Страница:
Вот так правильные мысли опять привели его все к той же уверенности, что все его беды – только случайность. Просто он погорячился, и то только потому, что он всегда говорит все прямо, в открытую, а вот старшина все лукавит, все приберегает до подходящего случая. Бледный и все еще растерянный, – потому что обеляющие его мысли перемежались с мыслями осуждающими, Сенников вдруг решил: «Черт с ним – пускай наказывает. Я перетерплю. Ладно». И от этого почти жертвенного решения, готовности перенести всяческие неприятности он почему-то почувствовал себя смелее и увереннее. Мелькнула даже почти веселая мысль: «Да и как он накажет? Гауптвахты здесь все равно нет…»
Но Пряхин не стал наказывать. Как командир, он обязан был уточнить провинность подчиненного, выяснить, почему Сенников не отвечал на вызовы, и как-то выразить свое командирское отношение к провинившемуся подчиненному. Но в этот момент в старшине жил не только строевой командир, а еще и коммунист и, значит, политработник: честный и непримиримый. И старшина понял, что не взыскание тут нужно, не дознание, а нечто другое, что именно он недодумал, потому что нужное слово вырвалось само по себе.
– Трепач! – с нескрываемым презрением бросил он и отвернулся.
Сенников вспыхнул – всего он ждал, только не этого. Может быть, он даже возмутился, но сверху донесся рассудительный, словно утверждающий приговор, голос Почуйко:
– Це верно. Трепач!
Впервые Сенникову захотелось заплакать от обиды, горечи и полной беззащитности. Он уже понимал, что ему никто не поможет. Он оказался одиноким.
Слева донесся слитный, быстро нарастающий гул, и над горами появились тесно прижавшиеся друг к другу тройки самолетов. Серебристые, стремительные, несущиеся несколько впереди устрашающего гула, они пронеслись над горами и скрылись за главным хребтом. Пряхин посмотрел им вслед и спросил:
– Почуйко, что на линии?
– Та шифровки ж шпарят…
– Видно, начинается, – хмуро решил Пряхин и приказал: – Рядовой Сенников, отрыть окоп над дорогой. Приготовиться к обороне. Почуйко, останетесь старшим. Я пойду к городищу.
Он поправил оружие и быстро пошел к дороге. Почуйко остановил его:
– Товарищ старшина! Идуть! Оба идуть. И что-то тянуть на палке. – Он помолчал и восхищенно добавил: – Невжели ж тигра пристрелили… – И спросил: – Слухайте, а тигров едят?
Ему никто не ответил.
Сенников в нерешительности остановился. Приказ занимать оборону показался ему ненужным. Пряхин резко прикрикнул:
– Вам что приказано? Выполняйте!
Губкин и Вася притащили рысью шкуру, и все слушали рассказ возбужденного Васи, с невольным уважением поглядывая на улыбающегося и явно смущенного Губкина. Почуйко молча подкладывал ему лучшие куски, норовя опереться о его плечо. Лазарев больше интересовался принесенной связистами металлической пластинкой. Он нашел на ее краях остатки припая и долго изучал дырочки на краях. Только в конце ужина пришло время заняться пластинкой.
– В том, что это бохайский металл, сомнений нет, – сказал Лазарев. – Но кто из вас знает, что это такое?
Никто, конечно, не знал, хотя каждый с уважением подержал и осмотрел пластинку.
– Это, товарищи, самая настоящая прародительница ваших погонов! Да, да! Не удивляйтесь. Перед вами древний погон. Он крепился к кольчуге, на плечах воина, с помощью шнурков, или припаивался, или иным способом и должен был защищать воина от удара мечом сверху. Прошло время. Нужда в такой защите отпала, а погоны остались. Недаром они и сейчас делаются из металлической канители, как бы напоминая о своих предках. Ну вот. В данном случае погон этот рассказывает, что в найденном вами городище, вероятно, были бои. Под ударом меча погон оторвался, вернее, отпаялся и упал. Видите, есть вмятинка.
Тут только солдаты увидели на матово блестящей поверхности пластинки едва заметную вмятинку, похожую на след металлической чертилки.
– Человек, которого защищал этот погон, дрался в центре городища. Видно, он был отважным, стойким воином и умел драться до конца…
Люди примолкли, словно отдавая дань уважения неизвестному воину, отстаивавшему свою родину до последней капли крови.
– К сожалению, мы не знаем, победил он или погиб. А может быть, победив, умер от «черной болезни»… Как жаль, что мы ничего или почти ничего не знаем о тех людях…
– Вот видишь, – шепнул Вася Губкину. – Я ж говорил, что лучше б нам рукописи найти, чем драгоценности.
И покачал головой так, будто Саша все время хотел найти только драгоценности. Губкин не ответил. Он смотрел на Сенникова и не мог понять, почему у него такое усталое лицо, такой отрешенный, печальный взгляд.
Несколько секунд стояла тишина. Пряхин кашлянул и отдал приказ:
– Что б там ни было, а на городище пока ходить не придется. От поста далеко не отлучаться – за линией нужно будет смотреть в оба глаза. Завтра передохнем немного и возьмемся за оборудование поста.
Но Пряхин не стал наказывать. Как командир, он обязан был уточнить провинность подчиненного, выяснить, почему Сенников не отвечал на вызовы, и как-то выразить свое командирское отношение к провинившемуся подчиненному. Но в этот момент в старшине жил не только строевой командир, а еще и коммунист и, значит, политработник: честный и непримиримый. И старшина понял, что не взыскание тут нужно, не дознание, а нечто другое, что именно он недодумал, потому что нужное слово вырвалось само по себе.
– Трепач! – с нескрываемым презрением бросил он и отвернулся.
Сенников вспыхнул – всего он ждал, только не этого. Может быть, он даже возмутился, но сверху донесся рассудительный, словно утверждающий приговор, голос Почуйко:
– Це верно. Трепач!
Впервые Сенникову захотелось заплакать от обиды, горечи и полной беззащитности. Он уже понимал, что ему никто не поможет. Он оказался одиноким.
Слева донесся слитный, быстро нарастающий гул, и над горами появились тесно прижавшиеся друг к другу тройки самолетов. Серебристые, стремительные, несущиеся несколько впереди устрашающего гула, они пронеслись над горами и скрылись за главным хребтом. Пряхин посмотрел им вслед и спросил:
– Почуйко, что на линии?
– Та шифровки ж шпарят…
– Видно, начинается, – хмуро решил Пряхин и приказал: – Рядовой Сенников, отрыть окоп над дорогой. Приготовиться к обороне. Почуйко, останетесь старшим. Я пойду к городищу.
Он поправил оружие и быстро пошел к дороге. Почуйко остановил его:
– Товарищ старшина! Идуть! Оба идуть. И что-то тянуть на палке. – Он помолчал и восхищенно добавил: – Невжели ж тигра пристрелили… – И спросил: – Слухайте, а тигров едят?
Ему никто не ответил.
Сенников в нерешительности остановился. Приказ занимать оборону показался ему ненужным. Пряхин резко прикрикнул:
– Вам что приказано? Выполняйте!
Губкин и Вася притащили рысью шкуру, и все слушали рассказ возбужденного Васи, с невольным уважением поглядывая на улыбающегося и явно смущенного Губкина. Почуйко молча подкладывал ему лучшие куски, норовя опереться о его плечо. Лазарев больше интересовался принесенной связистами металлической пластинкой. Он нашел на ее краях остатки припая и долго изучал дырочки на краях. Только в конце ужина пришло время заняться пластинкой.
– В том, что это бохайский металл, сомнений нет, – сказал Лазарев. – Но кто из вас знает, что это такое?
Никто, конечно, не знал, хотя каждый с уважением подержал и осмотрел пластинку.
– Это, товарищи, самая настоящая прародительница ваших погонов! Да, да! Не удивляйтесь. Перед вами древний погон. Он крепился к кольчуге, на плечах воина, с помощью шнурков, или припаивался, или иным способом и должен был защищать воина от удара мечом сверху. Прошло время. Нужда в такой защите отпала, а погоны остались. Недаром они и сейчас делаются из металлической канители, как бы напоминая о своих предках. Ну вот. В данном случае погон этот рассказывает, что в найденном вами городище, вероятно, были бои. Под ударом меча погон оторвался, вернее, отпаялся и упал. Видите, есть вмятинка.
Тут только солдаты увидели на матово блестящей поверхности пластинки едва заметную вмятинку, похожую на след металлической чертилки.
– Человек, которого защищал этот погон, дрался в центре городища. Видно, он был отважным, стойким воином и умел драться до конца…
Люди примолкли, словно отдавая дань уважения неизвестному воину, отстаивавшему свою родину до последней капли крови.
– К сожалению, мы не знаем, победил он или погиб. А может быть, победив, умер от «черной болезни»… Как жаль, что мы ничего или почти ничего не знаем о тех людях…
– Вот видишь, – шепнул Вася Губкину. – Я ж говорил, что лучше б нам рукописи найти, чем драгоценности.
И покачал головой так, будто Саша все время хотел найти только драгоценности. Губкин не ответил. Он смотрел на Сенникова и не мог понять, почему у него такое усталое лицо, такой отрешенный, печальный взгляд.
Несколько секунд стояла тишина. Пряхин кашлянул и отдал приказ:
– Что б там ни было, а на городище пока ходить не придется. От поста далеко не отлучаться – за линией нужно будет смотреть в оба глаза. Завтра передохнем немного и возьмемся за оборудование поста.
На рыбалке
Пока люди были на линии, Почуйко твердо взял в свои руки хозяйственные дела гарнизона. Утром Пряхин хотел было распорядиться продуктами, но нашел их так тщательно и любовно рассортированными и прибранными, что даже позавидовал Почуйко. Он хотел было сказать об этом Андрею, да его не оказалось на месте.
Солдаты и Вася пошли к реке умываться, и старшина спросил у Лазарева:
– Куда это Почуйко делся?
– Фазанов ловит.
– То есть как?
– А мы тут от нечего делать наплели с ним силков и расставили по обочинам дороги и тропок. Вот он и пошел проверять.
Тут уж, кажется, стоило не хвалить, а ругать. Как это так? Без спроса занялся силками, без разрешения отправился гулять! Старшине не нравилась такая чрезмерная самостоятельность и в то же время… В то же время она ему нравилась, как Пряхин ни убеждал себя, что Почуйко не прав. Нравилось, что Андрей, не ожидая распоряжений, делал то, что считал нужным сделать не для себя, а для всех, для поста. Ругать его за это?.. Нет, ругать Пряхин не мог. Да ведь и распускать тоже нельзя! Дисциплина есть дисциплина.
Минут через десять из кустарника вышел хромающий Почуйко. Юн тяжело опирался на палку, но, увидев Пряхина, пошел бодрее, далеко, как на прогулке, выбрасывая палку. В левой руке он держал за ноги трех связанных фазанов – двух курочек и одного красавца петуха. Фазаны задирали головы и покорно хлопали большими светлыми веками.
– Вы что ж это, Почуйко, никому не доложили об отлучке? – как можно доброжелательней спросил старшина.
– Здрасте! – удивился Почуйко. – Я ж Лазареву сказал. Шо он, вам не передавал?
Так убежденно звучали слова Почуйко, что старшина не мог не отметить: учитель включен в гарнизон поста, и у него с таким хозяйственником, как Андрей, наверное, появились свои обязанности. Это открытие вначале рассмешило Пряхина, однако поразмыслив как следует, он понял, что оба Лазаревы незаметно вошли в гарнизонную семью. Ведь племянник по-настоящему нес линейную службу, дядя сам занимал оборону… Интересно, чем он занимается сейчас?
– Ну как, товарищ лейтенант? – озабоченно спросил Почуйко, укладывая фазанов возле стола. – Понаделали?
– Заготовил, – ответил Лазарев. – Теперь остановка за рукоятками.
– Ну это мы сейчас… Зараз команду дадим. – Андрей озабоченно обратился к старшине: – Тут как вы сказали, что малость отдыхать будем, так мы вот с товарищем лейтенантом подумали, что хорошо бы рыбки набить. Она зараз валом идет, можно сказать, дуриком. А упустишь – не увидишь. Так вот требуется ваше разрешение.
– А чем же вы ее бить будете? – настороженно спросил Пряхин, полагая, грешным делом, что Почуйко попросит тола для глушения.
– А вот… острогами. Товарищ лейтенант…
– Слушайте, Почуйко, не называйте вы меня лейтенантом. Во-первых, я человек гражданский, а во-вторых… то же, что во-первых, – попросил Лазарев.
– Ага, ну ладно. Так вот… Николай Иванович говорит, что Васька покажет. А мы тут со штырей наконечники наделали. Так как, можно?
– Я не совсем понимаю, зачем это?
– Ну як это «зачем»? – искренне удивился Почуйко. – Чего ж мы государственные харчи будем переводить, если они тут кругом бегают? И обратно – они же свежие. А мы, выходит, как дурные будем на консервах сидеть. Верно ж, товарищ старшина?
Не согласиться с Андреем было нельзя, и Пряхин опять отметил, что почуйкинский хозяйственный азарт направлен на общую пользу и видит Почуйко гораздо дальше, чем можно подумать, глядя на его добродушно-хитроватое, круглое, уже обветренное лицо.
Но что-то не нравилось Пряхину в этой затее, и он долго молчал, пока наконец не понял, что именно ему не нравится.
– Все это хорошо, товарищ Почуйко, да ведь то, что вы предлагаете, браконьерство.
– Чего, чего? – искренне удивился Андрей.
– Острожить рыбу запрещено законом. А тем более рыбу, идущую на нерест. Так что придется отставить.
Андрей беззвучно пошевелил губами и с мольбой уставился на Лазарева.
– Все это правильно, товарищ старшина, – вмешался Лазарев. – Острожить рыбу действительно запрещено законам. Но… Но должен вам сказать, что есть и еще один закон, который разрешает поисковым партиям, охотничьим и другим экспедициям, находящимся далеко от баз, не только остроженье рыбы, но даже отстрел охраняемых законом животных. И иначе нельзя. Ведь все, что живет в тайге, все, что растет на земле, охраняется для того, чтобы надежней служить человеку. Не человеку-хищнику, убивающему ради забавы или для обогащения, а советскому человеку-строителю…
Учитель говорил долго, и спорить с ним было трудно. В конце концов самым важным для Пряхина была не сама рыба, хотя он и понимал, что свежая рыба гораздо важнее для здоровья солдат, чем любые консервы, а прежде всего сами солдаты. Он понимал, что нужно поддержать и бескорыстное хозяйственное рвение Почуйко – со, временем из него может выйти хороший старшина. Кроме того, Пряхин был уверен, что необычная охота поможет скорее и надежнее втянуть горожан Сенникова и Губкина в нелегкую жизнь далекого таежного гарнизона.
И старшина согласился. В тот же день под руководством Лазарева сделали три остроги. Губкин, Сенников и Вася пошли на рыбалку, а Пряхин остался на посту – ему хотелось послушать, что делается на линии, наметить места для обороны поста. И, самое главное, еще раз по-своему проверить подчиненных.
Рыба шла из океана в места нереста. Шла той самой дорогой, которой ходила тысячи лет. Шла упрямо, самоотверженно и смело, преодолевая и встречное течение, и водопады, и завалы, стремясь к речным истокам, к чистым гравийным перекатам, чтобы выметать икру и погибнуть.
Переходя по мостику на дальний, более обрывистый берег, Губкин, Вася Лазарев и хмурый, молчаливый Сенников увидели плывущих то парами, то в одиночку, чаще группами больших, темных рыб. Напряженно работая хвостовыми плавниками, они двигались против течения медленно, но упрямо.
Иногда одиночки приближались к парам. Тогда плывущий сзади самец переворачивался на бок и, сверкнув на солнце серебристой чешуей, бросался на одиночку. Приоткрыв большие, усеянные боевыми зубами тяжелые челюсти, самцы кружились в воде, норовя схватить друг друга либо снизу, за нежное, набитое молоками, розовеющее брюхо, либо вцепиться в черный, вспухший от жира затылок. Иногда одиночка побеждал, и тогда он занимал отбитое место позади самки. Иногда отставал и плыл медленно, как бы отдыхая перед новой схваткой.
Высокое чистое небо, прозрачная стремительная вода речушки, расписные стены лесов и эти могучие, воинственные, но явно усталые рыбины были так необычны, что и солдаты, и даже привыкший ко всему этому Вася забыли обо всем на свете. Ими овладел охотничий азарт.
Перемахнув реку по висячему мостику, они побежали вдоль берега, мимо той самой ели, под которой Почуйко убил медведя. Ни останков медведя, ни пойманной им рыбы уже не было: кто-то из ночных обитателей тайги попользовался чужой бедой.
За кустарником открылась гряда больших валунов, вывалившихся чуть ли не на середину реки. Связисты сразу поняли, почему медведь рыбачил на этом месте. Здесь река как бы распадалась на струйки. Им навстречу, проплывая между камнями, пробивалась горбуша. Склоняясь над водой, медведь мог быстро поддеть лапой уставшую рыбину и выбросить ее на берег.
Рыболовы решили остановиться на мишкином месте. Каждый выбрал себе валун, положил оружие и, чтобы было удобней размахиваться, снял ремень. Высоко подняв острогу, они замерли над протоками, ожидая добычи.
Первым метнул острогу Сенников. Большая горбуша бросилась в сторону и, усиленно работая хвостом и плавниками, топорща жабры, серебряной стрелой прорвалась вперед. Аркадий выругался, вновь поднял острогу и вдруг услышал восклицание Саши Губкина:
– Вот черт!
– Подцепил? – почему-то тревожно, с замирающим сердцем спросил Сенников и опустил острогу.
– Да нет! Промазал. Рядом прошла…
Аркадий облегченно вздохнул и рассмеялся: таким обиженным и растерянным было лицо у промазавшего Губкина. Они переглянулись и оба посмотрели на Васю, который стоял лицом к ним, как маленькое изваяние, выставив вперед левую ногу, слегка склонившись над протокой.
Вдруг он неуловимым и, кажется, несильным движением кисти метнул острогу. Едва она достигла воды, как рванулась и, склоняясь, понеслась вверх по течению. Вася дернул ее за шнурок, которым она была привязана к запястью, подтащил к себе и сейчас же приподнял так, как приподнимают тяжело нагруженные вилы. Над водой блеснул изогнутый, обессиленный лосось. Мальчик снял его с остроги, забросил в кусты и вернулся на валун. Солдаты подошли к нему.
– Как это у тебя получается?
– Это ты первую? – с плохо скрываемой завистью спросил Аркадий, забывший все свои неприятности.
– Нет, третью, – со слегка наивным мальчишеским достоинством ответил ему Вася. – А вы мажете потому, что даже не спросили, как это делается. Думаете, все так просто?
Сенников недовольно взглянул на Васю и процедил:
– Не думаю, чтобы было очень уж сложно.
– Ну, если несложно… – начал было Вася, отворачиваясь от Аркадия, но его перебил Губкин:
– Ты не сердись. Ты объясни.
– Так вот он и так все знает, – сердито сказал Вася и кивнул на Сенникова. – Умнее всех себя ставит. Пусть ловит…
– Па-адумаешь, учитель какой нашелся! – разозлился Сенников, круто повернулся и пошел вдоль реки.
Он был оскорблен, возмущен и не заметил, как Губкин осуждающе покачал головой. Гордости у него, однако, хватило ненадолго. Прямо под его ногами плыли большие рыбины, а он не мог их поймать.
«Сейчас научит Губкина, а я ничего не добуду», – подумал он, скрипнув зубами.
И вразвалку, словно нехотя, подошел к Васе.
– Ну, что у тебя за наука?
Вася, разговаривая с Губкиным, даже не посмотрел на него.
– Вы становитесь спиной к солнцу и не замечаете, что ваша тень падает на дно речки и шевелится. Рыба настораживается. Только вы взмахнете острогой, как она сейчас же дергается в сторону. Острога проходит мимо…
– Рыба не тени боится, – перебил Сенников, – а шума.
– Если вы так хорошо все знаете, тогда незачем было и спрашивать, – все так же не глядя ответил Вася. – Только здесь рыба шума не боится – сама река камнями все время стучит, и рыба к этому привыкла. Пойдем, Саша…
Они прошли вверх по течению и заняли свои валуны.
Рыба шла не часто, но все-таки через каждые десять-пятнадцать минут она появлялась в протоке, и Саша Губкин, точно следуя Васиным советам, сильным движением кисти посылал острогу в воду и, подхватывая ее, ощущал трепет живой, могучей рыбины. Поднять ее, снять с остроги и забросить подальше в кусты было почти таким же наслаждением, таким же торжеством, какое Губкин испытывал, глядя на убегающего тигра, на убитую рысь. Было в этом и нечто другое. Там, у городища, он побеждал скорее случайно, подчиняясь событиям. Здесь действовали его умение, расчет, ловкость. С каждой новой добытой им горбушей в нем нарастал прилив душевных сил, и он уже не только не чувствовал себя нерешительным, побаивающимся таежной неизвестности, скорее наоборот, был почти уверен, что здесь, в тайге, он не пропадет и наверняка научится справляться с собой. Он еще не знал, что уже стал другим, более сильным и собранным, чем несколько дней назад, и потому, увлекаясь, потрясая острогой, весело и почему-то злорадно, точно грозясь какому-то другому Губкину, шептал:
– Ага, Сашка! Держись! Я тебя заставлю быть другим. Держись!
Сенников не слышал этих слов. Охотничий азарт оставлял его, и он опять не только ощущал, но и понимал свое одиночество. Ему было грустно, а разбираться в собственном поведении он побаивался – он и так знал, что оно неважное, и инстинктивно, как все слабые люди, охранял себя даже от собственных неприятных мыслей.
«Обойдется, – думал он. – Ведь обошлось же один раз. Ведь я же доказал, что не боюсь змей. Докажу и теперь».
Рыбалка опять приобрела смысл, и он спустился ниже по течению, надеясь, что здесь будет побольше рыбы. То ли он не совсем правильно понял Васины уроки, то ли слишком часто посматривал на орудующих острогами Сашу и Васю, добыча у него была невелика: четыре горбуши, причем одна из них так ободрана в схватках, что и смотреть на нее было неприятно. А в кустах, неподалеку от Губкина и Васи, лежала груда трепещущей рыбы. И Сенников решил: «У них там, конечно, место хорошее. Вот и бьют. Нужно найти и себе местечко».
Он обогнул кусты и остановился на берегу заводи. В глубине кристально чистого омута, пошевеливая плавниками, отдыхала большая рыбья стая. Темные, как тени, рыбины стояли друг подле друга так тесно, что промахнуться, казалось, было невозможно. Аркадий изо всех сил метнул острогу. Она быстро потеряла скорость, но все-таки ударила одну рыбину. Горбуша дернулась, сбила соседку, и по всей стае прошло движение. Потом острога сама всплыла на поверхность. Аркадий метнул ее еще раз, но с тем же результатом.
«Глубоко… – подумал он. – Нужно их выгнать на протоки и там бить».
Он бросился было на розыски камней, потом остановился, поняв, что вспугнутая им рыбья стая поплывет как раз к валунам, на которых охотились Вася и Саша.
«Что ж это? Я буду рыбу гнать, а они – бить? Не-ет, не выйдет. Пусть лучше кто-нибудь из них погоняет. – И как всегда, сейчас же оправдал и укрепил свое решение: – Я нашел эту стаю, значит, мне и добивать ее».
Он прибежал к Губкину и рассказал о своей находке.
– Это кета стоит, – сразу определил Вася. – Она только ночью идет, а днем – отдыхает.
– Ну, раз ты все знаешь, пойди шугани ее как следует.
Вася промолчал, отвернулся и перепрыгнул на дальний валун. Сенникову уже не было грустно, как несколько минут назад. Он злился потому что был уверен – кем-кем, а Васей, мальчишкой, он может распоряжаться как хочет – ведь он же старше и он – солдат… А Вася не обращал на него внимания. Он притаился, метнул острогу и, положив локоть на бедро, стал вытаскивать добычу. Над рекой показались сразу две рыбины. Это было так необычно, что даже Аркадий растерялся: бить острогой сразу по две горбуши – настоящее искусство. Но едва Вася занес острогу над валунами, как один из лососей оторвался и шлепнулся в воду.
– Ты понимаешь? – крикнул Вася. – Это они дрались и так сцепились, что оторваться не могли.
– Просто каши еще мало ел, – сердито сказал Аркадий: – Вытащить не смог. Иди-ка гоняй кету, довольно с нас этой горбуши.
– Нужно – так идите, – упрямо наклонив голову, буркнул Вася.
– Слушай, друг, – насмешливо протянул Сенников. – Ты не забывай, что мы все-таки постарше тебя, и у нас, дружок, дисциплина.
– А я не забываю, – дерзко ответил Вася. – Только вы не командир, и я вам не подчиненный.
– Вот как, – проговорил Сенников. – Придется научить тебя дисциплине…
Он хотел было перепрыгнуть к пареньку, но Губкин схватил его за руку и рассмеялся:
– Постой, постой. Почуйко, оказывается, правильно говорит, что ты на сержанта дуешься.
– Ну, знаешь ли, – вспыхнул Сенников и вырвал руку.
– Слушай, Аркадий, не стоит, а? – сказал Губкин.
То ли в самом спокойствии чуть похудевшего и словно бы сжавшегося для броска Губкина, то ли в прищуре его обычно широко открытых и слегка восторженных, а теперь острых и холодных глаз, то ли в голосе, но Сенников уловил неизвестное даже для самого Саши возмужание, почувствовал, что Губкин чем-то старше и, главное, крепче, сильнее его. Это поразило Аркадия. Когда и где это случилось? И впервые Аркадий почувствовал новую – не злую, нервную, а какую-то светлую, немного грустную зависть. Чему он завидовал, Аркадий не знал, потому что не знал причин губкинских перемен. Что-то очень хорошее шевельнулось в нем, и он совсем тихо произнес:
– Как хотите… Я думал как лучше… для всех.
И покраснел, потому что первый раз сам поймал себя на лжи. Он действительно думал, как сделать лучше, но не для всех, а для себя. И эта ложь его оскорбила.
Губкин молчал, хотя глаза у него добрели. Он хотел сказать что-то ободряющее и не успел – с горы донесся голос Пряхина:
– Тревога! Тревога, товарищи!
Секунда оцепенения прошла. Все трое побежали к мостику. Аркадий остановился и крикнул:
– А рыба, товарищи!
Ему никто не ответил, и он опять почувствовал недоумение: что же неправильного было в его словах? Ведь на этот раз он как будто подумал обо всех.
Солдаты и Вася пошли к реке умываться, и старшина спросил у Лазарева:
– Куда это Почуйко делся?
– Фазанов ловит.
– То есть как?
– А мы тут от нечего делать наплели с ним силков и расставили по обочинам дороги и тропок. Вот он и пошел проверять.
Тут уж, кажется, стоило не хвалить, а ругать. Как это так? Без спроса занялся силками, без разрешения отправился гулять! Старшине не нравилась такая чрезмерная самостоятельность и в то же время… В то же время она ему нравилась, как Пряхин ни убеждал себя, что Почуйко не прав. Нравилось, что Андрей, не ожидая распоряжений, делал то, что считал нужным сделать не для себя, а для всех, для поста. Ругать его за это?.. Нет, ругать Пряхин не мог. Да ведь и распускать тоже нельзя! Дисциплина есть дисциплина.
Минут через десять из кустарника вышел хромающий Почуйко. Юн тяжело опирался на палку, но, увидев Пряхина, пошел бодрее, далеко, как на прогулке, выбрасывая палку. В левой руке он держал за ноги трех связанных фазанов – двух курочек и одного красавца петуха. Фазаны задирали головы и покорно хлопали большими светлыми веками.
– Вы что ж это, Почуйко, никому не доложили об отлучке? – как можно доброжелательней спросил старшина.
– Здрасте! – удивился Почуйко. – Я ж Лазареву сказал. Шо он, вам не передавал?
Так убежденно звучали слова Почуйко, что старшина не мог не отметить: учитель включен в гарнизон поста, и у него с таким хозяйственником, как Андрей, наверное, появились свои обязанности. Это открытие вначале рассмешило Пряхина, однако поразмыслив как следует, он понял, что оба Лазаревы незаметно вошли в гарнизонную семью. Ведь племянник по-настоящему нес линейную службу, дядя сам занимал оборону… Интересно, чем он занимается сейчас?
– Ну как, товарищ лейтенант? – озабоченно спросил Почуйко, укладывая фазанов возле стола. – Понаделали?
– Заготовил, – ответил Лазарев. – Теперь остановка за рукоятками.
– Ну это мы сейчас… Зараз команду дадим. – Андрей озабоченно обратился к старшине: – Тут как вы сказали, что малость отдыхать будем, так мы вот с товарищем лейтенантом подумали, что хорошо бы рыбки набить. Она зараз валом идет, можно сказать, дуриком. А упустишь – не увидишь. Так вот требуется ваше разрешение.
– А чем же вы ее бить будете? – настороженно спросил Пряхин, полагая, грешным делом, что Почуйко попросит тола для глушения.
– А вот… острогами. Товарищ лейтенант…
– Слушайте, Почуйко, не называйте вы меня лейтенантом. Во-первых, я человек гражданский, а во-вторых… то же, что во-первых, – попросил Лазарев.
– Ага, ну ладно. Так вот… Николай Иванович говорит, что Васька покажет. А мы тут со штырей наконечники наделали. Так как, можно?
– Я не совсем понимаю, зачем это?
– Ну як это «зачем»? – искренне удивился Почуйко. – Чего ж мы государственные харчи будем переводить, если они тут кругом бегают? И обратно – они же свежие. А мы, выходит, как дурные будем на консервах сидеть. Верно ж, товарищ старшина?
Не согласиться с Андреем было нельзя, и Пряхин опять отметил, что почуйкинский хозяйственный азарт направлен на общую пользу и видит Почуйко гораздо дальше, чем можно подумать, глядя на его добродушно-хитроватое, круглое, уже обветренное лицо.
Но что-то не нравилось Пряхину в этой затее, и он долго молчал, пока наконец не понял, что именно ему не нравится.
– Все это хорошо, товарищ Почуйко, да ведь то, что вы предлагаете, браконьерство.
– Чего, чего? – искренне удивился Андрей.
– Острожить рыбу запрещено законом. А тем более рыбу, идущую на нерест. Так что придется отставить.
Андрей беззвучно пошевелил губами и с мольбой уставился на Лазарева.
– Все это правильно, товарищ старшина, – вмешался Лазарев. – Острожить рыбу действительно запрещено законам. Но… Но должен вам сказать, что есть и еще один закон, который разрешает поисковым партиям, охотничьим и другим экспедициям, находящимся далеко от баз, не только остроженье рыбы, но даже отстрел охраняемых законом животных. И иначе нельзя. Ведь все, что живет в тайге, все, что растет на земле, охраняется для того, чтобы надежней служить человеку. Не человеку-хищнику, убивающему ради забавы или для обогащения, а советскому человеку-строителю…
Учитель говорил долго, и спорить с ним было трудно. В конце концов самым важным для Пряхина была не сама рыба, хотя он и понимал, что свежая рыба гораздо важнее для здоровья солдат, чем любые консервы, а прежде всего сами солдаты. Он понимал, что нужно поддержать и бескорыстное хозяйственное рвение Почуйко – со, временем из него может выйти хороший старшина. Кроме того, Пряхин был уверен, что необычная охота поможет скорее и надежнее втянуть горожан Сенникова и Губкина в нелегкую жизнь далекого таежного гарнизона.
И старшина согласился. В тот же день под руководством Лазарева сделали три остроги. Губкин, Сенников и Вася пошли на рыбалку, а Пряхин остался на посту – ему хотелось послушать, что делается на линии, наметить места для обороны поста. И, самое главное, еще раз по-своему проверить подчиненных.
Рыба шла из океана в места нереста. Шла той самой дорогой, которой ходила тысячи лет. Шла упрямо, самоотверженно и смело, преодолевая и встречное течение, и водопады, и завалы, стремясь к речным истокам, к чистым гравийным перекатам, чтобы выметать икру и погибнуть.
Переходя по мостику на дальний, более обрывистый берег, Губкин, Вася Лазарев и хмурый, молчаливый Сенников увидели плывущих то парами, то в одиночку, чаще группами больших, темных рыб. Напряженно работая хвостовыми плавниками, они двигались против течения медленно, но упрямо.
Иногда одиночки приближались к парам. Тогда плывущий сзади самец переворачивался на бок и, сверкнув на солнце серебристой чешуей, бросался на одиночку. Приоткрыв большие, усеянные боевыми зубами тяжелые челюсти, самцы кружились в воде, норовя схватить друг друга либо снизу, за нежное, набитое молоками, розовеющее брюхо, либо вцепиться в черный, вспухший от жира затылок. Иногда одиночка побеждал, и тогда он занимал отбитое место позади самки. Иногда отставал и плыл медленно, как бы отдыхая перед новой схваткой.
Высокое чистое небо, прозрачная стремительная вода речушки, расписные стены лесов и эти могучие, воинственные, но явно усталые рыбины были так необычны, что и солдаты, и даже привыкший ко всему этому Вася забыли обо всем на свете. Ими овладел охотничий азарт.
Перемахнув реку по висячему мостику, они побежали вдоль берега, мимо той самой ели, под которой Почуйко убил медведя. Ни останков медведя, ни пойманной им рыбы уже не было: кто-то из ночных обитателей тайги попользовался чужой бедой.
За кустарником открылась гряда больших валунов, вывалившихся чуть ли не на середину реки. Связисты сразу поняли, почему медведь рыбачил на этом месте. Здесь река как бы распадалась на струйки. Им навстречу, проплывая между камнями, пробивалась горбуша. Склоняясь над водой, медведь мог быстро поддеть лапой уставшую рыбину и выбросить ее на берег.
Рыболовы решили остановиться на мишкином месте. Каждый выбрал себе валун, положил оружие и, чтобы было удобней размахиваться, снял ремень. Высоко подняв острогу, они замерли над протоками, ожидая добычи.
Первым метнул острогу Сенников. Большая горбуша бросилась в сторону и, усиленно работая хвостом и плавниками, топорща жабры, серебряной стрелой прорвалась вперед. Аркадий выругался, вновь поднял острогу и вдруг услышал восклицание Саши Губкина:
– Вот черт!
– Подцепил? – почему-то тревожно, с замирающим сердцем спросил Сенников и опустил острогу.
– Да нет! Промазал. Рядом прошла…
Аркадий облегченно вздохнул и рассмеялся: таким обиженным и растерянным было лицо у промазавшего Губкина. Они переглянулись и оба посмотрели на Васю, который стоял лицом к ним, как маленькое изваяние, выставив вперед левую ногу, слегка склонившись над протокой.
Вдруг он неуловимым и, кажется, несильным движением кисти метнул острогу. Едва она достигла воды, как рванулась и, склоняясь, понеслась вверх по течению. Вася дернул ее за шнурок, которым она была привязана к запястью, подтащил к себе и сейчас же приподнял так, как приподнимают тяжело нагруженные вилы. Над водой блеснул изогнутый, обессиленный лосось. Мальчик снял его с остроги, забросил в кусты и вернулся на валун. Солдаты подошли к нему.
– Как это у тебя получается?
– Это ты первую? – с плохо скрываемой завистью спросил Аркадий, забывший все свои неприятности.
– Нет, третью, – со слегка наивным мальчишеским достоинством ответил ему Вася. – А вы мажете потому, что даже не спросили, как это делается. Думаете, все так просто?
Сенников недовольно взглянул на Васю и процедил:
– Не думаю, чтобы было очень уж сложно.
– Ну, если несложно… – начал было Вася, отворачиваясь от Аркадия, но его перебил Губкин:
– Ты не сердись. Ты объясни.
– Так вот он и так все знает, – сердито сказал Вася и кивнул на Сенникова. – Умнее всех себя ставит. Пусть ловит…
– Па-адумаешь, учитель какой нашелся! – разозлился Сенников, круто повернулся и пошел вдоль реки.
Он был оскорблен, возмущен и не заметил, как Губкин осуждающе покачал головой. Гордости у него, однако, хватило ненадолго. Прямо под его ногами плыли большие рыбины, а он не мог их поймать.
«Сейчас научит Губкина, а я ничего не добуду», – подумал он, скрипнув зубами.
И вразвалку, словно нехотя, подошел к Васе.
– Ну, что у тебя за наука?
Вася, разговаривая с Губкиным, даже не посмотрел на него.
– Вы становитесь спиной к солнцу и не замечаете, что ваша тень падает на дно речки и шевелится. Рыба настораживается. Только вы взмахнете острогой, как она сейчас же дергается в сторону. Острога проходит мимо…
– Рыба не тени боится, – перебил Сенников, – а шума.
– Если вы так хорошо все знаете, тогда незачем было и спрашивать, – все так же не глядя ответил Вася. – Только здесь рыба шума не боится – сама река камнями все время стучит, и рыба к этому привыкла. Пойдем, Саша…
Они прошли вверх по течению и заняли свои валуны.
Рыба шла не часто, но все-таки через каждые десять-пятнадцать минут она появлялась в протоке, и Саша Губкин, точно следуя Васиным советам, сильным движением кисти посылал острогу в воду и, подхватывая ее, ощущал трепет живой, могучей рыбины. Поднять ее, снять с остроги и забросить подальше в кусты было почти таким же наслаждением, таким же торжеством, какое Губкин испытывал, глядя на убегающего тигра, на убитую рысь. Было в этом и нечто другое. Там, у городища, он побеждал скорее случайно, подчиняясь событиям. Здесь действовали его умение, расчет, ловкость. С каждой новой добытой им горбушей в нем нарастал прилив душевных сил, и он уже не только не чувствовал себя нерешительным, побаивающимся таежной неизвестности, скорее наоборот, был почти уверен, что здесь, в тайге, он не пропадет и наверняка научится справляться с собой. Он еще не знал, что уже стал другим, более сильным и собранным, чем несколько дней назад, и потому, увлекаясь, потрясая острогой, весело и почему-то злорадно, точно грозясь какому-то другому Губкину, шептал:
– Ага, Сашка! Держись! Я тебя заставлю быть другим. Держись!
Сенников не слышал этих слов. Охотничий азарт оставлял его, и он опять не только ощущал, но и понимал свое одиночество. Ему было грустно, а разбираться в собственном поведении он побаивался – он и так знал, что оно неважное, и инстинктивно, как все слабые люди, охранял себя даже от собственных неприятных мыслей.
«Обойдется, – думал он. – Ведь обошлось же один раз. Ведь я же доказал, что не боюсь змей. Докажу и теперь».
Рыбалка опять приобрела смысл, и он спустился ниже по течению, надеясь, что здесь будет побольше рыбы. То ли он не совсем правильно понял Васины уроки, то ли слишком часто посматривал на орудующих острогами Сашу и Васю, добыча у него была невелика: четыре горбуши, причем одна из них так ободрана в схватках, что и смотреть на нее было неприятно. А в кустах, неподалеку от Губкина и Васи, лежала груда трепещущей рыбы. И Сенников решил: «У них там, конечно, место хорошее. Вот и бьют. Нужно найти и себе местечко».
Он обогнул кусты и остановился на берегу заводи. В глубине кристально чистого омута, пошевеливая плавниками, отдыхала большая рыбья стая. Темные, как тени, рыбины стояли друг подле друга так тесно, что промахнуться, казалось, было невозможно. Аркадий изо всех сил метнул острогу. Она быстро потеряла скорость, но все-таки ударила одну рыбину. Горбуша дернулась, сбила соседку, и по всей стае прошло движение. Потом острога сама всплыла на поверхность. Аркадий метнул ее еще раз, но с тем же результатом.
«Глубоко… – подумал он. – Нужно их выгнать на протоки и там бить».
Он бросился было на розыски камней, потом остановился, поняв, что вспугнутая им рыбья стая поплывет как раз к валунам, на которых охотились Вася и Саша.
«Что ж это? Я буду рыбу гнать, а они – бить? Не-ет, не выйдет. Пусть лучше кто-нибудь из них погоняет. – И как всегда, сейчас же оправдал и укрепил свое решение: – Я нашел эту стаю, значит, мне и добивать ее».
Он прибежал к Губкину и рассказал о своей находке.
– Это кета стоит, – сразу определил Вася. – Она только ночью идет, а днем – отдыхает.
– Ну, раз ты все знаешь, пойди шугани ее как следует.
Вася промолчал, отвернулся и перепрыгнул на дальний валун. Сенникову уже не было грустно, как несколько минут назад. Он злился потому что был уверен – кем-кем, а Васей, мальчишкой, он может распоряжаться как хочет – ведь он же старше и он – солдат… А Вася не обращал на него внимания. Он притаился, метнул острогу и, положив локоть на бедро, стал вытаскивать добычу. Над рекой показались сразу две рыбины. Это было так необычно, что даже Аркадий растерялся: бить острогой сразу по две горбуши – настоящее искусство. Но едва Вася занес острогу над валунами, как один из лососей оторвался и шлепнулся в воду.
– Ты понимаешь? – крикнул Вася. – Это они дрались и так сцепились, что оторваться не могли.
– Просто каши еще мало ел, – сердито сказал Аркадий: – Вытащить не смог. Иди-ка гоняй кету, довольно с нас этой горбуши.
– Нужно – так идите, – упрямо наклонив голову, буркнул Вася.
– Слушай, друг, – насмешливо протянул Сенников. – Ты не забывай, что мы все-таки постарше тебя, и у нас, дружок, дисциплина.
– А я не забываю, – дерзко ответил Вася. – Только вы не командир, и я вам не подчиненный.
– Вот как, – проговорил Сенников. – Придется научить тебя дисциплине…
Он хотел было перепрыгнуть к пареньку, но Губкин схватил его за руку и рассмеялся:
– Постой, постой. Почуйко, оказывается, правильно говорит, что ты на сержанта дуешься.
– Ну, знаешь ли, – вспыхнул Сенников и вырвал руку.
– Слушай, Аркадий, не стоит, а? – сказал Губкин.
То ли в самом спокойствии чуть похудевшего и словно бы сжавшегося для броска Губкина, то ли в прищуре его обычно широко открытых и слегка восторженных, а теперь острых и холодных глаз, то ли в голосе, но Сенников уловил неизвестное даже для самого Саши возмужание, почувствовал, что Губкин чем-то старше и, главное, крепче, сильнее его. Это поразило Аркадия. Когда и где это случилось? И впервые Аркадий почувствовал новую – не злую, нервную, а какую-то светлую, немного грустную зависть. Чему он завидовал, Аркадий не знал, потому что не знал причин губкинских перемен. Что-то очень хорошее шевельнулось в нем, и он совсем тихо произнес:
– Как хотите… Я думал как лучше… для всех.
И покраснел, потому что первый раз сам поймал себя на лжи. Он действительно думал, как сделать лучше, но не для всех, а для себя. И эта ложь его оскорбила.
Губкин молчал, хотя глаза у него добрели. Он хотел сказать что-то ободряющее и не успел – с горы донесся голос Пряхина:
– Тревога! Тревога, товарищи!
Секунда оцепенения прошла. Все трое побежали к мостику. Аркадий остановился и крикнул:
– А рыба, товарищи!
Ему никто не ответил, и он опять почувствовал недоумение: что же неправильного было в его словах? Ведь на этот раз он как будто подумал обо всех.
Кабанье стадо
Пряхин встретил их в полном походном снаряжении. Связисты быстро разобрали свое имущество и встали против старшины.
– Слушай приказ! Сейчас выйдем на линию с задачей обеспечить бесперебойность связи. Сенников – со мной. Губкину – до конца участка не доходить, подсоединиться, слушать мои или капитана Кукушкина приказания. Все! Пошли.
Старшина уже повернулся, чтобы двинуться на линию, как вдруг натолкнулся на Васю. Паренек стоял с оружием в руках, с кинжалом за поясом.
– А я? – умоляюще спросил он. – А я куда?
В голосе паренька звучала обида, и глаза почему-то покраснели.
Пряхин мгновенно переглянулся с Лазаревым.
– Я тебе приказывать не могу.
– Тогда… Тогда можно, я с Губкиным?
– Хорошо! Иди с Губкиным. Только помни: он – старший. Это не прогулка. Здесь надо… – Старшина сжал кулак и тряхнул им.
Вася вытянулся, приложил руку к ушанке и, срываясь с голоса, ответил:
– Так точно! Слушаюсь! Губкин – старший!
Старшина едва заметно улыбнулся.
– «Так точно» здесь, пожалуй, лишнее. Достаточно и одного «слушаюсь». Ну, идите.
Губкин и Вася быстро пошли вдоль линии. Вася на ходу принял часть снаряжения и, блестя глазами, часто облизывая губы, поинтересовался:
– А что это – обеспечить бесперебойную связь?
– Это чтобы не было прорывов, заземлений… Если они произойдут, как можно скорее их исправить. Будем следить за проводами и время от времени подсоединяться к линии, проверять.
Пряхин проводил взглядом первую пару и строго спросил у безмолвного Почуйко:
– Вам ваша задача ясна?
На этот раз Почуйко не стал ворчать. Он вытянулся и лихо отрубил:
– Так точно. Ясна.
Пряхин обменялся взглядами с Лазаревым и приказал Сенникову:
– Пошли!
Солнце стояло еще высоко, и нагруженные поклажей старшина и Аркадий вскоре вспотели. Они закатали рукава гимнастерок, расстегнули воротнички. Когда седьмой пост скрылся за сопкой и связисты пошли вдоль скрытой зарослями воркующей реки, Аркадий не выдержал молчания и, забегая вперед, заглядывая в лицо старшине, спросил:
– А что там, товарищ старшина?
Пряхин не ответил, недовольно покривился: он надеялся, что этого вопроса не будет или он будет позже, когда хоть что-нибудь прояснится. Вопрос пришел раньше, значит, выдержка у Сенникова показная, и это нужно учитывать.
«Ну вот и буду его втягивать», – сердито решил старшина и сдвинул брови.
Тревогу он придумал для того, чтобы проверить, как будут действовать его подчиненные в усложненных условиях, и вот первое испытание нервов не выдержано.
Сенников по-своему понял пряхинское молчание. Оно как бы подтверждало его смутные догадки. Всякий солдат, где бы он ни служил, обязательно думает о войне. И даже когда не думает о ней, все-таки каким-то краешком сердца ждет ее и потому старается заранее, иногда по незначительным признакам определить ее приход.
Так было и с Аркадием. Он мысленно уже связал и, как ему теперь казалось, чрезмерное внимание капитана Кукушкина к их посту, хотя в нем ничего особенного не было, и поток шифровок по линии, забывая, что шифровок всегда идет больше чем достаточно, и полет самолетов, который сам по себе мог быть самым обычным, тренировочным полетом. Все это теперь, после тревоги, приобретало особое значение. Аркадий не трусил, но, как и многие другие на его месте, он нервничал. Все, что было вокруг него, все изменило свой смысл, все стало враждебным, неясным и в то же время дорогим, желанным, таким, будто он видел все это в последний раз. Ни привычного зазнайства, ни нового чувства недовольства собой, ни светлой зависти к более сильному товарищу – ничего этого не было. Была неосознанная тревога неизвестности, и Аркадию хотелось быть как можно ближе к старшине. Теперь он казался ему мудрым, опытным, таким, который сможет спасти и помочь. И он все жался и жался к Пряхину, норовя заглянуть ему в глаза. Пряхину наконец надоели эти безмолвные вопросы, и он раздраженно бросил через плечо:
– Слушай приказ! Сейчас выйдем на линию с задачей обеспечить бесперебойность связи. Сенников – со мной. Губкину – до конца участка не доходить, подсоединиться, слушать мои или капитана Кукушкина приказания. Все! Пошли.
Старшина уже повернулся, чтобы двинуться на линию, как вдруг натолкнулся на Васю. Паренек стоял с оружием в руках, с кинжалом за поясом.
– А я? – умоляюще спросил он. – А я куда?
В голосе паренька звучала обида, и глаза почему-то покраснели.
Пряхин мгновенно переглянулся с Лазаревым.
– Я тебе приказывать не могу.
– Тогда… Тогда можно, я с Губкиным?
– Хорошо! Иди с Губкиным. Только помни: он – старший. Это не прогулка. Здесь надо… – Старшина сжал кулак и тряхнул им.
Вася вытянулся, приложил руку к ушанке и, срываясь с голоса, ответил:
– Так точно! Слушаюсь! Губкин – старший!
Старшина едва заметно улыбнулся.
– «Так точно» здесь, пожалуй, лишнее. Достаточно и одного «слушаюсь». Ну, идите.
Губкин и Вася быстро пошли вдоль линии. Вася на ходу принял часть снаряжения и, блестя глазами, часто облизывая губы, поинтересовался:
– А что это – обеспечить бесперебойную связь?
– Это чтобы не было прорывов, заземлений… Если они произойдут, как можно скорее их исправить. Будем следить за проводами и время от времени подсоединяться к линии, проверять.
Пряхин проводил взглядом первую пару и строго спросил у безмолвного Почуйко:
– Вам ваша задача ясна?
На этот раз Почуйко не стал ворчать. Он вытянулся и лихо отрубил:
– Так точно. Ясна.
Пряхин обменялся взглядами с Лазаревым и приказал Сенникову:
– Пошли!
Солнце стояло еще высоко, и нагруженные поклажей старшина и Аркадий вскоре вспотели. Они закатали рукава гимнастерок, расстегнули воротнички. Когда седьмой пост скрылся за сопкой и связисты пошли вдоль скрытой зарослями воркующей реки, Аркадий не выдержал молчания и, забегая вперед, заглядывая в лицо старшине, спросил:
– А что там, товарищ старшина?
Пряхин не ответил, недовольно покривился: он надеялся, что этого вопроса не будет или он будет позже, когда хоть что-нибудь прояснится. Вопрос пришел раньше, значит, выдержка у Сенникова показная, и это нужно учитывать.
«Ну вот и буду его втягивать», – сердито решил старшина и сдвинул брови.
Тревогу он придумал для того, чтобы проверить, как будут действовать его подчиненные в усложненных условиях, и вот первое испытание нервов не выдержано.
Сенников по-своему понял пряхинское молчание. Оно как бы подтверждало его смутные догадки. Всякий солдат, где бы он ни служил, обязательно думает о войне. И даже когда не думает о ней, все-таки каким-то краешком сердца ждет ее и потому старается заранее, иногда по незначительным признакам определить ее приход.
Так было и с Аркадием. Он мысленно уже связал и, как ему теперь казалось, чрезмерное внимание капитана Кукушкина к их посту, хотя в нем ничего особенного не было, и поток шифровок по линии, забывая, что шифровок всегда идет больше чем достаточно, и полет самолетов, который сам по себе мог быть самым обычным, тренировочным полетом. Все это теперь, после тревоги, приобретало особое значение. Аркадий не трусил, но, как и многие другие на его месте, он нервничал. Все, что было вокруг него, все изменило свой смысл, все стало враждебным, неясным и в то же время дорогим, желанным, таким, будто он видел все это в последний раз. Ни привычного зазнайства, ни нового чувства недовольства собой, ни светлой зависти к более сильному товарищу – ничего этого не было. Была неосознанная тревога неизвестности, и Аркадию хотелось быть как можно ближе к старшине. Теперь он казался ему мудрым, опытным, таким, который сможет спасти и помочь. И он все жался и жался к Пряхину, норовя заглянуть ему в глаза. Пряхину наконец надоели эти безмолвные вопросы, и он раздраженно бросил через плечо: