Страница:
– Вы занимаетесь пятеркой?
«Пятерка», или «пятые доли», – это еще одна вещь, которую я узнала от фантазирующих мальчишек. Это своего рода игра при хорошей ставке. Иногда владелец лошади может дать вам ее с одним-единственным условием: если вы выигрываете на бегах, он забирает четыре пятых выигрыша. То есть если вы не приходите первым, он ничего не получает. А если за вами победа… ну, тогда и на пятую часть вы можете купить хоть весь остров, если захочется. По крайней мере, можете купить большую часть Скармаута, кроме того, что принадлежит Бенджамину Малверну.
Гном таращится на меня.
– Нет, не занимаюсь, – отвечает он.
Однако можно не сомневаться, что он подразумевает: «Только не с тобой».
Меня чуть-чуть трясет: мне не приходило в голову, что мне могут отказать; неужто вокруг так много людей, способных скакать на кабилл-ушти, что лошадники позволяют себе привередничать?
– Ладно. А вы не могли бы мне указать кого-то, кто занимается? – спрашиваю я и поспешно добавляю: – Сэр, – папа однажды мне говорил, что слово «сэр» превращает в джентльмена любого грубияна.
– Котелки. У них спроси, – бросает в ответ гном.
Что ж, некоторые грубияны так и остаются грубиянами. Когда была помладше, я могла бы плюнуть ему на ботинки, но мама отучила меня от этой привычки с помощью большого количества мыла, которым заставляла меня мыть рот.
Поэтому я просто ухожу, не потрудившись поблагодарить гнома – в конце концов, пользы от него оказалось даже меньше, чем от Томми Фалька, – и пробираюсь сквозь толпу, высматривая другую шляпу-котелок, но в итоге получаю тот же результат. Все они отказывают рыжеволосой девушке. Они даже не раздумывают. Один хмурится, другой смеется, а один даже не дает мне договорить до конца.
Подходит время обеда, и мой желудок уже ворчит на меня. В толпе бродят люди, продающие наездникам разную еду, но она дорогая, к тому же здесь все пахнет как кровь и порченая рыба. Финна нигде не видно. Начинается прилив, и не слишком храбрые зрители уже покидают пляж. Я отхожу в сторону и прижимаюсь спиной к меловому утесу, раскинув руки по его холодной поверхности. В нескольких футах над моей головой кончается полоса очень светлого мела, показывающая, насколько поднимется вода через несколько часов. Я представляю, как стою здесь, а соленая вода медленно поглощает меня…
На моих глазах вскипают слезы разочарования. Хуже всего то, что я вроде как рада получить отказ со всех сторон. Эти пугающие чудовища совсем не похожи на мою Дав, и я даже вообразить не в силах себя на одном из них, а уж тем более – что я привожу одного из этих коней домой и учу его есть дорогущее кровавое мясо вместо меня самой. Летом дети иногда ловят стрекоз и обвязывают их ниткой, сразу за глазами, и потом водят насекомых на этом поводке, как щенков. Так вот, взрослые мужчины на кабилл-ушти кажутся мне похожими на тех стрекоз. Лошади таскают их куда хотят, как будто и не ощущают никакого веса. А что же они могут сделать со мной?
Я смотрю на море. Ближе к берегу вода местами отливает бирюзой, – там, где в волны упали обломки белых скал; а там, где на дне лежат валуны, облепленные темно-коричневыми водорослями, вода черная. А за бесконечной водной гладью лежат города, в которых намерен затеряться Гэйб. Я знаю, мы больше никогда его не увидим. И неважно, что он будет продолжать где-то жить; для нас это будет то же самое, что утрата мамы и папы.
Мама любила повторять, что у всего находится своя причина и иногда возникают препятствия, у которых есть лишь один смысл: удержать тебя от какой-нибудь глупости. Она много раз говорила мне это. Но когда она сказала то же самое Гэйбу, папа возразил: иногда препятствия означают только то, что надо лучше стараться.
Я делаю глубокий вдох и бросаюсь к единственному мужчине в котелке, который не прячет от меня глаз. К гному. К тому же сейчас он единственный, кто держит в руках поводья водяной лошади: той самой пегой кобылы, что недавно так отчаянно кричала.
– А, это ты! – говорит гном, как будто я просто случайно прохожу мимо.
– Думаю, нам надо поговорить, – решительно произношу я.
Я сердита и потому груба. Все то обаяние, с которым я начинала свое предприятие, вернулось домой и ждет, когда его накормят.
– Да и я то же самое думал. Я собираюсь уходить. Я бы предпочел не возвращаться сюда завтра, а ты бы хотела получить водяную лошадь. Что ты мне дашь за нее?
Мне захотелось сначала подумать. Но тут же у меня в голове вспыхнуло: «А что, собственно, у меня есть?» – и ко мне вернулась сообразительность.
– Вперед – ничего, – отвечаю я. Я должна твердо стоять на своем. Если Гэйб действительно собирается нас бросить и нам придется самим добывать себе пропитание, то… – Я искала лошадь под часть выигрыша.
– Эта кобыла просто изумительна, – сообщает гном. – Самая быстрая из всех на данный момент. – Он чуть отступает назад, чтобы я могла ее рассмотреть.
Водяная лошадь беспокойно топчется на месте; ее морда обмотана цепью, пропущенной под недоуздок. Лошадь потрясающе красива, к тому же она огромна. Мне кажется, что нужно поставить одну Дав на другую, чтобы их спины сровнялись по высоте или чтобы я смогла заглянуть в дикие глаза пегой великанши. От нее воняет, как от трупа, выброшенного морем на берег. Она косит глазом на одну из собак, шныряющих по пляжу. И что-то в ее взгляде очень меня беспокоит.
– Значит, в общем вы не прочь рискнуть ею, – говорю я.
Меня сжигает нетерпение, но я изо всех сил стараюсь говорить деловым тоном. Не так-то легко добиться, чтобы во время переговоров к тебе относились как ко взрослому человеку, если от мысли об удачной сделке в желудке разыгрывается легкая буря.
– У меня нет ни малейшего желания возвращаться сюда и толкаться тут, – говорит лошадник.
Я складываю руки на груди. Я воображаю себя Гэйбом. Он умеет выглядеть совершенно незаинтересованным, когда это совсем не так. И я пытаюсь голосом изобразить скуку.
– Или она такова, как вы говорите, или нет. Если она действительно самая быстрая четвероногая тварь, то чего вам хочется больше: чтобы она выиграла или чтобы ее кто-то купил? А может, вы не верите, что она способна победить?
Гном окидывает меня взглядом.
– Я не в нее не верю.
Я сердито смотрю на него.
– Я как раз то же самое подумала.
Лошадник вдруг усмехается.
– Ну так давай садись на нее! – говорит он. – Давай посмотрим, на что ты способна.
Он резко кивает на седло, стоящее на песке.
Я делаю глубокий вдох и стараюсь не вспоминать недавний крик этой водяной лошади. И пытаюсь не думать о том, как погибли мои родители. Мне надо думать о Гэйбе и о том, какое было у него лицо, когда он сказал, что уезжает. Мне кажется, руки у меня трясутся, – но они совершенно спокойно висят вдоль боков.
Я могу это сделать.
Глава восьмая
Пак
Глава девятая
Шон
Глава десятая
Пак
«Пятерка», или «пятые доли», – это еще одна вещь, которую я узнала от фантазирующих мальчишек. Это своего рода игра при хорошей ставке. Иногда владелец лошади может дать вам ее с одним-единственным условием: если вы выигрываете на бегах, он забирает четыре пятых выигрыша. То есть если вы не приходите первым, он ничего не получает. А если за вами победа… ну, тогда и на пятую часть вы можете купить хоть весь остров, если захочется. По крайней мере, можете купить большую часть Скармаута, кроме того, что принадлежит Бенджамину Малверну.
Гном таращится на меня.
– Нет, не занимаюсь, – отвечает он.
Однако можно не сомневаться, что он подразумевает: «Только не с тобой».
Меня чуть-чуть трясет: мне не приходило в голову, что мне могут отказать; неужто вокруг так много людей, способных скакать на кабилл-ушти, что лошадники позволяют себе привередничать?
– Ладно. А вы не могли бы мне указать кого-то, кто занимается? – спрашиваю я и поспешно добавляю: – Сэр, – папа однажды мне говорил, что слово «сэр» превращает в джентльмена любого грубияна.
– Котелки. У них спроси, – бросает в ответ гном.
Что ж, некоторые грубияны так и остаются грубиянами. Когда была помладше, я могла бы плюнуть ему на ботинки, но мама отучила меня от этой привычки с помощью большого количества мыла, которым заставляла меня мыть рот.
Поэтому я просто ухожу, не потрудившись поблагодарить гнома – в конце концов, пользы от него оказалось даже меньше, чем от Томми Фалька, – и пробираюсь сквозь толпу, высматривая другую шляпу-котелок, но в итоге получаю тот же результат. Все они отказывают рыжеволосой девушке. Они даже не раздумывают. Один хмурится, другой смеется, а один даже не дает мне договорить до конца.
Подходит время обеда, и мой желудок уже ворчит на меня. В толпе бродят люди, продающие наездникам разную еду, но она дорогая, к тому же здесь все пахнет как кровь и порченая рыба. Финна нигде не видно. Начинается прилив, и не слишком храбрые зрители уже покидают пляж. Я отхожу в сторону и прижимаюсь спиной к меловому утесу, раскинув руки по его холодной поверхности. В нескольких футах над моей головой кончается полоса очень светлого мела, показывающая, насколько поднимется вода через несколько часов. Я представляю, как стою здесь, а соленая вода медленно поглощает меня…
На моих глазах вскипают слезы разочарования. Хуже всего то, что я вроде как рада получить отказ со всех сторон. Эти пугающие чудовища совсем не похожи на мою Дав, и я даже вообразить не в силах себя на одном из них, а уж тем более – что я привожу одного из этих коней домой и учу его есть дорогущее кровавое мясо вместо меня самой. Летом дети иногда ловят стрекоз и обвязывают их ниткой, сразу за глазами, и потом водят насекомых на этом поводке, как щенков. Так вот, взрослые мужчины на кабилл-ушти кажутся мне похожими на тех стрекоз. Лошади таскают их куда хотят, как будто и не ощущают никакого веса. А что же они могут сделать со мной?
Я смотрю на море. Ближе к берегу вода местами отливает бирюзой, – там, где в волны упали обломки белых скал; а там, где на дне лежат валуны, облепленные темно-коричневыми водорослями, вода черная. А за бесконечной водной гладью лежат города, в которых намерен затеряться Гэйб. Я знаю, мы больше никогда его не увидим. И неважно, что он будет продолжать где-то жить; для нас это будет то же самое, что утрата мамы и папы.
Мама любила повторять, что у всего находится своя причина и иногда возникают препятствия, у которых есть лишь один смысл: удержать тебя от какой-нибудь глупости. Она много раз говорила мне это. Но когда она сказала то же самое Гэйбу, папа возразил: иногда препятствия означают только то, что надо лучше стараться.
Я делаю глубокий вдох и бросаюсь к единственному мужчине в котелке, который не прячет от меня глаз. К гному. К тому же сейчас он единственный, кто держит в руках поводья водяной лошади: той самой пегой кобылы, что недавно так отчаянно кричала.
– А, это ты! – говорит гном, как будто я просто случайно прохожу мимо.
– Думаю, нам надо поговорить, – решительно произношу я.
Я сердита и потому груба. Все то обаяние, с которым я начинала свое предприятие, вернулось домой и ждет, когда его накормят.
– Да и я то же самое думал. Я собираюсь уходить. Я бы предпочел не возвращаться сюда завтра, а ты бы хотела получить водяную лошадь. Что ты мне дашь за нее?
Мне захотелось сначала подумать. Но тут же у меня в голове вспыхнуло: «А что, собственно, у меня есть?» – и ко мне вернулась сообразительность.
– Вперед – ничего, – отвечаю я. Я должна твердо стоять на своем. Если Гэйб действительно собирается нас бросить и нам придется самим добывать себе пропитание, то… – Я искала лошадь под часть выигрыша.
– Эта кобыла просто изумительна, – сообщает гном. – Самая быстрая из всех на данный момент. – Он чуть отступает назад, чтобы я могла ее рассмотреть.
Водяная лошадь беспокойно топчется на месте; ее морда обмотана цепью, пропущенной под недоуздок. Лошадь потрясающе красива, к тому же она огромна. Мне кажется, что нужно поставить одну Дав на другую, чтобы их спины сровнялись по высоте или чтобы я смогла заглянуть в дикие глаза пегой великанши. От нее воняет, как от трупа, выброшенного морем на берег. Она косит глазом на одну из собак, шныряющих по пляжу. И что-то в ее взгляде очень меня беспокоит.
– Значит, в общем вы не прочь рискнуть ею, – говорю я.
Меня сжигает нетерпение, но я изо всех сил стараюсь говорить деловым тоном. Не так-то легко добиться, чтобы во время переговоров к тебе относились как ко взрослому человеку, если от мысли об удачной сделке в желудке разыгрывается легкая буря.
– У меня нет ни малейшего желания возвращаться сюда и толкаться тут, – говорит лошадник.
Я складываю руки на груди. Я воображаю себя Гэйбом. Он умеет выглядеть совершенно незаинтересованным, когда это совсем не так. И я пытаюсь голосом изобразить скуку.
– Или она такова, как вы говорите, или нет. Если она действительно самая быстрая четвероногая тварь, то чего вам хочется больше: чтобы она выиграла или чтобы ее кто-то купил? А может, вы не верите, что она способна победить?
Гном окидывает меня взглядом.
– Я не в нее не верю.
Я сердито смотрю на него.
– Я как раз то же самое подумала.
Лошадник вдруг усмехается.
– Ну так давай садись на нее! – говорит он. – Давай посмотрим, на что ты способна.
Он резко кивает на седло, стоящее на песке.
Я делаю глубокий вдох и стараюсь не вспоминать недавний крик этой водяной лошади. И пытаюсь не думать о том, как погибли мои родители. Мне надо думать о Гэйбе и о том, какое было у него лицо, когда он сказал, что уезжает. Мне кажется, руки у меня трясутся, – но они совершенно спокойно висят вдоль боков.
Я могу это сделать.
Глава восьмая
Пак
Гном в котелке подводит кобылу к одному из облепленных водорослями валунов, чтобы я могла воспользоваться им и забраться на водяную лошадь. Лошадь нервно пританцовывает возле камня, оставаясь слишком далеко от него. Она не сводит глаз с собаки, которая топчется рядом, поскольку ее весьма привлекают брошенные кем-то остатки завтрака у самых копыт. Ветер холодит мне шею, а пальцы ног превратились в маленькие замороженные камешки.
– Она не станет спокойнее, чем сейчас, – говорит лошадник. – Решай, надо тебе это или нет.
Мои руки сжимаются в кулаки, я не хочу, чтобы дрожь в пальцах меня выдала. Я думаю об огромных зубах, увлекающих моих родителей под воду. Но не только страх останавливает меня сейчас. Я представляю, что мама и папа смотрят на меня оттуда, где они находятся… а виден ли этот пляж с небес? Может, утесы его заслоняют?.. И я думаю о том, что они могли бы сказать. Они всегда насмехались над бегами, но водяные лошади убили их, когда они плыли в своей лодке… а теперь я собираюсь заполучить одну из таких лошадей и участвовать в бегах. Я просто вижу перед собой лицо папы и те тонкие полукруглые морщинки, всегда появлявшиеся над его верхней губой, когда он бывал разочарован или недоволен.
Кобыла резко вскидывает голову; гном, висящий на поводьях, чуть не взлетает в воздух.
Должен же быть какой-то другой способ, путь… Должно быть что-то такое, что я могла бы сделать… только бы очутиться подальше от этой лошади. Но как без нее стать участником бегов?
Тут я замечаю, что невесть откуда появился Финн и он стоит рядом с валуном, на котором едва удерживаюсь я. Он ничего не говорит. Он обхватил себя руками и сжимает пальцами рукава, с силой дергая их и глядя на меня снизу вверх. Похоже, он сам не замечает, что делают его пальцы.
– Прекрати, – говорю я, и пальцы Финна замирают.
Кажется, я наконец определилась.
– Ну, девчушка, – говорит лошадник. – Давай, вперед!
Мышцы кобылы сжимаются, кожа над ними дергается.
Это не для меня.
Я говорю:
– Мне очень жаль. Я передумала.
Я только и успеваю заметить, как он презрительно закатывает глаза, – и в этот миг все приходит в движение. На меня налетает черно-белый ураган, сильный толчок сбрасывает меня с валуна. Я ударяюсь спиной о землю, и от этого весь воздух вылетает из меня. Лицо становится теплым и мокрым. Когда кобыла встает на дыбы надо мной, я осознаю, что одновременно со мной кричит кто-то еще, и тут же понимаю, что влага на моем лице – это кровь, но она льется откуда-то со стороны, не из меня. Она хлещет из того, что зажато в зубах пегой кобылы.
Я перекатываюсь в сторону, подальше от ее копыт, стираю с глаз мокрый песок, пытаясь встать. Пытаясь восстановить дыхание. Пытаясь что-то увидеть. Кобыла приседает на задние ноги, встряхивает свою жертву. Она рвет добычу, придерживая ее копытом. Песок залит кровью.
Я отчаянно кричу: «Финн!..»
Тут кобыла, прижав уши к черепу, швыряет в меня кусок своей добычи. Я то ли всхлипываю, то ли задыхаюсь, отскакивая от окровавленного сустава. Из него торчит что-то вроде ниток, вроде щупальцев медузы… Мне хочется упасть на колени и перестать думать.
То, что лежит передо мной, покрыто короткими темными волосками, на кровь налип песок… Это нечто неопределенное, почти неопознаваемое. Касаться этого опасно, и все же я…
Это собака.
Люди вокруг кричат:
– Шон Кендрик! Шон!..
Но я зову Финна и наконец вижу его. Он сейчас похож на зловещие резные изображения на дверях церкви в Скармауте – маленький старичок с огромными округлившимися глазами.
Он бормочет:
– Я думал…
Я понимаю его, потому что и сама думала то же самое.
– Пожалуйста, не надо на нее садиться! – со страстью восклицает Финн.
Я даже и вспомнить не могу, когда он в последний раз просил меня о чем-нибудь, да еще так горячо.
– Не надо вообще на них скакать! – настаивает Финн.
– Я и не стану, – отвечаю я. – У меня есть Дав.
– Она не станет спокойнее, чем сейчас, – говорит лошадник. – Решай, надо тебе это или нет.
Мои руки сжимаются в кулаки, я не хочу, чтобы дрожь в пальцах меня выдала. Я думаю об огромных зубах, увлекающих моих родителей под воду. Но не только страх останавливает меня сейчас. Я представляю, что мама и папа смотрят на меня оттуда, где они находятся… а виден ли этот пляж с небес? Может, утесы его заслоняют?.. И я думаю о том, что они могли бы сказать. Они всегда насмехались над бегами, но водяные лошади убили их, когда они плыли в своей лодке… а теперь я собираюсь заполучить одну из таких лошадей и участвовать в бегах. Я просто вижу перед собой лицо папы и те тонкие полукруглые морщинки, всегда появлявшиеся над его верхней губой, когда он бывал разочарован или недоволен.
Кобыла резко вскидывает голову; гном, висящий на поводьях, чуть не взлетает в воздух.
Должен же быть какой-то другой способ, путь… Должно быть что-то такое, что я могла бы сделать… только бы очутиться подальше от этой лошади. Но как без нее стать участником бегов?
Тут я замечаю, что невесть откуда появился Финн и он стоит рядом с валуном, на котором едва удерживаюсь я. Он ничего не говорит. Он обхватил себя руками и сжимает пальцами рукава, с силой дергая их и глядя на меня снизу вверх. Похоже, он сам не замечает, что делают его пальцы.
– Прекрати, – говорю я, и пальцы Финна замирают.
Кажется, я наконец определилась.
– Ну, девчушка, – говорит лошадник. – Давай, вперед!
Мышцы кобылы сжимаются, кожа над ними дергается.
Это не для меня.
Я говорю:
– Мне очень жаль. Я передумала.
Я только и успеваю заметить, как он презрительно закатывает глаза, – и в этот миг все приходит в движение. На меня налетает черно-белый ураган, сильный толчок сбрасывает меня с валуна. Я ударяюсь спиной о землю, и от этого весь воздух вылетает из меня. Лицо становится теплым и мокрым. Когда кобыла встает на дыбы надо мной, я осознаю, что одновременно со мной кричит кто-то еще, и тут же понимаю, что влага на моем лице – это кровь, но она льется откуда-то со стороны, не из меня. Она хлещет из того, что зажато в зубах пегой кобылы.
Я перекатываюсь в сторону, подальше от ее копыт, стираю с глаз мокрый песок, пытаясь встать. Пытаясь восстановить дыхание. Пытаясь что-то увидеть. Кобыла приседает на задние ноги, встряхивает свою жертву. Она рвет добычу, придерживая ее копытом. Песок залит кровью.
Я отчаянно кричу: «Финн!..»
Тут кобыла, прижав уши к черепу, швыряет в меня кусок своей добычи. Я то ли всхлипываю, то ли задыхаюсь, отскакивая от окровавленного сустава. Из него торчит что-то вроде ниток, вроде щупальцев медузы… Мне хочется упасть на колени и перестать думать.
То, что лежит передо мной, покрыто короткими темными волосками, на кровь налип песок… Это нечто неопределенное, почти неопознаваемое. Касаться этого опасно, и все же я…
Это собака.
Люди вокруг кричат:
– Шон Кендрик! Шон!..
Но я зову Финна и наконец вижу его. Он сейчас похож на зловещие резные изображения на дверях церкви в Скармауте – маленький старичок с огромными округлившимися глазами.
Он бормочет:
– Я думал…
Я понимаю его, потому что и сама думала то же самое.
– Пожалуйста, не надо на нее садиться! – со страстью восклицает Финн.
Я даже и вспомнить не могу, когда он в последний раз просил меня о чем-нибудь, да еще так горячо.
– Не надо вообще на них скакать! – настаивает Финн.
– Я и не стану, – отвечаю я. – У меня есть Дав.
Глава девятая
Шон
Этим вечером, спустя много времени после того, как высокий прилив загнал всех в глубь острова, я привожу Корра на пляж. Наши гигантские тени движутся перед нами; в это время года темнеет уже в пять и песок остывает.
Я оставляю седло и ботинки у спуска для лодок, где сквозь мягкий песок еще пробивается трава. Глаза Корра не отрываются от океана, и он медленно забирает в сторону воды.
Следы тянутся за нами по твердому песку, выглаженному приливом; он холодит мои босые подошвы, особенно тогда, когда к коже прижимаются мокрые водоросли. Однако мне приятно, потому что ноги у меня натерты и покрыты волдырями.
Конец первого дня, бесконечного первого дня. Пляж получил свою долю жертв. Один парень упал с лошади и разбил голову о валун. Другого лошадь укусила, и рана выглядит впечатляюще, но достаточно будет пинты пива и нескольких часов сна для излечения. А потом еще та собака… Меня даже не удивило то, что с ней расправилась именно пегая кобыла.
В общем и целом – наихудшее начало тренировок.
Этим вечером в Грэттоне начнется регистрация. Я внесу в список нас с Корром, хотя в данном случае это выглядит чистой формальностью. Потом будет бешеная неделя, когда островитяне и туристы испытывают лошадей, чтобы проверить, хватит ли у них духу действительно участвовать в бегах, и если да, то хватит ли у них духу скакать именно на той лошади, которую они оседлали. Люди будут покупать, продавать, обменивать лошадей. Мужчины либо становятся владельцами, либо берут лошадь по договору, превращаясь в наездников… а для меня это весьма неприятное время. Слишком много торгов, слишком мало тренировок. И я всегда испытываю облегчение, когда первая неделя праздника завершается и наездники вынуждены уже официально внести в список своих лошадей.
И вот тогда-то все и начинается.
Корр вскидывает голову, прижимает уши, выгибает шею, как будто ищет расположения моря Скорпионов. Я шепчу ему на ухо и натягиваю поводья. Я хочу, чтобы он сконцентрировал внимание на мне, а не на песне этой могучей воды. Я всматриваюсь в его глаза, в его уши, в линии тела, пытаясь понять, чей голос сегодня ночью окажется сильнее – мой или океана.
Корр вдруг так быстро поворачивает ко мне голову, что я второпях выхватываю из кармана железный прут еще до того, как он заканчивает поворот. Но он не нападает, он просто внимательно изучает меня.
Корру я доверяю больше, чем любой другой водяной лошади.
Вот только доверять ему совсем не следует.
Шея у него мягкая, но кожа вокруг глаз натянулась, и потому мы ступаем в воду. Я резко выдыхаю, когда холодная вода охватывает мои лодыжки. А потом мы просто стоим на месте, и я наблюдаю за Корром, следя за тем, как действуют на него магические водовороты воды вокруг его ног. Он дрожит, но не напрягается; мы уже проделывали такое, а до конца месяца далеко. Я зачерпываю горсть соленой воды и лью ее на спину Корра; мои губы, когда я шепчу, прижимаются к его шкуре. Он стоит спокойно. И я стою вместе с ним, позволяя воде и песку успокаивать мои уставшие ноги.
Корр, красный, как закат, смотрит на океан. Берег обращен на восток, и конь смотрит в ночь, темно-синюю, потом черную, и небо и вода отражаются друг в друге. Наши тени тоже падают в океан, меняя цвета бурунов и пены под собой. Когда смотрю на тень Корра, я вижу элегантного гиганта. Когда смотрю на свою – я впервые вижу тень своего отца. Впрочем, не совсем отца. Мои плечи не приподняты, словно от постоянного холода. И волосы у него были длиннее. Но все равно я вижу его в напряженной позе, с постоянно вскинутым подбородком – даже в тени на земле виден наездник.
Я застигнут врасплох, и, когда Корр резко дергается вверх и в сторону, я ничего не делаю. Он уже почти становится на дыбы, пока я успеваю это осознать, – но потом снова опускает копыта точно на то же самое место, где они стояли, при этом основательно окатывая меня водой. Во рту у меня соль, и я вижу, как его уши поворачиваются в мою сторону, шея изгибается…
И я впервые за много дней смеюсь. В ответ на этот звук Корр мотает головой, как собака, что отряхивает воду. Я делаю несколько шагов в воде, и Корр следует за мной, а потом я бросаюсь к нему и бью ногой по волнам, обливая его водой. Он ржет, и вид у него оскорбленный, а потом он снова колотит копытами, посылая на меня фонтаны брызг. Мы прогуливаемся в воде взад-вперед – я не поворачиваюсь к нему спиной, – и он идет за мной, а я – за ним. Он делает вид, что пьет воду, и тут же вскидывает голову в насмешливом отвращении. Я тоже притворяюсь, будто хочу напиться, набираю воду в пригоршню – и выплескиваю на него.
Наконец я выдыхаюсь, ноги у меня болят от острой гальки на дне, да и вода уже так холодна, что невозможно терпеть. Я подхожу к Корру, он опускает голову и прижимает морду к моей груди; я ощущаю его тепло сквозь промокшую рубашку. Я поглаживаю отметку на его шкуре, за ухом, чтобы успокоить его, и запускаю пальцы в гриву – чтобы успокоиться самому.
Где-то неподалеку я слышу негромкий всплеск. Это может быть рыба, хотя она должна быть порядочных размеров, чтобы я услышал ее сквозь шум бурунов. Я оглядываю море – и вижу сгусток черноты.
Я не думаю, что это рыба, и Корр тоже так не считает, он смотрит на воду… Теперь он дрожит, и, когда я выхожу из воды, ему требуется целая долгая минута, прежде чем он решается последовать за мной. Он делает один медленный шаг, потом другой, и вот уже вода не касается его ног, тогда он останавливается, замирает. И оглядывается на море, вскинув голову, изгибая губы.
Я резко дергаю повод и прижимаю железо к груди Корра, пока он не успел испустить зов. До тех пор пока он в моих руках, он не будет петь песнь водяных лошадей.
Возвращаясь к покатому склону для спуска лодок, я вижу силуэты наверху, у дороги к Скармауту. Люди стоят на гребне холма, там, где он встречается с небом, черные на фоне пурпура. И хотя они далеко, одного из них не узнать невозможно, настолько он тяжеловесен по линиям, – это Мэтт Малверн. Поза зрителей говорит о том, что они интересуются моими успехами, и потому я продвигаюсь вперед с осторожностью.
Мне не требуется много времени на то, чтобы выяснить: Мэтт Малверн помочился в мои ботинки.
Люди на гребне хохочут. Я не желаю доставить Мэтту удовольствие, как-то проявляя свои эмоции, и потому просто выливаю мочу на пляж – там ей самое место, – и связываю ботинки шнурками. Я вешаю их на седло на спине Корра и начинаю подниматься по склону. Хотя уже почти полностью стемнело, у меня еще много дел; до десяти я должен успеть к Грэттону. День еще продолжается, растягиваясь передо мной, невидимый в темноте.
Мы идем в глубь острова.
Мои ботинки воняют мочой.
Я оставляю седло и ботинки у спуска для лодок, где сквозь мягкий песок еще пробивается трава. Глаза Корра не отрываются от океана, и он медленно забирает в сторону воды.
Следы тянутся за нами по твердому песку, выглаженному приливом; он холодит мои босые подошвы, особенно тогда, когда к коже прижимаются мокрые водоросли. Однако мне приятно, потому что ноги у меня натерты и покрыты волдырями.
Конец первого дня, бесконечного первого дня. Пляж получил свою долю жертв. Один парень упал с лошади и разбил голову о валун. Другого лошадь укусила, и рана выглядит впечатляюще, но достаточно будет пинты пива и нескольких часов сна для излечения. А потом еще та собака… Меня даже не удивило то, что с ней расправилась именно пегая кобыла.
В общем и целом – наихудшее начало тренировок.
Этим вечером в Грэттоне начнется регистрация. Я внесу в список нас с Корром, хотя в данном случае это выглядит чистой формальностью. Потом будет бешеная неделя, когда островитяне и туристы испытывают лошадей, чтобы проверить, хватит ли у них духу действительно участвовать в бегах, и если да, то хватит ли у них духу скакать именно на той лошади, которую они оседлали. Люди будут покупать, продавать, обменивать лошадей. Мужчины либо становятся владельцами, либо берут лошадь по договору, превращаясь в наездников… а для меня это весьма неприятное время. Слишком много торгов, слишком мало тренировок. И я всегда испытываю облегчение, когда первая неделя праздника завершается и наездники вынуждены уже официально внести в список своих лошадей.
И вот тогда-то все и начинается.
Корр вскидывает голову, прижимает уши, выгибает шею, как будто ищет расположения моря Скорпионов. Я шепчу ему на ухо и натягиваю поводья. Я хочу, чтобы он сконцентрировал внимание на мне, а не на песне этой могучей воды. Я всматриваюсь в его глаза, в его уши, в линии тела, пытаясь понять, чей голос сегодня ночью окажется сильнее – мой или океана.
Корр вдруг так быстро поворачивает ко мне голову, что я второпях выхватываю из кармана железный прут еще до того, как он заканчивает поворот. Но он не нападает, он просто внимательно изучает меня.
Корру я доверяю больше, чем любой другой водяной лошади.
Вот только доверять ему совсем не следует.
Шея у него мягкая, но кожа вокруг глаз натянулась, и потому мы ступаем в воду. Я резко выдыхаю, когда холодная вода охватывает мои лодыжки. А потом мы просто стоим на месте, и я наблюдаю за Корром, следя за тем, как действуют на него магические водовороты воды вокруг его ног. Он дрожит, но не напрягается; мы уже проделывали такое, а до конца месяца далеко. Я зачерпываю горсть соленой воды и лью ее на спину Корра; мои губы, когда я шепчу, прижимаются к его шкуре. Он стоит спокойно. И я стою вместе с ним, позволяя воде и песку успокаивать мои уставшие ноги.
Корр, красный, как закат, смотрит на океан. Берег обращен на восток, и конь смотрит в ночь, темно-синюю, потом черную, и небо и вода отражаются друг в друге. Наши тени тоже падают в океан, меняя цвета бурунов и пены под собой. Когда смотрю на тень Корра, я вижу элегантного гиганта. Когда смотрю на свою – я впервые вижу тень своего отца. Впрочем, не совсем отца. Мои плечи не приподняты, словно от постоянного холода. И волосы у него были длиннее. Но все равно я вижу его в напряженной позе, с постоянно вскинутым подбородком – даже в тени на земле виден наездник.
Я застигнут врасплох, и, когда Корр резко дергается вверх и в сторону, я ничего не делаю. Он уже почти становится на дыбы, пока я успеваю это осознать, – но потом снова опускает копыта точно на то же самое место, где они стояли, при этом основательно окатывая меня водой. Во рту у меня соль, и я вижу, как его уши поворачиваются в мою сторону, шея изгибается…
И я впервые за много дней смеюсь. В ответ на этот звук Корр мотает головой, как собака, что отряхивает воду. Я делаю несколько шагов в воде, и Корр следует за мной, а потом я бросаюсь к нему и бью ногой по волнам, обливая его водой. Он ржет, и вид у него оскорбленный, а потом он снова колотит копытами, посылая на меня фонтаны брызг. Мы прогуливаемся в воде взад-вперед – я не поворачиваюсь к нему спиной, – и он идет за мной, а я – за ним. Он делает вид, что пьет воду, и тут же вскидывает голову в насмешливом отвращении. Я тоже притворяюсь, будто хочу напиться, набираю воду в пригоршню – и выплескиваю на него.
Наконец я выдыхаюсь, ноги у меня болят от острой гальки на дне, да и вода уже так холодна, что невозможно терпеть. Я подхожу к Корру, он опускает голову и прижимает морду к моей груди; я ощущаю его тепло сквозь промокшую рубашку. Я поглаживаю отметку на его шкуре, за ухом, чтобы успокоить его, и запускаю пальцы в гриву – чтобы успокоиться самому.
Где-то неподалеку я слышу негромкий всплеск. Это может быть рыба, хотя она должна быть порядочных размеров, чтобы я услышал ее сквозь шум бурунов. Я оглядываю море – и вижу сгусток черноты.
Я не думаю, что это рыба, и Корр тоже так не считает, он смотрит на воду… Теперь он дрожит, и, когда я выхожу из воды, ему требуется целая долгая минута, прежде чем он решается последовать за мной. Он делает один медленный шаг, потом другой, и вот уже вода не касается его ног, тогда он останавливается, замирает. И оглядывается на море, вскинув голову, изгибая губы.
Я резко дергаю повод и прижимаю железо к груди Корра, пока он не успел испустить зов. До тех пор пока он в моих руках, он не будет петь песнь водяных лошадей.
Возвращаясь к покатому склону для спуска лодок, я вижу силуэты наверху, у дороги к Скармауту. Люди стоят на гребне холма, там, где он встречается с небом, черные на фоне пурпура. И хотя они далеко, одного из них не узнать невозможно, настолько он тяжеловесен по линиям, – это Мэтт Малверн. Поза зрителей говорит о том, что они интересуются моими успехами, и потому я продвигаюсь вперед с осторожностью.
Мне не требуется много времени на то, чтобы выяснить: Мэтт Малверн помочился в мои ботинки.
Люди на гребне хохочут. Я не желаю доставить Мэтту удовольствие, как-то проявляя свои эмоции, и потому просто выливаю мочу на пляж – там ей самое место, – и связываю ботинки шнурками. Я вешаю их на седло на спине Корра и начинаю подниматься по склону. Хотя уже почти полностью стемнело, у меня еще много дел; до десяти я должен успеть к Грэттону. День еще продолжается, растягиваясь передо мной, невидимый в темноте.
Мы идем в глубь острова.
Мои ботинки воняют мочой.
Глава десятая
Пак
Я очень давно не бывала в Скармауте после наступления темноты, и это напоминает мне то время, когда папа обрезал волосы. В первые семь лет моей жизни у папы были темные локоны, похожие на мои, – и он всегда говорил, что утром нужно первым делом их расчесать, а уж потом заниматься чем хочешь. Но когда мне было семь, папа однажды вернулся с причала с обритой головой, и когда я увидела, как он входит в дверь и целует маму в губы, я заплакала, потому что приняла его за чужака.
То же самое происходит со Скармаутом после наступления темноты: он превращается в совсем другой Скармаут, не тот, который я знаю всю свою жизнь, и мне совсем не хочется, чтобы он целовал меня в губы. Ночь раскрасила весь город в темно-синий цвет. Здания тесно прижимаются друг к другу и, цепляясь за скалы, всматриваются в бесконечную черную набережную под ними. Уличные фонари окружены сияющими гало; бумажные фонарики ползут по проволокам, привязанным к телефонным мачтам. Они похожи на рождественские огни или на светлячков, они поднимаются к едва заметным темным очертаниям церкви Святого Колумбы над городом. К стенам прислонены сотни велосипедов, а вдоль улиц припарковано столько автомобилей, сколько их и быть не может на всем острове, и фонари отражаются в их ветровых стеклах. Машины извергают из своего нутра совершенно незнакомых мне людей, а велосипеды принадлежат полузнакомым парням. Такое количество людей на улицах я видела только во время ярмарки.
Все это кажется волшебным и пугающим. Я теряюсь, а ведь нахожусь всего лишь в Скармауте. Я просто вообразить не могу, что будет делать Гэйб на материке.
– Пак Конноли! – кричит кто-то, и я догадываюсь, что это голос Джозефа Берингера. – Тебе разве не пора спать?
Я ставлю велосипед Финна как можно ближе к лавке мясника и прислоняю его к металлическим поручням, которые предназначены для того, чтобы вы не свалились на набережную, когда вам совсем того не хочется. Вода сегодня пахнет как-то таинственно, запах отдает рыбой, и я всматриваюсь вниз, на причал, выясняя, нет ли там рыбачьих лодок. Но там нет ничего, кроме черной воды и отражений, из-за чего кажется, что под поверхностью соленой воды прячется еще один Скармаут.
Джозеф кричит что-то еще, но я не обращаю на него внимания. Правда, отчасти я даже рада тому, что этот болван здесь, ведь он представляет собой устоявшуюся частицу моей жизни и придает всему вокруг более знакомый вид.
Моя голова дергается, когда Джозеф тянет меня за связанные в хвост волосы. Я резко оборачиваюсь, уперев руки в бока. Он одаряет меня чересчур широкой улыбкой. На лбу у него прыщи, сразу под линией волос. А губы сложены так, словно он восклицает: «У-ух!», восторгаясь тем, что я на него смотрю.
Я пытаюсь придумать что-нибудь остроумное, но ощущаю только раздражение от того, что кажущееся смешным такому вот одиннадцатилетнему сопляку, продолжает смешить и особу семнадцати лет. И потому лишь яростно бросаю:
– Сегодня мне не до тебя, Джозеф Берингер!
Это и всегда правда, но сегодняшним вечером в особенности. Дело в том, что я вроде как должна записаться на бега в качестве участника. Видя, как я спешу в Скармаут, Финн любезно предложил покормить Дав за меня. Когда я уходила, он заглядывал в кормушку с таким видом, как будто перед ним было самое сложное изобретение, какое он только видывал в жизни.
За моей спиной Джозеф снова твердит о том, что мне давно пора спать, – он всегда повторяет одно и то же до тошноты, – и я просто не слушаю его, спеша добраться до Грэттонов, до лавки мясника. Я поглядываю на прохожих; отчасти это уже туристы, и я вспоминаю о том, как мама повторяла, что нам просто необходимы бега, ведь без них остров бы просто вымер.
Ну, этим вечером остров уж точно жив.
У Грэттона ужасно шумно, люди выплескиваются на улицу. Мне приходится проталкиваться к двери. Я бы не сказала, что жители Скармаута сплошь грубияны, просто от пива мужчины глохнут. Внутри все жужжит и гудит. Потолок, выставивший напоказ все свои балки, нависает низко над головой. Я никогда не видела здесь такого сборища. Но впрочем, есть смысл в том, что именно лавка мясника должна быть чем-то вроде неофициального клуба для участников бегов, ведь именно здесь наездники получают мясо для водяных лошадей.
Все, кроме меня.
Прямо перед собой, у противоположной стены, я вижу Томаса Грэттона, он что-то кричит кому-то в ухо. Его жена, Пег, стоит за прилавком, улыбаясь и болтая, и в ее руке – кусок мела. Возможно, Томас и является владельцем лавки, но, как говорил папа, по-настоящему всем тут заправляет Пег. Все мужчины в Скармауте влюблены в Пег. Папа говорил, это потому, что мужчины знают: Пег могла бы аккуратненько вырезать их сердца, и это их привлекает. Конечно, дело не в ее внешности. Я слышала, как Гэйб однажды сказал, что видал грудь и побольше. Наверное, это действительно так, но я помню, как меня задели эти слова. Неужели достоинства девушки определяются только размерами ее груди?
Я пристраиваюсь в хвост очереди людей, которые дожидаются, пока Пег запишет их имена на грифельной доске. Я стою за мужчиной в тускло-синей куртке и шляпе, и у него такая огромная спина, что я за ней ничего не вижу. Я чувствую себя младенцем, случайно попавшим в комнату, где в стены вбиты мясные крюки. Томас Грэттон ревет на толпу, требуя прекратить курение в лавке, а мужчины с хохотом орут что-то в ответ.
Меня охватывает неуверенность, как будто мне не полагается стоять в этой очереди. Мне кажется, что все на меня смотрят. Я слышу, как у прилавка мужчины делают ставки. Может, я ошибаюсь и все это не имеет отношения к записи на бега? Может, они даже не позволят мне записаться с моей Дав. Единственный плюс в этой ситуации – то, что я оторвалась от Джозефа Берингера.
Я делаю шаг в сторону, чтобы гигантская спина стоящего передо мной мужчины не мешала мне, и снова читаю то, что написано мелом на доске. В ее верхней части два заголовка: «Жокеи» и справа – «Кабилл-ушти». Рядом со словом «жокеи» кто-то написал маленькими буквами: «Мясо». А под всем этим – небольшое пустое пространство, и дальше уже идет список имен. Записей куда больше в графе «Жокеи», чем в графе «Кабилл-ушти». Мне хочется спросить человека-гору передо мной, почему это так. И я гадаю, знает ли это Джозеф. И еще думаю, вернулся ли Гэйб домой. И сумел ли Финн сообразить, что делать с кормушкой. Вот только я ни на чем не могу сосредоточиться надолго.
А потом я вижу его. Темноволосый парень, как будто сделанный из одних только углов. Он стоит в очереди к прилавку, молча и неподвижно, и на нем черно-синяя куртка, а руки сложены на груди. Он кажется диким и совершенно неуместным в этой лавке; у него язвительное выражение лица, воротник поднят, волосы растрепаны. Он ни на кого не смотрит и ни от кого не отворачивается; он просто стоит, уставившись в пол, и его мысли явно где-то далеко от лавки мясника. Все остальные сбиваются в кучки, суетятся, толкаются, но никто не подходит к нему, хотя вроде бы никто и не старается его избегать. Он просто как будто в каком-то другом месте, не там, где все прочие.
– Ох, Пак Конноли! – говорит кто-то за моей спиной.
Я оборачиваюсь и вижу какого-то старика, он не стоит в очереди, а просто рассматривает, кто тут есть. Вроде бы его зовут Рейли, или Турбер… или еще как-то. Я признаю в нем старого друга моего отца, одного из тех, кто вообще-то был достаточно давно знаком с ним, чтобы обзавестись каким-то именем, только мне незачем было его знать. Он сухопар и морщинист, и борозды на его лице такие глубокие, что в них запросто могли бы устроить свои гнезда чайки.
– Что ты здесь делаешь ночью?
– Лезу не в свое дело, – отвечаю я, потому что это такой ответ, с которым трудно поспорить.
Я снова смотрю на молодого человека у прилавка. Он как раз поворачивается, я вижу его профиль и вдруг понимаю, что видела его на пляже: он сидел на красном жеребце. И что-то в выражении его лица и в растрепанных волосах заставляет мое сердце несколько раз громко стукнуть.
То же самое происходит со Скармаутом после наступления темноты: он превращается в совсем другой Скармаут, не тот, который я знаю всю свою жизнь, и мне совсем не хочется, чтобы он целовал меня в губы. Ночь раскрасила весь город в темно-синий цвет. Здания тесно прижимаются друг к другу и, цепляясь за скалы, всматриваются в бесконечную черную набережную под ними. Уличные фонари окружены сияющими гало; бумажные фонарики ползут по проволокам, привязанным к телефонным мачтам. Они похожи на рождественские огни или на светлячков, они поднимаются к едва заметным темным очертаниям церкви Святого Колумбы над городом. К стенам прислонены сотни велосипедов, а вдоль улиц припарковано столько автомобилей, сколько их и быть не может на всем острове, и фонари отражаются в их ветровых стеклах. Машины извергают из своего нутра совершенно незнакомых мне людей, а велосипеды принадлежат полузнакомым парням. Такое количество людей на улицах я видела только во время ярмарки.
Все это кажется волшебным и пугающим. Я теряюсь, а ведь нахожусь всего лишь в Скармауте. Я просто вообразить не могу, что будет делать Гэйб на материке.
– Пак Конноли! – кричит кто-то, и я догадываюсь, что это голос Джозефа Берингера. – Тебе разве не пора спать?
Я ставлю велосипед Финна как можно ближе к лавке мясника и прислоняю его к металлическим поручням, которые предназначены для того, чтобы вы не свалились на набережную, когда вам совсем того не хочется. Вода сегодня пахнет как-то таинственно, запах отдает рыбой, и я всматриваюсь вниз, на причал, выясняя, нет ли там рыбачьих лодок. Но там нет ничего, кроме черной воды и отражений, из-за чего кажется, что под поверхностью соленой воды прячется еще один Скармаут.
Джозеф кричит что-то еще, но я не обращаю на него внимания. Правда, отчасти я даже рада тому, что этот болван здесь, ведь он представляет собой устоявшуюся частицу моей жизни и придает всему вокруг более знакомый вид.
Моя голова дергается, когда Джозеф тянет меня за связанные в хвост волосы. Я резко оборачиваюсь, уперев руки в бока. Он одаряет меня чересчур широкой улыбкой. На лбу у него прыщи, сразу под линией волос. А губы сложены так, словно он восклицает: «У-ух!», восторгаясь тем, что я на него смотрю.
Я пытаюсь придумать что-нибудь остроумное, но ощущаю только раздражение от того, что кажущееся смешным такому вот одиннадцатилетнему сопляку, продолжает смешить и особу семнадцати лет. И потому лишь яростно бросаю:
– Сегодня мне не до тебя, Джозеф Берингер!
Это и всегда правда, но сегодняшним вечером в особенности. Дело в том, что я вроде как должна записаться на бега в качестве участника. Видя, как я спешу в Скармаут, Финн любезно предложил покормить Дав за меня. Когда я уходила, он заглядывал в кормушку с таким видом, как будто перед ним было самое сложное изобретение, какое он только видывал в жизни.
За моей спиной Джозеф снова твердит о том, что мне давно пора спать, – он всегда повторяет одно и то же до тошноты, – и я просто не слушаю его, спеша добраться до Грэттонов, до лавки мясника. Я поглядываю на прохожих; отчасти это уже туристы, и я вспоминаю о том, как мама повторяла, что нам просто необходимы бега, ведь без них остров бы просто вымер.
Ну, этим вечером остров уж точно жив.
У Грэттона ужасно шумно, люди выплескиваются на улицу. Мне приходится проталкиваться к двери. Я бы не сказала, что жители Скармаута сплошь грубияны, просто от пива мужчины глохнут. Внутри все жужжит и гудит. Потолок, выставивший напоказ все свои балки, нависает низко над головой. Я никогда не видела здесь такого сборища. Но впрочем, есть смысл в том, что именно лавка мясника должна быть чем-то вроде неофициального клуба для участников бегов, ведь именно здесь наездники получают мясо для водяных лошадей.
Все, кроме меня.
Прямо перед собой, у противоположной стены, я вижу Томаса Грэттона, он что-то кричит кому-то в ухо. Его жена, Пег, стоит за прилавком, улыбаясь и болтая, и в ее руке – кусок мела. Возможно, Томас и является владельцем лавки, но, как говорил папа, по-настоящему всем тут заправляет Пег. Все мужчины в Скармауте влюблены в Пег. Папа говорил, это потому, что мужчины знают: Пег могла бы аккуратненько вырезать их сердца, и это их привлекает. Конечно, дело не в ее внешности. Я слышала, как Гэйб однажды сказал, что видал грудь и побольше. Наверное, это действительно так, но я помню, как меня задели эти слова. Неужели достоинства девушки определяются только размерами ее груди?
Я пристраиваюсь в хвост очереди людей, которые дожидаются, пока Пег запишет их имена на грифельной доске. Я стою за мужчиной в тускло-синей куртке и шляпе, и у него такая огромная спина, что я за ней ничего не вижу. Я чувствую себя младенцем, случайно попавшим в комнату, где в стены вбиты мясные крюки. Томас Грэттон ревет на толпу, требуя прекратить курение в лавке, а мужчины с хохотом орут что-то в ответ.
Меня охватывает неуверенность, как будто мне не полагается стоять в этой очереди. Мне кажется, что все на меня смотрят. Я слышу, как у прилавка мужчины делают ставки. Может, я ошибаюсь и все это не имеет отношения к записи на бега? Может, они даже не позволят мне записаться с моей Дав. Единственный плюс в этой ситуации – то, что я оторвалась от Джозефа Берингера.
Я делаю шаг в сторону, чтобы гигантская спина стоящего передо мной мужчины не мешала мне, и снова читаю то, что написано мелом на доске. В ее верхней части два заголовка: «Жокеи» и справа – «Кабилл-ушти». Рядом со словом «жокеи» кто-то написал маленькими буквами: «Мясо». А под всем этим – небольшое пустое пространство, и дальше уже идет список имен. Записей куда больше в графе «Жокеи», чем в графе «Кабилл-ушти». Мне хочется спросить человека-гору передо мной, почему это так. И я гадаю, знает ли это Джозеф. И еще думаю, вернулся ли Гэйб домой. И сумел ли Финн сообразить, что делать с кормушкой. Вот только я ни на чем не могу сосредоточиться надолго.
А потом я вижу его. Темноволосый парень, как будто сделанный из одних только углов. Он стоит в очереди к прилавку, молча и неподвижно, и на нем черно-синяя куртка, а руки сложены на груди. Он кажется диким и совершенно неуместным в этой лавке; у него язвительное выражение лица, воротник поднят, волосы растрепаны. Он ни на кого не смотрит и ни от кого не отворачивается; он просто стоит, уставившись в пол, и его мысли явно где-то далеко от лавки мясника. Все остальные сбиваются в кучки, суетятся, толкаются, но никто не подходит к нему, хотя вроде бы никто и не старается его избегать. Он просто как будто в каком-то другом месте, не там, где все прочие.
– Ох, Пак Конноли! – говорит кто-то за моей спиной.
Я оборачиваюсь и вижу какого-то старика, он не стоит в очереди, а просто рассматривает, кто тут есть. Вроде бы его зовут Рейли, или Турбер… или еще как-то. Я признаю в нем старого друга моего отца, одного из тех, кто вообще-то был достаточно давно знаком с ним, чтобы обзавестись каким-то именем, только мне незачем было его знать. Он сухопар и морщинист, и борозды на его лице такие глубокие, что в них запросто могли бы устроить свои гнезда чайки.
– Что ты здесь делаешь ночью?
– Лезу не в свое дело, – отвечаю я, потому что это такой ответ, с которым трудно поспорить.
Я снова смотрю на молодого человека у прилавка. Он как раз поворачивается, я вижу его профиль и вдруг понимаю, что видела его на пляже: он сидел на красном жеребце. И что-то в выражении его лица и в растрепанных волосах заставляет мое сердце несколько раз громко стукнуть.