Страница:
Прежде чем я успеваю подумать о том, зачем бы мог приехать к нам отец Мунихэм, водительская дверца открывается и из машины выходит Пег Грэттон. Ее ноги защищены темно-зелеными резиновыми ботиками, от которых, впрочем, немного толку в нашей грязи. Я вижу, что отец Мунихэм как-то беспокойно ерзает на своем сиденье, но остается в машине. Значит, именно у Пег ко мне какое-то дело… и это меня сразу настораживает.
– Пак, – начинает она. Волосы у нее короткие, кудрявые и красные – но не такого оттенка, как машина или лошадь с пляжа; Пег явно нервничает, и это вселяет в меня некоторую надежду. – Доброе утро. Найдется у тебя минутка-другая?
Она произносит это с особенной интонацией, когда вопрос звучит совсем не как вопрос. Мне было бы довольно трудно ответить отрицательно. Я беру это на заметку, чтобы в будущем воспользоваться таким приемом.
– Да, – отвечаю я и потом, хотя мне и нелегко произнести следующие слова, поскольку наша кухня выглядит так, словно в ней всю ночь ведьмы варили зелье для черной магии, добавляю: – Не хочешь выпить чаю?
– Я не могу задерживать отца, – быстро отвечает Пег. – Он и так был слишком добр, согласившись заехать со мной сюда по дороге.
Это, безусловно, неправда, потому что наш дом не «по дороге» никуда. Я слегка прищуриваю глаза, глядя на Пег. Вид красного автомобиля напоминает мне о том, как давно я не была на исповеди, а ведь успела совершить множество таких поступков, в которых следовало бы покаяться. От этого мне становится не по себе.
Пег явно колеблется. Она оглядывает наш жалкого вида двор. Я, конечно, время от времени выдираю самые крупные из сорняков, что вырастают вдоль изгороди и дома, но все равно эти темные пышные бандиты красуются где только можно. А вот приличной газонной травы между ними не слишком много, есть только грязь. Надо будет сказать Финну, чтобы починил тачку, брошенную в углу двора. Но тут я замечаю, что взгляд Пег привлек вовсе не беспорядок, а седло, которое я оставила висеть на изгороди, рядом с набором щеток. И жестяная банка с зерном в моих руках.
– Мы с мужем вчера вечером говорили о тебе, поздно, уже перед сном… – говорит Пег.
Почему-то от ее слов у меня возникает странное чувство… я представляю Пег и краснощекого Томаса Грэттона вместе в постели, и мне неловко при мысли, что они говорят обо мне. Хотелось бы мне знать, о чем они говорят, когда не обсуждают меня. Возможно, о погоде, или о стоимости тыкв и кабачков, или о том, что туристы, похоже, в дождь всегда надевают белую обувь. Мне кажется, если бы я была женой мясника, я бы говорила с ним именно об этом.
А Пег продолжает:
– И он, представь себе, думает, будто ты собираешься скакать вовсе не на одном из кабилл-ушти. Я возразила, конечно, сказала, что это невозможно. Уже то плохо, что ты вообще решила участвовать в бегах, не говоря уж о том, чтобы еще больше все усложнять.
– А он что на это ответил?
– Он сказал, ему помнится, – отвечает Пег, глядя на грязный хвост Дав, – что вроде бы у Конноли была маленькая мышастая лошадка по кличке Дав, а я сказала, что ты, как мне кажется, внесла в список именно это имя.
Я стою совсем неподвижно, сжимая в руках жестянку с зерном.
– Это правда, – тихо говорю я. – И то и другое – правда.
– Вот и я так подумала. И потому сказала ему, что заеду к тебе и мы все это обсудим. – Пег явно и самой очень не нравится эта идея.
А я думаю, что подобные идеи, наверное, кажутся намного лучше, когда лежишь в постели со своим крепким муженьком, а вот если стоишь туманным холодным утром и смотришь на живую меня…
– Мне очень жаль, что тебе пришлось так далеко ехать, – говорю я, хотя мне ничуть не жаль, и мне самой странно, что я успеваю соврать, даже не позавтракав. – Потому что я не хочу все это обсуждать.
Пег упирает одну руку в бедро, а другую поднимает вверх, приглаживая растрепавшиеся кудряшки. Это поза откровенного разочарования, и мне неприятно, что причиной тому – я.
– Что, дело в деньгах? – спрашивает она наконец.
Я и сама не понимаю, оскорбительно это для меня или нет. То есть я хочу сказать – мы безусловно нуждаемся в деньгах, но я была бы последней идиоткой на острове, если бы думала, что могу обогнать огромных водяных лошадей.
Часть меня вполне все это осознает, но тут я смущенно понимаю, что другая моя часть – совсем-совсем крошечная, такая, которая могла бы раствориться в чашке или натереть волдырь на пятке, попав в ботинок, – все-таки мечтает о такой возможности. Победить лошадей, убивших моих родителей, – на пони, на спине которого я выросла. Должно быть, я все-таки самая последняя идиотка.
– Это мое личное дело, – напряженно произношу я.
Мама всегда учила меня отвечать именно так, если речь заходила о причинах ссоры с братьями, или о болезнях вроде расстройства желудка, или о начале женских дней, или о деньгах. А мое решение имело за собой сразу два повода из четырех перечисленных, так что я сочла себя вправе так ответить.
Пег смотрит на меня, и я вижу, как она пытается понять, что скрыто за моими словами. И наконец говорит:
– Не думаю, что до тебя действительно доходит, в какую историю ты ввязываешься. Там ведь настоящая бойня.
Я пожимаю плечами, отчего тут же смущаюсь, ощущая себя похожей на Финна.
– Ты можешь погибнуть.
Теперь я понимаю, что Пег пытается напугать меня. Вот только способ она выбрала неудачный.
– Я должна это сделать, – говорю я.
Дав решает, что настал самый подходящий момент, и наконец показывается из-под навеса, демонстрируя, какая она грязная, и маленькая, и просто жалкая. Подойдя к изгороди, она пытается пожевать висящее на перекладине седло. Я сердито смотрю на нее. Лошадка моя мускулиста и в хорошей форме, но в сравнении с теми кабилл-ушти, которых я видела вчера, кажется игрушечной.
Пег, глубоко вздохнув, осторожно кивает, но не мне, а скорее себе самой, словно говоря: «Ладно, по крайней мере, я попыталась». Она шлепает по грязи, возвращаясь к малине, и стучит ботиками по колесу, чтобы не запачкать удивительный красный автомобиль. Я поглаживаю Дав по морде и огорчаюсь из-за того, что так сильно разочаровала Пег Грэттон.
Через мгновение я слышу свое имя и вижу, что это отец Мунихэм окликает меня. Вряд ли Пег сумела убедить отца Мунихэма в том, что мое участие в бегах продиктовано духовными потребностями, и я плетусь к машине, не испытывая ни малейшей радости. Это просто долг.
– Кэт Конноли, – говорит отец Мунихэм. Он очень высокий, даже длинный человек, и лицо у него длинное, и подбородок, и нос… к тому же все его суставы и выдающиеся части немного красноваты. Еще у него есть кадык, который я видела однажды, когда он свалился с велосипеда и у него расстегнулся воротник. Кадык у него не красный.
– Отец… – бормочу я.
Он смотрит на меня и чертит большим пальцем крест на моем лбу, как делал, когда я была маленькой и плевалась в церкви.
– Приходи на исповедь. Ты давно уже не приходила.
Мы с Пег ждем, скажет ли он что-нибудь еще. Но отец Мунихэм поднимает оконное стекло и жестом велит Пег выезжать с нашего двора. Когда они уже удаляются, я вижу лицо Финна, прижавшееся к окну спальни, – Финн успевает только проводить взглядом красный автомобиль.
Глава тринадцатая
Шон
Глава четырнадцатая
Пак
– Пак, – начинает она. Волосы у нее короткие, кудрявые и красные – но не такого оттенка, как машина или лошадь с пляжа; Пег явно нервничает, и это вселяет в меня некоторую надежду. – Доброе утро. Найдется у тебя минутка-другая?
Она произносит это с особенной интонацией, когда вопрос звучит совсем не как вопрос. Мне было бы довольно трудно ответить отрицательно. Я беру это на заметку, чтобы в будущем воспользоваться таким приемом.
– Да, – отвечаю я и потом, хотя мне и нелегко произнести следующие слова, поскольку наша кухня выглядит так, словно в ней всю ночь ведьмы варили зелье для черной магии, добавляю: – Не хочешь выпить чаю?
– Я не могу задерживать отца, – быстро отвечает Пег. – Он и так был слишком добр, согласившись заехать со мной сюда по дороге.
Это, безусловно, неправда, потому что наш дом не «по дороге» никуда. Я слегка прищуриваю глаза, глядя на Пег. Вид красного автомобиля напоминает мне о том, как давно я не была на исповеди, а ведь успела совершить множество таких поступков, в которых следовало бы покаяться. От этого мне становится не по себе.
Пег явно колеблется. Она оглядывает наш жалкого вида двор. Я, конечно, время от времени выдираю самые крупные из сорняков, что вырастают вдоль изгороди и дома, но все равно эти темные пышные бандиты красуются где только можно. А вот приличной газонной травы между ними не слишком много, есть только грязь. Надо будет сказать Финну, чтобы починил тачку, брошенную в углу двора. Но тут я замечаю, что взгляд Пег привлек вовсе не беспорядок, а седло, которое я оставила висеть на изгороди, рядом с набором щеток. И жестяная банка с зерном в моих руках.
– Мы с мужем вчера вечером говорили о тебе, поздно, уже перед сном… – говорит Пег.
Почему-то от ее слов у меня возникает странное чувство… я представляю Пег и краснощекого Томаса Грэттона вместе в постели, и мне неловко при мысли, что они говорят обо мне. Хотелось бы мне знать, о чем они говорят, когда не обсуждают меня. Возможно, о погоде, или о стоимости тыкв и кабачков, или о том, что туристы, похоже, в дождь всегда надевают белую обувь. Мне кажется, если бы я была женой мясника, я бы говорила с ним именно об этом.
А Пег продолжает:
– И он, представь себе, думает, будто ты собираешься скакать вовсе не на одном из кабилл-ушти. Я возразила, конечно, сказала, что это невозможно. Уже то плохо, что ты вообще решила участвовать в бегах, не говоря уж о том, чтобы еще больше все усложнять.
– А он что на это ответил?
– Он сказал, ему помнится, – отвечает Пег, глядя на грязный хвост Дав, – что вроде бы у Конноли была маленькая мышастая лошадка по кличке Дав, а я сказала, что ты, как мне кажется, внесла в список именно это имя.
Я стою совсем неподвижно, сжимая в руках жестянку с зерном.
– Это правда, – тихо говорю я. – И то и другое – правда.
– Вот и я так подумала. И потому сказала ему, что заеду к тебе и мы все это обсудим. – Пег явно и самой очень не нравится эта идея.
А я думаю, что подобные идеи, наверное, кажутся намного лучше, когда лежишь в постели со своим крепким муженьком, а вот если стоишь туманным холодным утром и смотришь на живую меня…
– Мне очень жаль, что тебе пришлось так далеко ехать, – говорю я, хотя мне ничуть не жаль, и мне самой странно, что я успеваю соврать, даже не позавтракав. – Потому что я не хочу все это обсуждать.
Пег упирает одну руку в бедро, а другую поднимает вверх, приглаживая растрепавшиеся кудряшки. Это поза откровенного разочарования, и мне неприятно, что причиной тому – я.
– Что, дело в деньгах? – спрашивает она наконец.
Я и сама не понимаю, оскорбительно это для меня или нет. То есть я хочу сказать – мы безусловно нуждаемся в деньгах, но я была бы последней идиоткой на острове, если бы думала, что могу обогнать огромных водяных лошадей.
Часть меня вполне все это осознает, но тут я смущенно понимаю, что другая моя часть – совсем-совсем крошечная, такая, которая могла бы раствориться в чашке или натереть волдырь на пятке, попав в ботинок, – все-таки мечтает о такой возможности. Победить лошадей, убивших моих родителей, – на пони, на спине которого я выросла. Должно быть, я все-таки самая последняя идиотка.
– Это мое личное дело, – напряженно произношу я.
Мама всегда учила меня отвечать именно так, если речь заходила о причинах ссоры с братьями, или о болезнях вроде расстройства желудка, или о начале женских дней, или о деньгах. А мое решение имело за собой сразу два повода из четырех перечисленных, так что я сочла себя вправе так ответить.
Пег смотрит на меня, и я вижу, как она пытается понять, что скрыто за моими словами. И наконец говорит:
– Не думаю, что до тебя действительно доходит, в какую историю ты ввязываешься. Там ведь настоящая бойня.
Я пожимаю плечами, отчего тут же смущаюсь, ощущая себя похожей на Финна.
– Ты можешь погибнуть.
Теперь я понимаю, что Пег пытается напугать меня. Вот только способ она выбрала неудачный.
– Я должна это сделать, – говорю я.
Дав решает, что настал самый подходящий момент, и наконец показывается из-под навеса, демонстрируя, какая она грязная, и маленькая, и просто жалкая. Подойдя к изгороди, она пытается пожевать висящее на перекладине седло. Я сердито смотрю на нее. Лошадка моя мускулиста и в хорошей форме, но в сравнении с теми кабилл-ушти, которых я видела вчера, кажется игрушечной.
Пег, глубоко вздохнув, осторожно кивает, но не мне, а скорее себе самой, словно говоря: «Ладно, по крайней мере, я попыталась». Она шлепает по грязи, возвращаясь к малине, и стучит ботиками по колесу, чтобы не запачкать удивительный красный автомобиль. Я поглаживаю Дав по морде и огорчаюсь из-за того, что так сильно разочаровала Пег Грэттон.
Через мгновение я слышу свое имя и вижу, что это отец Мунихэм окликает меня. Вряд ли Пег сумела убедить отца Мунихэма в том, что мое участие в бегах продиктовано духовными потребностями, и я плетусь к машине, не испытывая ни малейшей радости. Это просто долг.
– Кэт Конноли, – говорит отец Мунихэм. Он очень высокий, даже длинный человек, и лицо у него длинное, и подбородок, и нос… к тому же все его суставы и выдающиеся части немного красноваты. Еще у него есть кадык, который я видела однажды, когда он свалился с велосипеда и у него расстегнулся воротник. Кадык у него не красный.
– Отец… – бормочу я.
Он смотрит на меня и чертит большим пальцем крест на моем лбу, как делал, когда я была маленькой и плевалась в церкви.
– Приходи на исповедь. Ты давно уже не приходила.
Мы с Пег ждем, скажет ли он что-нибудь еще. Но отец Мунихэм поднимает оконное стекло и жестом велит Пег выезжать с нашего двора. Когда они уже удаляются, я вижу лицо Финна, прижавшееся к окну спальни, – Финн успевает только проводить взглядом красный автомобиль.
Глава тринадцатая
Шон
Я стою в круглом загоне конюшен Малверна, а рядом со мной топчется какой-то американец, и оба мы наблюдаем за Корром, бегущим рысью по кругу. Утро пока еще бледное, синее; нужно время, чтобы распогодилось. Я намеревался пойти на пляж, пока там еще пусто, но Малверн поймал меня и заставил заниматься покупателем, и я не успел удрать. Я не думал, что вести чужака на пляж – хорошая идея, поэтому отправился к загону, чтобы погонять лошадь, пока визитеру не станет скучно. По правилам тренировать кабилл-ушти можно только на берегу и только оседланных – и я пользуюсь этой оговоркой. Хотя в загоне водяную лошадь вряд ли можно научить тому, что ей пригодится на песчаном берегу.
Корр уже двадцать минут носится по кругу, натягивая корду. Американец полон восторга, но в то же время почтителен, и мне думается, что я внушаю ему большее благоговение, чем Корр. Мы довольно осторожно обмениваемся замечаниями.
– Что за удивительное у вас тут сооружение! Оно построено специально для кабилл-ушти? – спрашивает американец. Он весьма тщательно выговаривает последнее слово, но у него неплохое произношение.
Я киваю. По другую сторону конюшни имеется другой круглый загон, где я тренирую спортивных лошадей, – он шестнадцати ярдов в диаметре, с изгородью из тонких металлических труб. Корр не стал бы слишком долго терпеть железо, да если бы и стал, все побоялись бы выпускать кабилл-ушти в такую загородку, которую, кажется, может сдуть ветром. Поэтому мы и находимся вот в этом невиданном и пугающем загоне, который Малверн придумал еще до моего появления здесь, – он врыт в склон холма на восемь футов, так что земля образует мощную стену вокруг него. Единственным входом служит дорожка, также огражденная высокими земляными стенами; она заканчивается у дубовой двери, которая представляет собой часть стены загона. Мне это вполне нравится, кроме тех моментов, когда здесь все заливает водой.
– А здесь никогда не разобрать, то ли идет дождь, то ли нет? – продолжает свои расспросы любознательный американец.
Он очень хорош собой, ему ближе к сорока, чем к тридцати, на нем кепка, похожая на жокейку, белый джемпер с треугольным вырезом и просторные брюки, которые вряд ли надолго сохранят приличный вид в такой сырости. Небо оплевывает нас, но это не настоящий дождь. И он прекратится еще до того, как я спущусь на пляж вместе со всеми.
– И долго вы будете вот так его гонять? – задает он следующий вопрос, не дождавшись моего ответа.
Корру уже основательно надоело бегать рысью на привязи. Мой отец как-то раз сказал, что ни одна водяная лошадь не приспособлена к рыси. Вообще у лошадей четыре естественных способа движения – шаг, рысь, укороченный легкий галоп – кентер и полный галоп, и у лошадей вроде бы нет причин предпочитать что-то одно. Но Корр скорее предпочтет галопировать до тех пор, пока не покроется пеной, как волны прибоя, чем хотя бы половину того же времени бежать рысью. Моя мать говорила, что я и сам не приспособлен к рыси, и это тоже правда. Рысь слишком медленна, чтобы волновать, и слишком тряска, чтобы чувствовать себя удобно. И я готов позволить Корру делать, что ему вздумается, тем более когда я на нем не сижу.
Но в этот момент Корр, прекрасно понимая, что за ним наблюдает какой-то чужак, начинает чуть выше вскидывать ноги и сильнее обычного встряхивать головой. Я позволяю ему это небольшое представление. У водяных лошадей есть недостатки и похуже тщеславия.
Американец все еще смотрит на меня, и я отвечаю:
– Да это просто чтобы он немножко размялся. Пляж сегодня снова будет битком набит, а я не хочу приводить туда сразу трех новых лошадей.
– Ну, этот настоящий красавец, – говорит американец. Видимо, он хочет мне польстить, и ему это удается. Он добавляет: – Вижу по вашей улыбке, что вы и сами это знаете.
Я и не замечал, что улыбаюсь.
– Кстати, меня зовут Джордж Холли, – сообщает американец. – Я бы пожал вам руку, если бы она не была занята.
– Шон Кендрик, – представляюсь я.
– Я знаю. Я из-за вас здесь. Говорят, если вы не участвуете в бегах, то на них и смотреть незачем.
У меня дергаются губы.
– Малверн говорил, что вы приехали за какими-то однолетками.
– Ну и за ними тоже. – Холли стирает со лба осевшие на коже капли тумана. – Но я мог за ними и своего агента прислать. Сколько раз вы уже выигрывали?
– Четыре.
– Четыре раза! На вас стоит сделать ставку. Сокровище нации! Ну, может быть, сокровище региона. А что, Тисби – автономный остров? У вас самоуправление? Почему вы не выступаете на материке? Или, может, вы где-то скакали, а я это пропустил? К нам новости не скоро доходят, знаете ли.
Джордж Холли этого, конечно, не знает, но я однажды бывал на материке, вместе с отцом, мы посетили тамошние бега. Какое это было зрелище! Жилеты, и красные жокейки, и шляпы-котелки, и дорогие трости, и лошади в изукрашенных уздечках, и наездники в шелковых рединготах, и беговая дорожка, огороженная белыми перилами, и женщины, похожие на куколок… Нарядные склоны холмов мягко поднимались со всех сторон. Сияло солнце, делались ставки, и фаворит выиграл два корпуса. Мы вернулись домой, и больше я никогда там не бывал.
– Я не жокей, – говорю я.
Корр направляется к нам, а я щелчком кнута отгоняю его назад, к стене. Кнут не настолько длинен, чтобы достать Корра, но на его конце привязана полоска красной кожи, и она напоминает коню о его месте.
– Я тоже не жокей, – сообщает Холли, засовывая руки в карманы, как мальчишка. Он покачивается на пятках, а я отворачиваюсь, наблюдая за бегущим вокруг нас Корром. – Просто люблю лошадей.
Теперь, когда он мне представился, я точно знаю, кто он такой. Я с ним прежде не встречался, но знаком с его агентом, который приезжает сюда каждый год для покупки двух-трех однолеток. Холли – американский эквивалент Малверна, владелец большого конезавода, известного своими скакунами и гунтерами, и он в достаточной мере богат и эксцентричен, чтобы проделать долгий путь до Тисби для пополнения своих запасов. «Люблю лошадей» – это слишком скромно сказано, хотя мне и нравится подобная сдержанность.
А Малверн заставил меня нянчиться с этим американцем. Наверное, я должен быть польщен этим. Но я продолжаю соображать, трудно ли будет от него избавиться, чтобы удрать на пляж.
– Как вы думаете, Бенджамин Малверн может уступить это дивное существо? – спрашивает Холли.
Он наблюдает за тем, как Корр бежит и бежит без малейших признаков усталости, и, наверное, представляет этого коня на своих землях.
У меня сбивается дыхание. И впервые я радуюсь тому, что должен ответить на такой вопрос, хотя до сих пор это лишало меня сна.
– Малверн никому не продает своих водяных лошадей.
К тому же вывозить кабилл-ушти с острова – противозаконно, хотя это вряд ли может остановить такого человека, как Холли. Если бы он был лошадью, думаю, мне бы пришлось очень, очень долго гонять его по тренировочному кругу, прежде чем он выдохся бы.
– Ну, может, ему просто не предлагали настоящую цену?
Мои пальцы стискивают конец корды так, что Корр чувствует напряжение и ведет ухом в мою сторону; он всегда ощущает мое настроение.
– Ему делали очень хорошие предложения.
По крайней мере одно очень хорошее предложение действительно было. Я предложил ему все, что скопил за годы выигрышей в бегах. Я мог на эти деньги купить у Малверна десяток породистых жеребят от любых других его лошадей. Но я не мог купить ту единственную, которая была мне нужна.
– Ну, полагаю, уж вам-то это известно, – говорит Холли. – Но не всегда дело в деньгах.
Он совсем не выглядит огорченным; этот человек настолько привык покупать лошадей и не переживать из-за отказов, что его не удивит никакой поворот событий.
– Но мне уж очень нравится, как он выглядит. Лошади Малверна! Черт побери!
Он так искренне восхищен, что трудно его винить.
– Вы надолго к нам? – интересуюсь я.
– Я сяду на паром на следующий день после бегов, заберу с собой все то, без чего просто не могу жить, как убеждает меня Бенджамин Малверн. Хотите со мной? Мне бы пригодился парень вроде вас. Не как жокей, а в любой роли, какую вы сами для себя подберете.
Я чуть заметно улыбаюсь, показывая ему невозможность подобного.
– Да, понимаю, – кивает Холли. И указывает в сторону Корра. – А можно мне его немного подержать? Он мне позволит?
Он просит настолько вежливо, что я протягиваю ему конец корды и свой хлыст. Холли осторожно берет их, его ноги машинально меняют положение, он расставляет их для лучшего упора. Хлыст легко лежит в его правой руке, как естественное ее продолжение. Этот человек, должно быть, управлялся с сотнями лошадей.
Но Корр все равно мгновенно устраивает ему проверку. Он вскидывает голову и поворачивает к внутренней стороне круга, и Холли приходится сразу же пустить в дело хлыст. Корр продолжает двигаться в нашу сторону.
– Щелкните, – говорю я. Я уже готов оттащить Холли назад, если понадобится. – Надо сильно щелкнуть.
Холли снова взмахивает хлыстом, на этот раз так, чтобы кожаная полоска громко щелкнула, – и Корр поворачивает голову, скорее вопросительно, чем сердясь, прежде чем вернуться к стене. Холли широко, радостно улыбается.
– И сколько времени вам понадобилось, чтобы вот так его воспитать?
– Шесть лет.
– А вы могли бы проделать то же самое с теми двумя кобылами, которых я видел?
Вообще-то я уже попробовал взять на корду чисто гнедую кобылу, и хотя нельзя сказать, что все закончилось полной неудачей, приятным опытом это тоже не назовешь. И уж конечно, мне бы не хотелось, чтобы в тот день в тренировочном загоне рядом со мной оказался бы Холли либо кто-то еще. Кроме того, я совсем не уверен, что шесть лет упорной работы привели бы к такому же результату, как шесть лет труда с Корром. Хотя прошло уже достаточно много времени, я все равно не понимаю, почему это так: то ли он понимает меня лучше, чем другие водяные лошади, то ли я понимаю его лучше, чем всех остальных.
– Кто вас этому научил? Уж точно не Малверн, – говорит Холли, поглядывая на меня искоса.
И в этот самый кратчайший миг, который понадобился Холли, чтобы посмотреть на меня, Корр бросается от стены к нам. Стремительно и беззвучно.
Я не жду, пока Холли отреагирует. Я выхватываю из его руки хлыст и встречаю Корра ударом хлыста по корпусу. Корр тут же поднимается на задние ноги, уходя от прикосновения, но я не отступаю. И когда Корр встает на дыбы, красная кожаная полоска ложится на его щеку, подзадоривая водяного коня испытать меня так же, как он испытывает Холли.
Мы и раньше играли в эту игру, и оба знаем, чем кончится раунд.
Корр валится на землю.
Холли вскидывает брови. Он передает мне корду и вытирает ладони о брюки.
– Как будто в первый раз за рулем! Ну, по крайней мере, не разбил машину вдребезги.
Он ничуть не раздосадован.
– Добро пожаловать на Тисби, – говорю я.
Корр уже двадцать минут носится по кругу, натягивая корду. Американец полон восторга, но в то же время почтителен, и мне думается, что я внушаю ему большее благоговение, чем Корр. Мы довольно осторожно обмениваемся замечаниями.
– Что за удивительное у вас тут сооружение! Оно построено специально для кабилл-ушти? – спрашивает американец. Он весьма тщательно выговаривает последнее слово, но у него неплохое произношение.
Я киваю. По другую сторону конюшни имеется другой круглый загон, где я тренирую спортивных лошадей, – он шестнадцати ярдов в диаметре, с изгородью из тонких металлических труб. Корр не стал бы слишком долго терпеть железо, да если бы и стал, все побоялись бы выпускать кабилл-ушти в такую загородку, которую, кажется, может сдуть ветром. Поэтому мы и находимся вот в этом невиданном и пугающем загоне, который Малверн придумал еще до моего появления здесь, – он врыт в склон холма на восемь футов, так что земля образует мощную стену вокруг него. Единственным входом служит дорожка, также огражденная высокими земляными стенами; она заканчивается у дубовой двери, которая представляет собой часть стены загона. Мне это вполне нравится, кроме тех моментов, когда здесь все заливает водой.
– А здесь никогда не разобрать, то ли идет дождь, то ли нет? – продолжает свои расспросы любознательный американец.
Он очень хорош собой, ему ближе к сорока, чем к тридцати, на нем кепка, похожая на жокейку, белый джемпер с треугольным вырезом и просторные брюки, которые вряд ли надолго сохранят приличный вид в такой сырости. Небо оплевывает нас, но это не настоящий дождь. И он прекратится еще до того, как я спущусь на пляж вместе со всеми.
– И долго вы будете вот так его гонять? – задает он следующий вопрос, не дождавшись моего ответа.
Корру уже основательно надоело бегать рысью на привязи. Мой отец как-то раз сказал, что ни одна водяная лошадь не приспособлена к рыси. Вообще у лошадей четыре естественных способа движения – шаг, рысь, укороченный легкий галоп – кентер и полный галоп, и у лошадей вроде бы нет причин предпочитать что-то одно. Но Корр скорее предпочтет галопировать до тех пор, пока не покроется пеной, как волны прибоя, чем хотя бы половину того же времени бежать рысью. Моя мать говорила, что я и сам не приспособлен к рыси, и это тоже правда. Рысь слишком медленна, чтобы волновать, и слишком тряска, чтобы чувствовать себя удобно. И я готов позволить Корру делать, что ему вздумается, тем более когда я на нем не сижу.
Но в этот момент Корр, прекрасно понимая, что за ним наблюдает какой-то чужак, начинает чуть выше вскидывать ноги и сильнее обычного встряхивать головой. Я позволяю ему это небольшое представление. У водяных лошадей есть недостатки и похуже тщеславия.
Американец все еще смотрит на меня, и я отвечаю:
– Да это просто чтобы он немножко размялся. Пляж сегодня снова будет битком набит, а я не хочу приводить туда сразу трех новых лошадей.
– Ну, этот настоящий красавец, – говорит американец. Видимо, он хочет мне польстить, и ему это удается. Он добавляет: – Вижу по вашей улыбке, что вы и сами это знаете.
Я и не замечал, что улыбаюсь.
– Кстати, меня зовут Джордж Холли, – сообщает американец. – Я бы пожал вам руку, если бы она не была занята.
– Шон Кендрик, – представляюсь я.
– Я знаю. Я из-за вас здесь. Говорят, если вы не участвуете в бегах, то на них и смотреть незачем.
У меня дергаются губы.
– Малверн говорил, что вы приехали за какими-то однолетками.
– Ну и за ними тоже. – Холли стирает со лба осевшие на коже капли тумана. – Но я мог за ними и своего агента прислать. Сколько раз вы уже выигрывали?
– Четыре.
– Четыре раза! На вас стоит сделать ставку. Сокровище нации! Ну, может быть, сокровище региона. А что, Тисби – автономный остров? У вас самоуправление? Почему вы не выступаете на материке? Или, может, вы где-то скакали, а я это пропустил? К нам новости не скоро доходят, знаете ли.
Джордж Холли этого, конечно, не знает, но я однажды бывал на материке, вместе с отцом, мы посетили тамошние бега. Какое это было зрелище! Жилеты, и красные жокейки, и шляпы-котелки, и дорогие трости, и лошади в изукрашенных уздечках, и наездники в шелковых рединготах, и беговая дорожка, огороженная белыми перилами, и женщины, похожие на куколок… Нарядные склоны холмов мягко поднимались со всех сторон. Сияло солнце, делались ставки, и фаворит выиграл два корпуса. Мы вернулись домой, и больше я никогда там не бывал.
– Я не жокей, – говорю я.
Корр направляется к нам, а я щелчком кнута отгоняю его назад, к стене. Кнут не настолько длинен, чтобы достать Корра, но на его конце привязана полоска красной кожи, и она напоминает коню о его месте.
– Я тоже не жокей, – сообщает Холли, засовывая руки в карманы, как мальчишка. Он покачивается на пятках, а я отворачиваюсь, наблюдая за бегущим вокруг нас Корром. – Просто люблю лошадей.
Теперь, когда он мне представился, я точно знаю, кто он такой. Я с ним прежде не встречался, но знаком с его агентом, который приезжает сюда каждый год для покупки двух-трех однолеток. Холли – американский эквивалент Малверна, владелец большого конезавода, известного своими скакунами и гунтерами, и он в достаточной мере богат и эксцентричен, чтобы проделать долгий путь до Тисби для пополнения своих запасов. «Люблю лошадей» – это слишком скромно сказано, хотя мне и нравится подобная сдержанность.
А Малверн заставил меня нянчиться с этим американцем. Наверное, я должен быть польщен этим. Но я продолжаю соображать, трудно ли будет от него избавиться, чтобы удрать на пляж.
– Как вы думаете, Бенджамин Малверн может уступить это дивное существо? – спрашивает Холли.
Он наблюдает за тем, как Корр бежит и бежит без малейших признаков усталости, и, наверное, представляет этого коня на своих землях.
У меня сбивается дыхание. И впервые я радуюсь тому, что должен ответить на такой вопрос, хотя до сих пор это лишало меня сна.
– Малверн никому не продает своих водяных лошадей.
К тому же вывозить кабилл-ушти с острова – противозаконно, хотя это вряд ли может остановить такого человека, как Холли. Если бы он был лошадью, думаю, мне бы пришлось очень, очень долго гонять его по тренировочному кругу, прежде чем он выдохся бы.
– Ну, может, ему просто не предлагали настоящую цену?
Мои пальцы стискивают конец корды так, что Корр чувствует напряжение и ведет ухом в мою сторону; он всегда ощущает мое настроение.
– Ему делали очень хорошие предложения.
По крайней мере одно очень хорошее предложение действительно было. Я предложил ему все, что скопил за годы выигрышей в бегах. Я мог на эти деньги купить у Малверна десяток породистых жеребят от любых других его лошадей. Но я не мог купить ту единственную, которая была мне нужна.
– Ну, полагаю, уж вам-то это известно, – говорит Холли. – Но не всегда дело в деньгах.
Он совсем не выглядит огорченным; этот человек настолько привык покупать лошадей и не переживать из-за отказов, что его не удивит никакой поворот событий.
– Но мне уж очень нравится, как он выглядит. Лошади Малверна! Черт побери!
Он так искренне восхищен, что трудно его винить.
– Вы надолго к нам? – интересуюсь я.
– Я сяду на паром на следующий день после бегов, заберу с собой все то, без чего просто не могу жить, как убеждает меня Бенджамин Малверн. Хотите со мной? Мне бы пригодился парень вроде вас. Не как жокей, а в любой роли, какую вы сами для себя подберете.
Я чуть заметно улыбаюсь, показывая ему невозможность подобного.
– Да, понимаю, – кивает Холли. И указывает в сторону Корра. – А можно мне его немного подержать? Он мне позволит?
Он просит настолько вежливо, что я протягиваю ему конец корды и свой хлыст. Холли осторожно берет их, его ноги машинально меняют положение, он расставляет их для лучшего упора. Хлыст легко лежит в его правой руке, как естественное ее продолжение. Этот человек, должно быть, управлялся с сотнями лошадей.
Но Корр все равно мгновенно устраивает ему проверку. Он вскидывает голову и поворачивает к внутренней стороне круга, и Холли приходится сразу же пустить в дело хлыст. Корр продолжает двигаться в нашу сторону.
– Щелкните, – говорю я. Я уже готов оттащить Холли назад, если понадобится. – Надо сильно щелкнуть.
Холли снова взмахивает хлыстом, на этот раз так, чтобы кожаная полоска громко щелкнула, – и Корр поворачивает голову, скорее вопросительно, чем сердясь, прежде чем вернуться к стене. Холли широко, радостно улыбается.
– И сколько времени вам понадобилось, чтобы вот так его воспитать?
– Шесть лет.
– А вы могли бы проделать то же самое с теми двумя кобылами, которых я видел?
Вообще-то я уже попробовал взять на корду чисто гнедую кобылу, и хотя нельзя сказать, что все закончилось полной неудачей, приятным опытом это тоже не назовешь. И уж конечно, мне бы не хотелось, чтобы в тот день в тренировочном загоне рядом со мной оказался бы Холли либо кто-то еще. Кроме того, я совсем не уверен, что шесть лет упорной работы привели бы к такому же результату, как шесть лет труда с Корром. Хотя прошло уже достаточно много времени, я все равно не понимаю, почему это так: то ли он понимает меня лучше, чем другие водяные лошади, то ли я понимаю его лучше, чем всех остальных.
– Кто вас этому научил? Уж точно не Малверн, – говорит Холли, поглядывая на меня искоса.
И в этот самый кратчайший миг, который понадобился Холли, чтобы посмотреть на меня, Корр бросается от стены к нам. Стремительно и беззвучно.
Я не жду, пока Холли отреагирует. Я выхватываю из его руки хлыст и встречаю Корра ударом хлыста по корпусу. Корр тут же поднимается на задние ноги, уходя от прикосновения, но я не отступаю. И когда Корр встает на дыбы, красная кожаная полоска ложится на его щеку, подзадоривая водяного коня испытать меня так же, как он испытывает Холли.
Мы и раньше играли в эту игру, и оба знаем, чем кончится раунд.
Корр валится на землю.
Холли вскидывает брови. Он передает мне корду и вытирает ладони о брюки.
– Как будто в первый раз за рулем! Ну, по крайней мере, не разбил машину вдребезги.
Он ничуть не раздосадован.
– Добро пожаловать на Тисби, – говорю я.
Глава четырнадцатая
Пак
Когда Пег Грэттон уезжает, мы с Финном собираемся, чтобы ехать в Скармаут. Мне, конечно, не нравится, что я не могу отправиться туда верхом на Дав, но нам нужно отвезти в город чайную посуду, а наш «моррис» не желает заводиться. Столь печальный поворот событий вынуждает меня запрячь Дав в нашу маленькую тележку. Мне заранее неловко, что я появлюсь вот так в городе, и от этого я злюсь и укладываю чашки и чайники с ужасным шумом.
И тут мне в голову приходит внезапная мысль.
– А как ты доставишь тележку домой? – спрашиваю я Финна, который аккуратно выравнивает коробки в тележке, чтобы их углы точно совпадали.
С той стороны, где погрузкой занимался он, в тележке идеальный порядок, коробки стоят, как кирпичи в стене, но это требует от Финна немалого времени. Мне наплевать, окажется ли крупная коробка на дне тележки или в верхнем ряду, если только ей не грозит падение по дороге.
– Я же заберу Дав на пляж, – напоминаю я брату. – А тележка сама уж точно не вернется.
– Я ее сам прикачу, – вежливо отвечает Финн.
Он осторожно прижимает пальцы к коробке, чтобы передвинуть ее на расстояние, примерно равное вздоху бабочки.
– Ты сам?!
– Конечно, – беспечно кивает Финн. – Она ведь будет пустая.
Перед моим мысленным взором на мгновение вспыхивает картина: братец рысью покидает Скармаут, волоча за собой тележку для пони, – он похож на отощавшего тролля в огромном свитере… и мне хочется тоже, как Гэйбу, исчезнуть на материке, где ни единая душа меня не знает. Но мне остается либо согласиться, либо попасть на пляж уже тогда, когда начнется прилив. Вокруг нас все еще клубится туман, но он уже начинает редеть, напоминая мне о том, что время уходит.
– Может быть, Дори позволит нам оставить тележку за ее лавкой? – говорю я. – А я потом ее заберу, когда мы с Дав закончим тренировку.
Финн почесывает спину Дав одним пальцем, отчего она взбрыкивает задними ногами с таким видом, словно собирается взлететь, как муха. Финн сообщает:
– Дав говорит, что ей совсем не хочется волочить тележку после того, как ты заставишь ее удирать от морских чудовищ.
– Дав говорит, что ты будешь выглядеть как последний идиот, таща за собой тележку! – парирую я.
Финн рассеянно улыбается, глядя на коробки с посудой.
– Да мне наплевать.
– Это уж точно! – огрызаюсь я.
Мы так и не приходим к соглашению к тому моменту, когда заканчиваем погрузку, но времени у нас уже нет, и потому мы отправляемся в путь; я держу вожжи, Финн тащится сзади. Наша кошка Паффин плетется за нами, и Финн прикрикивает на нее, отчего ее желание составить нам компанию становится только сильнее.
На полпути к городу ветер доносит запах, похожий на вонь гниющего мяса, и мы с Финном переглядываемся. На острове никого не удивить дурными запахами – шторма выносят на берег огромных рыбин, и те гниют на песке, рыбаки в теплые дни выбрасывают успевшую испортиться рыбу, или же вечерами ветер разносит запахи протухшего рыбного рассола, – но то, что мы ощущаем сейчас, не связано с морем. Что-то сдохло и брошено там, где бросать не следовало. Я не хочу останавливаться, но это может быть и человек, поэтому я оставляю Финна возле Дав, а сама карабкаюсь через каменную стену у дороги, туда, откуда доносится вонь.
Ветер дует мне прямо в лицо, – при этом он умудряется проноситься сквозь туман, вместо того чтобы унести его прочь, – и я вся сжимаюсь, стараясь сохранить тепло, когда обхожу кучу овечьего дерьма. И все это время думаю о том, что лучше было бы отправить Финна искать источник запаха, но он не выносит вида крови, а потому толку от него никакого. Вскоре я нахожу источник – это то, что не слишком давно было овцой. От нее не много осталось, только копыта, короткий хвост и кучка внутренностей, которые и воняют так отчаянно; еще я вижу раздавленную овечью голову с остатками шерсти. Шерсть на затылке овцы покрашена в синий цвет, это метка одного из стад Хэммонда. Впрочем, краску едва можно различить, ведь ни затылка, ни шеи овцы практически нет.
По коже у меня ползут мурашки от страха, хотя я и сомневаюсь, что где-то рядом может находиться кабилл-ушти. Мы все-таки слишком далеко от берега, чтобы сюда забрались водяные лошади.
Я возвращаюсь к Финну и Дав. Они развлекаются: Финн хлопает Дав по верхней губе, а Дав делает вид, что сердится.
Финн вопросительно смотрит на меня, и я отвечаю:
– Овца.
– Так я и знал, – говорит Финн.
– В следующий раз ты уж направь свое ясновидение на пастбище до того, как я полезу в грязь, – сержусь я.
– А ты не спрашивала.
И мы продолжаем путь к Скармауту.
Мы поворачиваем к лавке Дори-Мод; лавка называется «Фатом и сыновья», но почему – я и вообразить не могу, ведь у Дори нет ни мужа, ни сыновей, если уж на то пошло. Она живет с двумя сестрами, и ни одна из сестер не носит имя Фатом, и ни у одной нет сыновей. Дори весь год копит всякую всячину, чтобы все разом продать туристам за октябрь и ноябрь. В детстве я прежде всего обращала внимание на то, что Дори постоянно носит непарные туфли, это делало ее самой экстравагантной особой на всем острове. Теперь же я в первую очередь отмечаю для себя то, что ни у Дори, ни у ее сестер нет фамилий, а это сделало бы ее самой экстравагантной особой где угодно в мире.
Лавка «Фатом и сыновья» расположена на одной из узеньких боковых улочек Скармаута – это окруженная камнем дорожка, ширины которой едва хватает для Дав и ее детской тележки. Ни туман, ни солнце не проникают в этот переулок, и мы дрожим, пока копыта Дав выбивают эхо из стен зданий.
Через несколько домов от лавки, что, впрочем, совсем близко, я вижу стоящего в дверях Джонатана Кэррола, который бросает кусочки печенья шотландской овчарке. Оба брата Кэррол кудрявы и черноволосы, но у одного из них голова, похоже, вместо мозгов заполнена сырым тестом, а у другого такой же ком сырого теста забивает легкие. Однажды мы с мамой по дороге в лавку наткнулись на Брайана, того, который с больными легкими. Он скорчился под причалом, весь дрожа и хватая ртом воздух. Мама сказала ему, чтобы он делал глубокий выдох, прежде чем вдыхать снова, а потом оставила меня наблюдать за ним и пошла купить ему черного кофе. Я очень разозлилась, ведь она обещала мне рогалик с корицей из пекарни Паллсона, а их раскупают очень быстро. Мне стыдно вспоминать, но я тогда сказала Брайану, что если он умрет и я из-за этого не успею купить рогалик, я плюну на его могилу. Правда, не знаю, помнит ли он вообще об этом, поскольку в тот момент был полностью сосредоточен на своем дыхании через сложенные ковшиком у рта руки. Надеюсь, что не помнит, ведь с того времени характер у меня заметно улучшился. Теперь я только подумала бы, что плюну на его могилу, но уж точно не высказала бы этого вслух.
Но вообще-то сейчас не Брайан, а Джонатан бросает печенье собаке. Взглянув на меня, Дав и Финна, он говорит только:
– Привет, пони!
Это только подтверждает, что у него тесто вместо мозгов.
– Начинай разгружаться, – говорю я Финну. – А я пойду спрошу насчет тележки.
И тут мне в голову приходит внезапная мысль.
– А как ты доставишь тележку домой? – спрашиваю я Финна, который аккуратно выравнивает коробки в тележке, чтобы их углы точно совпадали.
С той стороны, где погрузкой занимался он, в тележке идеальный порядок, коробки стоят, как кирпичи в стене, но это требует от Финна немалого времени. Мне наплевать, окажется ли крупная коробка на дне тележки или в верхнем ряду, если только ей не грозит падение по дороге.
– Я же заберу Дав на пляж, – напоминаю я брату. – А тележка сама уж точно не вернется.
– Я ее сам прикачу, – вежливо отвечает Финн.
Он осторожно прижимает пальцы к коробке, чтобы передвинуть ее на расстояние, примерно равное вздоху бабочки.
– Ты сам?!
– Конечно, – беспечно кивает Финн. – Она ведь будет пустая.
Перед моим мысленным взором на мгновение вспыхивает картина: братец рысью покидает Скармаут, волоча за собой тележку для пони, – он похож на отощавшего тролля в огромном свитере… и мне хочется тоже, как Гэйбу, исчезнуть на материке, где ни единая душа меня не знает. Но мне остается либо согласиться, либо попасть на пляж уже тогда, когда начнется прилив. Вокруг нас все еще клубится туман, но он уже начинает редеть, напоминая мне о том, что время уходит.
– Может быть, Дори позволит нам оставить тележку за ее лавкой? – говорю я. – А я потом ее заберу, когда мы с Дав закончим тренировку.
Финн почесывает спину Дав одним пальцем, отчего она взбрыкивает задними ногами с таким видом, словно собирается взлететь, как муха. Финн сообщает:
– Дав говорит, что ей совсем не хочется волочить тележку после того, как ты заставишь ее удирать от морских чудовищ.
– Дав говорит, что ты будешь выглядеть как последний идиот, таща за собой тележку! – парирую я.
Финн рассеянно улыбается, глядя на коробки с посудой.
– Да мне наплевать.
– Это уж точно! – огрызаюсь я.
Мы так и не приходим к соглашению к тому моменту, когда заканчиваем погрузку, но времени у нас уже нет, и потому мы отправляемся в путь; я держу вожжи, Финн тащится сзади. Наша кошка Паффин плетется за нами, и Финн прикрикивает на нее, отчего ее желание составить нам компанию становится только сильнее.
На полпути к городу ветер доносит запах, похожий на вонь гниющего мяса, и мы с Финном переглядываемся. На острове никого не удивить дурными запахами – шторма выносят на берег огромных рыбин, и те гниют на песке, рыбаки в теплые дни выбрасывают успевшую испортиться рыбу, или же вечерами ветер разносит запахи протухшего рыбного рассола, – но то, что мы ощущаем сейчас, не связано с морем. Что-то сдохло и брошено там, где бросать не следовало. Я не хочу останавливаться, но это может быть и человек, поэтому я оставляю Финна возле Дав, а сама карабкаюсь через каменную стену у дороги, туда, откуда доносится вонь.
Ветер дует мне прямо в лицо, – при этом он умудряется проноситься сквозь туман, вместо того чтобы унести его прочь, – и я вся сжимаюсь, стараясь сохранить тепло, когда обхожу кучу овечьего дерьма. И все это время думаю о том, что лучше было бы отправить Финна искать источник запаха, но он не выносит вида крови, а потому толку от него никакого. Вскоре я нахожу источник – это то, что не слишком давно было овцой. От нее не много осталось, только копыта, короткий хвост и кучка внутренностей, которые и воняют так отчаянно; еще я вижу раздавленную овечью голову с остатками шерсти. Шерсть на затылке овцы покрашена в синий цвет, это метка одного из стад Хэммонда. Впрочем, краску едва можно различить, ведь ни затылка, ни шеи овцы практически нет.
По коже у меня ползут мурашки от страха, хотя я и сомневаюсь, что где-то рядом может находиться кабилл-ушти. Мы все-таки слишком далеко от берега, чтобы сюда забрались водяные лошади.
Я возвращаюсь к Финну и Дав. Они развлекаются: Финн хлопает Дав по верхней губе, а Дав делает вид, что сердится.
Финн вопросительно смотрит на меня, и я отвечаю:
– Овца.
– Так я и знал, – говорит Финн.
– В следующий раз ты уж направь свое ясновидение на пастбище до того, как я полезу в грязь, – сержусь я.
– А ты не спрашивала.
И мы продолжаем путь к Скармауту.
Мы поворачиваем к лавке Дори-Мод; лавка называется «Фатом и сыновья», но почему – я и вообразить не могу, ведь у Дори нет ни мужа, ни сыновей, если уж на то пошло. Она живет с двумя сестрами, и ни одна из сестер не носит имя Фатом, и ни у одной нет сыновей. Дори весь год копит всякую всячину, чтобы все разом продать туристам за октябрь и ноябрь. В детстве я прежде всего обращала внимание на то, что Дори постоянно носит непарные туфли, это делало ее самой экстравагантной особой на всем острове. Теперь же я в первую очередь отмечаю для себя то, что ни у Дори, ни у ее сестер нет фамилий, а это сделало бы ее самой экстравагантной особой где угодно в мире.
Лавка «Фатом и сыновья» расположена на одной из узеньких боковых улочек Скармаута – это окруженная камнем дорожка, ширины которой едва хватает для Дав и ее детской тележки. Ни туман, ни солнце не проникают в этот переулок, и мы дрожим, пока копыта Дав выбивают эхо из стен зданий.
Через несколько домов от лавки, что, впрочем, совсем близко, я вижу стоящего в дверях Джонатана Кэррола, который бросает кусочки печенья шотландской овчарке. Оба брата Кэррол кудрявы и черноволосы, но у одного из них голова, похоже, вместо мозгов заполнена сырым тестом, а у другого такой же ком сырого теста забивает легкие. Однажды мы с мамой по дороге в лавку наткнулись на Брайана, того, который с больными легкими. Он скорчился под причалом, весь дрожа и хватая ртом воздух. Мама сказала ему, чтобы он делал глубокий выдох, прежде чем вдыхать снова, а потом оставила меня наблюдать за ним и пошла купить ему черного кофе. Я очень разозлилась, ведь она обещала мне рогалик с корицей из пекарни Паллсона, а их раскупают очень быстро. Мне стыдно вспоминать, но я тогда сказала Брайану, что если он умрет и я из-за этого не успею купить рогалик, я плюну на его могилу. Правда, не знаю, помнит ли он вообще об этом, поскольку в тот момент был полностью сосредоточен на своем дыхании через сложенные ковшиком у рта руки. Надеюсь, что не помнит, ведь с того времени характер у меня заметно улучшился. Теперь я только подумала бы, что плюну на его могилу, но уж точно не высказала бы этого вслух.
Но вообще-то сейчас не Брайан, а Джонатан бросает печенье собаке. Взглянув на меня, Дав и Финна, он говорит только:
– Привет, пони!
Это только подтверждает, что у него тесто вместо мозгов.
– Начинай разгружаться, – говорю я Финну. – А я пойду спрошу насчет тележки.