Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Мэгги Стивотер
Жестокие игры
Посвящается Мэриан, видящей во сне лошадей
Пролог. Девять лет назад
Шон
Сегодня первый день ноября, а значит, сегодня кто-то умрет.
Даже под самым ярким солнцем холодное осеннее море играет красками ночи: темно-синим, и черным, и коричневым. Я наблюдаю за постоянно меняющимся рисунком на песке, пока по нему проносятся бесчисленные копыта.
Лошадей гонят на пляж, на песчаную полоску между черной водой и меловыми утесами. Это всегда опасно, но все же не настолько, насколько сегодня, в день бегов.
В это время года я живу пляжем, дышу им. Мои щеки краснеют от ветра, швыряющего песок мне в лицо. Бедра натерты седлом. Руки болят от того, что я удерживаю две тысячи фунтов лошадиной плоти. Я забыл, что это такое – ощущать тепло, и что это такое – спать целую ночь подряд, и как звучит мое имя, когда его просто произносят, а не выкрикивают через несколько ярдов песка.
Я бодр, я полон сил…
Когда я направляюсь к утесам вместе с отцом, один из распорядителей бегов останавливает меня.
– Шон Кендрик, тебе десять лет! Ты еще этого не знаешь, но есть куда более интересные места для того, чтобы покончить с жизнью, чем этот пляж.
Мой отец наклоняется с седла и хватает распорядителя за плечо, как будто тот – беспокойная лошадь. Они некоторое время спорят на тему возрастных ограничений на бегах. Мой отец побеждает.
– Но если твой сын не выживет, – говорит распорядитель, – виноват в этом окажешься только ты сам.
Мой отец даже не отвечает ему, просто пускает с места своего жеребца кабилл-ушти.
На пути к морю нас толкают и отпихивают мужчины и лошади. Я проскальзываю под одним из коней, когда тот встает на дыбы, а его всадник дергает за повод. Целый и невредимый, я оказываюсь у кромки воды, окруженный со всех сторон кабилл-ушти – водяными конями. Они тех же цветов, что и галька на пляже, – черные, красные, золотистые, белые, кремовые, серые, синие… Мужчины увешали уздечки красными кистями и маргаритками, чтобы ослабить опасность, исходящую от темного ноябрьского моря, но я бы не стал доверять свою жизнь горстке лепестков. В прошлом году водяная лошадь, сплошь увешанная цветами и колокольчиками, оторвала одному мужчине руку.
Это ведь не простые лошади. Можно обвешивать их талисманами и оберегами, можно прятать их от моря, но сегодня, на пляже, не поворачивайтесь к ним спиной!
Морды и крупы некоторых коней в пене. Она капает с их губ и с груди, похожая на пену морских волн, она скрывает те самые зубы, которые попозже вонзятся в людей.
Лошади прекрасны и смертельно опасны, они любят нас и ненавидят нас.
Мой отец посылает меня за чепраком для лошади и нарукавной повязкой для себя – мне нужно взять их у группы устроителей. Цвет ткани должен помочь зрителям, стоящим высоко-высоко на утесах, опознать моего отца, но в данном случае в этом нет необходимости – ведь шкура жеребца, на котором сидит отец, ярко-красного цвета.
– А, Кендрик, – говорит устроитель. Так зовут и моего отца, и меня. – Для него красный чепрак.
Когда я возвращаюсь к отцу, меня окликает какой-то наездник.
– Привет, Шон Кендрик! – Он маленький и жилистый, его лицо как будто высечено из скалы. – Отличный денек для бегов!
Я польщен тем, что со мной здороваются, как со взрослым. Как будто и я по-настоящему участвую во всем. Мы киваем друг другу, и он снова поворачивается к своему коню, чтобы закончить седлать его. Его маленькое скаковое седло сделано весьма искусно, и когда мужчина приподнимает его крыло, окончательно затягивая подпругу, я вижу слова, выжженные на коже: «Наш мертвый выпьет море».
Мое сердце подпрыгивает в груди, когда я подаю отцу чепрак. Отец выглядит неуверенно, и мне хочется, чтобы скакал я, а не он.
В себе я уверен.
Красный жеребец беспокоен, он фыркает, прядает ушами. Он сегодня очень разгорячен. Он будет скакать изо всех сил. Так быстро, что его будет трудно сдерживать.
Отец передает мне поводья, чтобы набросить на спину водяного коня красную ткань. Я облизываю зубы – у них соленый вкус – и наблюдаю за тем, как отец повязывает на руку такую же красную ленту. Каждый год я за ним наблюдаю, и каждый раз он надевает повязку очень уверенно… но не в этот раз. Его пальцы неловки, и я понимаю, что он боится красного жеребца.
Я скакал на нем, на этом кабилл-ушти. Когда я сидел на его спине, мне в лицо бил ветер, земля дрожала под его копытами, брызги морской воды падали на наши ноги, и мы никогда не уставали.
Я придвигаюсь ближе к жеребцу и пальцем обвожу его глаз, против часовой стрелки, шепча в мягкое ухо коня.
– Шон! – окликает меня отец, и кабилл-ушти резко дергает головой, едва не ударившись о мою голову. – Зачем ты сегодня тычешься в него носом? Разве не видишь, какие у него голодные глаза? Или ты думаешь, что будешь неплохо выглядеть с половиной лица?
Но я не отвечаю, а просто смотрю в квадратный зрачок жеребца, а он смотрит на меня, чуть отвернув голову. Я надеюсь, он запоминает то, что я ему сказал: «Не ешь моего отца».
Отец прокашливается и говорит:
– Думаю, теперь тебе лучше уйти наверх. Подойди-ка…
И он хлопает меня по плечу, прежде чем вскочить в седло.
Он выглядит маленьким и темным на спине красного жеребца. Его руки уже непрерывно натягивают поводья, чтобы удержать коня на месте. От этого мундштук во рту лошади дергается; я наблюдаю за тем, как красный конь мотает головой вверх-вниз, вправо-влево… Я бы не стал так с ним поступать; но я тут пока что ни при чем.
Мне хочется сказать отцу: надо помнить, что жеребца вечно заносит вправо, и потому кажется, будто он лучше видит левым глазом, но вместо этого я говорю:
– Увидимся после бегов.
Мы киваем друг другу, как посторонние; прощания здесь не приняты, они лишь вызывают неловкость.
Я наблюдаю за состязанием с утеса, когда вдруг какой-то серый водяной конь хватает моего отца зубами за руку, а потом за плечо.
На какое-то мгновение волны застывают, не достигнув берега, а чайки над нами перестают махать крыльями, и смешанный с песком воздух не в силах вырваться из моей груди.
А потом серый водяной конь вырывает отца из седла, сбрасывает со спины красного жеребца.
Серый разжимает зубы, и отец падает на песок; кажется, он умер еще до того, как по нему прошлись многочисленные копыта. Он шел вторым, и потому тянулась долгая минута, прежде чем остальные лошади промчались над его телом и я смог снова его увидеть. К этому моменту он превращается в длинное черно-красное пятно, наполовину скрытое пенными барашками волн. Красный жеребец с голодным видом оборачивается к пятну, но выполняет мою просьбу: он не ест того, что было моим отцом. Он просто уносится в воду. Море сегодня краснее красного.
Я не слишком часто думаю о теле моего отца, смываемом покрасневшими волнами. Вместо того я вспоминаю отца таким, каким он был перед началом бегов: испуганным.
Я не повторю его ошибку.
Даже под самым ярким солнцем холодное осеннее море играет красками ночи: темно-синим, и черным, и коричневым. Я наблюдаю за постоянно меняющимся рисунком на песке, пока по нему проносятся бесчисленные копыта.
Лошадей гонят на пляж, на песчаную полоску между черной водой и меловыми утесами. Это всегда опасно, но все же не настолько, насколько сегодня, в день бегов.
В это время года я живу пляжем, дышу им. Мои щеки краснеют от ветра, швыряющего песок мне в лицо. Бедра натерты седлом. Руки болят от того, что я удерживаю две тысячи фунтов лошадиной плоти. Я забыл, что это такое – ощущать тепло, и что это такое – спать целую ночь подряд, и как звучит мое имя, когда его просто произносят, а не выкрикивают через несколько ярдов песка.
Я бодр, я полон сил…
Когда я направляюсь к утесам вместе с отцом, один из распорядителей бегов останавливает меня.
– Шон Кендрик, тебе десять лет! Ты еще этого не знаешь, но есть куда более интересные места для того, чтобы покончить с жизнью, чем этот пляж.
Мой отец наклоняется с седла и хватает распорядителя за плечо, как будто тот – беспокойная лошадь. Они некоторое время спорят на тему возрастных ограничений на бегах. Мой отец побеждает.
– Но если твой сын не выживет, – говорит распорядитель, – виноват в этом окажешься только ты сам.
Мой отец даже не отвечает ему, просто пускает с места своего жеребца кабилл-ушти.
На пути к морю нас толкают и отпихивают мужчины и лошади. Я проскальзываю под одним из коней, когда тот встает на дыбы, а его всадник дергает за повод. Целый и невредимый, я оказываюсь у кромки воды, окруженный со всех сторон кабилл-ушти – водяными конями. Они тех же цветов, что и галька на пляже, – черные, красные, золотистые, белые, кремовые, серые, синие… Мужчины увешали уздечки красными кистями и маргаритками, чтобы ослабить опасность, исходящую от темного ноябрьского моря, но я бы не стал доверять свою жизнь горстке лепестков. В прошлом году водяная лошадь, сплошь увешанная цветами и колокольчиками, оторвала одному мужчине руку.
Это ведь не простые лошади. Можно обвешивать их талисманами и оберегами, можно прятать их от моря, но сегодня, на пляже, не поворачивайтесь к ним спиной!
Морды и крупы некоторых коней в пене. Она капает с их губ и с груди, похожая на пену морских волн, она скрывает те самые зубы, которые попозже вонзятся в людей.
Лошади прекрасны и смертельно опасны, они любят нас и ненавидят нас.
Мой отец посылает меня за чепраком для лошади и нарукавной повязкой для себя – мне нужно взять их у группы устроителей. Цвет ткани должен помочь зрителям, стоящим высоко-высоко на утесах, опознать моего отца, но в данном случае в этом нет необходимости – ведь шкура жеребца, на котором сидит отец, ярко-красного цвета.
– А, Кендрик, – говорит устроитель. Так зовут и моего отца, и меня. – Для него красный чепрак.
Когда я возвращаюсь к отцу, меня окликает какой-то наездник.
– Привет, Шон Кендрик! – Он маленький и жилистый, его лицо как будто высечено из скалы. – Отличный денек для бегов!
Я польщен тем, что со мной здороваются, как со взрослым. Как будто и я по-настоящему участвую во всем. Мы киваем друг другу, и он снова поворачивается к своему коню, чтобы закончить седлать его. Его маленькое скаковое седло сделано весьма искусно, и когда мужчина приподнимает его крыло, окончательно затягивая подпругу, я вижу слова, выжженные на коже: «Наш мертвый выпьет море».
Мое сердце подпрыгивает в груди, когда я подаю отцу чепрак. Отец выглядит неуверенно, и мне хочется, чтобы скакал я, а не он.
В себе я уверен.
Красный жеребец беспокоен, он фыркает, прядает ушами. Он сегодня очень разгорячен. Он будет скакать изо всех сил. Так быстро, что его будет трудно сдерживать.
Отец передает мне поводья, чтобы набросить на спину водяного коня красную ткань. Я облизываю зубы – у них соленый вкус – и наблюдаю за тем, как отец повязывает на руку такую же красную ленту. Каждый год я за ним наблюдаю, и каждый раз он надевает повязку очень уверенно… но не в этот раз. Его пальцы неловки, и я понимаю, что он боится красного жеребца.
Я скакал на нем, на этом кабилл-ушти. Когда я сидел на его спине, мне в лицо бил ветер, земля дрожала под его копытами, брызги морской воды падали на наши ноги, и мы никогда не уставали.
Я придвигаюсь ближе к жеребцу и пальцем обвожу его глаз, против часовой стрелки, шепча в мягкое ухо коня.
– Шон! – окликает меня отец, и кабилл-ушти резко дергает головой, едва не ударившись о мою голову. – Зачем ты сегодня тычешься в него носом? Разве не видишь, какие у него голодные глаза? Или ты думаешь, что будешь неплохо выглядеть с половиной лица?
Но я не отвечаю, а просто смотрю в квадратный зрачок жеребца, а он смотрит на меня, чуть отвернув голову. Я надеюсь, он запоминает то, что я ему сказал: «Не ешь моего отца».
Отец прокашливается и говорит:
– Думаю, теперь тебе лучше уйти наверх. Подойди-ка…
И он хлопает меня по плечу, прежде чем вскочить в седло.
Он выглядит маленьким и темным на спине красного жеребца. Его руки уже непрерывно натягивают поводья, чтобы удержать коня на месте. От этого мундштук во рту лошади дергается; я наблюдаю за тем, как красный конь мотает головой вверх-вниз, вправо-влево… Я бы не стал так с ним поступать; но я тут пока что ни при чем.
Мне хочется сказать отцу: надо помнить, что жеребца вечно заносит вправо, и потому кажется, будто он лучше видит левым глазом, но вместо этого я говорю:
– Увидимся после бегов.
Мы киваем друг другу, как посторонние; прощания здесь не приняты, они лишь вызывают неловкость.
Я наблюдаю за состязанием с утеса, когда вдруг какой-то серый водяной конь хватает моего отца зубами за руку, а потом за плечо.
На какое-то мгновение волны застывают, не достигнув берега, а чайки над нами перестают махать крыльями, и смешанный с песком воздух не в силах вырваться из моей груди.
А потом серый водяной конь вырывает отца из седла, сбрасывает со спины красного жеребца.
Серый разжимает зубы, и отец падает на песок; кажется, он умер еще до того, как по нему прошлись многочисленные копыта. Он шел вторым, и потому тянулась долгая минута, прежде чем остальные лошади промчались над его телом и я смог снова его увидеть. К этому моменту он превращается в длинное черно-красное пятно, наполовину скрытое пенными барашками волн. Красный жеребец с голодным видом оборачивается к пятну, но выполняет мою просьбу: он не ест того, что было моим отцом. Он просто уносится в воду. Море сегодня краснее красного.
Я не слишком часто думаю о теле моего отца, смываемом покрасневшими волнами. Вместо того я вспоминаю отца таким, каким он был перед началом бегов: испуганным.
Я не повторю его ошибку.
Глава первая
Пак
Люди говорят, что мои братья без меня пропадут, но на самом деле это я пропаду без них.
Обычно, если вы спрашиваете кого-нибудь из островитян, откуда он, люди отвечают что-то вроде: «С другой стороны Скармаута», или «С задней части Тисби», или «Из-за тех камней, что упали с Тхоллы». Но только не я. Я помню себя совсем маленькой и как я цепляюсь за морщинистую руку отца и какой-то старый фермер с обветренным лицом, выглядевший так, словно его выкопали из-под дерна, спрашивает:
– Откуда ты, девочка?
А я отвечаю слишком громким для такой веснушчатой козявки голосом:
– Из дома Конноли!
Фермер удивляется:
– Это где?
И я важно сообщаю:
– Это где мы, Конноли, живем! И я – Конноли!
А потом (меня до сих пор немножко смущает эта часть разговора, потому что в ней видна дурная сторона моего характера) я добавляю:
– А ты – нет!
Но ведь все и на самом деле обстоит именно так. Есть Конноли и есть весь остальной мир… хотя этот остальной мир, если вы живете на Тисби, не слишком велик. До прошлой осени так мы и жили: я, мой младший брат Финн, мой старший брат Гэйб и наши родители. Мы были довольно тихой, спокойной семьей. Финн постоянно что-нибудь то разбирал, то снова собирал, а все запасные части хранил в ящике под своей кроватью. Гэйб тоже был не слишком разговорчив. Он старше меня на шесть лет и в то время берег силы, чтобы расти как следует; к тринадцати годам он уже вытянулся на шесть футов вверх. Наш папа, когда был дома, играл на тин-вистле[1], а наша матушка каждый вечер творила чудеса из хлеба и рыбы, только я не понимала, что это именно чудеса, пока она была с нами.
Но все это не значило, что мы плохо относились к другим жителям острова. Просто нам было лучше в собственном кругу. На первом месте для нас стояли Конноли. Это было главным и единственным правилом. Можно было задевать любые наши чувства, только не чувство принадлежности к семье Конноли.
Сейчас середина октября. По утрам, как всегда осенью на нашем острове, холодно, но постепенно, когда поднимается солнце, теплеет, а краски становятся ярче. Я беру скребницу и щетку и вычищаю пыль из темной шкуры Дав, пока у меня не согреваются пальцы. К тому времени, когда я ее седлаю, она совсем чистая, а я грязная. Но она – моя кобыла, и я очень боюсь, как бы с ней не случилось чего плохого, потому что я очень ее люблю.
Когда я затягиваю на ней подпругу, Дав легонько тычет меня носом в бок и сразу отворачивает голову; она тоже меня любит. Я не могу кататься долго; вскоре мне придется вернуться и помочь Финну печь печенье для местных лавочек. Еще я расписываю чайники для туристов, а с приближением бегов у меня заказов больше чем достаточно. После бегов у нас не будет гостей с материка до самой весны. Океан уж слишком ненадежен в сезон холодов. Гэйба весь день не будет дома, он работает в скармаутской гостинице, подготавливает номера для прибывающих на бега. Сиротам на Тисби приходится трудиться в поте лица, чтобы сводить концы с концами.
Я вообще-то не осознавала, чем обделена на острове, пока не начала несколько лет назад читать разные журналы. Я не слишком это ощущаю, но ведь на самом деле Тисби просто крошечный: здесь живут всего четыре тысячи человек, на голых камнях, выступающих из моря, в нескольких часах пути от материка. Здесь только и есть что утесы, да лошади, да овцы, да еще дорога с односторонним движением, что вьется через голые поля к Скармауту, самому большому городу. Но, по правде говоря, если не знаешь ничего другого, наш остров совсем не плох.
Вот только я знаю другое. И этого вполне достаточно.
В общем, я вскакиваю в седло и посылаю Дав вперед, ноги у меня тут же замерзают в старых ботинках. Финн тем временем сидит в нашем «моррисе» на подъездной дороге и тщательно заклеивает черной лентой прореху на пассажирском сиденье. Это постаралась Паффин, наша амбарная кошка. Что ж, зато теперь Финн знает, что не стоит оставлять окна машины опущенными. Он делает вид, что его раздражает необходимость заниматься ремонтом, но на самом деле это ему в радость. Просто не в правилах Финна демонстрировать подобные чувства.
Когда он видит меня верхом на Дав, то бросает в мою сторону веселый взгляд. Когда-то, давным-давно, еще до прошлого года, этот взгляд быстро сменился бы лукавой улыбкой, а потом он бы врубил мотор, и мы бы помчались вперед наперегонки, я на Дав, он на машине, хотя, строго говоря, он был еще слишком юн, чтобы сидеть за рулем. Слишком юн. Но это не имело значения. Кто бы стал нас останавливать? Так что мы могли бы отправиться на прогулку, я – прямиком через поля, он – по дорогам. И первым делом – на пляж.
Но мы уже почти год не развлекаемся вот так. С тех самых пор, как мои родители погибли в той лодке.
Я повернула Дав прочь, чтобы сделать несколько маленьких кругов в боковом дворе. Она этим утром слишком горяча и энергична, а я – слишком спокойна, чтобы придерживать ее и заставить идти медленно, в то время как ей хочется мчаться галопом.
Я слышу звук заводимого мотора. И поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как «моррис» несется по подъездной дороге, оставляя за собой клубы весьма опрометчивых выхлопов. Мгновением позже я слышу, как Финн что-то кричит. Он высовывается из окна, его лицо выглядит бледным под шапкой запыленных волос, он так ухмыляется, что видны все до единого зубы.
– Эй, ты что, ждешь приглашения? – окликает меня он.
Потом он подает машину назад, и мотор взревывает, когда Финн переключает скорости.
– Ох, так ты решил… – говорю я, хотя он слишком далеко и не может меня слышать.
Дав прижимает уши, прислушивается ко мне, а потом, дрожа от нетерпения, делает несколько шагов к дороге. Утро стоит чистое, прохладное, и Дав не нужно уговаривать. Я вжимаю пятки в ее бока и щелкаю языком.
Дав срывается с места, ее копыта оставляют полукруглые вмятины в грязи, мы несемся за Финном.
Финну не увидать ничего интересного; он вынужден оставаться на дороге, а дорога здесь только одна, она идет мимо нашего дома прямо к Скармауту. Впрочем, слишком прямой эту дорогу не назовешь. Она вьется между небольшими полями, защищенными каменными оградами и живыми изгородями. Нам с Дав нет смысла повторять его серпантинное продвижение, отмеченное шлейфом пыли. Вместо того мы с ней летим прямиком через поля. Дав не слишком крупна – местные, островные лошади все таковы, потому что им достается не так уж много травы, – но она проворна и храбра. И потому мы с ней легко перескакиваем через живые изгороди, благо почва достаточно твердая.
Мы срезаем первый угол, пугая несколько овец.
– Прошу прощения, – бросаю я им через плечо.
Следующая часть изгороди возникает перед нами, когда я общаюсь с овцами, и Дав приходится самой набрать скорость, чтобы перелететь через нее. Я крепко сжимаю в руках поводья, но у меня хватает ума не натягивать их, не мешать Дав, – и она, подобрав под себя ноги, прыгает и спасает нас обеих. Когда она уже скачет прочь от этих кустов, я снова подтягиваю поводья и хлопаю лошадку по холке в знак благодарности за спасение. Дав тут же настораживает уши, поворачивая их назад, показывая, что ценит мою ласку.
Потом мы минуем поле, на котором обычно пасутся овцы, но сейчас на нем сложены кучи мелких кустов вереска, приготовленные к сожжению. «Моррис» все еще немного обгоняет нас, – он кажется темным силуэтом перед столбом пыли. Я не слишком беспокоюсь о том, куда он может повернуть; чтобы добраться до пляжа, Финну нужно или проехать через город, где множество поворотов под прямым углом и пешеходы на перекрестках, или обогнуть городок, потеряв на этом несколько минут и дав нам отличный шанс догнать его.
Я слышу, как «моррис» словно колеблется несколько секунд перед развилкой, а потом поворачивает к городу. Я могу выбрать дорогу вокруг Скармаута и тем самым избежать новых препятствий, через которые придется перепрыгивать, – или могу проскочить по самой окраине города, через несколько садиков за домами, рискуя быть замеченной у гостиницы Гэйбом.
Но я ведь уже представляю, как первой влетаю на пляж…
И я решаю рискнуть, может, Гэйб меня и не увидит. Мы ведь уже очень давно не устраивали таких гонок, и нудным старым леди не приходится жаловаться на то, что через их дворы постоянно носится какая-то лошадь, особенно если Дав растопчет что-нибудь очень нужное.
– Вперед, Дав! – шепчу я.
Она делает рывок через дорогу и сквозь брешь в зеленой изгороди. Здесь уже стоят дома, которые выглядят словно выросшими прямо из камней, а их задние дворики загромождены вещами, не поместившимися внутри; по другую сторону домов – солидные каменные мостовые, по которым не положено скакать лошадям. И единственно возможный путь – через полдюжины задних дворов и мимо гостиницы.
Я надеюсь, что все обитатели этих домов сейчас на работе, или на причалах, или в кухнях. Мы с Дав летим через садики, перескакивая через тачки, стараясь не растоптать кучки сохнущей травы; нас сопровождает лай какого-то злобного терьера. Потом мы как-то умудряемся не угодить в старую пустую ванну в последнем дворе – и вот уже оказываемся на дороге к гостинице.
И конечно же, у входа я вижу Гэйба, а он тут же замечает меня.
Он подметает подъездную дорожку здоровенной лохматой метлой. Непритязательное здание гостиницы, увитое плющом, возвышается за спиной Гэйба; листья выстрижены аккуратными квадратами, чтобы пропустить солнечные лучи к оконным стеклам и подоконникам, выкрашенным в яркий голубой цвет. Здание высокое, оно отсекает утренний свет и бросает глубокую синюю тень на каменную дорожку, которую приводит в порядок Гэйб. Он выглядит высоким и взрослым, коричневая куртка обтягивает его широкие плечи. Его светлые, чуть рыжеватые волосы достают ему почти до плеч, они чуть длинноваты, но Гэйб все равно хорош собой. Меня вдруг охватывает отчаянная гордость за то, что он – мой брат. Гэйб прекращает работу и опирается на ручку метлы, наблюдая за тем, как я скачу на Дав.
– Вот только не надо злиться! – кричу я ему.
На его лице появляется улыбка – но только на половине лица. Это почти похоже на радость, если только не знать, как выглядит Гэйб, когда он по-настоящему счастлив. И самое печальное тут то, что я уже привыкла к этой фальшивой полуулыбке. Правда, я все-таки жду: вдруг когда-нибудь на его лицо вернется то, настоящее выражение радости, – только, наверное, для этого мне придется здорово постараться.
Я скачу дальше, пуская Дав в галоп, как только мы уходим с дорожки и возвращаемся на траву. Земля здесь мягкая, песчаная, и уже начинается резкий спуск, тропа сужается, она скользит между холмами и дюнами, устремляясь к пляжу. Я не знаю, где Финн, – впереди или позади меня. Мне приходится снова придержать Дав, переведя ее на рысь, потому что уклон становится уже слишком крутым. Наконец она делает неловкий прыжок – и мы оказываемся на уровне моря. Когда мы огибаем последний на нашем пути нанос, я раздраженно фыркаю: «моррис» уже стоит там, где песок встречается с травой. Запах выхлопов висит в воздухе, постепенно растворяясь в запахе земли.
– Все равно ты хорошая девочка, – шепотом говорю я Дав.
Она тяжело дышит, но все-таки фыркает в ответ. Ей прогулка кажется весьма удачной.
Финн как будто собрался вылезать из машины, но на полпути задумался о чем-то: он стоит на подножке, держась одной рукой за распахнутую водительскую дверцу, а вторую положив на крышу. Лицо его обращено к морю, но когда Дав снова с шумом фыркает, Финн поворачивается в мою сторону, прикрыв глаза ладонью. Я вижу, что он чем-то встревожен, и потому заставляю Дав приблизиться к машине. Я бросаю поводья, чтобы Дав могла пожевать травы, пока мы здесь, но она не опускает голову к земле, а тоже устремляет взгляд к океану, куда-то вперед, в точку ярдах в ста от нас.
– Что такое? – спрашиваю я.
У меня возникает неприятное ощущение в желудке.
Я тоже смотрю в ту сторону. И вижу чью-то серую голову, движущуюся к нам через волны прибоя, – но она так далеко и настолько сливается цветом с водой, что я уже почти верю: мне она просто почудилась. Но глаза Финна не расширились бы так, если бы он не был уверен… И вот голова снова поднимается над волнами, и теперь уже я вижу темные раздувшиеся ноздри, заметен даже красный оттенок на их внутренней стороне… А потом появляется и вся голова, и шея, и волнистая грива, которая прилипла к шкуре, пропитавшись соленой водой… наконец возникает мощный круп, мокрый, блестящий… Водяная лошадь выскакивает из океана и делает могучий прыжок, как будто последние шаги через начинающийся прилив – это некое огромное препятствие, которое трудно преодолеть.
Финн отшатывается назад, когда лошадь галопом мчится по пляжу в нашу сторону, и я кладу руку ему на локоть, хотя мое собственное сердце колотится так, что в ушах стоит оглушающий грохот.
– Не шевелись, – шепчу я. – Не шевелись-не-шевелись-не-шевелись…
Я цепляюсь за то, что нам повторяли снова и снова: водяным лошадям нравятся движущиеся цели, они любят охоту, преследование. Я быстро перебираю в уме причины, по которым она должна бы миновать нас: мы неподвижны, мы не рядом с водой, мы стоим около «морриса», а водяные лошади ненавидят железо…
Так или иначе, но кабилл-ушти проносится мимо нас, даже не приостановившись. Я вижу, как Финн тяжело сглатывает, кадык подпрыгивает на его тощей шее, и нам так трудно, так тяжело не дернуться до тех пор, пока водяная лошадь не погружается снова в океан.
Значит, они опять пришли.
Это происходит каждую осень. Мои родители не ходили на бега, но я тем не менее знала достаточно много. Чем ближе ноябрь, тем больше лошадей выбрасывает море. И те островитяне, которые намереваются участвовать в будущих Скорпионьих бегах, начинают устраивать грандиозные охоты, чтобы поймать свеженьких кабилл-ушти, что всегда очень опасно, поскольку водяные лошади вечно голодны и их сильно тянет к себе море. И еще, когда из моря выходят новые лошади, это становится сигналом для тех, кто участвует в бегах текущего года. Значит, пора тренировать лошадей, пойманных годом раньше, кабилл-ушти, которые были относительно послушными, пока запах осеннего моря не начал пробуждать магию, скрытую в них.
На весь октябрь, до первого ноября, остров превращается в сложную карту опасных и безопасных участков, потому что если ты сам не наездник, то тебе не захочется оказаться где-нибудь поблизости в тот момент, когда кабилл-ушти впадают в безумие. Наши родители изо всех сил старались оградить нас от столкновения с миром водяных лошадей, но это было просто невозможно. Наши друзья пропускали занятия, так как по ночам кабилл-ушти убивали их собак. Папе приходилось объезжать горки костей на пути в Скармаут – свидетельства того, что здесь столкнулись водяные и сухопутные лошади. Колокола на церкви Святого Колумбы[2] могли зазвонить посреди дня, сообщая о похоронах какого-нибудь рыбака, захваченного врасплох на берегу.
Нам с Финном не нужно было объяснять, насколько опасны водяные лошади. Мы и сами это знаем. Мы помним это каждый день.
– Уходим отсюда, – говорю я Финну.
Он продолжает смотреть на море, тонкими руками опираясь о машину, и выглядит мой младший брат таким юным… хотя в действительности он уже вступил в тот странный возраст, когда мальчик начинает понемногу становиться мужчиной. Меня внезапно охватывает желание защитить его, уберечь от беды, которую может принести октябрь. Но на самом деле я не о нынешнем октябре тревожусь; дело в том горе, которое свалилось на нас другим, давно прошедшим октябрем.
Финн ничего мне не отвечает, он просто быстро садится в машину и захлопывает дверцу, не глядя на меня. День уже не задался. А еще ведь предстоит возвращение домой Гэйба…
Обычно, если вы спрашиваете кого-нибудь из островитян, откуда он, люди отвечают что-то вроде: «С другой стороны Скармаута», или «С задней части Тисби», или «Из-за тех камней, что упали с Тхоллы». Но только не я. Я помню себя совсем маленькой и как я цепляюсь за морщинистую руку отца и какой-то старый фермер с обветренным лицом, выглядевший так, словно его выкопали из-под дерна, спрашивает:
– Откуда ты, девочка?
А я отвечаю слишком громким для такой веснушчатой козявки голосом:
– Из дома Конноли!
Фермер удивляется:
– Это где?
И я важно сообщаю:
– Это где мы, Конноли, живем! И я – Конноли!
А потом (меня до сих пор немножко смущает эта часть разговора, потому что в ней видна дурная сторона моего характера) я добавляю:
– А ты – нет!
Но ведь все и на самом деле обстоит именно так. Есть Конноли и есть весь остальной мир… хотя этот остальной мир, если вы живете на Тисби, не слишком велик. До прошлой осени так мы и жили: я, мой младший брат Финн, мой старший брат Гэйб и наши родители. Мы были довольно тихой, спокойной семьей. Финн постоянно что-нибудь то разбирал, то снова собирал, а все запасные части хранил в ящике под своей кроватью. Гэйб тоже был не слишком разговорчив. Он старше меня на шесть лет и в то время берег силы, чтобы расти как следует; к тринадцати годам он уже вытянулся на шесть футов вверх. Наш папа, когда был дома, играл на тин-вистле[1], а наша матушка каждый вечер творила чудеса из хлеба и рыбы, только я не понимала, что это именно чудеса, пока она была с нами.
Но все это не значило, что мы плохо относились к другим жителям острова. Просто нам было лучше в собственном кругу. На первом месте для нас стояли Конноли. Это было главным и единственным правилом. Можно было задевать любые наши чувства, только не чувство принадлежности к семье Конноли.
Сейчас середина октября. По утрам, как всегда осенью на нашем острове, холодно, но постепенно, когда поднимается солнце, теплеет, а краски становятся ярче. Я беру скребницу и щетку и вычищаю пыль из темной шкуры Дав, пока у меня не согреваются пальцы. К тому времени, когда я ее седлаю, она совсем чистая, а я грязная. Но она – моя кобыла, и я очень боюсь, как бы с ней не случилось чего плохого, потому что я очень ее люблю.
Когда я затягиваю на ней подпругу, Дав легонько тычет меня носом в бок и сразу отворачивает голову; она тоже меня любит. Я не могу кататься долго; вскоре мне придется вернуться и помочь Финну печь печенье для местных лавочек. Еще я расписываю чайники для туристов, а с приближением бегов у меня заказов больше чем достаточно. После бегов у нас не будет гостей с материка до самой весны. Океан уж слишком ненадежен в сезон холодов. Гэйба весь день не будет дома, он работает в скармаутской гостинице, подготавливает номера для прибывающих на бега. Сиротам на Тисби приходится трудиться в поте лица, чтобы сводить концы с концами.
Я вообще-то не осознавала, чем обделена на острове, пока не начала несколько лет назад читать разные журналы. Я не слишком это ощущаю, но ведь на самом деле Тисби просто крошечный: здесь живут всего четыре тысячи человек, на голых камнях, выступающих из моря, в нескольких часах пути от материка. Здесь только и есть что утесы, да лошади, да овцы, да еще дорога с односторонним движением, что вьется через голые поля к Скармауту, самому большому городу. Но, по правде говоря, если не знаешь ничего другого, наш остров совсем не плох.
Вот только я знаю другое. И этого вполне достаточно.
В общем, я вскакиваю в седло и посылаю Дав вперед, ноги у меня тут же замерзают в старых ботинках. Финн тем временем сидит в нашем «моррисе» на подъездной дороге и тщательно заклеивает черной лентой прореху на пассажирском сиденье. Это постаралась Паффин, наша амбарная кошка. Что ж, зато теперь Финн знает, что не стоит оставлять окна машины опущенными. Он делает вид, что его раздражает необходимость заниматься ремонтом, но на самом деле это ему в радость. Просто не в правилах Финна демонстрировать подобные чувства.
Когда он видит меня верхом на Дав, то бросает в мою сторону веселый взгляд. Когда-то, давным-давно, еще до прошлого года, этот взгляд быстро сменился бы лукавой улыбкой, а потом он бы врубил мотор, и мы бы помчались вперед наперегонки, я на Дав, он на машине, хотя, строго говоря, он был еще слишком юн, чтобы сидеть за рулем. Слишком юн. Но это не имело значения. Кто бы стал нас останавливать? Так что мы могли бы отправиться на прогулку, я – прямиком через поля, он – по дорогам. И первым делом – на пляж.
Но мы уже почти год не развлекаемся вот так. С тех самых пор, как мои родители погибли в той лодке.
Я повернула Дав прочь, чтобы сделать несколько маленьких кругов в боковом дворе. Она этим утром слишком горяча и энергична, а я – слишком спокойна, чтобы придерживать ее и заставить идти медленно, в то время как ей хочется мчаться галопом.
Я слышу звук заводимого мотора. И поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как «моррис» несется по подъездной дороге, оставляя за собой клубы весьма опрометчивых выхлопов. Мгновением позже я слышу, как Финн что-то кричит. Он высовывается из окна, его лицо выглядит бледным под шапкой запыленных волос, он так ухмыляется, что видны все до единого зубы.
– Эй, ты что, ждешь приглашения? – окликает меня он.
Потом он подает машину назад, и мотор взревывает, когда Финн переключает скорости.
– Ох, так ты решил… – говорю я, хотя он слишком далеко и не может меня слышать.
Дав прижимает уши, прислушивается ко мне, а потом, дрожа от нетерпения, делает несколько шагов к дороге. Утро стоит чистое, прохладное, и Дав не нужно уговаривать. Я вжимаю пятки в ее бока и щелкаю языком.
Дав срывается с места, ее копыта оставляют полукруглые вмятины в грязи, мы несемся за Финном.
Финну не увидать ничего интересного; он вынужден оставаться на дороге, а дорога здесь только одна, она идет мимо нашего дома прямо к Скармауту. Впрочем, слишком прямой эту дорогу не назовешь. Она вьется между небольшими полями, защищенными каменными оградами и живыми изгородями. Нам с Дав нет смысла повторять его серпантинное продвижение, отмеченное шлейфом пыли. Вместо того мы с ней летим прямиком через поля. Дав не слишком крупна – местные, островные лошади все таковы, потому что им достается не так уж много травы, – но она проворна и храбра. И потому мы с ней легко перескакиваем через живые изгороди, благо почва достаточно твердая.
Мы срезаем первый угол, пугая несколько овец.
– Прошу прощения, – бросаю я им через плечо.
Следующая часть изгороди возникает перед нами, когда я общаюсь с овцами, и Дав приходится самой набрать скорость, чтобы перелететь через нее. Я крепко сжимаю в руках поводья, но у меня хватает ума не натягивать их, не мешать Дав, – и она, подобрав под себя ноги, прыгает и спасает нас обеих. Когда она уже скачет прочь от этих кустов, я снова подтягиваю поводья и хлопаю лошадку по холке в знак благодарности за спасение. Дав тут же настораживает уши, поворачивая их назад, показывая, что ценит мою ласку.
Потом мы минуем поле, на котором обычно пасутся овцы, но сейчас на нем сложены кучи мелких кустов вереска, приготовленные к сожжению. «Моррис» все еще немного обгоняет нас, – он кажется темным силуэтом перед столбом пыли. Я не слишком беспокоюсь о том, куда он может повернуть; чтобы добраться до пляжа, Финну нужно или проехать через город, где множество поворотов под прямым углом и пешеходы на перекрестках, или обогнуть городок, потеряв на этом несколько минут и дав нам отличный шанс догнать его.
Я слышу, как «моррис» словно колеблется несколько секунд перед развилкой, а потом поворачивает к городу. Я могу выбрать дорогу вокруг Скармаута и тем самым избежать новых препятствий, через которые придется перепрыгивать, – или могу проскочить по самой окраине города, через несколько садиков за домами, рискуя быть замеченной у гостиницы Гэйбом.
Но я ведь уже представляю, как первой влетаю на пляж…
И я решаю рискнуть, может, Гэйб меня и не увидит. Мы ведь уже очень давно не устраивали таких гонок, и нудным старым леди не приходится жаловаться на то, что через их дворы постоянно носится какая-то лошадь, особенно если Дав растопчет что-нибудь очень нужное.
– Вперед, Дав! – шепчу я.
Она делает рывок через дорогу и сквозь брешь в зеленой изгороди. Здесь уже стоят дома, которые выглядят словно выросшими прямо из камней, а их задние дворики загромождены вещами, не поместившимися внутри; по другую сторону домов – солидные каменные мостовые, по которым не положено скакать лошадям. И единственно возможный путь – через полдюжины задних дворов и мимо гостиницы.
Я надеюсь, что все обитатели этих домов сейчас на работе, или на причалах, или в кухнях. Мы с Дав летим через садики, перескакивая через тачки, стараясь не растоптать кучки сохнущей травы; нас сопровождает лай какого-то злобного терьера. Потом мы как-то умудряемся не угодить в старую пустую ванну в последнем дворе – и вот уже оказываемся на дороге к гостинице.
И конечно же, у входа я вижу Гэйба, а он тут же замечает меня.
Он подметает подъездную дорожку здоровенной лохматой метлой. Непритязательное здание гостиницы, увитое плющом, возвышается за спиной Гэйба; листья выстрижены аккуратными квадратами, чтобы пропустить солнечные лучи к оконным стеклам и подоконникам, выкрашенным в яркий голубой цвет. Здание высокое, оно отсекает утренний свет и бросает глубокую синюю тень на каменную дорожку, которую приводит в порядок Гэйб. Он выглядит высоким и взрослым, коричневая куртка обтягивает его широкие плечи. Его светлые, чуть рыжеватые волосы достают ему почти до плеч, они чуть длинноваты, но Гэйб все равно хорош собой. Меня вдруг охватывает отчаянная гордость за то, что он – мой брат. Гэйб прекращает работу и опирается на ручку метлы, наблюдая за тем, как я скачу на Дав.
– Вот только не надо злиться! – кричу я ему.
На его лице появляется улыбка – но только на половине лица. Это почти похоже на радость, если только не знать, как выглядит Гэйб, когда он по-настоящему счастлив. И самое печальное тут то, что я уже привыкла к этой фальшивой полуулыбке. Правда, я все-таки жду: вдруг когда-нибудь на его лицо вернется то, настоящее выражение радости, – только, наверное, для этого мне придется здорово постараться.
Я скачу дальше, пуская Дав в галоп, как только мы уходим с дорожки и возвращаемся на траву. Земля здесь мягкая, песчаная, и уже начинается резкий спуск, тропа сужается, она скользит между холмами и дюнами, устремляясь к пляжу. Я не знаю, где Финн, – впереди или позади меня. Мне приходится снова придержать Дав, переведя ее на рысь, потому что уклон становится уже слишком крутым. Наконец она делает неловкий прыжок – и мы оказываемся на уровне моря. Когда мы огибаем последний на нашем пути нанос, я раздраженно фыркаю: «моррис» уже стоит там, где песок встречается с травой. Запах выхлопов висит в воздухе, постепенно растворяясь в запахе земли.
– Все равно ты хорошая девочка, – шепотом говорю я Дав.
Она тяжело дышит, но все-таки фыркает в ответ. Ей прогулка кажется весьма удачной.
Финн как будто собрался вылезать из машины, но на полпути задумался о чем-то: он стоит на подножке, держась одной рукой за распахнутую водительскую дверцу, а вторую положив на крышу. Лицо его обращено к морю, но когда Дав снова с шумом фыркает, Финн поворачивается в мою сторону, прикрыв глаза ладонью. Я вижу, что он чем-то встревожен, и потому заставляю Дав приблизиться к машине. Я бросаю поводья, чтобы Дав могла пожевать травы, пока мы здесь, но она не опускает голову к земле, а тоже устремляет взгляд к океану, куда-то вперед, в точку ярдах в ста от нас.
– Что такое? – спрашиваю я.
У меня возникает неприятное ощущение в желудке.
Я тоже смотрю в ту сторону. И вижу чью-то серую голову, движущуюся к нам через волны прибоя, – но она так далеко и настолько сливается цветом с водой, что я уже почти верю: мне она просто почудилась. Но глаза Финна не расширились бы так, если бы он не был уверен… И вот голова снова поднимается над волнами, и теперь уже я вижу темные раздувшиеся ноздри, заметен даже красный оттенок на их внутренней стороне… А потом появляется и вся голова, и шея, и волнистая грива, которая прилипла к шкуре, пропитавшись соленой водой… наконец возникает мощный круп, мокрый, блестящий… Водяная лошадь выскакивает из океана и делает могучий прыжок, как будто последние шаги через начинающийся прилив – это некое огромное препятствие, которое трудно преодолеть.
Финн отшатывается назад, когда лошадь галопом мчится по пляжу в нашу сторону, и я кладу руку ему на локоть, хотя мое собственное сердце колотится так, что в ушах стоит оглушающий грохот.
– Не шевелись, – шепчу я. – Не шевелись-не-шевелись-не-шевелись…
Я цепляюсь за то, что нам повторяли снова и снова: водяным лошадям нравятся движущиеся цели, они любят охоту, преследование. Я быстро перебираю в уме причины, по которым она должна бы миновать нас: мы неподвижны, мы не рядом с водой, мы стоим около «морриса», а водяные лошади ненавидят железо…
Так или иначе, но кабилл-ушти проносится мимо нас, даже не приостановившись. Я вижу, как Финн тяжело сглатывает, кадык подпрыгивает на его тощей шее, и нам так трудно, так тяжело не дернуться до тех пор, пока водяная лошадь не погружается снова в океан.
Значит, они опять пришли.
Это происходит каждую осень. Мои родители не ходили на бега, но я тем не менее знала достаточно много. Чем ближе ноябрь, тем больше лошадей выбрасывает море. И те островитяне, которые намереваются участвовать в будущих Скорпионьих бегах, начинают устраивать грандиозные охоты, чтобы поймать свеженьких кабилл-ушти, что всегда очень опасно, поскольку водяные лошади вечно голодны и их сильно тянет к себе море. И еще, когда из моря выходят новые лошади, это становится сигналом для тех, кто участвует в бегах текущего года. Значит, пора тренировать лошадей, пойманных годом раньше, кабилл-ушти, которые были относительно послушными, пока запах осеннего моря не начал пробуждать магию, скрытую в них.
На весь октябрь, до первого ноября, остров превращается в сложную карту опасных и безопасных участков, потому что если ты сам не наездник, то тебе не захочется оказаться где-нибудь поблизости в тот момент, когда кабилл-ушти впадают в безумие. Наши родители изо всех сил старались оградить нас от столкновения с миром водяных лошадей, но это было просто невозможно. Наши друзья пропускали занятия, так как по ночам кабилл-ушти убивали их собак. Папе приходилось объезжать горки костей на пути в Скармаут – свидетельства того, что здесь столкнулись водяные и сухопутные лошади. Колокола на церкви Святого Колумбы[2] могли зазвонить посреди дня, сообщая о похоронах какого-нибудь рыбака, захваченного врасплох на берегу.
Нам с Финном не нужно было объяснять, насколько опасны водяные лошади. Мы и сами это знаем. Мы помним это каждый день.
– Уходим отсюда, – говорю я Финну.
Он продолжает смотреть на море, тонкими руками опираясь о машину, и выглядит мой младший брат таким юным… хотя в действительности он уже вступил в тот странный возраст, когда мальчик начинает понемногу становиться мужчиной. Меня внезапно охватывает желание защитить его, уберечь от беды, которую может принести октябрь. Но на самом деле я не о нынешнем октябре тревожусь; дело в том горе, которое свалилось на нас другим, давно прошедшим октябрем.
Финн ничего мне не отвечает, он просто быстро садится в машину и захлопывает дверцу, не глядя на меня. День уже не задался. А еще ведь предстоит возвращение домой Гэйба…
Глава вторая
Шон
Бич Грэттон, сын мясника, только что зарезал корову и собирает для меня кровь в ведро, когда я слышу эту новость. Мы стоим во дворе за лавкой мясника, и наши негромкие слова и стук башмаков по булыжнику отражаются от окружающих нас камней. День прекрасный, солнечный, но уже слишком прохладно, и я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу. Камни во дворике неровные, их выталкивают наверх корни деревьев, которые давно уже срублены, и они сплошь перепачканы коричневым и черным, на них осели бесчисленные брызги крови.
– Бич, ты уже слышал? Лошади вышли! – сообщает сыну Томас Грэттон, появляясь из открытой двери своей лавки. Он направляется во внутренний двор, но замирает на половине шага, увидев меня. – А, Шон Кендрик… Я и не знал, что ты здесь.
Я молчу, а Бич хмыкает.
– Пришел, когда услыхал, что я собираюсь резать скотину.
Он показывает на коровью тушу, которая теперь уже висит на деревянном треножнике, лишенная головы и ног. Земля омыта кровью, потому что Бич слишком поздно подставил ведро. Голова коровы лежит в стороне. Губы Томаса Грэттона изгибаются, как будто он хочет что-то сказать Бичу по поводу этой картины, но он молчит. Тисби – остров, на котором полным-полно сыновей, разочаровывающих своих отцов.
– Так ты уже слыхал об этом, Кендрик? – спрашивает Томас Грэттон. – Ты именно поэтому здесь, а не в седле?
Я здесь потому, что те новые люди, которых Малверн нанял, чтобы кормить лошадей, в лучшем случае боятся, а в худшем – просто ничего не умеют, а сена слишком мало, а мясных обрезков – и того меньше. О крови для кабилл-ушти конюхи и говорить не хотят, как будто надеются, обращаясь с водяными конями как с обычными, на самом деле превратить их в сухопутных жеребцов. Поэтому я и здесь – поскольку должен всем заниматься сам, если хочу, чтобы это было сделано как следует.
Но я просто отвечаю:
– Нет, еще не слышал.
Бич ласково хлопает убитую корову по шее и так и эдак поворачивает ведро. На отца он не смотрит.
– А тебе кто сказал?
Меня совсем не интересует ответ на этот вопрос; совершенно неважно, кто что слышал и кто кому сказал, важно только одно: кабилл-ушти выбираются из моря. Я просто нутром чую, что это действительно так. Вот почему меня снедает беспокойство. Вот почему Корр мечется по конюшне, вот почему я не могу спать.
– Бич, ты уже слышал? Лошади вышли! – сообщает сыну Томас Грэттон, появляясь из открытой двери своей лавки. Он направляется во внутренний двор, но замирает на половине шага, увидев меня. – А, Шон Кендрик… Я и не знал, что ты здесь.
Я молчу, а Бич хмыкает.
– Пришел, когда услыхал, что я собираюсь резать скотину.
Он показывает на коровью тушу, которая теперь уже висит на деревянном треножнике, лишенная головы и ног. Земля омыта кровью, потому что Бич слишком поздно подставил ведро. Голова коровы лежит в стороне. Губы Томаса Грэттона изгибаются, как будто он хочет что-то сказать Бичу по поводу этой картины, но он молчит. Тисби – остров, на котором полным-полно сыновей, разочаровывающих своих отцов.
– Так ты уже слыхал об этом, Кендрик? – спрашивает Томас Грэттон. – Ты именно поэтому здесь, а не в седле?
Я здесь потому, что те новые люди, которых Малверн нанял, чтобы кормить лошадей, в лучшем случае боятся, а в худшем – просто ничего не умеют, а сена слишком мало, а мясных обрезков – и того меньше. О крови для кабилл-ушти конюхи и говорить не хотят, как будто надеются, обращаясь с водяными конями как с обычными, на самом деле превратить их в сухопутных жеребцов. Поэтому я и здесь – поскольку должен всем заниматься сам, если хочу, чтобы это было сделано как следует.
Но я просто отвечаю:
– Нет, еще не слышал.
Бич ласково хлопает убитую корову по шее и так и эдак поворачивает ведро. На отца он не смотрит.
– А тебе кто сказал?
Меня совсем не интересует ответ на этот вопрос; совершенно неважно, кто что слышал и кто кому сказал, важно только одно: кабилл-ушти выбираются из моря. Я просто нутром чую, что это действительно так. Вот почему меня снедает беспокойство. Вот почему Корр мечется по конюшне, вот почему я не могу спать.