Появились новые, яркие и острые спектакли. Ученые получили доступ к ранее
запретным произведениям Бухарина и Троцкого, экономистов Кондратьева и
Чаянова, философов Соловьева и Бердяева, нетрадиционных историков. Начался
бурный процесс переосмысления исторических событий и личностей средствами
публицистики, литературы и искусства. В своей основе он носил здоровый
творческий характер, но, естественно, не обходился без субъективных
увлечений, односторонности, перехлестов, а порой и прямого искажения
исторических событий. Одна полуправда нередко подменялась другой.
Надо было активно включиться в этот процесс, чтобы не утратить влияние
на него, выработать свои критерии и ориентиры.
Откровенно говоря, весной 1987 года, когда в наших внутренних
дискуссиях возник этот вопрос, я высказался против массированного
перенесения огня с брежневского периода на 20--50-е годы и как раз не по
принципиальным мотивам, а по мотивам своевременности. Я говорил Горбачеву,
что еще мало сделано реального в обновлении страны, решении назревших
проблем, чтобы можно было на это опереться в критическом осмыслении
пройденного пути. В перенесении огня с брежневского застойного периода на
предшествовавшие этапы в немалой степени заинтересована определенная
журналистская братия, повязанная активным прославлением успехов брежневского
правления.
Я считал также, что нельзя проявлять односторонность, давать полный
простор одним мнениям, настроениям и ограничивать или вытеснять другие. Это
недемократично. В идеологической сфере должен быть представлен весь спектр
мнений, суждений, а сама жизнь отберет то, что правильно.
Такую позицию я излагал не только в узких беседах, но и на заседании
Политбюро. Но когда в практическую плоскость встал вопрос о подготовке
доклада к 70-летию Советской власти и начали вырисовываться его основные
контуры, стало ясно, что без обращения к Октябрю и к последующим этапам
развития страны -- исключительно сложным и болезненным -- обойтись
невозможно. Горбачев пришел к выводу, что прежде чем выступать с докладом на
70-летии Октября эти вопросы, ввиду их первостепенной политической и
идеологической важности, придется вначале обсудить не только на Политбюро,
но и на Пленуме ЦК.
Припоминаю, что еще в середине июля Михаил Сергеевич пригласил к себе
секретарей ЦК и ознакомил их с материалами комиссии Шверника по
расследованию политических процессов 30-х годов, созданной при Хрущеве. Это
расследование было закончено в 1962 году, а выводы представлены в ЦК. Хрущев
информировал о них членов тогдашнего Президиума, но дальнейшего хода им не
дал. О содержании этих материалов знал Брежнев, впоследствии они
докладывались Андропову и Черненко, но до последнего времени лежали без
движения.
28 сентября Горбачев вернулся к этому вопросу и по его предложению была
создана комиссия по пересмотру дел 30--50-х годов в составе Соломенцева,
Яковлева, Чебрикова, Лукьянова, Разумовского, Болдина и Смирнова (директора
ИМЛ). Ей переданы материалы комиссии Шверника, а по мере готовности выводов
они докладывались Политбюро. После ухода Соломенцева на пенсию, работу
комиссии возглавил Яковлев, а я вошел в ее состав.
В принципе было ясно, что все эти дела сфабрикованы, а потому имелись
все основания для того, чтобы поставить вопрос о законности политических
процессов 30-х годов в целом, независимо от того, какие обвинения
предъявлялись к репрессированным лицам, к каким оппозициям в свое время они
принадлежали или наоборот, не принадлежали (последних оказалось подавляющее
большинство). Что касается идейно-политических течений в 20-е годы, то они
требуют научного анализа и оценки. В таком духе высказывал свое мнение
Горбачеву. Позднее я убедился, что работа по оценке процессов 30--50-х годов
была необходимой не только с юридической, но и с политической, да и просто с
человеческой, точки зрения.
Перед нашими глазами прошли сотни и тысячи исковерканных судеб, в
подавляющем большинстве ни в чем не виновных, честных и чистых людей,
искренне преданных партии и социализму. В конце пришлось все-таки принять и
общее решение об отмене незаконных решений "двоек", "троек" и особых
совещаний.
К началу 1990 года реабилитация жертв сталинских репрессий в основном
была завершена. Всего реабилитировано 807 тысяч человек, репрессированных по
решениям "троек", "двоек" и "особых совещаний", а также 31 тысяча 342
человека по решениям судебных и прокурорских органов. Отказано в
реабилитации 21 тысяче 333 лицам -- карателей в период Отечественной войны и
других преступников, их пособников, а также бывших работников
административных органов, уличенных в фальсификации уголовных дел. В
пятидесятые годы было реабилитировано 737 тысяч 182 человека, но тогда
рассматривались лишь дела тех, кто оставался в живых.
Всего же за 1917--1990 годы по обвинению в государственных
преступлениях было осуждено 3 миллиона 853 тысячи 900 человек, из них 827
тысяч 995 -- расстреляно. К этому надо добавить 2 миллиона 300 тысяч
депортированных, не говоря уже о жертвах голода и других лишениях.
Тягчайшие преступления сталинского режима никогда не будут забыты!
К работе над юбилейным докладом я подключился в середине сентября. До
этого над ним вместе с Горбачевым трудились Яковлев, а также Фролов и
Черняев, ставшие к тому времени помощниками Генсека. Моя роль состояла в
изложении современных проблем перестройки, прежде всего в экономической
области.
Ознакомившись с уже имевшимися материалами, я убедился, какая огромная
и принципиальной важности работа проведена Горбачевым, и вместе с тем,
сколько еще надо сделать, чтобы довести доклад до необходимых высоких
кондиций. Дал Горбачеву свои развернутые замечания и предложения. Они,
по-моему, представляют определенный интерес, и не только с содержательной
точки зрения, сколько, как иллюстрация характера внутренних дискуссий в
команде Горбачева, уровня критичности и т. д.
Привожу некоторые из них по своей записке:
"Считаю ненужным, искусственным введение понятия "развивающийся
социализм" (на нем настаивал Фролов, предлагая вынести его даже в название
доклада). Оно представляется мне тавтологичным, ибо подлинный социализм
только и можно мыслить как развивающуюся систему. Кроме того, эта формула
вызывает ассоциации с понятием развитого социализма. Да и вообще, стоит ли
концентрировать внимание вокруг определений, понятий, терминов, тем более,
канонизировать их, повторяя ошибки прошлого".
"...В отношении идейно-политических течений в 20-е годы -- как левой,
так и правой оппозиции -- следовало бы больший акцент сделать не столько на
личностных мотивах борьбы за власть, сколько на содержании тех или иных
идейно-политических платформ. Особенно это относится к троцкистской
оппозиции, о которой у многих очень смутное представление. Прояснить этот
вопрос еще важно и для того, чтобы отмежеваться от авантюризма в политике,
от идеологии насаждения мировой революции, насильственных методов
социалистического строительства. Это не утратило актуальности и сегодня."
"...Более обстоятельного рассмотрения заслуживает проблема
международных условий развития нашей страны. Ведь в прошлые годы сложился
стереотип, согласно которому именно положение страны во враждебном окружении
явилось, якобы, главным фактором ограничения демократии, усиления
централизма, да и вообще возникновения всего того, что принято называть
последствиями культа личности."
"...С моей точки зрения, оказались обедненными и характеристики периода
торможения, предшествующего перестройке, не раскрыта, хотя бы в
принципиальном виде, острейшая ситуация, сложившаяся в стране. А потому и
обоснование перестройки получилось несколько односторонним, отличающимся от
того, которое давалось в предыдущих выступлениях Горбачева и соответствующих
документах. Получилась примерно такая схема: в 20-е годы отступили от
Ленина, от принципов социализма, после 1953 года пытались поправить дело, но
не довели его до конца, а вот теперь, "на новом витке исторической
спирали... возрождаются во всей чистоте идеи Октября."
"...Слов нет, в процессе перестройки общество должно освободиться от
наслоений прошлого, восстановить ленинские принципы социализма, но ее нельзя
понять и вне задач обновления общества под влиянием новых исторических
факторов и прежде всего научно-технической революции. Если об этом не
сказать, то само возникновение стагнации и предкризисной ситуации,
содержание процесса обновления не могут быть раскрыты достаточно полно и
глубоко. "
"...Не вполне адекватно, не очень гибко изложены идеи XXVII съезда о
современном мире. Подчеркивается взаимосвязь, взаимозависимость стран и
народов, целостность мира и слабее звучит тезис о его разноликости и
противоречивости. А ведь там шла речь о целостности современного мира, как о
незаконченной, становящейся, в которой противоборствуют интеграционные и
дезинтеграционные тенденции."
"...В докладе следовало бы сказать о нашем отношении к
социал-демократии, тем более, что многие из социал-демократических и
социалистических партий будут присутствовать на торжественном заседании, а
затем участвовать в широком совещании представителей левых партий, которое
решено провести в Москве сразу после юбилея."
Высказал замечания и предложения по ряду других вопросов. Они были
приняты с пониманием и в той или иной степени учтены.
В середине октября работа над докладом в основном закончилась и его
вынесли на обсуждение Политбюро.
Предварительный обмен мнениями, состоявшийся у Генерального секретаря с
членами Политбюро, показал, что доклад можно взять за основу. Поэтому
председательствующий предложил конкретные замечания передать ему, в
выступлениях остановиться лишь на принципиальных вопросах. Тем не менее
получилась довольно развернутая дискуссия. В ходе большинство ее участников
-- Рыжков, Лигачев, Громыко, Долгих, Чебриков, Щербицкий, Алиев, Воротников,
Соломенцев, высказав, естественно, положительную оценку, в то же время
старались как-то смягчить критический настрой доклада, восстановить
традиционные подходы и формулы. Мы с Яковлевым, а также Шеварднадзе,
естественно, отстаивали основные положения и тональность доклада,
подчеркивая, что нужен доклад реалистичный и объективный ("юбилейный, но без
юбилейщины"), способный открыть новые возможности для идеологической и
теоретической работы.
Выступал и Ельцин. В своей книге "Исповедь на заданную тему" он пишет,
что это Политбюро послужило импульсом к его выступлению на октябрьском
Пленуме ЦК: что его замечания, якобы, вызвали неудовольствие и даже
раздражение Горбачева, что после этого Горбачев чуть ли не прекратил общение
с ним и т. д. и т. п.
Мне, конечно, трудно, не располагая стенограммой, текстуально
воспроизвести это выступление. Но я хорошо помню, что никакой обостренной и
тем более конфликтной ситуации в связи с ним на заседании не возникало.
Сохранившиеся у меня пометки говорят о том, что основные замечания Ельцина
не несли в себе негативного отношения к докладу, шли в общем русле, носили
традиционный характер.
Ельцин, как и некоторые другие ораторы, возражал против смещения
акцентов с октябрьской революции на февральскую, говорил о необходимости
иметь в докладе "целый блок" о роли Ленина, предлагал назвать его
соратников. Он критиковал доклад за то, что выпал целый период гражданской
войны, предложил уменьшить объем оценочных суждений относительно оппозиции в
партии до получения выводов комиссии Политбюро.
И на Пленуме, состоявшемся через несколько дней, основные положения
доклада получили дружную поддержку. Было даже решено не открывать прения и
только после известного заявления Ельцина об отставке развернулась острая
дискуссия, но уже не по докладу. К ней я вернусь несколько позже.
Окончательно Михаил Сергеевич доработал доклад вместе с Яковлевым,
Черняевым, Фроловым и мной в Завидове. Там же подготовили и выступление
Горбачева для международной встречи представителей левых партий,
состоявшейся после юбилейных торжеств.
Торжественное заседание, посвященное 70-летию Октябрьской революции,
международная встреча руководителей и представителей левых партий вызвали
большой резонанс в стране и за рубежом, оказали заметное влияние на
политические и идеологические процессы в нашем обществе. Столь серьезное
обсуждение теоретико-исторических проблем как бы осветило перестройку с
точки зрения крупных исторических этапов развития страны, пролило свет на ее
корни, дало богатую пищу для процесса обновления системы
идейно-теоретических и исторических ценностей.

    Начало борьбы: "бунт Ельцина" и "ниноандреевский манифест"


Начавшиеся в 1987 году преобразования впервые серьезно затронули
интересы людей, различных социальных групп, общественных организаций,
управленческого персонала -- так называемой номенклатуры. Началось реальное
политическое самоопределение людей, размежевание позиций.
Именно этот период отмечен бурным ростом общественной самодеятельности.
Число различного рода неформальных объединений и организаций стало
измеряться сотнями и тысячами. К этому времени относится зарождение широких
национальных движений. В подавляющей массе это был совершенно естественный,
здоровый демократический процесс, который, впрочем, отражал уже тогда очень
широкий спектр настроений -- от прямой поддержки перестройки до
экстремистских проявлений.
На поверхность одна за другой стали всплывать проблемы, которые не
решались в течение десятилетий, загонялись вглубь, становясь от этого еще
более болезненными и не только в социально-экономической сфере. Появились
первые признаки обострения межнациональных отношений. Обнажились проблемы
Нагорного Карабаха, которые послужили детонатором обострения других
национальных проблем и конфликтов.
Естественно, и сама партия, и ее руководство оказались не свободными от
влияния противоречий, возникших в обществе, от противоборства между
различными пониманиями сути перестройки и ее методов. В идеологической сфере
и, особенно в средствах массовой информации, после длительного периода
вынужденного молчания, запретов и ограничений бурно развивался процесс
критической активности, нарастания плюрализма мнений. Начались острые
идеологические схватки и баталии, иногда приобретавшие характер
беспринципной междоусобицы и даже склок. Противоборствующие силы искали
покровителей в высших партийных сферах и, прямо скажем, небезуспешно.
За перестройку были практически все. Но теперь за этим одобрением стали
проявляться глубокие различия в позициях. Те, кто понимал под перестройкой
лишь устранение некоторых одиозных явлений и легкое обновление общества,
теперь, когда встал вопрос о глубинных преобразованиях, почувствовали, что у
них почва начинает уходить из-под ног. Стали поднимать панику, заговорили о
размывании "основополагающих ценностей" и чуть ли не о "крушении основ".
Другие, напротив, полагали, что движение идет слишком медленно, что нужно
решительнее кончать со старым, не особенно разбираясь, что представляет
реальную ценность, а что порождено административно-командной системой и
тоталитарными методами руководства.
Именно на этом фоне следует, как мне представляется, рассматривать два,
казалось бы совершенно разных события -- "бунт Ельцина" на Октябрьском
Пленуме ЦК 1987 года и острую схватку в Политбюро вокруг статьи Нины
Андреевой в марте 1988 года. Оба они вызвали большой резонанс в партии и
стране, имели самые серьезные последствия, по сути дела положили начало
острой политической борьбе, открыли в ней левый и правый фронты.
Об этих событиях немало написано и сказано. Но их смысл и фактическая
канва прояснены далеко не до конца... Немало тенденционных и даже крайних
оценок.
Тут нам надо вернуться к Пленуму ЦК КПСС 21 октября. Заслушано почти
двухчасовое выступление Горбачева об основных положениях предстоящего
доклада о 70-летии Октябрьской революции. К тому же участники Пленума имели
возможность и предварительно ознакомиться с материалом по этому вопросу,
розданным заранее. С учетом этого Пленум решил не открывать прения по
докладу. И тут грянул "гром среди ясного неба": Ельцин решительно потребовал
слова и выступил с хорошо известным теперь заявлением, которое произвело
эффект разорвавшейся бомбы. Это было совершенно неожиданным не только для
членов ЦК, но и для членов Политбюро и секретарей ЦК, да и для самого
Горбачева...
Развернулись прения, в которых приняло участие 26 ораторов, в том числе
все члены Политбюро, практически все они осудили выступление Ельцина, да и
сам он в конце признал свой шаг ошибочным. Председательствующий Горбачев
предложил ему взять назад заявление об отставке, тем самым как бы бросил
спасательный круг, но он не был принят. Результат -- известное постановление
Пленума, в котором выступление Ельцина признано политически ошибочным, а
Политбюро и Московскому горкому партии поручено рассмотреть заявление
Ельцина об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС с
учетом обмена мнениями, состоявшегося на Пленуме ЦК КПСС.
Стала известной и предыстория вопроса. Оказывается, 12 сентября Ельцин
направил Горбачеву, находившемуся в то время в Крыму, письмо, в котором со
ссылкой на "недостаточную поддержку и равнодушие к московским делам и
холодное отношение к нему со стороны некоторых из состава Политбюро",
неправильный стиль работы Секретариата ЦК и лично Лигачева,
"скоординированную травлю", в категоричной форме сделано заявление об
отставке.
Возвратившись из отпуска в конце сентября, Горбачев ответил, что нужно
во всем разобраться, что после праздника посидим, подробно поговорим,
обсудим все и тогда будет видно, как решать вопрос, а пока надо работать.
Борис Николаевич понял это по-своему. "После праздника" понял как после
7 октября, тогдашнего Дня конституции, хотя в таком контексте праздником его
никто не считал. И когда пошли день за днем, а Горбачев никаких сигналов не
подавал, он, как сам об этом пишет, пришел к выводу, что Горбачев не намерен
с ним разговаривать, а хочет поднять этот вопрос прямо на Пленуме ЦК, "чтобы
уже не один на один, а именно там устроить публичный разговор со мной".
Спрашивается, зачем же было Ельцину мучиться предположениями и
сомнениями? Если он видел, что встреча откладывается, почему бы не поднять
трубку и не спросить у Горбачева, когда же будет такой разговор? Уверен, что
контакты между ними были, ведь под председательством Горбачева состоялось в
это время три заседания Политбюро, на которых присутствовал Ельцин.
И на Пленуме Ельцин не мог не видеть, что никакого выступления против
него Горбачев не замышляет. Зачем же он все-таки вышел на трибуну и стал
апеллировать к ошеломленному ЦК, не дождавшись разговора с Генеральным
секретарем? Или уж в крайнем случае не поставив вопроса на Политбюро?
Вывод только один -- Ельцин сознательно шел на развязывание публичного
конфликта, и в руководстве партии разразился кризис, причем в очень
неподходящий момент.
Как развивались события дальше? Было решено случившееся не предавать
огласке до пленума Московского горкома, который провести "после праздника",
хотя, конечно, "шила в мешке не утаишь" и уже в ближайшие дни общественность
Москвы была сильно взбудоражена. Ельцину был высказан совет заниматься
делами, особенно хлопотными в связи с крупным праздником. Он принимал
участие во всех юбилейных мероприятиях.
31 октября на заседании Политбюро Горбачев сообщил о полученном им
письме Ельцина, в котором тот еще раз признает допущенную ошибку,
информирует о том, что бюро Московского горкома обсудило сложившуюся
ситуацию, одобрило решение Пленума ЦК, призвало его взять назад заявление об
отставке. Но позиция Ельцина не изменилась.
Перед Горбачевым встала сложная проблема -- найти замену Ельцину на
посту московского руководителя. Во время международной встречи левых сил
Генсек завел разговор на эту тему со мной, сказав, что его непростые
размышления выводят на меня. "Как ты относишься к этому?"
Откровенно говоря, я ожидал, что такой разговор может возникнуть и
потому ответил, не задумываясь: "Отрицательно. Москва не для меня, да и я
для них чужой. Если брать немосквича, то в тяжелом весе". Назвал Лигачева,
Воротникова, Зайкова. "Будем думать", -- сказал Горбачев.
Обменивался мнениями я на сей счет с Яковлевым и Болдиным, просил их
поддержать меня и встретил понимание с их стороны, хотя, может быть, и по
разным мотивам.
Утром 12 ноября, как сказал мне потом Болдин, над моей головой вновь
начала сгущаться опасность, но затем найдено другое решение. И в тот же день
состоялся известный Пленум Московского горкома, освободивший Ельцина от
обязанностей первого секретаря МГК и избравший на эту должность Зайкова.
В "Исповеди на заданную тему" Ельцин интерпретировал Пленум, как разгул
антиельцинской кампании, сопровождавшейся воем и визгом, а свое поведение и
покаянное выступление на Пленуме объяснил болезненным состоянием, тем, что
его подняли с постели в больнице и напичкали какими-то лекарствами.
Нельзя исключать, что кто-то из обиженных людей и сводил с ним счеты на
Пленуме. Но что касается выступления самого Бориса Николаевича, то оно не
было невнятным или сумбурным, отличалось характерными для него четкостью и
ясностью. Оно полностью совпало с тем, что он ранее говорил на Пленуме в
своем кратком заключительном слове, а затем и в письме, направленном
Горбачеву.
Кандидатом в члены Политбюро Ельцин оставался еще в течение нескольких
месяцев до очередного Пленума, который состоялся в феврале следующего 1988
года, уже будучи первым заместителем Председателя Госстроя СССР.
Анализируя "октябрьский бунт Ельцина" с учетом личных наблюдений и в
свете последующего развития событий, я склоняюсь к выводу, что тогда в его
действиях преобладали личностные факторы и мотивы, хотя уже просматривались
контуры нарождавшейся левой оппозиции, с ее лозунгами радикальных реформ.
Ельцин был выдвиженцем Лигачева. Именно Егор настаивал на том, чтобы
взять Бориса из Свердловска заведующим Отделом строительства ЦК КПСС, он его
двигал в секретари ЦК, а затем и на роль московского руководителя. Отношение
Горбачева к Ельцину с самого начала было сдержанным -- слишком велика
разница в стиле работы и поведения. Напротив, Лигачев и Ельцин очень похожи
друг на друга, принадлежат к одной школе. Их сближает безаппеляционность
суждений, отсутствие комплексов, рефлексий и сомнений, авторитарность в
методах руководства, жесткость в практических действиях.
Я думаю, что Лигачев рассчитывал, что Ельцин будет "его человеком" в
Москве, но просчитался: "нашла коса на камень". Ельцин знал себе цену и не
захотел быть послушным орудием в чьих-то руках, тем более, что не так давно
все трое -- Горбачев, Лигачев, Ельцин были на равном положении -- первыми
секретарями обкомов, а с Лигачевым работали, можно сказать, по-соседству.
Оказавшись в Москве лишь в роли заведующего Отделом, Ельцин чувствовал себя
ущемленным, о чем он сам пишет в своей книге. И естественно, как
руководитель Москвы, который всегда в партии был на особом положении и имел
дело напрямую с Генсеком, он не, захотел "ходить под Лигачевым".
Не случайно основной огонь своей критики Ельцин в то время направлял
против Лигачева. Общеполитические мотивы проходили вскользь и сводились к
недостаточной, с его точки зрения, радикальности принимаемых мер,
недостаточной поддержке его действий. Прошло немало времени, прежде чем
позиция Ельцина обрела более или менее ясные политические контуры,
сомкнулась в чем-то с настроениями зарождающейся радикально-демократической
оппозиции.
Она нашла в лице Ельцина своего лидера, а Ельцин -- в ней политическую
опору. Но этот процесс был очень непростым, противоречивым. Сходились они на
критическом отношении к руководству страны, радикализме. Но что касается
приверженности демократии, то здесь, пожалуй, больше различий, чем сходства,
если демократизм отличать от популизма.
Разночтение в понимании демократии и сейчас -- главный камень
преткновения во взаимоотношениях политических сил, на которые опирается
Президент России Ельцин.
Не менее показательна история с публикацией статьи Нины Андреевой "Не
могу поступаться принципами". Если "бунт Ельцина" выразил пока еще не очень
ясные радикально-демократические настроения в стране, то упомянутая статья
явилась своего рода манифестом правоконсервативных сил, сигналом к их
консолидации и активизации.
Статья появилась в "Советской России" 13 марта 1988 года во время
визита Горбачева в Югославию. Вместе с ним были мы с Силаевым. А в это время
в Москве кипели страсти. Статья была однозначно воспринята в кругах
интеллигенции, как антиперестроечная акция, причем тщательно подготовленная