Страница:
Но он справляется с лошадью не лучше, чем рыбачья лодчонка – с бурным морем. Я теперь вижу, что другая веревка в руках у Паджета, мужчины постарше, которому следовало быть немножко умнее и не доверять Мэтту свою жизнь. Неподалеку от себя между порывами ветра я слышу негромкий звук и, взглянув в ту сторону, вижу одного из приятелей Мэтта. Он сидит у каменной стены, там, где утесы встречаются с песчаной полосой, и осторожно держит одной рукой другую, похоже, сломанную. Это его завывания доносились до меня.
– Убирайся отсюда, Кендрик! – кричит Мэтт.
Я складываю руки на груди и жду. Водяная лошадь на мгновение прекращает борьбу. На фоне светлых меловых утесов я могу рассмотреть, как дрожат темные линии, тянущиеся к кабилл-ушти. Лошадь начинает уставать, но и люди – тоже. Напряженные мышцы Мэтта повторяют дрожь веревок. Другие мужчины крадучись бродят вокруг, раскладывая на песке веревочные кольца в надежде, что лошадь наступит в одно из них. Тому, кто не знает водяных лошадей, могло бы показаться, будто стоящий на песке кабилл-ушти с тяжело вздымающимися боками уже побежден. Но я вижу, как голова коня чуть поворачивается назад, и это движение хищника, кровожадного существа, а не мирной домашней лошадки, и понимаю, что задумала эта тварь.
– Мэтт! – предостерегающе окликаю я его.
Он даже не поворачивает голову в мою сторону, но я, по крайней мере, сделал, что мог.
Веревка, наброшенная на ногу водяной лошади, внезапно туго натягивается, и серый кабилл-ушти бросается на Мэтта. Меня осыпает песком и мелкой галькой, вылетевшей из-под копыт. Воздух взрывается криками. Паджет пошатывается и изо всех сил тянет свою веревку, пытаясь изменить направление броска лошади. Мэтт слишком занят своей частью задачи, чтобы оценить услугу. Веревка на шее водяной лошади внезапно ослабевает – кабилл разворачивается к Паджету. Копыта вычерчивают на песке круг. И вот уже водяная лошадь – рядом с Паджетом, и зубы впиваются в его плечо, а передние ноги поднимаются в воздух и обрушиваются на несчастного. Просто невероятно, что Паджет не падает на землю под таким весом, но на самом деле это зубы лошади, вонзившиеся ему в плечо, удерживают его в вертикальном положении… хотя и ненадолго, и вот уже лошадь валится, подогнув ноги, а Паджет придавлен к песку ее грудью.
Теперь Мэтт хватается за веревку, висящую на шее лошади, но он слишком слаб, и уже слишком поздно, да и что он вообще может сделать? Мэтт – против кабилл-ушти…
Паджет уже выглядит как-то неправдоподобно… он мало похож на человека, а скорее напоминает мясо. Я слышу, как кто-то жалобно зовет: «Кендрик…»
Я шагаю вперед и, как только оказываюсь рядом с лошадью, плюю на пальцы левой руки и хватаюсь за гриву кабилл-ушти, на затылке, сразу за ушами. Правой рукой выхватив из кармана куртки красную ленту, я прижимаю ее к костям лошадиного носа. Лошадь дергается, но моя рука на ее черепе тверда. Я шепчу зверю на ухо, и тот отшатывается назад и топчет копытом тело Паджета, пытаясь подняться. Судьба Паджета меня совсем не волнует. Меня волнует только необходимость удержать две тысячи фунтов дикой плоти с помощью тонкого поводка; при том, что эта громадина уже искалечила двух мужчин, а я должен отвести ее подальше от остальных до того, как моя рука ослабеет.
– Даже не думай отпускать эту лошадь! – говорит мне Мэтт. – Только не после всего этого! Отведи ее в конюшню! Нельзя, чтобы все оказалось впустую.
Мне хочется сказать ему, что это водяная лошадь, а не какая-нибудь собака и что увести ее в глубь острова, прочь от ноябрьских соленых вод, – это не тот фокус, который я готов показать прямо сейчас. Но я не хочу кричать слишком громко и вообще лишний раз напоминать лошади, насколько я близко от нее.
– Делай, что считаешь нужным, Кендрик! – вопит Брайан, наконец-то начавший что-то соображать.
– Не вздумай ее отпускать! – ревет Мэтт.
Если они все уйдут живыми – это уже станет победой. Если мне удастся просто отвести эту водяную лошадь подальше вдоль пляжа и отпустить ее в океан так, чтобы мы смогли убежать на безопасное расстояние, это уже будет что-то невероятное. Но я могу сделать куда больше, чем просто дать всем возможность уйти живыми, и все они это знают, и в первую очередь это знает Мэтт.
Но я шепчу в ухо лошади, как шепчет море, и делаю шаг назад, от прыгающего света фонаря. Один шаг от них всех, один шаг к океану. Мои носки становятся мокрыми от воды, попавшей в ботинки. Серая лошадь дрожит под моими руками.
Я оглядываюсь на Мэтта – и отпускаю водяную лошадь.
Глава пятая
Пак
Глава шестая
Шон
Глава седьмая
Пак
– Убирайся отсюда, Кендрик! – кричит Мэтт.
Я складываю руки на груди и жду. Водяная лошадь на мгновение прекращает борьбу. На фоне светлых меловых утесов я могу рассмотреть, как дрожат темные линии, тянущиеся к кабилл-ушти. Лошадь начинает уставать, но и люди – тоже. Напряженные мышцы Мэтта повторяют дрожь веревок. Другие мужчины крадучись бродят вокруг, раскладывая на песке веревочные кольца в надежде, что лошадь наступит в одно из них. Тому, кто не знает водяных лошадей, могло бы показаться, будто стоящий на песке кабилл-ушти с тяжело вздымающимися боками уже побежден. Но я вижу, как голова коня чуть поворачивается назад, и это движение хищника, кровожадного существа, а не мирной домашней лошадки, и понимаю, что задумала эта тварь.
– Мэтт! – предостерегающе окликаю я его.
Он даже не поворачивает голову в мою сторону, но я, по крайней мере, сделал, что мог.
Веревка, наброшенная на ногу водяной лошади, внезапно туго натягивается, и серый кабилл-ушти бросается на Мэтта. Меня осыпает песком и мелкой галькой, вылетевшей из-под копыт. Воздух взрывается криками. Паджет пошатывается и изо всех сил тянет свою веревку, пытаясь изменить направление броска лошади. Мэтт слишком занят своей частью задачи, чтобы оценить услугу. Веревка на шее водяной лошади внезапно ослабевает – кабилл разворачивается к Паджету. Копыта вычерчивают на песке круг. И вот уже водяная лошадь – рядом с Паджетом, и зубы впиваются в его плечо, а передние ноги поднимаются в воздух и обрушиваются на несчастного. Просто невероятно, что Паджет не падает на землю под таким весом, но на самом деле это зубы лошади, вонзившиеся ему в плечо, удерживают его в вертикальном положении… хотя и ненадолго, и вот уже лошадь валится, подогнув ноги, а Паджет придавлен к песку ее грудью.
Теперь Мэтт хватается за веревку, висящую на шее лошади, но он слишком слаб, и уже слишком поздно, да и что он вообще может сделать? Мэтт – против кабилл-ушти…
Паджет уже выглядит как-то неправдоподобно… он мало похож на человека, а скорее напоминает мясо. Я слышу, как кто-то жалобно зовет: «Кендрик…»
Я шагаю вперед и, как только оказываюсь рядом с лошадью, плюю на пальцы левой руки и хватаюсь за гриву кабилл-ушти, на затылке, сразу за ушами. Правой рукой выхватив из кармана куртки красную ленту, я прижимаю ее к костям лошадиного носа. Лошадь дергается, но моя рука на ее черепе тверда. Я шепчу зверю на ухо, и тот отшатывается назад и топчет копытом тело Паджета, пытаясь подняться. Судьба Паджета меня совсем не волнует. Меня волнует только необходимость удержать две тысячи фунтов дикой плоти с помощью тонкого поводка; при том, что эта громадина уже искалечила двух мужчин, а я должен отвести ее подальше от остальных до того, как моя рука ослабеет.
– Даже не думай отпускать эту лошадь! – говорит мне Мэтт. – Только не после всего этого! Отведи ее в конюшню! Нельзя, чтобы все оказалось впустую.
Мне хочется сказать ему, что это водяная лошадь, а не какая-нибудь собака и что увести ее в глубь острова, прочь от ноябрьских соленых вод, – это не тот фокус, который я готов показать прямо сейчас. Но я не хочу кричать слишком громко и вообще лишний раз напоминать лошади, насколько я близко от нее.
– Делай, что считаешь нужным, Кендрик! – вопит Брайан, наконец-то начавший что-то соображать.
– Не вздумай ее отпускать! – ревет Мэтт.
Если они все уйдут живыми – это уже станет победой. Если мне удастся просто отвести эту водяную лошадь подальше вдоль пляжа и отпустить ее в океан так, чтобы мы смогли убежать на безопасное расстояние, это уже будет что-то невероятное. Но я могу сделать куда больше, чем просто дать всем возможность уйти живыми, и все они это знают, и в первую очередь это знает Мэтт.
Но я шепчу в ухо лошади, как шепчет море, и делаю шаг назад, от прыгающего света фонаря. Один шаг от них всех, один шаг к океану. Мои носки становятся мокрыми от воды, попавшей в ботинки. Серая лошадь дрожит под моими руками.
Я оглядываюсь на Мэтта – и отпускаю водяную лошадь.
Глава пятая
Пак
Мне кажется, будто я не сплю, но это не так, потому что утром мои глаза слипаются, а одеяло выглядит так, будто в нем рылись кроты. Небо за окном синее, уже почти день, и я решаю, что неважно, который час, раз я проснулась. Я слишком долго стою, дрожа, в своей ночной сорочке – той, что с кружевными бретельками, немножко колючими, но которую я все равно люблю, ведь ее сшила мама, – стою, таращась на содержимое комода и пытаясь решить, что именно мне надеть на пляж. Я не знаю, замерзну ли после того, как проедусь верхом, и я не уверена, хочется ли мне появиться там одетой как девушка, хотя, возможно, там будет Джозеф Берингер, и он, возможно, будет смотреть на меня как… ну…
Но больше всего я стараюсь не думать о чем-нибудь вроде: «Ты запомнишь этот день на всю оставшуюся жизнь!»
В конце концов я просто надеваю то, что и всегда: коричневые просторные брюки, которые нигде ничего не натрут, и толстый темно-зеленый свитер, который мама связала для себя. Мне нравится думать, что мама его носила; от этого свитер обзаводится историей. Я смотрю в покрытое пятнами зеркало и корчу рожу веснушчатому отражению, брови которого сведены над голубыми глазами. Я выгляжу растрепанной и злой. Поразмыслив, я связываю часть волос в пучок над самым лбом, пытаясь выглядеть кем-то другим, а не собой. Наверное, кому-то станет смешно, когда я появлюсь на пляже. Впрочем, ничто мне не поможет. У меня слишком много веснушек. Я снова расчесываю волосы и стягиваю их в обычный хвост.
В кухне я нахожу уже проснувшегося Финна, он стоит у раковины. На нем тот же свитер, что и вчера, и выглядит он как человек, которого ночью постирали, он от этого дал усадку, и теперь одежда стала ему велика. В кухне чем-то слабо пахнет, почти приятно, это чуть напоминает запах поджаренного тоста… но тут я соображаю, что на самом деле это нехороший запах, как будто от тлеющей бумаги или волос.
– Гэйб уже встал? – спрашиваю я.
Я неловко всматриваюсь в кухонный шкаф, избегая взгляда Финна. Я не знаю, хочется ли мне разговаривать. А глядя на шкаф, понимаю, что и есть я тоже вроде бы не хочу.
– Он уже ушел в гостиницу, – отвечает Финн. – А я… это…
Бормоча так, он ставит на стол кружку, из которой торчит ложка.
Что бы там ни было в этой кружке, оно оставило следы на ее боках, и на столе остался круглый след, но над кружкой поднимается пар. Подозреваю, что в ней – горячий шоколад.
– Это ты приготовил?
Финн смотрит на меня.
– Нет, это святой Антоний принес мне ночью. И не разрешил сразу же подать тебе.
И он отворачивается от меня.
Я потрясена – и тем, что Финн проявил чувство юмора, и тем, что сделал для меня шоколад. Я только теперь замечаю ужасающий беспорядок на длинном кухонном столе, там громоздятся кастрюли, которые понадобились Финну для того, чтобы приготовить единственную чашку какао, и теперь я понимаю, что пахнет здесь пригоревшим молоком. Но все это не имеет никакого значения в сравнении с прекрасным порывом братишки. От этой мысли у меня как будто начинает дрожать нижняя губа, но я на мгновение стискиваю зубы, и постепенно все становится на свои места. К тому моменту, когда Финн усаживается на другом конце стола со своей кружкой, я уже в полном порядке.
– Спасибо, – говорю я, и Финн смущенно косится в мою сторону.
Мама всегда говорила, что Финн похож на фею: не любит, когда его благодарят. И я спешу добавить:
– Извини.
– Я положил в него соли, – сообщает Финн таким тоном, как будто это избавляет от необходимости выражать благодарность.
Я пробую какао. Если там и есть соль, я ее не ощущаю на фоне островков не до конца размешанного порошка. Они растворяются у меня во рту, оставляя приятный вкус. Я вообще не помню, случалось ли прежде такое, чтобы Финн готовил какао; думаю, он только наблюдал, как это делаю я.
– Я не чувствую там соли.
– Соль, – поясняет Финн, – делает какао слаще.
Высказывание кажется мне довольно глупым: непонятно, как можно сделать слаще то, что и без того сладкое, но решаю не сосредоточиваться на этом. Я помешиваю какао и ложкой растираю несколько комков о стенку чашки.
Финн тем не менее понимает, что я ему не верю, и с горячностью заявляет:
– Можешь пойти и спросить у Паллсонов. Я видел, как они делают шоколадные оладьи. С солью.
– Я не говорила, что я тебе не верю! Я вообще ничего не говорила!
Финн болтает ложкой в своей чашке.
– Я и так знаю.
Он не спрашивает, надолго ли я уйду сегодня или как я собираюсь раздобыть лошадь для бегов, не задает никаких вопросов о Гэйбе. А я не могу разобраться, то ли я рада, что не приходится об этом говорить, то ли это меня бесит. Мы просто молча допиваем какао, но когда я поднимаюсь, чтобы поставить свою чашку в раковину, то наконец сообщаю:
– Наверное, меня почти весь день дома не будет.
Финн тоже вскакивает и ставит свою чашку рядом с моей. Он выглядит очень серьезным, его тощая шея высовывается из ворота слишком большого свитера, как черепашья. Он показывает на кухонный стол позади меня. Среди горы кастрюль и тарелок лежит разрезанное яблоко; к его разрезу прилипли крошки.
– Это для Дав. Я сегодня хочу пойти с тобой.
– Ты не можешь со мной пойти, – возражаю я, ни на секунду не задумываясь о том, какие чувства вызывают во мне его слова.
– Это ведь не каждый день. Только сегодня. Только в первый день.
Я на несколько мгновений замираю, представляя два варианта своего появления на песчаном берегу: первый – я горда и одинока, вторая – я прихожу с одним из моих братьев, который будет наблюдать за всем со стороны.
– Ладно. Это, пожалуй, к лучшему.
Финн берет свою шапку. Я беру свою. Обе шапки я связала сама, и на моей – рисунок из белых ниток и двух оттенков коричневого. Шапка Финна – красно-белая. Они немножко несуразные, зато удобные.
Надев шапки, мы некоторое время стоим посреди кухонного беспорядка. На мгновение я вижу нашу кухню взглядом постороннего человека. Выглядит она так, как будто все вокруг Финна вылезло из стока кухонной раковины. Беспорядок ужасающий, и мы сами – сплошной беспорядок, и нечего удивляться тому, что Гэйбу так хочется уехать.
Но больше всего я стараюсь не думать о чем-нибудь вроде: «Ты запомнишь этот день на всю оставшуюся жизнь!»
В конце концов я просто надеваю то, что и всегда: коричневые просторные брюки, которые нигде ничего не натрут, и толстый темно-зеленый свитер, который мама связала для себя. Мне нравится думать, что мама его носила; от этого свитер обзаводится историей. Я смотрю в покрытое пятнами зеркало и корчу рожу веснушчатому отражению, брови которого сведены над голубыми глазами. Я выгляжу растрепанной и злой. Поразмыслив, я связываю часть волос в пучок над самым лбом, пытаясь выглядеть кем-то другим, а не собой. Наверное, кому-то станет смешно, когда я появлюсь на пляже. Впрочем, ничто мне не поможет. У меня слишком много веснушек. Я снова расчесываю волосы и стягиваю их в обычный хвост.
В кухне я нахожу уже проснувшегося Финна, он стоит у раковины. На нем тот же свитер, что и вчера, и выглядит он как человек, которого ночью постирали, он от этого дал усадку, и теперь одежда стала ему велика. В кухне чем-то слабо пахнет, почти приятно, это чуть напоминает запах поджаренного тоста… но тут я соображаю, что на самом деле это нехороший запах, как будто от тлеющей бумаги или волос.
– Гэйб уже встал? – спрашиваю я.
Я неловко всматриваюсь в кухонный шкаф, избегая взгляда Финна. Я не знаю, хочется ли мне разговаривать. А глядя на шкаф, понимаю, что и есть я тоже вроде бы не хочу.
– Он уже ушел в гостиницу, – отвечает Финн. – А я… это…
Бормоча так, он ставит на стол кружку, из которой торчит ложка.
Что бы там ни было в этой кружке, оно оставило следы на ее боках, и на столе остался круглый след, но над кружкой поднимается пар. Подозреваю, что в ней – горячий шоколад.
– Это ты приготовил?
Финн смотрит на меня.
– Нет, это святой Антоний принес мне ночью. И не разрешил сразу же подать тебе.
И он отворачивается от меня.
Я потрясена – и тем, что Финн проявил чувство юмора, и тем, что сделал для меня шоколад. Я только теперь замечаю ужасающий беспорядок на длинном кухонном столе, там громоздятся кастрюли, которые понадобились Финну для того, чтобы приготовить единственную чашку какао, и теперь я понимаю, что пахнет здесь пригоревшим молоком. Но все это не имеет никакого значения в сравнении с прекрасным порывом братишки. От этой мысли у меня как будто начинает дрожать нижняя губа, но я на мгновение стискиваю зубы, и постепенно все становится на свои места. К тому моменту, когда Финн усаживается на другом конце стола со своей кружкой, я уже в полном порядке.
– Спасибо, – говорю я, и Финн смущенно косится в мою сторону.
Мама всегда говорила, что Финн похож на фею: не любит, когда его благодарят. И я спешу добавить:
– Извини.
– Я положил в него соли, – сообщает Финн таким тоном, как будто это избавляет от необходимости выражать благодарность.
Я пробую какао. Если там и есть соль, я ее не ощущаю на фоне островков не до конца размешанного порошка. Они растворяются у меня во рту, оставляя приятный вкус. Я вообще не помню, случалось ли прежде такое, чтобы Финн готовил какао; думаю, он только наблюдал, как это делаю я.
– Я не чувствую там соли.
– Соль, – поясняет Финн, – делает какао слаще.
Высказывание кажется мне довольно глупым: непонятно, как можно сделать слаще то, что и без того сладкое, но решаю не сосредоточиваться на этом. Я помешиваю какао и ложкой растираю несколько комков о стенку чашки.
Финн тем не менее понимает, что я ему не верю, и с горячностью заявляет:
– Можешь пойти и спросить у Паллсонов. Я видел, как они делают шоколадные оладьи. С солью.
– Я не говорила, что я тебе не верю! Я вообще ничего не говорила!
Финн болтает ложкой в своей чашке.
– Я и так знаю.
Он не спрашивает, надолго ли я уйду сегодня или как я собираюсь раздобыть лошадь для бегов, не задает никаких вопросов о Гэйбе. А я не могу разобраться, то ли я рада, что не приходится об этом говорить, то ли это меня бесит. Мы просто молча допиваем какао, но когда я поднимаюсь, чтобы поставить свою чашку в раковину, то наконец сообщаю:
– Наверное, меня почти весь день дома не будет.
Финн тоже вскакивает и ставит свою чашку рядом с моей. Он выглядит очень серьезным, его тощая шея высовывается из ворота слишком большого свитера, как черепашья. Он показывает на кухонный стол позади меня. Среди горы кастрюль и тарелок лежит разрезанное яблоко; к его разрезу прилипли крошки.
– Это для Дав. Я сегодня хочу пойти с тобой.
– Ты не можешь со мной пойти, – возражаю я, ни на секунду не задумываясь о том, какие чувства вызывают во мне его слова.
– Это ведь не каждый день. Только сегодня. Только в первый день.
Я на несколько мгновений замираю, представляя два варианта своего появления на песчаном берегу: первый – я горда и одинока, вторая – я прихожу с одним из моих братьев, который будет наблюдать за всем со стороны.
– Ладно. Это, пожалуй, к лучшему.
Финн берет свою шапку. Я беру свою. Обе шапки я связала сама, и на моей – рисунок из белых ниток и двух оттенков коричневого. Шапка Финна – красно-белая. Они немножко несуразные, зато удобные.
Надев шапки, мы некоторое время стоим посреди кухонного беспорядка. На мгновение я вижу нашу кухню взглядом постороннего человека. Выглядит она так, как будто все вокруг Финна вылезло из стока кухонной раковины. Беспорядок ужасающий, и мы сами – сплошной беспорядок, и нечего удивляться тому, что Гэйбу так хочется уехать.
Глава шестая
Шон
В тот первый день Горри велел мне спуститься на пляж до того, как там появятся остальные, – чтобы испытать пегую кобылу, которую он выволок из моря неизвестно когда. Он совершенно уверен, что я захочу взять ее для Малверна, потому заломил цену вдвое выше обычной. Под темно-синим небом раннего утра едва начинается отлив, вода не спеша отступает с песка; на мне перчатки с обрезанными пальцами, и рукам очень холодно; я наблюдаю за тем, как Горри водит кобылу взад-вперед передо мной. Следы ее копыт – первые на пляже сегодня; прилив разровнял песок, смыв все следы бессмысленных ночных попыток Мэтта.
Кобыла, конечно, замечательная. Водяные лошади бывают всех тех же расцветок, что и сухопутные, но, как и большинство обычных лошадей, они чаще всего все-таки гнедые или каурые. Гораздо реже встречаются мышастые, или пегие с белой гривой, или черные, или серые. Очень, очень редко можно найти пегую водяную лошадь, шкура которой в равной мере и черная, и белая, – как будто четкие белые облака разбросаны по черному полю. Но бросающийся в глаза цвет не помогает выиграть бега.
Пегая кобыла стоит уж очень неподвижно. У нее хорошие, широкие плечи. Но у большинства кабилл-ушти широкие плечи. Так что на меня это не производит особого впечатления; я наблюдаю за черными бакланами, кружащими в небе над нами, – их силуэты похожи на маленьких драконов.
Горри подводит кобылу ко мне. Я вскакиваю ей на спину и смотрю на Горри сверху вниз.
– Она самая быстрая из всех кабилл-ушти, на каких только ты сидел! – заявляет Горри хриплым голосом.
Самый быстрый из всех – Корр.
Пегая кобыла подо мной пахнет медью и гниющими водорослями. Из ее глаза, косящегося на меня, сочится морская вода. Мне не нравится то, что я ощущаю, – хитрость, неуправляемость, – но я ведь привык к Корру.
– Испытай ее, – предлагает Горри. – И скажи, можно ли найти лошадку быстрее.
Я пускаю водяную лошадь рысью; она тут же поворачивает к воде, прижав уши. Я высовываю из рукавов свои железки и провожу ими против часовой стрелки по ее холке, по белому пятну в форме сердечка. Она вздрагивает и старается уйти от прикосновения. Мне не нравится то, как она совсем не по-лошадиному вскидывает голову, как продолжает прижимать уши. Ни одной из водяных лошадей нельзя доверять. Но этой я бы доверился еще меньше, чем всем другим.
Горри подстрекает меня пустить лошадь в галоп. Самому почувствовать, насколько она быстра. Я сомневаюсь, что в галопе она сильнее убедит меня, чем при рыси. Но я отпускаю поводья и слегка толкаю ее пятками в бока.
Она мчится по пляжу, как скопа, метнувшаяся за рыбой. Невероятно быстро. И при этом постоянно, неудержимо стремится к воде, понемногу забирая в сторону моря. И снова это зловещее неуловимое движение головой… Она кажется мне еще меньше похожей на обычную лошадь, чем другие водяные кони, даже сейчас, даже в первой половине октября, даже на суше. Даже при том, что я постоянно шепчу ей на ухо.
Но она и вправду быстра. Ее копыта пожирают песчаное пространство, и мы через несколько секунд уже проносимся мимо пещеры, которая обозначает конец ровной поверхности. Жар скорости наполняет меня, как пузырьки, всплывающие на поверхность воды. Мне не хочется думать, что она может быть быстрее, чем Корр, но она почти равна ему. Но в любом случае как мне узнать, если его здесь нет?
Дальше начинается каменистая почва. Когда я хочу приостановить лошадь, пегая мгновенно встает на дыбы, ее зубы хищно щелкают.
И тут вдруг меня захлестывает сильнейший запах моря, который испускает лошадь. Это не запах водорослей или соли, принимаемый большинством людей за морской. Это как будто твоя голова очутилась под водой, ты дышишь водой, твои легкие наполнились океаном. И железо ничуть не помогает, когда мы бросаемся к воде.
Мои пальцы быстро движутся в гриве водяной лошади, завязывая узлы по три и по семь в ряд. Я напеваю ей в ухо, а моя ладонь осторожно нажимает на ее шею, очерчивая круги по шкуре, отворачивая от воды… Но подействует ли все это?..
Мы скачем по песку, и магия водяной лошади взывает ко мне, коварно подкрадываясь… Видимо, какой-то кусочек моей кожи прикасается к ней, наверное, запястье прижалось к ее шкуре, ведь ноги у меня надежно защищены башмаками. И пульс водяной лошади начинает биться во мне. Призывая довериться. Убеждая войти в воду вместе с ней. И только то, что я уже добрый десяток лет имею дело с водяными лошадьми, помогает мне опомниться.
И то не до конца.
Все во мне хочет отказаться от борьбы. Улететь вместе с ней в океан.
Три узла. Семь узлов. Железо в ладони.
Я шепчу:
– Нет, только не ты меня утопишь…
Кажется, понадобилось несколько долгих минут, чтобы заставить водяную лошадь сбавить ход, вернуться к Горри, – хотя на самом деле, наверное, прошли считаные секунды. И все это время ее шея напряженно дрожит, а зубы оскалены так, как никогда не бывают оскалены зубы сухопутных лошадей. Кабилл-ушти содрогается подо мной.
Но мне трудно забыть о том, как быстра водяная кобылка.
– Ну, разве я тебе не говорил, что она быстрее всех, на ком ты скакал? – спрашивает Горри.
Я соскальзываю на землю и передаю ему поводья. Он берет их с выражением недоумения на и так уже озадаченном лице.
Я говорю:
– Эта лошадь обязательно кого-нибудь убьет.
– Эх, вот новость! – возражает Горри. – Они все кого-нибудь убивают!
– Я не желаю иметь с ней дела, – говорю я, хотя меня так и тянет к ней.
– Ну, кто-нибудь другой ее купит, – пожимает плечами Горри. – А ты об этом пожалеешь.
– Этот кто-нибудь будет покойником, – замечаю я. – Отпусти ее!
И отворачиваюсь от него.
А Горри негромко произносит мне в спину:
– Она быстрее твоего красного жеребца!
– Отпусти ее, – повторяю я, не оборачиваясь.
Но я знаю, что он этого не сделает.
Кобыла, конечно, замечательная. Водяные лошади бывают всех тех же расцветок, что и сухопутные, но, как и большинство обычных лошадей, они чаще всего все-таки гнедые или каурые. Гораздо реже встречаются мышастые, или пегие с белой гривой, или черные, или серые. Очень, очень редко можно найти пегую водяную лошадь, шкура которой в равной мере и черная, и белая, – как будто четкие белые облака разбросаны по черному полю. Но бросающийся в глаза цвет не помогает выиграть бега.
Пегая кобыла стоит уж очень неподвижно. У нее хорошие, широкие плечи. Но у большинства кабилл-ушти широкие плечи. Так что на меня это не производит особого впечатления; я наблюдаю за черными бакланами, кружащими в небе над нами, – их силуэты похожи на маленьких драконов.
Горри подводит кобылу ко мне. Я вскакиваю ей на спину и смотрю на Горри сверху вниз.
– Она самая быстрая из всех кабилл-ушти, на каких только ты сидел! – заявляет Горри хриплым голосом.
Самый быстрый из всех – Корр.
Пегая кобыла подо мной пахнет медью и гниющими водорослями. Из ее глаза, косящегося на меня, сочится морская вода. Мне не нравится то, что я ощущаю, – хитрость, неуправляемость, – но я ведь привык к Корру.
– Испытай ее, – предлагает Горри. – И скажи, можно ли найти лошадку быстрее.
Я пускаю водяную лошадь рысью; она тут же поворачивает к воде, прижав уши. Я высовываю из рукавов свои железки и провожу ими против часовой стрелки по ее холке, по белому пятну в форме сердечка. Она вздрагивает и старается уйти от прикосновения. Мне не нравится то, как она совсем не по-лошадиному вскидывает голову, как продолжает прижимать уши. Ни одной из водяных лошадей нельзя доверять. Но этой я бы доверился еще меньше, чем всем другим.
Горри подстрекает меня пустить лошадь в галоп. Самому почувствовать, насколько она быстра. Я сомневаюсь, что в галопе она сильнее убедит меня, чем при рыси. Но я отпускаю поводья и слегка толкаю ее пятками в бока.
Она мчится по пляжу, как скопа, метнувшаяся за рыбой. Невероятно быстро. И при этом постоянно, неудержимо стремится к воде, понемногу забирая в сторону моря. И снова это зловещее неуловимое движение головой… Она кажется мне еще меньше похожей на обычную лошадь, чем другие водяные кони, даже сейчас, даже в первой половине октября, даже на суше. Даже при том, что я постоянно шепчу ей на ухо.
Но она и вправду быстра. Ее копыта пожирают песчаное пространство, и мы через несколько секунд уже проносимся мимо пещеры, которая обозначает конец ровной поверхности. Жар скорости наполняет меня, как пузырьки, всплывающие на поверхность воды. Мне не хочется думать, что она может быть быстрее, чем Корр, но она почти равна ему. Но в любом случае как мне узнать, если его здесь нет?
Дальше начинается каменистая почва. Когда я хочу приостановить лошадь, пегая мгновенно встает на дыбы, ее зубы хищно щелкают.
И тут вдруг меня захлестывает сильнейший запах моря, который испускает лошадь. Это не запах водорослей или соли, принимаемый большинством людей за морской. Это как будто твоя голова очутилась под водой, ты дышишь водой, твои легкие наполнились океаном. И железо ничуть не помогает, когда мы бросаемся к воде.
Мои пальцы быстро движутся в гриве водяной лошади, завязывая узлы по три и по семь в ряд. Я напеваю ей в ухо, а моя ладонь осторожно нажимает на ее шею, очерчивая круги по шкуре, отворачивая от воды… Но подействует ли все это?..
Мы скачем по песку, и магия водяной лошади взывает ко мне, коварно подкрадываясь… Видимо, какой-то кусочек моей кожи прикасается к ней, наверное, запястье прижалось к ее шкуре, ведь ноги у меня надежно защищены башмаками. И пульс водяной лошади начинает биться во мне. Призывая довериться. Убеждая войти в воду вместе с ней. И только то, что я уже добрый десяток лет имею дело с водяными лошадьми, помогает мне опомниться.
И то не до конца.
Все во мне хочет отказаться от борьбы. Улететь вместе с ней в океан.
Три узла. Семь узлов. Железо в ладони.
Я шепчу:
– Нет, только не ты меня утопишь…
Кажется, понадобилось несколько долгих минут, чтобы заставить водяную лошадь сбавить ход, вернуться к Горри, – хотя на самом деле, наверное, прошли считаные секунды. И все это время ее шея напряженно дрожит, а зубы оскалены так, как никогда не бывают оскалены зубы сухопутных лошадей. Кабилл-ушти содрогается подо мной.
Но мне трудно забыть о том, как быстра водяная кобылка.
– Ну, разве я тебе не говорил, что она быстрее всех, на ком ты скакал? – спрашивает Горри.
Я соскальзываю на землю и передаю ему поводья. Он берет их с выражением недоумения на и так уже озадаченном лице.
Я говорю:
– Эта лошадь обязательно кого-нибудь убьет.
– Эх, вот новость! – возражает Горри. – Они все кого-нибудь убивают!
– Я не желаю иметь с ней дела, – говорю я, хотя меня так и тянет к ней.
– Ну, кто-нибудь другой ее купит, – пожимает плечами Горри. – А ты об этом пожалеешь.
– Этот кто-нибудь будет покойником, – замечаю я. – Отпусти ее!
И отворачиваюсь от него.
А Горри негромко произносит мне в спину:
– Она быстрее твоего красного жеребца!
– Отпусти ее, – повторяю я, не оборачиваясь.
Но я знаю, что он этого не сделает.
Глава седьмая
Пак
Я и не предполагала, что это будет так ужасно.
Но на пляже, кажется, столпились разом все жители острова. Финн убедил меня отправиться на «моррисе», который, конечно, тут же сломался, так что мы приехали едва ли не самыми последними. Перед нами волновались два моря: темно-синий океан вдали и бурная масса лошадей и людей. И все это были мужчины – ни единой девушки, если не считать, конечно, Томми Фалька, потому что у него такие красивые губки! Мужчины шумели в тысячу раз громче океана. Я вообще не понимаю, как можно тренироваться, или двигаться, или дышать в такой толпе. Все разом кричат на своих лошадей и друг на друга. Это похоже на великий спор, но невозможно понять, кто на кого нападает, кто с кем ссорится.
Мы с Финном замешкались на длинной тропе, что спускается к пляжу. Земля под нашими ногами неровная, она изрыта копытами лошадей, которых уже свели вниз. Финн хмурится, глядя на все это сборище людей и животных. Но мои глаза уже замечают вдали лошадь, мчащуюся галопом по краю отступающей воды. Она ярко-красная, как свежая кровь, и на ее спине низко пригнулась маленькая темная фигурка. Копыта лошади с каждым ударом поднимают фонтаны воды.
Вид этой стремительно несущейся лошади, невообразимо быстрой, вытягивающейся в воздухе, настолько прекрасен, что у меня перехватывает дыхание.
– А вон ту как будто слепили из двух разных лошадей, – говорит Финн.
Его замечание вынуждает меня оторвать взгляд от красной лошади и перевести его ближе к утесам.
– Она просто пегая, – говорю я Финну.
Кобыла, на которую он показывает, снежно-белая с большими черными пятнами. Возле холки у нее черное пятно поменьше, очертаниями оно напоминает кровоточащее сердце. Коротышка в шляпе-котелке, похожий на гнома, водит ее в сторонке от остальных.
– Она просто пегая, – передразнивает меня Финн.
Я шлепаю его по затылку и снова поворачиваюсь в сторону красной лошади и ее всадника, но они уже исчезли.
Я почему-то огорчаюсь.
– Давай спустимся на берег, – говорю я.
– А что, сегодня все там, внизу? – спрашивает Финн.
– Похоже на то.
– А как ты собираешься раздобыть лошадь?
Поскольку у меня нет убедительного ответа, вопрос меня раздражает. И я еще сильнее раздражаюсь, когда замечаю, что мы с Финном стоим в абсолютно одинаковой позе. Непонятно, то ли это я стою так, как он, то ли он – так, как я. Я вытаскиваю руки из карманов и рявкаю:
– Сегодня что, день загадок? Ты собираешься без конца задавать мне вопросы?
Финн растягивает губы, его брови сдвигаются к переносице, соединяясь в сплошную линию. Он очень мило выглядит с этим выражением, хотя я и не слишком понимаю, что оно означает. Когда он был маленьким, мама называла его лягушонком как раз из-за этой гримасы. Но теперь, когда ему уже время от времени приходится бриться, он не слишком похож на амфибию.
Как бы то ни было, он строит лягушачью гримасу и бочком-бочком подбирается к толпе. Я еще секунду сомневаюсь, следовать ли мне за ним, но тут вдруг меня прижимает к земле пронзительный вопль.
Это пегая кобыла. Она отделилась от остальных и оглядывается – то ли на других лошадей, то ли на море. Ее голова закинута назад, но она не ржет. Она кричит.
Ее оглушительный крик несется по ветру, заглушая шум волн, шум толпы. Это вой древнего хищника. И это не имеет ничего общего с теми звуками, которые способны издавать обыкновенные лошади.
Этот звук ужасен.
У меня в голове остается только одно: «Неужели вот такое было последним, что слышали мои родители?»
Мои нервы просто лопнут, если я не спущусь на пляж прямо сейчас. Я это знаю. Я это чувствую. Но ноги становятся мягкими, как водоросли. Я так шатаюсь, что чуть не подворачиваю лодыжку, угодив ногой в одну из ям, оставленных конскими копытами. И меня охватывает облегчение, когда пегая кобыла наконец умолкает, но я уже не могу игнорировать то, что кабилл-ушти не только пахнут непохоже на настоящих лошадей. У моей Дав запах мягкий, он отдает сеном, травой, черной патокой. А кабилл-ушти пахнут солью, и мясом, и отбросами, и рыбой…
Я стараюсь дышать ртом и не думать об этом. Под ногами путаются собаки, никто не смотрит, куда идет. Лошади щелкают зубами, и мужчины предупреждающе кричат. Они куда более раздражены, чем терьеры в лавке мясника. Я рада, что Финн куда-то умчался, мне невыносима мысль о том, что он может увидеть меня совершенно растерянной.
По правде говоря, я весьма смутно представляю, как можно раздобыть лошадь для бегов, не заплатив за нее вперед, но кое-какие идеи у меня есть, и они в основном строятся на тех разговорах, которые я слышала в школе. Мальчишки там напропалую хвастали, что обязательно будут участвовать в бегах, когда вырастут. На самом деле ничего подобного не происходило; большинство из них либо уезжали на материк, либо становились фермерами, но их великие планы являлись неплохим источником информации. В особенности потому, что моя семья принадлежала к тем немногим, которые не посещали бега.
– Девчонка! – рявкает на меня мужчина, держащий в поводу чалую водяную лошадь, которая перебирает ногами и пританцовывает, как бы галопируя на месте. – Смотри под ноги, черт бы тебя побрал!
Я таращусь на собственные ноги, и мне требуется целая секунда, чтобы осознать: на песке вычерчен круг, а мои ботинки стерли часть линии. Я нервно отпрыгиваю от круга.
– Да не дергайся ты! – кричит мужчина, когда я пытаюсь восстановить нарушенную линию.
Чалая водяная лошадь тянется к бреши в круге. Я отступаю назад – и тут же на меня снова кричат, потому что я оказываюсь на пути двух мужчин, несущих парня. Его голова залита кровью, и он жутко ругается. Я шарахаюсь в сторону – и чуть не спотыкаюсь о грязного пса, перемазанного песком.
– Чтоб тебе! – рявкаю я на пса, просто потому, что он мне не ответит.
– Пак Конноли! – Это Томми Фальк с красивыми губками. – А ты что здесь делаешь?
Ну, по крайней мере, мне кажется, что он говорит именно это. Вокруг слишком шумно, голоса людей заглушают бо′льшую часть его слов, а остальное уносит ветер.
– Ищу кого-нибудь из котелков, – отвечаю я.
Черные шляпы-котелки вообще-то обычно носят торговцы. Но на Тисби такие люди появляются с одной целью – загрести побольше денег на перепродаже лошадей, участвующих в бегах. И у нас их пренебрежительно называют лошадниками. Иногда мальчишки надевают черные котелки, если хотят поважничать. Но их воспринимают просто как обычных балбесов.
– Я плохо тебя слышу! – кричит Томми.
Но я знаю, он все расслышал прекрасно. Он просто не может поверить в услышанное. Папа однажды сказал, что человеческие мозги часто воспринимают информацию избирательно. Но мне наплевать, что Томми прикидывается глухарем, так как я уже заметила шляпу-котелок – на голове того мужчины-гнома, который недавно держал пегую водяную кобылу.
– Спасибо, – говорю я Томми, хотя он не сообщил мне ничего полезного.
Я оставляю его и торопливо пробираюсь сквозь толпу, к гному. Вблизи мужчина не выглядит совсем уж коротышкой, но зато лицо у него такое, будто его несколько раз хорошенько двинули кирпичом, – пару раз для того, чтобы расплющить, и еще разок – чтобы подровнять.
Он с кем-то жарко спорит.
– Шон Кендрик! – выкрикивает лошадник, и мне это имя почему-то кажется знакомым, в особенности из-за того, что его произносят с таким презрением.
Надо сказать, что голос у обладателя котелка совсем не гномий. В нем слышится табачный хрип, и он жестко придыхает в начале слов.
– Ха! Да у него башка наполовину морской водой заполнена! Что он такое говорит о моих лошадях?
– Мне бы не хотелось это повторять, – вежливо произносит его собеседник.
Это доктор Халзал, с блестящими черными волосами, разделенными сбоку аккуратным пробором.
Мне нравится доктор Халзал. Он очень уравновешенный и рассудительный, и еще он подтянутый и аккуратный и напоминает мне скорее красивую картинку, чем настоящего человека. Когда мне было шесть лет, я хотела выйти за него замуж.
– Да он такой же бешеный, как сам океан, – заявляет лошадник в котелке. – Откажетесь – пожалеете потом!
– И тем не менее, – говорит доктор Халзал. – Боюсь, я вынужден спасовать.
– Она быстрая, как дьявол! – хрипит гном, но доктор уже уходит, а его спина явно ничего не слышит.
– Извините… – окликаю я лошадника, и собственный голос кажется мне слишком тонким.
Гном оборачивается. Его украшенное усами лицо выглядит просто жутко, в особенности сейчас, когда он раздражен. Я пытаюсь собраться с мыслями, чтобы задать осмысленно звучащий вопрос.
Но на пляже, кажется, столпились разом все жители острова. Финн убедил меня отправиться на «моррисе», который, конечно, тут же сломался, так что мы приехали едва ли не самыми последними. Перед нами волновались два моря: темно-синий океан вдали и бурная масса лошадей и людей. И все это были мужчины – ни единой девушки, если не считать, конечно, Томми Фалька, потому что у него такие красивые губки! Мужчины шумели в тысячу раз громче океана. Я вообще не понимаю, как можно тренироваться, или двигаться, или дышать в такой толпе. Все разом кричат на своих лошадей и друг на друга. Это похоже на великий спор, но невозможно понять, кто на кого нападает, кто с кем ссорится.
Мы с Финном замешкались на длинной тропе, что спускается к пляжу. Земля под нашими ногами неровная, она изрыта копытами лошадей, которых уже свели вниз. Финн хмурится, глядя на все это сборище людей и животных. Но мои глаза уже замечают вдали лошадь, мчащуюся галопом по краю отступающей воды. Она ярко-красная, как свежая кровь, и на ее спине низко пригнулась маленькая темная фигурка. Копыта лошади с каждым ударом поднимают фонтаны воды.
Вид этой стремительно несущейся лошади, невообразимо быстрой, вытягивающейся в воздухе, настолько прекрасен, что у меня перехватывает дыхание.
– А вон ту как будто слепили из двух разных лошадей, – говорит Финн.
Его замечание вынуждает меня оторвать взгляд от красной лошади и перевести его ближе к утесам.
– Она просто пегая, – говорю я Финну.
Кобыла, на которую он показывает, снежно-белая с большими черными пятнами. Возле холки у нее черное пятно поменьше, очертаниями оно напоминает кровоточащее сердце. Коротышка в шляпе-котелке, похожий на гнома, водит ее в сторонке от остальных.
– Она просто пегая, – передразнивает меня Финн.
Я шлепаю его по затылку и снова поворачиваюсь в сторону красной лошади и ее всадника, но они уже исчезли.
Я почему-то огорчаюсь.
– Давай спустимся на берег, – говорю я.
– А что, сегодня все там, внизу? – спрашивает Финн.
– Похоже на то.
– А как ты собираешься раздобыть лошадь?
Поскольку у меня нет убедительного ответа, вопрос меня раздражает. И я еще сильнее раздражаюсь, когда замечаю, что мы с Финном стоим в абсолютно одинаковой позе. Непонятно, то ли это я стою так, как он, то ли он – так, как я. Я вытаскиваю руки из карманов и рявкаю:
– Сегодня что, день загадок? Ты собираешься без конца задавать мне вопросы?
Финн растягивает губы, его брови сдвигаются к переносице, соединяясь в сплошную линию. Он очень мило выглядит с этим выражением, хотя я и не слишком понимаю, что оно означает. Когда он был маленьким, мама называла его лягушонком как раз из-за этой гримасы. Но теперь, когда ему уже время от времени приходится бриться, он не слишком похож на амфибию.
Как бы то ни было, он строит лягушачью гримасу и бочком-бочком подбирается к толпе. Я еще секунду сомневаюсь, следовать ли мне за ним, но тут вдруг меня прижимает к земле пронзительный вопль.
Это пегая кобыла. Она отделилась от остальных и оглядывается – то ли на других лошадей, то ли на море. Ее голова закинута назад, но она не ржет. Она кричит.
Ее оглушительный крик несется по ветру, заглушая шум волн, шум толпы. Это вой древнего хищника. И это не имеет ничего общего с теми звуками, которые способны издавать обыкновенные лошади.
Этот звук ужасен.
У меня в голове остается только одно: «Неужели вот такое было последним, что слышали мои родители?»
Мои нервы просто лопнут, если я не спущусь на пляж прямо сейчас. Я это знаю. Я это чувствую. Но ноги становятся мягкими, как водоросли. Я так шатаюсь, что чуть не подворачиваю лодыжку, угодив ногой в одну из ям, оставленных конскими копытами. И меня охватывает облегчение, когда пегая кобыла наконец умолкает, но я уже не могу игнорировать то, что кабилл-ушти не только пахнут непохоже на настоящих лошадей. У моей Дав запах мягкий, он отдает сеном, травой, черной патокой. А кабилл-ушти пахнут солью, и мясом, и отбросами, и рыбой…
Я стараюсь дышать ртом и не думать об этом. Под ногами путаются собаки, никто не смотрит, куда идет. Лошади щелкают зубами, и мужчины предупреждающе кричат. Они куда более раздражены, чем терьеры в лавке мясника. Я рада, что Финн куда-то умчался, мне невыносима мысль о том, что он может увидеть меня совершенно растерянной.
По правде говоря, я весьма смутно представляю, как можно раздобыть лошадь для бегов, не заплатив за нее вперед, но кое-какие идеи у меня есть, и они в основном строятся на тех разговорах, которые я слышала в школе. Мальчишки там напропалую хвастали, что обязательно будут участвовать в бегах, когда вырастут. На самом деле ничего подобного не происходило; большинство из них либо уезжали на материк, либо становились фермерами, но их великие планы являлись неплохим источником информации. В особенности потому, что моя семья принадлежала к тем немногим, которые не посещали бега.
– Девчонка! – рявкает на меня мужчина, держащий в поводу чалую водяную лошадь, которая перебирает ногами и пританцовывает, как бы галопируя на месте. – Смотри под ноги, черт бы тебя побрал!
Я таращусь на собственные ноги, и мне требуется целая секунда, чтобы осознать: на песке вычерчен круг, а мои ботинки стерли часть линии. Я нервно отпрыгиваю от круга.
– Да не дергайся ты! – кричит мужчина, когда я пытаюсь восстановить нарушенную линию.
Чалая водяная лошадь тянется к бреши в круге. Я отступаю назад – и тут же на меня снова кричат, потому что я оказываюсь на пути двух мужчин, несущих парня. Его голова залита кровью, и он жутко ругается. Я шарахаюсь в сторону – и чуть не спотыкаюсь о грязного пса, перемазанного песком.
– Чтоб тебе! – рявкаю я на пса, просто потому, что он мне не ответит.
– Пак Конноли! – Это Томми Фальк с красивыми губками. – А ты что здесь делаешь?
Ну, по крайней мере, мне кажется, что он говорит именно это. Вокруг слишком шумно, голоса людей заглушают бо′льшую часть его слов, а остальное уносит ветер.
– Ищу кого-нибудь из котелков, – отвечаю я.
Черные шляпы-котелки вообще-то обычно носят торговцы. Но на Тисби такие люди появляются с одной целью – загрести побольше денег на перепродаже лошадей, участвующих в бегах. И у нас их пренебрежительно называют лошадниками. Иногда мальчишки надевают черные котелки, если хотят поважничать. Но их воспринимают просто как обычных балбесов.
– Я плохо тебя слышу! – кричит Томми.
Но я знаю, он все расслышал прекрасно. Он просто не может поверить в услышанное. Папа однажды сказал, что человеческие мозги часто воспринимают информацию избирательно. Но мне наплевать, что Томми прикидывается глухарем, так как я уже заметила шляпу-котелок – на голове того мужчины-гнома, который недавно держал пегую водяную кобылу.
– Спасибо, – говорю я Томми, хотя он не сообщил мне ничего полезного.
Я оставляю его и торопливо пробираюсь сквозь толпу, к гному. Вблизи мужчина не выглядит совсем уж коротышкой, но зато лицо у него такое, будто его несколько раз хорошенько двинули кирпичом, – пару раз для того, чтобы расплющить, и еще разок – чтобы подровнять.
Он с кем-то жарко спорит.
– Шон Кендрик! – выкрикивает лошадник, и мне это имя почему-то кажется знакомым, в особенности из-за того, что его произносят с таким презрением.
Надо сказать, что голос у обладателя котелка совсем не гномий. В нем слышится табачный хрип, и он жестко придыхает в начале слов.
– Ха! Да у него башка наполовину морской водой заполнена! Что он такое говорит о моих лошадях?
– Мне бы не хотелось это повторять, – вежливо произносит его собеседник.
Это доктор Халзал, с блестящими черными волосами, разделенными сбоку аккуратным пробором.
Мне нравится доктор Халзал. Он очень уравновешенный и рассудительный, и еще он подтянутый и аккуратный и напоминает мне скорее красивую картинку, чем настоящего человека. Когда мне было шесть лет, я хотела выйти за него замуж.
– Да он такой же бешеный, как сам океан, – заявляет лошадник в котелке. – Откажетесь – пожалеете потом!
– И тем не менее, – говорит доктор Халзал. – Боюсь, я вынужден спасовать.
– Она быстрая, как дьявол! – хрипит гном, но доктор уже уходит, а его спина явно ничего не слышит.
– Извините… – окликаю я лошадника, и собственный голос кажется мне слишком тонким.
Гном оборачивается. Его украшенное усами лицо выглядит просто жутко, в особенности сейчас, когда он раздражен. Я пытаюсь собраться с мыслями, чтобы задать осмысленно звучащий вопрос.