сегодня же отправить меня в Москву, может быть,
поездом, ибо это в какой-то мере обеспечивает анонимность отъезда.
Поддерживать связь договорились через главврача санатория, у которого
городской телефон работал.
Попытался связаться с "Южным", где в это время находились Примаков и
Шахназаров. Ответил лишь один телефон -- в регистратуре. Попросил найти
Примакова, чтобы он перезвонил мне тоже через регистратуру. Минут через
десять позвали к телефону. Примаков, естественно, ничего нового сообщить не
мог, за исключением того, что накануне днем у Горбачева был обычный
телефонный разговор с Шахназаровым, значит, версия о болезни Горбачева --
вымысел. Связи с Президентом никакой, да и со всем миром тоже, поскольку в
"Южном" все телефоны, кроме одного, отключены. Решение у Примакова, как и у
меня, -- как можно скорее отправиться в Москву.
Настроения среди публики в санатории самые тревожные. Обращаются с
расспросами ко мне, но я ничего не могу сказать, кроме того, что это
какая-то безрассудная авантюра.
Где-то в четвертом часу через главного врача санатория поступил сигнал,
что, кажется, можно улететь самолетом. Чемоданы были уже давно собраны,
машина стояла, и через два часа мы с супругой были в Симферополе. В
аэропорту встретились с Примаковым и Лучинским, а в самолете с нами летели
также Биккенин и Дегтярев. Настроение у всех тяжелое, хуже некуда. Хотя
почти ничего не было известно, но ясно -- версия о недееспособности
Президента прикрывает его насильственное отстранение от власти, над ним
нависла серьезная опасность. Поразило более всего то, что за этими
антиконституционными действиями стоят подписи известных и довольно близких
Президенту людей.
Я был готов ко всему, ожидая каких-то акций и в санатории, и особенно в
пути, но все вроде складывалось благополучно. Были опасения, как встретят у
трапа во Внукове. Но и тут, как обычно, около депутатской стояли машины,
вызванные по нашей просьбе. Будто ничего не произошло. Поразили улицы и
площади Москвы, набитые вооруженными людьми и военной техникой.
Приехав домой, я был немало удивлен, узнав, что связь, в том числе и
правительственная, работает. Решил прежде всего связаться с Болдиным.
Вначале позвонил по его служебному телефону. Ответили, что Валерия Ивановича
на месте нет.
-- Где он?
-- Болен, в ЦКБ.
-- Дайте номер телефона.
Пауза. Переспросили, кто говорит, и назвали телефон.
Разговор с Болдиным в больнице около 23-х часов был кратким: по
телефону такие вещи обсуждать рискованно. На мой вопрос, что произошло, что
вы тут натворили, ответ был такой: "Ты не все знаешь. Завтра я буду на
работе, и мы можем встретиться".
Прослушав вечером все официальные сообщения, я еще и еще раз раздумывал
о случившемся. В этих сообщениях масса противоречий и несообразностей,
которые не могут остаться незамеченными. Если Горбачев не может исполнять
обязанности Президента, то почему он сам не заявил об этом? Если болезнь
настолько серьезна, что он не в состоянии ни сказать, ни написать хотя бы
несколько слов, то почему нет заключения о характере болезни? Зачем прервана
его связь с внешним миром? Почему Заявление советского руководства
подписывают три лица -- Янаев, Павлов и Бакланов? Почему именно они
объявляют о создании ГКЧП? В постановлении N 1 этого комитета говорится об
учете всех ресурсов продовольствия, об уборке урожая, об ускорении жилищного
строительства, но что же мешало Кабинету Министров делать это раньше? И т.
д. и т. п.
Не скрою, что уже в первый день в разговорах с некоторыми людьми
пришлось столкнуться с подозрением,, а не согласовано ли все это с самим
Горбачевым? Иными словами, не является ли сам Горбачев участником заговора,
предоставляя другим выполнить "черную работу", а самому воспользовив ее
результатами? Потом такого рода подозрения не раз фигурировали в печати и
даже в заявлениях некоторых видных деятелей, в том числе близких Горбачеву.
И для себя, и в разговорах с другими я решительно отвергал такой вариант. Он
не согласуется с логикой событий и, главное, с характером и убеждениями
самого Горбачева. Его просто надо знать.
На следующий день, 20 августа, как обычно делал, вызвал машину и
направился в Кремль. У Боровицких ворот стояло несколько тяжелых танков и
мощная бульдозерная установка для развала баррикад. Кремль был набит
военными машинами и бронетранспортерами. Опасение, что не пустят в Кремль и
в президентское здание, не оправдалось: лишь на въезде усиленная охрана и
более тщательная процедура узнавания. Взял ключ в комендатуре, открыл свой
пустой кабинет (мои сотрудники в это время находились в отпуске). Связь, как
и дома, в порядке, но на всякий случай, "в целях конспирации", звонил не по
своему аппарату АТС-1, а из смежного кабинета. Как условились, сделал звонок
Болдину, но он, как ответили, на совещании. Какое может быть совещание? С
кем?
Связался с Примаковым, а затем и спустился к нему на второй этаж. Там
собрались Бакатин, Вольский и Ярин. Все были единого мнения -- налицо
заговор группы лиц, ими предприняты антиконституционные действия, ввод в
Москву танков и вооруженных сил носит провокационный характер, создает
реальную угрозу кровопролития, а жизнь Президента в опасности. В этом духе
подготовлено Заявление Примакова и Бакатина, как членов Совета Безопасности.
По моему предложению в него добавлены два требования -- о гарантиях личной
неприкосновенности Горбачева и предоставлении ему возможности выступить в
средствах массовой информации. Сошлись на том, что нужны усилия, чтобы
прекратить военное вмешательство, освободить Президента, потребовать его
личного присутствия на заседании Верховного Совета.
Между тем, в Москве вокруг Белого дома развертывается массовое движение
против путча, строятся баррикады. Активно действует Ельцин: выпускает
обращения и указы. Состоялся мощный митинг, собравший более 100 тысяч
человек. Был митинг и у Моссовета, на котором выступили в числе других
Яковлев и Шеварднадзе. А со стороны самозванных властей никаких официальных
сообщений, кроме указа Янаева об отмене указов Ельцина. По единственной
работающей программе телевидения демонстрируются балеты, мультики. Не
догадались или не смогли организовать, казалось бы, самое элементарное и
выгодное для себя -- заявлений, откликов в поддержку путча. Создавалось
такое впечатление (оно потом подтвердилось), что среди путчистов царит
неуверенность и растерянность.
Во второй половине дня позвонил Болдин, и произошла встреча с ним. У
него был, в прямом и переносном смысле, бледный вид. Чувствовал себя он со
мной крайне неловко, старался как-то смягчить разговор, подчеркнуть
вторичность своего участия в развернувшихся событиях, неактивность ввиду
болезни, заботу о судьбе Михаила Сергеевича. Болдин поведал, что 18 августа
был вызван из больницы в ГКЧП. Ему с учетом близости к Президенту было
предложено выехать в Форос для разговора с Горбачевым. На вопрос, кто был
еще с ним, назвал -- Бакланова, Варенникова и Шенина.
Эта группа, по рассказу Болдина, должна была убедить Президента в
необходимости принятия чрезвычайных мер, а если он не согласится с этим,
предложить ему уйти от власти то ли на какой-то период, то ли вообще. А
аргументация сводилась к тому, что страна идет к катастрофе, экономика в
страшном кризисе, Союз на грани распада в результате сепаратистских действий
России и Украины. Ельцин снова встает на деструктивный путь. Без
чрезвычайных мер остановить эти процессы невозможно.
"Ну, и как же Горбачев реагировал на вашу миссию?", -- спросил я. Ответ
на этот вопрос оказался для Болдина, пожалуй, самым трудным. Он не мог
сказать правду, ибо она была для него уничтожительной. Но не решился и
полностью извратить ее -- ведь она все равно стала бы известной: "Президент
высказался за то, чтобы действовать в рамках закона" (в действительности, он
потребовал немедленно созвать заседание Верховного Совета и там решать все
вопросы), "предупредил против нарушения демократических норм", но "я видел,
что был внутренне не согласен с нами". (На самом же деле Горбачев обозвал
собеседников крепким словом и категорически отверг их предложения). Вопрос о
болезни Президента Болдиным вообще не поднимался ввиду очевидной абсурдности
этой версии.
"Валерий, как же ты мог пойти на такой шаг?"
"Я сделал это в интересах самого Горбачева, чтобы после какого-то
времени он мог вернуться".
Выслушав не очень связные объяснения Болдина, я понял, что он является
одним из участников заговора, и заявил ему следующее:
"То, что произошло, -- это авантюра, которая непременно закончится
провалом. Вопрос лишь во времени, которое может на это уйти и числе жертв,
которых это может стоить.
Отстранение Президента от власти и введение чрезвычайного режима не
способны решить ни одной проблемы, а лишь приблизят страну к краху. Насилием
не добиться политической стабильности, с его помощью невозможно подавить
оппозиционное движение, напротив, можно прийти лишь к гражданской войне.
Нормализация экономики тоже недостижима. Пиночетовский вариант с щедрой
иностранной помощью не пройдет; напротив, внутренние беспорядки и неизбежное
перекрытие каналов внешнеэкономической помощи быстро приведут экономику к
катастрофе. Переворот не только не ослабит центробежные тенденции в Союзе,
а, напротив, вызовет неминуемый развал Союза, ибо республики не захотят
ходить под такой властью".
Болдин заметил: "Да, но руководители республик, в частности, Казахстана
и Украины, высказались в поддержку ГКЧП. В таком же духе идет много писем".
-- "Первая реакция, -- продолжал я -- не всегда основывается на глубоком
понимании происходящего. А с помощью писем, -- ты же хорошо знаешь, -- можно
доказать все, что угодно. Главное же -- глубинные процессы и настроения, а
тут сомнений быть не может.
Что касается возможного возвращения Горбачева, то на танках и штыках он
никогда не вернется, и ты прекрасно это знаешь. А если возвратится, убрав
войска, то все зачинщики этой авантюры пойдут под суд. Ты, как лицо,
приближенное к Президенту, несешь особую ответственность за его безопасность
и за возможное кровопролитие.
Что касается меня, то, конечно, в этой авантюре я не участвую, оставляя
за собой право на свои оценки происходящего".
В тот же день я информировал Примакова и Бакатина о состоявшемся
разговоре. Вечером, около своего кабинета столкнулся в коридоре лицом к лицу
с Баклановым. Тот начал говорить о "противодействии развалу Союза",
"авантюризме Ельцина и Кравчука", что "за Ельциным одна пьянь". Таков
политический кругозор и уровень мышления.
-- Что же вы делаете: обвиняете Ельцина и Кравчука, а бьете по
Горбачеву? Что касается того, кто за кем идет, то попробуйте собрать хотя бы
один стотысячный митинг.
Утром 21 стало известно, что ночью ситуация была на грани драматической
развязки. Какое-то движение произошло в районе проспекта Калинина, погибли
люди. Но из-за разногласий в руководящей верхушке ГКЧП события не были
доведены до крайности -- вооруженного столкновения.
Состоялась встреча с Голиком, работавшим в то время руководителем
правового комитета при Президенте. Он попросил накануне об этой встрече.
Собеседник больше слушал меня, чем говорил. Я ему, естественно, выложил свое
мнение о происходящем, а на вопрос: что же он думает обо всем этом,
последовали пространные и не очень внятные рассуждения.
Примерно в это же время раздался звонок по АТС-2 из "Комсомольской
правды". Представился -- Андрей Подкопалов. Сказал, что выпуск газеты
приостановлен, но они надеются, что в ближайшее время она начнет выходить.
Привожу заданные мне два вопроса и ответы на них:
-- Чем объяснить ситуацию?
-- Антиконституционными действиями группы лиц.
-- Что надо сделать?
-- Вывести войска, освободить Президента и дать ему возможность
выступить перед народом.
Часов в 11 зашел к Примакову, там был Бакатин.
Появились явные признаки провала переворота. Стало известно, что
коллегия Министерства обороны приняла решение о выводе войск из столицы.
Бакатин информировал о том, что ночью Крючков предложил Ельцину совместно
лететь в Крым к Горбачеву. Ельцин ответил, что без согласия Верховного
Совета этого делать не будет. Вряд ли тут какие-то воинственные планы у
Крючкова. Скорее всего это его маневр, чтобы спасти себя или облегчить свою
участь. Пришли к выводу, что, если будут предложения со стороны российского
руководства, полететь в Крым и Примакову с Бакатиным.
Примерно в это время позвонил Янаев и просил Примакова зайти на пять
минут. Вернувшись, Примаков сказал, что Янаев, якобы, ночью отговаривал
членов ГКЧП от штурма Белого дома и утром дал указания выводить войска.
Сейчас к этому решению примазываются все. Лукьянов, по словам Примакова,
тоже, якобы, давал такие указания. Янаеву был дан совет немедленно выступить
с покаянием, осуждением путча и заявлением о роспуске ГКЧП.
Позвонил Вольский и сказал, что организует у себя в Научно-промышленном
союзе пресс-конференцию. Пригласил принять участие в ней Бакатина и
Примакова. Я предложил и свое участие, но настаивать на этом не стал.
Вернувшись к себе, набрал телефон Болдина и сказал ему одну фразу:
кончайте эту авантюру и, как можно, быстрее. Ответ был довольно глухой,
вроде он с кем-то говорил на эту тему.
Во второй половине дня стало известно, что у Президента восстановлена
телефонная связь. Это было его первое требование после того, как он узнал,
что к нему направляются Крючков, Язов, Бакланов, Лукьянов и Ивашко. Они
вылетели в Крым около 14.00. А где-то вскоре после 16.00 туда направился и
российский самолет с Силаевым, Руцким, Примаковым и Бакатиным.
Сделал попытку прорваться по телефону к Горбачеву через спецкоммутатор.
Прошло полчаса. Позвонил второй раз, вышел на какого-то начальника, тот
сказал, что Горбачев сделал ряд заказов, и потому переговорить с ним нельзя.
Я потребовал соединить сразу, как кончится очередной разговор. Возымело.
Где-то между 16 и 17 соединили, и я услышал голос Горбачева. Коротко
информировал его о коренной перемене в обстановке. Настоятельно советовал
вернуться в Москву, как можно, быстрее, ибо ситуация стремительно меняется и
могут начаться необратимые процессы. Сказал ему о своих звонках Чернавину по
поводу слухов о продолжающейся морской блокаде Фороса, Моисееву, Громову,
некоторым секретарям ЦК, кратко информировал о вчерашнем разговоре с
Болдиным.
Президент сказал, что он сделал уже ряд звонков в Москву, в некоторые
республики и сейчас будет разговаривать с Ельциным, а здесь в Заре ждут
приема гекачеписты. Посоветовал ему ни в коем случае их не принимать и не
слушать. Горбачев сказал, что встретится с Ивашко и Лукьяновым, а остальных
принимать не будет.
В течение вечера и в начале ночи советовались со мною по разным
вопросам, информируя о ходе событий, Ярин, Карасев, Голик, находившиеся в
Кремле и поддерживавшие связь с его комендантом, а Голик, как он сам
выразился, "взял под контроль правоохранительные органы".
Янаев оставался в это время у себя в кабинете этажом, ниже, но за ним
присматривали. Как мне сообщили, до 23 часов находился у себя в кабинете и
Болдин, а затем уехал из Кремля. Было решено не препятствовать ему в этом.
Комендант Кремля получил от Президента указание в Кремль его больше не
пускать.
В этот день было чрезвычайно интересно наблюдать поведение многих лиц.
Все полезли на телевидение, радио и в печать с интервью. Министр иностранных
дел, например, привел с собой на пресс-конференцию даже врача, чтобы
подтвердить, что он во время путча был болен. Смотреть на это было как-то
неловко. Щербаков зачем-то пустился оправдывать Павлова, всячески его
выгораживал, хотя сам вроде бы вел себя вполне прилично.
Поздно вечером стало известно, что Президент вылетел в Москву. Мы
решили с Ожерельевым поехать в аэропорт. Встречали Президента Станкевич и
Шахрай. Президент прилетел около 2 часов ночи на российском самолете вместе
с Руцким, Силаевым, Примаковым, Бакатиным. Он был в легкой спортивной
одежде, утомленный, но возбужденный.
В том же самолете летел и Крючков, который, как мне сказали, в начале
полета был обыскан, а по прибытии арестован. Всех остальных визитеров
доставил следующий самолет -- президентский. Позднее в аэропорту был
арестован и Язов.
Утром стало известно об арестах других участников заговора российскими
властями. Стародубцев вроде бы куда-то уехал. Но куда он денется?
Оказывается, и ему, и Тизякову уже были выделены кабинеты в Кремле.
Застрелился Пуго, смертельно ранена его жена. Несколькими днями позже
покончили с собой Ахромеев и Кручина. Их трагедия мне понятна: хорошо знал
Бориса Карловича, как по-своему цельного, преданного определенной идее
человека, чуждого политиканства и карьеризма. Нет у меня сомнений в
честности и в отношении Сергея Федоровича и Николая Ефимовича. По этому
поводу было немало всякого рода домыслов, не обошлось и без злорадства.
В полдень Президент, прибыв в Кремль, пригласил в Ореховую комнату
Яковлева, Бакатина, Примакова, меня, Моисеева, Алексеева, Трубина,
Бессмертных, Смоленцева, Шахназарова, Абалкина, Кудрявцева. Потом подошли
Черняев и Ожерельев. Я позвонил Президенту в машину и согласовал также
приглашение Вольского и Голика. Сам состав приглашенных говорит о том, что
полной информации о событиях в Москве и роли тех или иных лиц у Президента
не было. Правда, одна ошибка была исправлена оперативно. Горбачев пригласил
к себе в кабинет Бессмертных, переговорил с ним, в результате тот удалился и
в работе не участвовал.
Позднее стало известно об участии в незаконных действиях генерала
Моисеева, о двусмысленном поведении Трубина, Голика. Последний сам мне потом
рассказывал (я так и не понял, зачем) о том, что 19 августа он получил в МВД
оружие. В дни путча нанес визиты Крючкову, Пуго, лишь Лукьянов его, якобы,
не принял. Содержание бесед осталось неясным.
В Ореховой комнате составлены и тут же подписаны указы Президента об
отмене антиконституционных актов ГКЧП, об освобождении от обязанностей
Павлова, Язова, Крючкова, начальника службы охраны КГБ СССР Плеханова с
лишением его воинского звания генерал-лейтенанта.
А вот в назначениях исполняющими обязанности министров обороны и
внутренних дел, председателя КГБ проявились недостаточная информированность
участников, прошла весьма успешно. Основные выводы из встречи ее хозяин --
Дж. Мейджор -- сформулировал на пресс-конференции в виде шести пунктов. По
сути дела, это было неформальное коммюнике.
Лондонская встреча, как и предполагалось, не дала нам каких-то
непосредственных экономических выгод, но она ясно прочертила перспективу
экономических отношений с Западом, стала поворотным пунктом вхождения СССР в
систему мировых экономических и финансовых структур и институтов.
Должен заметить, что в дальнейшем обсуждения и переговоры с Западом в
основном не выходили из того круга идей и тех параметров экономической
помощи, которые были обозначены в Лондоне.
В конце июля я ушел в отпуск и уехал с супругой в Крым, в санаторий
Нижняя Ореанда близ Ялты. Конец лета 1991 г. выдался погожим. Изумительная
черноморская вода, прозрачный крымский воздух, ежедневные трехкилометровые
заплывы, прогулки в горы -- все это настраивало на благодушный лад.
По сложившейся привычке занимался во время отпуска своими
научно-литературными делами, обдумывал и взвешивал проблемы, вытекающие из
глубокого кризиса экономической теории, необходимости выработки совершенно
новых подходов, свободных от догматических представлений. Готовил доклад по
этим вопросам, с которым собирался выступить в Институте экономики. Но
внутреннее беспокойство и тревога за то, что происходит в стране, не
покидали ни на день, ни на час.
В первый же день я позвонил Михаилу Сергеевичу в Москву, чтобы
поделиться с ним своими тревогами и соображениями, особенно в связи с
практическим отсутствием реакции со стороны партийных и общественных
организаций на Указ Ельцина.
Горбачева на даче не оказалось. Сказали, что он в Ново-Огареве.
Попросил соединить с ним, когда он будет на обратном пути в машине. Звонок
раздался в 1.30 ночи. Михаил Сергеевич сообщил, что провел в Ново-Огареве
откровенный, нелегкий разговор с Ельциным и Назарбаевым, прежде всего о том,
как действовать после подписания Союзного Договора.
В разговоре затрагивался и Указ о департизации. Ельцин заверил, что
никаких насильственных действий в связи с этим Указом предприниматься не
будет, поэтому надобности в каких-то новых шагах со стороны Президента СССР
нет. "А в общем надо уходить в отпуск..., -- добавил Михаил Сергеевич. --
Вероятно 4 или 5 августа. Там увидимся".
Дважды или трижды Горбачев звонил мне уже из Фороса. Один из разговоров
был навеян его работой над статьей об исторических судьбах перестройки. В
своих рассуждениях он вновь и вновь возвращался к сути начатого нами
обновления общества, его смыслу и критериях: следует ли нам опасаться
обвинений в социал-демократизме и отмежевываться от них и т. д. Моя позиция
по этим вопросам: сейчас важно не размахивать жупелами, не пугать и не
пугаться, отдать приоритет прагматическому подходу, социально-экономической
эффективности тех или иных форм общественной жизни. В то же время следует
четко и определенно отмежеваться от тех, кто тянет к дикому, необузданному
капитализму. Ведь это пройденный этап. Наиболее плодотворна идея движения
общества разными путями к новой цивилизации. Именно она дает теоретическое и
политическое объяснение перестройки и должна быть центральной в новой
Программе партии.
Соглашаясь с этим, Горбачев напомнил, что эта идея по существу уже
сформулирована нами перед мировой общественностью. Он просил меня "поводить
пером", чтобы потом свести все эти сюжеты, сказал, что пришлет материалы к
статье, над которыми работает и Черняев. "А в Москве нас ждут важнейшие
дела. На 20 августа намечено подписание Союзного договора, а на 21 августа
-- заседание Совета Безопасности с обсуждением наиболее острых текущих
проблем -- продовольствия, топлива, финансов".
Разговор зашел и об интервью Яковлева в связи с его заявлением об уходе
из президентских структур и намерением ЦКК рассмотреть вопрос о его
пребывании в партии. Надо сказать, что в течение последнего времени мои
контакты с Яковлевым стали как-то незаметно и постепенно ослабевать и
сходить на нет. Я не одобрял его уход от Президента и намерения порвать с
партией, независимо 6т того, какие для этого были причины и побудительные
мотивы. Об этом я и раньше говорил ему не раз. Вместе с тем> с моей точки
зрения, были совершенно неуместными, более того, вызывающими попытки со
стороны ЦКК привлечь Яковлева к партийной ответственности, тем более в
преддверии неизбежного размежевания в партии. Горбачев не стал вдаваться в
обсуждение этого вопроса, я почувствовал, что для него он неприятен и даже
болезненен.
Последний мой телефонный разговор с Горбачевым перед форосским
заточением был 13 августа. Накануне состоялось заседание Кабинета Министров,
на котором возникла конфликтная ситуация с представителями российского
руководства по тем неотложным вопросам (продовольствие, топливо, финансы),
по которым, кажется, раннее была достигнута принципиальная договоренность.
Президент пребывал в состоянии серьезной озабоченности и, я бы сказал,
возбужденности из-за того, что хрупкое согласие, достигнутое перед его
отпуском, дает трещину.
Возвращаясь сегодня мысленно к тому разговору, я не исключаю того, что
конфликт на заседании Кабинета Министров возник из-за попытки Павлова уже
тогда провести пробу сил в смысле применения жесткой линии.
В воздухе пахло грозой, но мало кто предполагал, что она разразится
столь быстро.
Глава VI
Удар в спину. Горбачев теряет власть
Август 91-го. -- Кто кого предал. -- Борьба за спасение Союза не
приносит успеха. -- Отставка Президента.
Еще накануне, в воскресенье, ничто не предвещало беды. Весть о грозных
событиях в Москве до меня дошла рано утром 19 августа на берегу моря.
Бросился в свой номер к телефонам, но они молчали. Телефоны (спецсвязь и
городской), оказывается, у меня отключили еще с вечера, но в воскресенье это
просто не было замечено.
В санатории в это время проводил свой отпуск председатель Крымского
рессовета Багров, Я -- к нему. Но тот тоже толком ничего не знал, ибо был
отрезан от правительственной связи, как и Главком Военно-Морского Флота
адмирал Чернавин, находившийся в том же санатории. Багров в этот момент ждал
машину, чтобы ехать в Симферополь.
Мое решение было ясно и определенно -- как можно быстрее попасть в
Москву, тем более, что, как сообщил Багров, прошедшей ночью со специального
аэропорта Бельбек вылетели один или два самолета. Сразу же возникло
опасение, что Горбачева не только отстранили от власти, но и вывезли из
Фороса. Я настоятельно попросил Багрова по прибытии в Симферополь принять
все меры для того, чтобы сегодня же отправить меня в Москву, может быть,
поездом, ибо это в какой-то мере обеспечивает анонимность отъезда.
Поддерживать связь договорились через главврача санатория, у которого
городской телефон работал.
Попытался связаться с "Южным", где в это время находились Примаков и
Шахназаров. Ответил лишь один телефон -- в регистратуре. Попросил найти
Примакова, чтобы он перезвонил мне тоже через регистратуру. Минут через
десять позвали к телефону. Примаков, естественно, ничего нового сообщить не
мог, за исключением того, что накануне днем у Горбачева был обычный
телефонный разговор с Шахназаровым, значит, версия о болезни Горбачева --
вымысел. Связи с Президентом никакой, да и со всем миром тоже, поскольку в
"Южном" все телефоны, кроме одного, отключены. Решение у Примакова, как и у
меня, -- как можно скорее отправиться в Москву.
Настроения среди публики в санатории самые тревожные. Обращаются с
расспросами ко мне, но я ничего не могу сказать, кроме того, что это
какая-то безрассудная авантюра.
Где-то в четвертом часу через главного врача санатория поступил сигнал,
что, кажется, можно улететь самолетом. Чемоданы были уже давно собраны,
машина стояла, и через два часа мы с супругой были в Симферополе. В
аэропорту встретились с Примаковым и Лучинским, а в самолете с нами летели
также Биккенин и Дегтярев. Настроение у всех тяжелое, хуже некуда. Хотя
почти ничего не было известно, но ясно -- версия о недееспособности
Президента прикрывает его насильственное отстранение от власти, над ним
нависла серьезная опасность. Поразило более всего то, что за этими
антиконституционными действиями стоят подписи известных и довольно близких
Президенту людей.
Я был готов ко всему, ожидая каких-то акций и в санатории, и особенно в
пути, но все вроде складывалось благополучно. Были опасения, как встретят у
трапа во Внукове. Но и тут, как обычно, около депутатской стояли машины,
вызванные по нашей просьбе. Будто ничего не произошло. Поразили улицы и
площади Москвы, набитые вооруженными людьми и военной техникой.
Приехав домой, я был немало удивлен, узнав, что связь, в том числе и
правительственная, работает. Решил прежде всего связаться с Болдиным.
Вначале позвонил по его служебному телефону. Ответили, что Валерия Ивановича
на месте нет.
-- Где он?
-- Болен, в ЦКБ.
-- Дайте номер телефона.
Пауза. Переспросили, кто говорит, и назвали телефон.
Разговор с Болдиным в больнице около 23-х часов был кратким: по
телефону такие вещи обсуждать рискованно. На мой вопрос, что произошло, что
вы тут натворили, ответ был такой: "Ты не все знаешь. Завтра я буду на
работе, и мы можем встретиться".
Прослушав вечером все официальные сообщения, я еще и еще раз раздумывал
о случившемся. В этих сообщениях масса противоречий и несообразностей,
которые не могут остаться незамеченными. Если Горбачев не может исполнять
обязанности Президента, то почему он сам не заявил об этом? Если болезнь
настолько серьезна, что он не в состоянии ни сказать, ни написать хотя бы
несколько слов, то почему нет заключения о характере болезни? Зачем прервана
его связь с внешним миром? Почему Заявление советского руководства
подписывают три лица -- Янаев, Павлов и Бакланов? Почему именно они
объявляют о создании ГКЧП? В постановлении N 1 этого комитета говорится об
учете всех ресурсов продовольствия, об уборке урожая, об ускорении жилищного
строительства, но что же мешало Кабинету Министров делать это раньше? И т.
д. и т. п.
Не скрою, что уже в первый день в разговорах с некоторыми людьми
пришлось столкнуться с подозрением,, а не согласовано ли все это с самим
Горбачевым? Иными словами, не является ли сам Горбачев участником заговора,
предоставляя другим выполнить "черную работу", а самому воспользовив ее
результатами? Потом такого рода подозрения не раз фигурировали в печати и
даже в заявлениях некоторых видных деятелей, в том числе близких Горбачеву.
И для себя, и в разговорах с другими я решительно отвергал такой вариант. Он
не согласуется с логикой событий и, главное, с характером и убеждениями
самого Горбачева. Его просто надо знать.
На следующий день, 20 августа, как обычно делал, вызвал машину и
направился в Кремль. У Боровицких ворот стояло несколько тяжелых танков и
мощная бульдозерная установка для развала баррикад. Кремль был набит
военными машинами и бронетранспортерами. Опасение, что не пустят в Кремль и
в президентское здание, не оправдалось: лишь на въезде усиленная охрана и
более тщательная процедура узнавания. Взял ключ в комендатуре, открыл свой
пустой кабинет (мои сотрудники в это время находились в отпуске). Связь, как
и дома, в порядке, но на всякий случай, "в целях конспирации", звонил не по
своему аппарату АТС-1, а из смежного кабинета. Как условились, сделал звонок
Болдину, но он, как ответили, на совещании. Какое может быть совещание? С
кем?
Связался с Примаковым, а затем и спустился к нему на второй этаж. Там
собрались Бакатин, Вольский и Ярин. Все были единого мнения -- налицо
заговор группы лиц, ими предприняты антиконституционные действия, ввод в
Москву танков и вооруженных сил носит провокационный характер, создает
реальную угрозу кровопролития, а жизнь Президента в опасности. В этом духе
подготовлено Заявление Примакова и Бакатина, как членов Совета Безопасности.
По моему предложению в него добавлены два требования -- о гарантиях личной
неприкосновенности Горбачева и предоставлении ему возможности выступить в
средствах массовой информации. Сошлись на том, что нужны усилия, чтобы
прекратить военное вмешательство, освободить Президента, потребовать его
личного присутствия на заседании Верховного Совета.
Между тем, в Москве вокруг Белого дома развертывается массовое движение
против путча, строятся баррикады. Активно действует Ельцин: выпускает
обращения и указы. Состоялся мощный митинг, собравший более 100 тысяч
человек. Был митинг и у Моссовета, на котором выступили в числе других
Яковлев и Шеварднадзе. А со стороны самозванных властей никаких официальных
сообщений, кроме указа Янаева об отмене указов Ельцина. По единственной
работающей программе телевидения демонстрируются балеты, мультики. Не
догадались или не смогли организовать, казалось бы, самое элементарное и
выгодное для себя -- заявлений, откликов в поддержку путча. Создавалось
такое впечатление (оно потом подтвердилось), что среди путчистов царит
неуверенность и растерянность.
Во второй половине дня позвонил Болдин, и произошла встреча с ним. У
него был, в прямом и переносном смысле, бледный вид. Чувствовал себя он со
мной крайне неловко, старался как-то смягчить разговор, подчеркнуть
вторичность своего участия в развернувшихся событиях, неактивность ввиду
болезни, заботу о судьбе Михаила Сергеевича. Болдин поведал, что 18 августа
был вызван из больницы в ГКЧП. Ему с учетом близости к Президенту было
предложено выехать в Форос для разговора с Горбачевым. На вопрос, кто был
еще с ним, назвал -- Бакланова, Варенникова и Шенина.
Эта группа, по рассказу Болдина, должна была убедить Президента в
необходимости принятия чрезвычайных мер, а если он не согласится с этим,
предложить ему уйти от власти то ли на какой-то период, то ли вообще. А
аргументация сводилась к тому, что страна идет к катастрофе, экономика в
страшном кризисе, Союз на грани распада в результате сепаратистских действий
России и Украины. Ельцин снова встает на деструктивный путь. Без
чрезвычайных мер остановить эти процессы невозможно.
"Ну, и как же Горбачев реагировал на вашу миссию?", -- спросил я. Ответ
на этот вопрос оказался для Болдина, пожалуй, самым трудным. Он не мог
сказать правду, ибо она была для него уничтожительной. Но не решился и
полностью извратить ее -- ведь она все равно стала бы известной: "Президент
высказался за то, чтобы действовать в рамках закона" (в действительности, он
потребовал немедленно созвать заседание Верховного Совета и там решать все
вопросы), "предупредил против нарушения демократических норм", но "я видел,
что был внутренне не согласен с нами". (На самом же деле Горбачев обозвал
собеседников крепким словом и категорически отверг их предложения). Вопрос о
болезни Президента Болдиным вообще не поднимался ввиду очевидной абсурдности
этой версии.
"Валерий, как же ты мог пойти на такой шаг?"
"Я сделал это в интересах самого Горбачева, чтобы после какого-то
времени он мог вернуться".
Выслушав не очень связные объяснения Болдина, я понял, что он является
одним из участников заговора, и заявил ему следующее:
"То, что произошло, -- это авантюра, которая непременно закончится
провалом. Вопрос лишь во времени, которое может на это уйти и числе жертв,
которых это может стоить.
Отстранение Президента от власти и введение чрезвычайного режима не
способны решить ни одной проблемы, а лишь приблизят страну к краху. Насилием
не добиться политической стабильности, с его помощью невозможно подавить
оппозиционное движение, напротив, можно прийти лишь к гражданской войне.
Нормализация экономики тоже недостижима. Пиночетовский вариант с щедрой
иностранной помощью не пройдет; напротив, внутренние беспорядки и неизбежное
перекрытие каналов внешнеэкономической помощи быстро приведут экономику к
катастрофе. Переворот не только не ослабит центробежные тенденции в Союзе,
а, напротив, вызовет неминуемый развал Союза, ибо республики не захотят
ходить под такой властью".
Болдин заметил: "Да, но руководители республик, в частности, Казахстана
и Украины, высказались в поддержку ГКЧП. В таком же духе идет много писем".
-- "Первая реакция, -- продолжал я -- не всегда основывается на глубоком
понимании происходящего. А с помощью писем, -- ты же хорошо знаешь, -- можно
доказать все, что угодно. Главное же -- глубинные процессы и настроения, а
тут сомнений быть не может.
Что касается возможного возвращения Горбачева, то на танках и штыках он
никогда не вернется, и ты прекрасно это знаешь. А если возвратится, убрав
войска, то все зачинщики этой авантюры пойдут под суд. Ты, как лицо,
приближенное к Президенту, несешь особую ответственность за его безопасность
и за возможное кровопролитие.
Что касается меня, то, конечно, в этой авантюре я не участвую, оставляя
за собой право на свои оценки происходящего".
В тот же день я информировал Примакова и Бакатина о состоявшемся
разговоре. Вечером, около своего кабинета столкнулся в коридоре лицом к лицу
с Баклановым. Тот начал говорить о "противодействии развалу Союза",
"авантюризме Ельцина и Кравчука", что "за Ельциным одна пьянь". Таков
политический кругозор и уровень мышления.
-- Что же вы делаете: обвиняете Ельцина и Кравчука, а бьете по
Горбачеву? Что касается того, кто за кем идет, то попробуйте собрать хотя бы
один стотысячный митинг.
Утром 21 стало известно, что ночью ситуация была на грани драматической
развязки. Какое-то движение произошло в районе проспекта Калинина, погибли
люди. Но из-за разногласий в руководящей верхушке ГКЧП события не были
доведены до крайности -- вооруженного столкновения.
Состоялась встреча с Голиком, работавшим в то время руководителем
правового комитета при Президенте. Он попросил накануне об этой встрече.
Собеседник больше слушал меня, чем говорил. Я ему, естественно, выложил свое
мнение о происходящем, а на вопрос: что же он думает обо всем этом,
последовали пространные и не очень внятные рассуждения.
Примерно в это же время раздался звонок по АТС-2 из "Комсомольской
правды". Представился -- Андрей Подкопалов. Сказал, что выпуск газеты
приостановлен, но они надеются, что в ближайшее время она начнет выходить.
Привожу заданные мне два вопроса и ответы на них:
-- Чем объяснить ситуацию?
-- Антиконституционными действиями группы лиц.
-- Что надо сделать?
-- Вывести войска, освободить Президента и дать ему возможность
выступить перед народом.
Часов в 11 зашел к Примакову, там был Бакатин.
Появились явные признаки провала переворота. Стало известно, что
коллегия Министерства обороны приняла решение о выводе войск из столицы.
Бакатин информировал о том, что ночью Крючков предложил Ельцину совместно
лететь в Крым к Горбачеву. Ельцин ответил, что без согласия Верховного
Совета этого делать не будет. Вряд ли тут какие-то воинственные планы у
Крючкова. Скорее всего это его маневр, чтобы спасти себя или облегчить свою
участь. Пришли к выводу, что, если будут предложения со стороны российского
руководства, полететь в Крым и Примакову с Бакатиным.
Примерно в это время позвонил Янаев и просил Примакова зайти на пять
минут. Вернувшись, Примаков сказал, что Янаев, якобы, ночью отговаривал
членов ГКЧП от штурма Белого дома и утром дал указания выводить войска.
Сейчас к этому решению примазываются все. Лукьянов, по словам Примакова,
тоже, якобы, давал такие указания. Янаеву был дан совет немедленно выступить
с покаянием, осуждением путча и заявлением о роспуске ГКЧП.
Позвонил Вольский и сказал, что организует у себя в Научно-промышленном
союзе пресс-конференцию. Пригласил принять участие в ней Бакатина и
Примакова. Я предложил и свое участие, но настаивать на этом не стал.
Вернувшись к себе, набрал телефон Болдина и сказал ему одну фразу:
кончайте эту авантюру и, как можно, быстрее. Ответ был довольно глухой,
вроде он с кем-то говорил на эту тему.
Во второй половине дня стало известно, что у Президента восстановлена
телефонная связь. Это было его первое требование после того, как он узнал,
что к нему направляются Крючков, Язов, Бакланов, Лукьянов и Ивашко. Они
вылетели в Крым около 14.00. А где-то вскоре после 16.00 туда направился и
российский самолет с Силаевым, Руцким, Примаковым и Бакатиным.
Сделал попытку прорваться по телефону к Горбачеву через спецкоммутатор.
Прошло полчаса. Позвонил второй раз, вышел на какого-то начальника, тот
сказал, что Горбачев сделал ряд заказов, и потому переговорить с ним нельзя.
Я потребовал соединить сразу, как кончится очередной разговор. Возымело.
Где-то между 16 и 17 соединили, и я услышал голос Горбачева. Коротко
информировал его о коренной перемене в обстановке. Настоятельно советовал
вернуться в Москву, как можно, быстрее, ибо ситуация стремительно меняется и
могут начаться необратимые процессы. Сказал ему о своих звонках Чернавину по
поводу слухов о продолжающейся морской блокаде Фороса, Моисееву, Громову,
некоторым секретарям ЦК, кратко информировал о вчерашнем разговоре с
Болдиным.
Президент сказал, что он сделал уже ряд звонков в Москву, в некоторые
республики и сейчас будет разговаривать с Ельциным, а здесь в Заре ждут
приема гекачеписты. Посоветовал ему ни в коем случае их не принимать и не
слушать. Горбачев сказал, что встретится с Ивашко и Лукьяновым, а остальных
принимать не будет.
В течение вечера и в начале ночи советовались со мною по разным
вопросам, информируя о ходе событий, Ярин, Карасев, Голик, находившиеся в
Кремле и поддерживавшие связь с его комендантом, а Голик, как он сам
выразился, "взял под контроль правоохранительные органы".
Янаев оставался в это время у себя в кабинете этажом, ниже, но за ним
присматривали. Как мне сообщили, до 23 часов находился у себя в кабинете и
Болдин, а затем уехал из Кремля. Было решено не препятствовать ему в этом.
Комендант Кремля получил от Президента указание в Кремль его больше не
пускать.
В этот день было чрезвычайно интересно наблюдать поведение многих лиц.
Все полезли на телевидение, радио и в печать с интервью. Министр иностранных
дел, например, привел с собой на пресс-конференцию даже врача, чтобы
подтвердить, что он во время путча был болен. Смотреть на это было как-то
неловко. Щербаков зачем-то пустился оправдывать Павлова, всячески его
выгораживал, хотя сам вроде бы вел себя вполне прилично.
Поздно вечером стало известно, что Президент вылетел в Москву. Мы
решили с Ожерельевым поехать в аэропорт. Встречали Президента Станкевич и
Шахрай. Президент прилетел около 2 часов ночи на российском самолете вместе
с Руцким, Силаевым, Примаковым, Бакатиным. Он был в легкой спортивной
одежде, утомленный, но возбужденный.
В том же самолете летел и Крючков, который, как мне сказали, в начале
полета был обыскан, а по прибытии арестован. Всех остальных визитеров
доставил следующий самолет -- президентский. Позднее в аэропорту был
арестован и Язов.
Утром стало известно об арестах других участников заговора российскими
властями. Стародубцев вроде бы куда-то уехал. Но куда он денется?
Оказывается, и ему, и Тизякову уже были выделены кабинеты в Кремле.
Застрелился Пуго, смертельно ранена его жена. Несколькими днями позже
покончили с собой Ахромеев и Кручина. Их трагедия мне понятна: хорошо знал
Бориса Карловича, как по-своему цельного, преданного определенной идее
человека, чуждого политиканства и карьеризма. Нет у меня сомнений в
честности и в отношении Сергея Федоровича и Николая Ефимовича. По этому
поводу было немало всякого рода домыслов, не обошлось и без злорадства.
В полдень Президент, прибыв в Кремль, пригласил в Ореховую комнату
Яковлева, Бакатина, Примакова, меня, Моисеева, Алексеева, Трубина,
Бессмертных, Смоленцева, Шахназарова, Абалкина, Кудрявцева. Потом подошли
Черняев и Ожерельев. Я позвонил Президенту в машину и согласовал также
приглашение Вольского и Голика. Сам состав приглашенных говорит о том, что
полной информации о событиях в Москве и роли тех или иных лиц у Президента
не было. Правда, одна ошибка была исправлена оперативно. Горбачев пригласил
к себе в кабинет Бессмертных, переговорил с ним, в результате тот удалился и
в работе не участвовал.
Позднее стало известно об участии в незаконных действиях генерала
Моисеева, о двусмысленном поведении Трубина, Голика. Последний сам мне потом
рассказывал (я так и не понял, зачем) о том, что 19 августа он получил в МВД
оружие. В дни путча нанес визиты Крючкову, Пуго, лишь Лукьянов его, якобы,
не принял. Содержание бесед осталось неясным.
В Ореховой комнате составлены и тут же подписаны указы Президента об
отмене антиконституционных актов ГКЧП, об освобождении от обязанностей
Павлова, Язова, Крючкова, начальника службы охраны КГБ СССР Плеханова с
лишением его воинского звания генерал-лейтенанта.
А вот в назначениях исполняющими обязанности министров обороны и
внутренних дел, председателя КГБ проявились недостаточная информированность