Страница:
– Что вы путаетесь под ногами? За линией смотреть нужно! Заметили обрыв крепления?
– Нет, товарищ старшина! – почти испугался Сенников.
– А он был. Вернитесь, найдите, исправьте, а потом, если не догоните меня за распадком, ждите и проверяйте линию.
– Слушаюсь, – подчеркнуто четко ответил Аркадий и, повернувшись по всем правилам, торопливо пошел назад.
Теперь Аркадий внимательно следил за столбами и вскоре увидел, что один из проводов отошел от изолятора: то ли строители линии плохо закрепили его, то ли ветры сорвали крепления. Провод провис. В иней, гололедицу, в бурю такой провисший провод может оборваться. Аркадий торопливо наладил когти, влез на столб, быстро исправил повреждение и сразу же двинулся догонять старшину. Шеренга столбов огибала выходящую к распадку низину, густо заросшую папоротниками и хвощами. Аркадий пошел по низине, думая, что, раз Пряхин прошел вперед, ему нужно будет срезать угол. Оставаться одному ему очень не хотелось, и опять-таки совсем не потому, что он трусил. Просто он не знал, что ему нужно делать одному, а со старшиной было как-то надежней. Он опять забыл о линии, торопливо шагая по смачно хлюпающей под ногами низине.
Вдруг рядом отчаянно завизжал поросенок, раздалось тревожное хрюканье, сопение, и в нескольких шагах от Сенникова появился дикий кабан – секач. Его могучая, заросшая бурой щетиной грудь играла мускулами. Маленькие глазки на длинной морде горели красноватым мрачным огнем. Загнутые назад боевые клыки пожелтели и выглядели поэтому еще страшнее.
Ни снять карабина, ни двинуться с места Аркадий не мог – он словно оцепенел. Секач нервно вздрагивал, не спуская своих бешеных глазок с бледного солдата, перебирал передними ногами. Отовсюду неслось повизгивание, хрюканье, шелест жирных хвощей и полосатых папоротников – свиное стадо, видно только что залегшее отдыхать в сыром, хорошо прогретом месте, убегало по направлению к распадку. Секач начал пятиться и тоже скрылся в зарослях. Сенникову захотелось сорвать с плеча карабин и выстрелить ему вслед, но он вспомнил, что раненые кабаны страшнее тигра. Об этом он читал не раз.
Последнее нервное напряжение доконало его – он долго стоял на месте, потом медленно пошел к линии, на взгорок. Колотилось сердце, во рту часто пересыхало. Уже на выходе к линии Аркадий еще несмело, еще с опаской подумал: «Неужели я трус? Неужели я пасую перед опасностью?»
Он, как и прежде – но уже не так уверенно, – заставил себя найти оправдание: «Да ведь смешно же было бросаться на кабана И стрелять ни к чему».
А внутренний голос насмешливо протянул: «Свиней испугался. А еще над Почуйко смеялся – мужиковатый… Но это же дикие свиньи», – почти взмолился Аркадий.
И хотя все возражения были справедливыми, он почувствовал: что-то в нем не так крепко и надежно, как он думал. Напряжение оставляло его, он быстро слабел, покрываясь мелкой испариной, и торопливо искал оправданий.
«Нет, просто они более привычные к этим условиям. А я москвич. Вот в городе я бы тоже… А здесь просто нужно привыкнуть к этой дичине, нельзя же сразу. Я еще привыкну. – Он натолкнулся на большой, гладкий валун, присел на него и, чувствуя его ласковую теплоту, уже спокойней решил: – Конечно, привыкну. Ведь я не хуже других. Просто распустился, а вот привыкну…»
Мысли у него стали путаться, и он прилег. Ни о тревоге, ни о кабанах, которые ушли в сторону того самого распадка, куда направился старшина, он не думал – был слишком занят собой. Хорошие, правильные мысли только успокаивали его, и он, чтобы отогнать бьющуюся в душе тревогу, шептал:
– Старшина сказал ждать. Вот я и буду ждать. Сколько нужно, столько буду. Один, а буду.
И от этой навязанной жалости к самому себе тревога слабела и отходила – человек как будто казнил сам себя.
– Нет, товарищ старшина! – почти испугался Сенников.
– А он был. Вернитесь, найдите, исправьте, а потом, если не догоните меня за распадком, ждите и проверяйте линию.
– Слушаюсь, – подчеркнуто четко ответил Аркадий и, повернувшись по всем правилам, торопливо пошел назад.
Теперь Аркадий внимательно следил за столбами и вскоре увидел, что один из проводов отошел от изолятора: то ли строители линии плохо закрепили его, то ли ветры сорвали крепления. Провод провис. В иней, гололедицу, в бурю такой провисший провод может оборваться. Аркадий торопливо наладил когти, влез на столб, быстро исправил повреждение и сразу же двинулся догонять старшину. Шеренга столбов огибала выходящую к распадку низину, густо заросшую папоротниками и хвощами. Аркадий пошел по низине, думая, что, раз Пряхин прошел вперед, ему нужно будет срезать угол. Оставаться одному ему очень не хотелось, и опять-таки совсем не потому, что он трусил. Просто он не знал, что ему нужно делать одному, а со старшиной было как-то надежней. Он опять забыл о линии, торопливо шагая по смачно хлюпающей под ногами низине.
Вдруг рядом отчаянно завизжал поросенок, раздалось тревожное хрюканье, сопение, и в нескольких шагах от Сенникова появился дикий кабан – секач. Его могучая, заросшая бурой щетиной грудь играла мускулами. Маленькие глазки на длинной морде горели красноватым мрачным огнем. Загнутые назад боевые клыки пожелтели и выглядели поэтому еще страшнее.
Ни снять карабина, ни двинуться с места Аркадий не мог – он словно оцепенел. Секач нервно вздрагивал, не спуская своих бешеных глазок с бледного солдата, перебирал передними ногами. Отовсюду неслось повизгивание, хрюканье, шелест жирных хвощей и полосатых папоротников – свиное стадо, видно только что залегшее отдыхать в сыром, хорошо прогретом месте, убегало по направлению к распадку. Секач начал пятиться и тоже скрылся в зарослях. Сенникову захотелось сорвать с плеча карабин и выстрелить ему вслед, но он вспомнил, что раненые кабаны страшнее тигра. Об этом он читал не раз.
Последнее нервное напряжение доконало его – он долго стоял на месте, потом медленно пошел к линии, на взгорок. Колотилось сердце, во рту часто пересыхало. Уже на выходе к линии Аркадий еще несмело, еще с опаской подумал: «Неужели я трус? Неужели я пасую перед опасностью?»
Он, как и прежде – но уже не так уверенно, – заставил себя найти оправдание: «Да ведь смешно же было бросаться на кабана И стрелять ни к чему».
А внутренний голос насмешливо протянул: «Свиней испугался. А еще над Почуйко смеялся – мужиковатый… Но это же дикие свиньи», – почти взмолился Аркадий.
И хотя все возражения были справедливыми, он почувствовал: что-то в нем не так крепко и надежно, как он думал. Напряжение оставляло его, он быстро слабел, покрываясь мелкой испариной, и торопливо искал оправданий.
«Нет, просто они более привычные к этим условиям. А я москвич. Вот в городе я бы тоже… А здесь просто нужно привыкнуть к этой дичине, нельзя же сразу. Я еще привыкну. – Он натолкнулся на большой, гладкий валун, присел на него и, чувствуя его ласковую теплоту, уже спокойней решил: – Конечно, привыкну. Ведь я не хуже других. Просто распустился, а вот привыкну…»
Мысли у него стали путаться, и он прилег. Ни о тревоге, ни о кабанах, которые ушли в сторону того самого распадка, куда направился старшина, он не думал – был слишком занят собой. Хорошие, правильные мысли только успокаивали его, и он, чтобы отогнать бьющуюся в душе тревогу, шептал:
– Старшина сказал ждать. Вот я и буду ждать. Сколько нужно, столько буду. Один, а буду.
И от этой навязанной жалости к самому себе тревога слабела и отходила – человек как будто казнил сам себя.
Скандал на птицеферме
Минут пятнадцать после того, как все ушли, Андрей Почуйко честно сидел у телефона. Потом он стал присматриваться к молчаливому Лазареву, который обстругивал колодяшку и, наконец, не выдержал:
– Ну як же так можно – рыба на солнце лежит, а я туточки?
Лазарев спрятал улыбку и смолчал.
– Я не знаю, товарищ лейтенант, ну як то можно – це ж продукты гинут. Государственное, можно сказать, достояние, а вы улыбаетесь.
– Так приказ же, Андрей, приказ, – стараясь быть серьезным, ответил Лазарев.
Он единственный, кто знал о замысле Пряхина. Старшина, чтобы не волновать больного учителя, у которого нога все распухала и опухоль эту пробивали сплошные кровоподтеки, рассказал ему о своем замысле.
– А шо приказ, – меланхолично рассуждал Андрей. – Приказ он есть приказ. Точный, ясный. «Вам, товарищ Почуйко, дежурить у телефона и действовать в зависимости от обстановки». Вот! В зависимости! А обстановка какая? Рыба гниет – вот и вся обстановка.
– Так ведь тревога, Андрей.
– Ну так шо, шо тревога. Ну шо? А ничего! Хоть бы и война. Сказано – действовать в зависимости от обстановки, а на войне что, разве йисты не нужно? Хай, значит, враг питается, жир под кожу набирает, а я, как той фазан, на силке буду сидеть та живот ремнем подтягивать?
Почуйко то замолкал, ожесточенно раскуривая цигарку, то в перерывах обстоятельно исследовал обстановку и свои возможности. Чем быстрее солнце катилось к западу, тем труднее ему было сидеть.
– До ночи посидим, а там якась зараза всю рыбу схамает. Ей-богу, схамает, та еще и спасибо не скажет. «Бачите, прогавкает, яки дурни в тайгу пришли – свое добро раскидают».
И когда он представил, что рыба может исчезнуть, он не выдержал:
– Ну, мне вся обстановка ясная. Посидите, товарищ лейтенант, у телефона, а как кто меня спросит – скажете, до ветру пийшов. На одной ноге це дило хлопотное. А я смотаюсь.
Никто не тревожил пост, и Андрей дважды ходил к реке, перетащил всю рыбу и, видно, не только устал, но и намял ногу. Как только рыба оказалась на месте, он загрустил…
Николай Иванович и Андрей топором рубили рыбьи хвосты и головы, потом острыми ножами разрезали почти бескостные розовые тушки на две половинки – пластовали. Требуху и молоки выбрасывали, а тяжелые, полные золотисто-оранжевых шариков икряные мешки откладывали в сторону. Ни бочек, ни чанов для засолки рыбы у них не было. Лазарев опорожнил один из ящиков с продуктами, замазал уголки и швы самой обыкновенной глиной, уложил в него распластованную рыбу и пересыпал солью.
– Горбуша сама даст сок, просолится, и тогда мы повесим ее вялиться. Такие балычки получатся – пальчики оближете!
Андрей Почуйко промолчал. Работа ему явно не нравилась – грязная и сырая. Он подумал, что «це дило трэба розжуваты якось инакше», и, оттащив горбушу, притворно рассердился:
– С одною рыбой не проживешь. Еще и мясо трэба. – Он тяжело вздохнул, точно ему было трудно расставаться с горбушей, и добавил: – Пиду силки проверю.
«Ну хитрец!» – с веселым удивлением подумал Лазарев, но промолчал.
С той минуты Почуйко уже не прикасался к горбуше. Каждый раз, когда он, ковыляя, приходил в кустарник, на фазаньих тропках сидели нахохлившиеся, красивые и глупые птицы. Они квохтали, иногда даже норовили клюнуть, но не пытались вырваться из петли. Андрей распутывал птицу и тащил в землянку, где уже сидело около десятка фазанов. Почуйко задумался.
– А фазаны яйца несут? – спросил он у Лазарева.
– Что, яичницы захотелось?
– А шо вы думаете? У нас целая птицеферма образовалась. Неужели ж задарма кормить? Нужно приучить, чтобы неслись.
Почуйко, как всегда, говорил спокойно, рассудительно, а в его чуть прищуренных маленьких глазках поблескивали насмешливые искорки, у висков собирались и распускались морщинки.
– Что там яичница, товарищ Почуйко, – ответил Лазарев. – Мы сейчас получше закуску приготовим.
Николай Иванович сделал из веток небольшую метелку и стал быстро и осторожно бить ею по икряному мешку. Его оболочка разорвалась и крупные, налитые соком икринки, как оранжевый горох, полетели на плиту каменного стола. Отбив несколько мешков, Лазарев собрал икру в кастрюлю и посолил.
– Через пару дней можно будет пробовать.
Почуйко удивился:
– Ну вы скажите, шо за краина! Икра и та сама до хаты приплывает. Не трэба ни в який гастроном ходить.
– Есть и недостатки, товарищ Почуйко, – стараясь не улыбнуться, грустно протянул Лазарев. – Есть! За мясом, например, ходить приходится.
Андрей расстегнул пуговичку на вороте гимнастерки и недовольно покрутил головой:
– Сходить можно. Лишь бы то мясо за пятки не хватало.
Лазарев не выдержал и рассмеялся, а Андрей, послушав, что делается на линии, опять поковылял к силкам.
Уже под вечер в землянке раздался истошный птичий крик. Андрей, который только что принес великолепного фазана, покосился на землянку и сказал:
– Вы дивиться, як бурно заседают.
Шум нарастал, становился все истеричней. Птицы бились в стекла окошка, сотрясали ударами крыльев дверь. Как только Андрей подошел к землянке, фазаны притихли. Почуйко приоткрыл дверь. Петух, которого он держал в руках, захлопал крыльями и пронзительно заорал. Какая-то фазанья курочка сейчас же стала протискиваться в щелку. Андрей выставил вперед ногу, чтобы помешать курочке, но нечаянно толкнул дверь.
В нее ринулась вся почуйковская птицеферма. Андрей бросил на землю злополучного петуха и хотел было закрыть своей крепко сбитой, осанистой фигурой дверной проем. Но, словно сошедшие с ума глупые фазаны с налета атаковали Почуйко. Они бились ему в грудь, нещадно лупили крыльями по лицу, стараясь протиснуться над плечами и между ног. Андрей извивался, орал, махал руками, а птицы находили все новые и новые лазейки и, вырываясь, с победным клекотом стремительно взмывали вверх.
Разъяренный Почуйко ввалился в землянку и ахнул:
– Батюшки!
На нарах, раскручивая кольца и раздувая горловые мешки, грозно покачивалась уже знакомая ему черная змея. Ее темные навыкате глаза поблескивали мрачным светом. Хвост с набором костяных шайбочек стучал по доскам так сухо и угрожающе, что у Андрея сразу пересохло в горле. Он круто повернулся, бросился к двери, но споткнулся о фазаньего петуха и упал.
В эту же секунду в землянку вполз уж. Его гордая плоская головка казалась неподвижной. Уж стал подниматься на нары, но гремучая змея оттолкнулась хвостом от досок и черной лакированной стрелой полетела прямо на Почуйко.
– Ратуйте! – заорал Андрей, выкатился на порог и, припадая на раненую ногу, помчался по знакомой дороге в кусты.
Уж развернулся и погнался за черной змеей. Они скрылись в траве.
Вскоре из кустов вернулся смущенный, сильно хромающий Андрей. Бледный, с оттопыренной нижней губой, он и не пытался оправдываться.
– Вы скажить, який у меня характер. Як увижу змияку, так самого себя забываю. Боюсь, так боюсь, что аж на сердце моторошно. – Он осмотрел испачканные пометом гимнастерку, шаровары и горестно покачал головой. – От же чертова птицеферма, все обмундирование спортила. Правду говорили у нас в колхозе, что это дело женское. Нечего туда мужику соваться, обязательно тебя ж и обваляют. – Раздеваясь, он попросил Лазарева: – Вы уж не кажите хлопцам, шо тут у нас наробылось. Я потом обмундирование выстираю, и все будет гладенько.
Лазарев задумчиво и смущенно кивнул головой, с почтительным удивлением рассматривая полуголого Почуйко. Плечи, спина и особенно крепкие, чуть тронутые летним загарцем мускулистые ноги были покрыты ссадинами, кровоподтеками и синяками.
«Как же он держался? – думал Лазарев. – Ему ж лежать нужно, лечиться, а он ходит, шутит. И я еще подсмеивался над его хитростью. Какая уж тут хитрость!»
– Послушайте, ведь вам трудно ходить, – сказал Николай Иванович и протянул Андрею сшитую им из остатков почуйкинского сапога сандалию на деревянной подошве.
Опасаясь подвоха, Почуйко покосился на подарок, но сандалию все-таки примерил.
– А что? Хорошо! – убежденно решил он. – Можно сказать, пятка и не беспокоит.
Они молча поужинали. Солнце село за сопками, хотя небо над седьмым постом еще зеленело. Глухо и настороженно гудели провода.
– К погоде, наверное, гудят, – сказал Лазарев и взглянул на небо.
Почуйко тоже посмотрел на небо и замер.
В невообразимой глубине звездного простора родилась стремительная светлая точка и, чудовищно увеличиваясь, понеслась на землю, прямо на седьмой пост.
Точка мгновенно превратилась в огненный шар, который так же мгновенно и почти неуловимо для глаз менял окраску. Вначале он был оранжевым, потом золотистым и, наконец, стал ослепительным, до голубизны белым, почти фиолетовым.
Этот неестественный, темно-фиолетовый цвет так больно резал глаза, что Лазарев и Почуйко зажмурились. И в то же мгновение родился далекий свист, переросший в раскатистый, оглушительный грохот. Он перекатывался от сопки к сопке, бился об их отроги, отскакивал и переплетался. Потом налетел ветер. Он сорвал брезент с кучи имущества, вышиб стекла в землянке, толкнул припавших к каменному столу людей.
Когда ошеломленные Николай Иванович и Андрей открыли глаза, они ясно увидели, как на отрогах главного хребта, будто трава под косой, валился лес и склоны гор из разноцветных превращаются в однообразные, желто-бурые, точно после пожара.
Резкий порывистый ветер все еще метался в распадках и долинах между сопками и хребтами, завывая и закручивая столбы смерчей, но небо постепенно прояснялось, и на нем выступали равнодушные, спокойные звезды. Из-за главного хребта показался чистенький, точно вымытый, рожок молодого месяца, и вся округа опять засветилась мягко и умиротворенно.
– Что это? – спросил Андрей. – Бомба?
– Да не-ет, – протянул Лазарев. – А впрочем… – и сейчас же вскрикнул: – Линия!
Оба проковыляли к телефону. Ни восьмой, ни шестой посты не отвечали. Линия выбыла из строя. Оба молча переглянулись. Ни страха, ни растерянности они не ощущали, но будто получив мобилизационное предписание, по-новому – сурово и строго – взглянули на себя и на окружающее. Андрей быстро оделся, разыскал запасной аппарат, взял бухту кабеля, оружие и, по всем правилам приняв уставную стойку «смирно», доложил:
– Товарищ лейтенант! Рядовой Почуйко к следованию на линию готов!
Лазарев тоже вытянулся и долго смотрел на этого курносого, загорелого, сразу повзрослевшего парня – широкоплечего и сильного. Он представил себе побитое в схватке с медведем тело Андрея, его раненую ногу, и ему захотелось обнять его, ободрить. Но прежде чем он успел что-либо сказать или сделать, Андрей добавил:
– Думаю, нужно идти к восьмому посту – связь трэба дать в сторону командования.
Лазарев подумал, что на другом конце линии, на побережье, тоже есть командование и важно связаться хоть с кем-нибудь, потом понял Андрея: Почуйко решил идти в сторону восьмого поста, потому что там был Вася. Лазареву опять захотелось обнять Андрея, но он сдержался и заставил себя трезво разобраться в обстановке.
К шестому посту ушли Пряхин и Сенников. Старшина – человек опытный и волевой. В этих новых, еще не ясных и трудных условиях он скорее, чем Губкин и Вася, справится со своей сложной задачей. Значит, Почуйко прав. Помогать нужно слабейшим. И Лазарев твердо сказал:
– Да! Выполняйте.
Почуйко неуклюже повернулся – он никогда не был отличным строевиком, а теперь, с больной ногой, и подавно – и, стараясь не хромать, пошел вдоль линии.
– Ну як же так можно – рыба на солнце лежит, а я туточки?
Лазарев спрятал улыбку и смолчал.
– Я не знаю, товарищ лейтенант, ну як то можно – це ж продукты гинут. Государственное, можно сказать, достояние, а вы улыбаетесь.
– Так приказ же, Андрей, приказ, – стараясь быть серьезным, ответил Лазарев.
Он единственный, кто знал о замысле Пряхина. Старшина, чтобы не волновать больного учителя, у которого нога все распухала и опухоль эту пробивали сплошные кровоподтеки, рассказал ему о своем замысле.
– А шо приказ, – меланхолично рассуждал Андрей. – Приказ он есть приказ. Точный, ясный. «Вам, товарищ Почуйко, дежурить у телефона и действовать в зависимости от обстановки». Вот! В зависимости! А обстановка какая? Рыба гниет – вот и вся обстановка.
– Так ведь тревога, Андрей.
– Ну так шо, шо тревога. Ну шо? А ничего! Хоть бы и война. Сказано – действовать в зависимости от обстановки, а на войне что, разве йисты не нужно? Хай, значит, враг питается, жир под кожу набирает, а я, как той фазан, на силке буду сидеть та живот ремнем подтягивать?
Почуйко то замолкал, ожесточенно раскуривая цигарку, то в перерывах обстоятельно исследовал обстановку и свои возможности. Чем быстрее солнце катилось к западу, тем труднее ему было сидеть.
– До ночи посидим, а там якась зараза всю рыбу схамает. Ей-богу, схамает, та еще и спасибо не скажет. «Бачите, прогавкает, яки дурни в тайгу пришли – свое добро раскидают».
И когда он представил, что рыба может исчезнуть, он не выдержал:
– Ну, мне вся обстановка ясная. Посидите, товарищ лейтенант, у телефона, а как кто меня спросит – скажете, до ветру пийшов. На одной ноге це дило хлопотное. А я смотаюсь.
Никто не тревожил пост, и Андрей дважды ходил к реке, перетащил всю рыбу и, видно, не только устал, но и намял ногу. Как только рыба оказалась на месте, он загрустил…
Николай Иванович и Андрей топором рубили рыбьи хвосты и головы, потом острыми ножами разрезали почти бескостные розовые тушки на две половинки – пластовали. Требуху и молоки выбрасывали, а тяжелые, полные золотисто-оранжевых шариков икряные мешки откладывали в сторону. Ни бочек, ни чанов для засолки рыбы у них не было. Лазарев опорожнил один из ящиков с продуктами, замазал уголки и швы самой обыкновенной глиной, уложил в него распластованную рыбу и пересыпал солью.
– Горбуша сама даст сок, просолится, и тогда мы повесим ее вялиться. Такие балычки получатся – пальчики оближете!
Андрей Почуйко промолчал. Работа ему явно не нравилась – грязная и сырая. Он подумал, что «це дило трэба розжуваты якось инакше», и, оттащив горбушу, притворно рассердился:
– С одною рыбой не проживешь. Еще и мясо трэба. – Он тяжело вздохнул, точно ему было трудно расставаться с горбушей, и добавил: – Пиду силки проверю.
«Ну хитрец!» – с веселым удивлением подумал Лазарев, но промолчал.
С той минуты Почуйко уже не прикасался к горбуше. Каждый раз, когда он, ковыляя, приходил в кустарник, на фазаньих тропках сидели нахохлившиеся, красивые и глупые птицы. Они квохтали, иногда даже норовили клюнуть, но не пытались вырваться из петли. Андрей распутывал птицу и тащил в землянку, где уже сидело около десятка фазанов. Почуйко задумался.
– А фазаны яйца несут? – спросил он у Лазарева.
– Что, яичницы захотелось?
– А шо вы думаете? У нас целая птицеферма образовалась. Неужели ж задарма кормить? Нужно приучить, чтобы неслись.
Почуйко, как всегда, говорил спокойно, рассудительно, а в его чуть прищуренных маленьких глазках поблескивали насмешливые искорки, у висков собирались и распускались морщинки.
– Что там яичница, товарищ Почуйко, – ответил Лазарев. – Мы сейчас получше закуску приготовим.
Николай Иванович сделал из веток небольшую метелку и стал быстро и осторожно бить ею по икряному мешку. Его оболочка разорвалась и крупные, налитые соком икринки, как оранжевый горох, полетели на плиту каменного стола. Отбив несколько мешков, Лазарев собрал икру в кастрюлю и посолил.
– Через пару дней можно будет пробовать.
Почуйко удивился:
– Ну вы скажите, шо за краина! Икра и та сама до хаты приплывает. Не трэба ни в який гастроном ходить.
– Есть и недостатки, товарищ Почуйко, – стараясь не улыбнуться, грустно протянул Лазарев. – Есть! За мясом, например, ходить приходится.
Андрей расстегнул пуговичку на вороте гимнастерки и недовольно покрутил головой:
– Сходить можно. Лишь бы то мясо за пятки не хватало.
Лазарев не выдержал и рассмеялся, а Андрей, послушав, что делается на линии, опять поковылял к силкам.
Уже под вечер в землянке раздался истошный птичий крик. Андрей, который только что принес великолепного фазана, покосился на землянку и сказал:
– Вы дивиться, як бурно заседают.
Шум нарастал, становился все истеричней. Птицы бились в стекла окошка, сотрясали ударами крыльев дверь. Как только Андрей подошел к землянке, фазаны притихли. Почуйко приоткрыл дверь. Петух, которого он держал в руках, захлопал крыльями и пронзительно заорал. Какая-то фазанья курочка сейчас же стала протискиваться в щелку. Андрей выставил вперед ногу, чтобы помешать курочке, но нечаянно толкнул дверь.
В нее ринулась вся почуйковская птицеферма. Андрей бросил на землю злополучного петуха и хотел было закрыть своей крепко сбитой, осанистой фигурой дверной проем. Но, словно сошедшие с ума глупые фазаны с налета атаковали Почуйко. Они бились ему в грудь, нещадно лупили крыльями по лицу, стараясь протиснуться над плечами и между ног. Андрей извивался, орал, махал руками, а птицы находили все новые и новые лазейки и, вырываясь, с победным клекотом стремительно взмывали вверх.
Разъяренный Почуйко ввалился в землянку и ахнул:
– Батюшки!
На нарах, раскручивая кольца и раздувая горловые мешки, грозно покачивалась уже знакомая ему черная змея. Ее темные навыкате глаза поблескивали мрачным светом. Хвост с набором костяных шайбочек стучал по доскам так сухо и угрожающе, что у Андрея сразу пересохло в горле. Он круто повернулся, бросился к двери, но споткнулся о фазаньего петуха и упал.
В эту же секунду в землянку вполз уж. Его гордая плоская головка казалась неподвижной. Уж стал подниматься на нары, но гремучая змея оттолкнулась хвостом от досок и черной лакированной стрелой полетела прямо на Почуйко.
– Ратуйте! – заорал Андрей, выкатился на порог и, припадая на раненую ногу, помчался по знакомой дороге в кусты.
Уж развернулся и погнался за черной змеей. Они скрылись в траве.
Вскоре из кустов вернулся смущенный, сильно хромающий Андрей. Бледный, с оттопыренной нижней губой, он и не пытался оправдываться.
– Вы скажить, який у меня характер. Як увижу змияку, так самого себя забываю. Боюсь, так боюсь, что аж на сердце моторошно. – Он осмотрел испачканные пометом гимнастерку, шаровары и горестно покачал головой. – От же чертова птицеферма, все обмундирование спортила. Правду говорили у нас в колхозе, что это дело женское. Нечего туда мужику соваться, обязательно тебя ж и обваляют. – Раздеваясь, он попросил Лазарева: – Вы уж не кажите хлопцам, шо тут у нас наробылось. Я потом обмундирование выстираю, и все будет гладенько.
Лазарев задумчиво и смущенно кивнул головой, с почтительным удивлением рассматривая полуголого Почуйко. Плечи, спина и особенно крепкие, чуть тронутые летним загарцем мускулистые ноги были покрыты ссадинами, кровоподтеками и синяками.
«Как же он держался? – думал Лазарев. – Ему ж лежать нужно, лечиться, а он ходит, шутит. И я еще подсмеивался над его хитростью. Какая уж тут хитрость!»
– Послушайте, ведь вам трудно ходить, – сказал Николай Иванович и протянул Андрею сшитую им из остатков почуйкинского сапога сандалию на деревянной подошве.
Опасаясь подвоха, Почуйко покосился на подарок, но сандалию все-таки примерил.
– А что? Хорошо! – убежденно решил он. – Можно сказать, пятка и не беспокоит.
Они молча поужинали. Солнце село за сопками, хотя небо над седьмым постом еще зеленело. Глухо и настороженно гудели провода.
– К погоде, наверное, гудят, – сказал Лазарев и взглянул на небо.
Почуйко тоже посмотрел на небо и замер.
В невообразимой глубине звездного простора родилась стремительная светлая точка и, чудовищно увеличиваясь, понеслась на землю, прямо на седьмой пост.
Точка мгновенно превратилась в огненный шар, который так же мгновенно и почти неуловимо для глаз менял окраску. Вначале он был оранжевым, потом золотистым и, наконец, стал ослепительным, до голубизны белым, почти фиолетовым.
Этот неестественный, темно-фиолетовый цвет так больно резал глаза, что Лазарев и Почуйко зажмурились. И в то же мгновение родился далекий свист, переросший в раскатистый, оглушительный грохот. Он перекатывался от сопки к сопке, бился об их отроги, отскакивал и переплетался. Потом налетел ветер. Он сорвал брезент с кучи имущества, вышиб стекла в землянке, толкнул припавших к каменному столу людей.
Когда ошеломленные Николай Иванович и Андрей открыли глаза, они ясно увидели, как на отрогах главного хребта, будто трава под косой, валился лес и склоны гор из разноцветных превращаются в однообразные, желто-бурые, точно после пожара.
Резкий порывистый ветер все еще метался в распадках и долинах между сопками и хребтами, завывая и закручивая столбы смерчей, но небо постепенно прояснялось, и на нем выступали равнодушные, спокойные звезды. Из-за главного хребта показался чистенький, точно вымытый, рожок молодого месяца, и вся округа опять засветилась мягко и умиротворенно.
– Что это? – спросил Андрей. – Бомба?
– Да не-ет, – протянул Лазарев. – А впрочем… – и сейчас же вскрикнул: – Линия!
Оба проковыляли к телефону. Ни восьмой, ни шестой посты не отвечали. Линия выбыла из строя. Оба молча переглянулись. Ни страха, ни растерянности они не ощущали, но будто получив мобилизационное предписание, по-новому – сурово и строго – взглянули на себя и на окружающее. Андрей быстро оделся, разыскал запасной аппарат, взял бухту кабеля, оружие и, по всем правилам приняв уставную стойку «смирно», доложил:
– Товарищ лейтенант! Рядовой Почуйко к следованию на линию готов!
Лазарев тоже вытянулся и долго смотрел на этого курносого, загорелого, сразу повзрослевшего парня – широкоплечего и сильного. Он представил себе побитое в схватке с медведем тело Андрея, его раненую ногу, и ему захотелось обнять его, ободрить. Но прежде чем он успел что-либо сказать или сделать, Андрей добавил:
– Думаю, нужно идти к восьмому посту – связь трэба дать в сторону командования.
Лазарев подумал, что на другом конце линии, на побережье, тоже есть командование и важно связаться хоть с кем-нибудь, потом понял Андрея: Почуйко решил идти в сторону восьмого поста, потому что там был Вася. Лазареву опять захотелось обнять Андрея, но он сдержался и заставил себя трезво разобраться в обстановке.
К шестому посту ушли Пряхин и Сенников. Старшина – человек опытный и волевой. В этих новых, еще не ясных и трудных условиях он скорее, чем Губкин и Вася, справится со своей сложной задачей. Значит, Почуйко прав. Помогать нужно слабейшим. И Лазарев твердо сказал:
– Да! Выполняйте.
Почуйко неуклюже повернулся – он никогда не был отличным строевиком, а теперь, с больной ногой, и подавно – и, стараясь не хромать, пошел вдоль линии.
Так исполняется долг
Ни Вася Лазарев, ни Саша Губкин не видели светящейся точки, не видели, как падают, будто подкошенные, леса на отрогах главного хребта, потому что, проверив линию, они присели на берегу ручья, на мосту, на котором они впервые увидели тигриные следы. Аппарат был подключен к линии, и Губкин время от времени проверял ее работу, ожидая приказа старшины. Вместо приказа они услышали свист и грохот и увидели слепящий, уже не темно-фиолетовый, а, скорее, голубовато-золотистый свет. Их тоже, как и на седьмом посту, крепко тряхнули порывы ветра, и когда они поднялись на ноги, то прежде всего хотели было бежать к посту, где, как им казалось, произошла эта странная и страшная вспышка.
Бежать не только потому, что там могла потребоваться их помощь, что там были свои, с которыми было легче и надежней. Обоим было страшно, и Вася с надеждой смотрел то в сторону моста, то на бледное лицо Губкина. В зеленом небе блистали редкие звезды, плыл молодой легкомысленный месяц. Горное эхо затихло, и наступила удивительная, тревожная и какая-то неживая тишина, от которой становилось еще страшней.
– Неужели… – робко сказал Вася и посмотрел на Губкина.
Он не произнес страшного слова «война», но Саша понял товарища. На какую-то долю секунды ему опять стало страшно, хотя это слово и этот страх были, по Сашиным понятиям, несовместимы. Война – это подвиг, а не страх, и страх в самом деле исчез. Пришло удивительное, захватывающее все Сашино существо, бодрящее и сильное чувство, близкое к тому, что он испытывал при встрече с тигром, но без малейшей примеси мальчишеского озорства. Оно было серьезно и целеустремленно. Вот почему уже в следующее мгновение Саша Губкин внимательно посмотрел прямо в глаза Васе и отрывисто бросил:
– Линия!
Все мысли, все невзгоды и опасности сразу отошли куда-то далеко и не то что пропали, а резко уменьшились, стали неглавными. Главным было дело, к которому они были приставлены, и это дело повело их за собой.
Ни комсомолец Александр Губкин, ни пионер Василий Лазарев не знали, что произошло за ближайшими сопками. Оба понимали, что произошло что-то необыкновенное и, возможно, угрожающее Родине, и они, не сговариваясь, вместе и каждый отдельно приготовились и к бою, и к смерти, и еще к чему-то, что, может быть, страшнее смерти. Все это не было не только не произнесено, а даже не продумано как следует. Это было само собой разумеющимся. Потому что главным было все-таки дело.
Они бросились к ближайшему столбу, к которому был подключен молчащий теперь аппарат, и увидели покачивающиеся обрывки проводов.
– Так я и знал! – воскликнул Саша. – Давай когти!
– Они же у тебя за плечами.
– Ах да, верно!
Пока Саша надевал когти и лез на столб, он решил, что будет восстанавливать не оба подвешенных на столбах провода, а только один. Кто его знает, какие повреждения могут быть дальше. И еще, почему-то с затаенной грустью, он подумал, что восстановление нужно вести в сторону восьмого поста – там должен быть командир. Грусть сейчас же ушла, а решение осталось. Сняв обрывок одного провода, Саша слез вниз и рассказал о своем решении Васе. Тот вздохнул и несмело спросил:
– Значит, от своих?
Губкин нахмурился. Паренек явно говорил не то, что требовало дело, и это настораживало. Вася опять вздохнул и уже твердо, как человек, который все обдумал, сказал:
– Что ж… Правильно! Ведь если на нашем посту что-нибудь и случилось, так мы вдвоем мало чем поможем. А тут от нас зависят все посты, а может быть, и побережье.
Теплея сердцем, Губкин спросил:
– Что ты? Сам додумался?
Вася не ответил. То, что еще мешало ему и мучило, отрезалось и пропало. Теперь имело значение только дело. И чем больше он думал о нем, тем быстрее вспоминались мелкие и мельчайшие подробности последних дней. Главным было одно – тревога. Значит, все, что происходит и будет происходить, не случайно. Оно предвиделось. О нем знали и его ждали. А раз так, значит, они не одни. И пост не одинок. Все связаны общим делом, и они должны думать о других, как другие думали о них. И Вася, сматывая обрывки провода, сказал:
– А старшина, наверное, на пост тянет.
Губкин быстро взглянул на паренька и подумал почти то же, что только что думал Вася, и уже совсем решительно приказал:
– Пошли.
Торопким шагом и перебежками они двигались от столба к столбу, до боли в шее всматривались в едва заметные на фоне темнеющего неба провода, иногда распутывали их и соединяли обрывы. Изредка в темноте возникали стремительные тени и проносились мимо – таежные жители спасались от страшного и непонятного бедствия. Ни Вася, ни Саша не обращали на них внимания, как не обращали внимания на связистов изюбры и козы, кабаны и пантеры. Как всегда во время стихийных действий, животные теряли свой извечный страх перед человеком и общая беда на время равняла всех.
Было тихо. Взбудораженные нервы успокаивались. Тело и сознание уже втянулись в работу, и она шла быстро. Чем дальше продвигались связисты к границе своего участка, тем меньше было обрывов, и наконец через часа полтора они наткнулись на уцелевший отрезок линии. Саша подсоединил к ней аппарат. Чей-то усталый голос твердил нараспев одно и то же:
– Седьмой пост! Седьмой пост! Отвечай! Старшина Пряхин! Отвечай!
На глаза почему-то сразу навернулись слезы – ведь, конечно, другие думают о них, – но Губкин сразу же совладал с собой и доложил:
– Линейный надсмотрщик седьмого поста рядовой Губкин…
– Живы?! – крикнули в трубку.
– Обо всех еще не знаю, – хмуро сознался Саша. Ему не понравился этот вопрос, не так бы нужно было спросить о том, о чем он старался не думать. Он рассказал, что с ним произошло и что он видел, а потом спросил: – А вы что видели?
– Да то же, что и вы.
И вдруг издалека донесся голос капитана Кукушкина:
– Линия повреждена сильно?
– Сильно. Тянем только один провод.
– Правильно! Так и держите.
Голос капитана звучал уверенно, спокойно, словно он давно, заранее знал, что может произойти и как в этом случае нужно поступать. Это спокойствие передалось Губкину, и он подумал, что капитан сможет ответить ему на вопрос, который по-настоящему волновал связистов.
– А что, это такое было, товарищ капитан? – осторожно спросил Саша.
Кукушкин ответил уклончиво:
– Самолеты на разведку вылетели. Скоро узнаем. Вы с кем в паре, Губкин?
– С Васей Лазаревым. Это племянник… ученик тот. – Губкин сбился и смолк.
– Понятно. А как этот самый племянник? – уже весело спросил капитан, и Губкину показалось, что он подмигнул: – Ничего?
– Замечательный, товарищ капитан!
– Ну вот и хорошо. Молодцы. Теперь так, Губкин. Один провод восстанавливайте прямо до поста. А о втором не беспокойтесь. Сейчас в вашу сторону выйдут надсмотрщики с восьмого поста, а на восьмой – с девятого. Так что в случае чего подмога будет. Понятно?
– Так точно!
– Ну вот и хорошо. Действуйте. И главное, бдительность не теряйте. Чаще докладывайте обо всем замеченном.
Теперь после этого, в сущности, очень веселого разговора последние остатки страха пропали. Все идет так, как должно было идти. Да, конечно, и бдительность нужна, и поработать нужно, но они не одни. С ними – все, и они – для всех.
Губкин и Вася собрали свое имущество и побежали обратно. Самым главным теперь было то, что было главным и вначале – пост, товарищи. Добраться до них, помочь, может быть, спасти…
Вокруг было так тихо, словно вся жизнь была убита тем страшным фиолетово-мертвенным светом, который пронесся над тайгой. И чем дальше они бежали, освещенные рассеянными лучами молодого месяца, тем неспокойней было у них на душе: молчаливость тайги, неизвестность положения угнетали все сильней и сильней. И один и другой старательно скрывали друг от друга свои страхи, говорить стали почему-то шепотом.
Пробежав мостик, у которого совсем недавно сидели, связисты опять стали сращивать обрывы, все ближе и ближе подходя к тому месту, где река, выходя из ущелья, делала крутой изгиб и обычно шумела особенно сильно. Здесь линия перешагивала через реку, некоторое время шла по противоположному берегу и снова возвращалась на «свой» берег.
Вася посмотрел на реку и обмер. Реки не было. Было только русло, на котором в мягком свете месяца блестели еще мокрые камни, был крохотный ручеек, бессильно пробирающийся меж обомшелых валунов. А реки не было.
Предчувствуя беду, связисты перешли русло, перевалили через сопку и в нерешительности остановились – перед ними простиралось огромное озеро. Деревья стояли в нем по колено, а кустарник местами скрывался с головой. А дальше, в направлении седьмого поста, и еще дальше небо было освещено багровым дрожащим заревом лесного пожара.
– Туда ушел старшина, – глухо сказал Губкин.
Они посмотрели в глаза друг другу и опять молча, словно договорившись обо всем заранее, стали спускаться с крутого склона. На их счастье, первый после перевала столб стоял возле самой воды, и они, присоединив провод, донесли на восьмой пост о встреченном препятствии и лесном пожаре. Оказывается, о пожаре на линии уже знали – над ним пролетел разведывательный самолет.
– Пробивайтесь на пост! – приказал Кукушкин. – Придумайте что-нибудь и пробивайтесь!
– Что ж тут придумаешь, – тихо сказал Саша и стал снимать одежду.
Вася тоже разделся. Поднимая имущество и оружие над головой, они осторожно вошли в холодную воду. Вначале она только обожгла тело, потом вызвала мучительную дрожь и, наконец, стала сводить пальцы ног. Связисты, стиснув зубы, осторожно щупая босыми ногами колючее дно, упрямо брели к следующему столбу. Закрепив на столбе конец провода, Саша подсоединил к нему провод связистской катушки и спустился вниз.
Бежать не только потому, что там могла потребоваться их помощь, что там были свои, с которыми было легче и надежней. Обоим было страшно, и Вася с надеждой смотрел то в сторону моста, то на бледное лицо Губкина. В зеленом небе блистали редкие звезды, плыл молодой легкомысленный месяц. Горное эхо затихло, и наступила удивительная, тревожная и какая-то неживая тишина, от которой становилось еще страшней.
– Неужели… – робко сказал Вася и посмотрел на Губкина.
Он не произнес страшного слова «война», но Саша понял товарища. На какую-то долю секунды ему опять стало страшно, хотя это слово и этот страх были, по Сашиным понятиям, несовместимы. Война – это подвиг, а не страх, и страх в самом деле исчез. Пришло удивительное, захватывающее все Сашино существо, бодрящее и сильное чувство, близкое к тому, что он испытывал при встрече с тигром, но без малейшей примеси мальчишеского озорства. Оно было серьезно и целеустремленно. Вот почему уже в следующее мгновение Саша Губкин внимательно посмотрел прямо в глаза Васе и отрывисто бросил:
– Линия!
Все мысли, все невзгоды и опасности сразу отошли куда-то далеко и не то что пропали, а резко уменьшились, стали неглавными. Главным было дело, к которому они были приставлены, и это дело повело их за собой.
Ни комсомолец Александр Губкин, ни пионер Василий Лазарев не знали, что произошло за ближайшими сопками. Оба понимали, что произошло что-то необыкновенное и, возможно, угрожающее Родине, и они, не сговариваясь, вместе и каждый отдельно приготовились и к бою, и к смерти, и еще к чему-то, что, может быть, страшнее смерти. Все это не было не только не произнесено, а даже не продумано как следует. Это было само собой разумеющимся. Потому что главным было все-таки дело.
Они бросились к ближайшему столбу, к которому был подключен молчащий теперь аппарат, и увидели покачивающиеся обрывки проводов.
– Так я и знал! – воскликнул Саша. – Давай когти!
– Они же у тебя за плечами.
– Ах да, верно!
Пока Саша надевал когти и лез на столб, он решил, что будет восстанавливать не оба подвешенных на столбах провода, а только один. Кто его знает, какие повреждения могут быть дальше. И еще, почему-то с затаенной грустью, он подумал, что восстановление нужно вести в сторону восьмого поста – там должен быть командир. Грусть сейчас же ушла, а решение осталось. Сняв обрывок одного провода, Саша слез вниз и рассказал о своем решении Васе. Тот вздохнул и несмело спросил:
– Значит, от своих?
Губкин нахмурился. Паренек явно говорил не то, что требовало дело, и это настораживало. Вася опять вздохнул и уже твердо, как человек, который все обдумал, сказал:
– Что ж… Правильно! Ведь если на нашем посту что-нибудь и случилось, так мы вдвоем мало чем поможем. А тут от нас зависят все посты, а может быть, и побережье.
Теплея сердцем, Губкин спросил:
– Что ты? Сам додумался?
Вася не ответил. То, что еще мешало ему и мучило, отрезалось и пропало. Теперь имело значение только дело. И чем больше он думал о нем, тем быстрее вспоминались мелкие и мельчайшие подробности последних дней. Главным было одно – тревога. Значит, все, что происходит и будет происходить, не случайно. Оно предвиделось. О нем знали и его ждали. А раз так, значит, они не одни. И пост не одинок. Все связаны общим делом, и они должны думать о других, как другие думали о них. И Вася, сматывая обрывки провода, сказал:
– А старшина, наверное, на пост тянет.
Губкин быстро взглянул на паренька и подумал почти то же, что только что думал Вася, и уже совсем решительно приказал:
– Пошли.
Торопким шагом и перебежками они двигались от столба к столбу, до боли в шее всматривались в едва заметные на фоне темнеющего неба провода, иногда распутывали их и соединяли обрывы. Изредка в темноте возникали стремительные тени и проносились мимо – таежные жители спасались от страшного и непонятного бедствия. Ни Вася, ни Саша не обращали на них внимания, как не обращали внимания на связистов изюбры и козы, кабаны и пантеры. Как всегда во время стихийных действий, животные теряли свой извечный страх перед человеком и общая беда на время равняла всех.
Было тихо. Взбудораженные нервы успокаивались. Тело и сознание уже втянулись в работу, и она шла быстро. Чем дальше продвигались связисты к границе своего участка, тем меньше было обрывов, и наконец через часа полтора они наткнулись на уцелевший отрезок линии. Саша подсоединил к ней аппарат. Чей-то усталый голос твердил нараспев одно и то же:
– Седьмой пост! Седьмой пост! Отвечай! Старшина Пряхин! Отвечай!
На глаза почему-то сразу навернулись слезы – ведь, конечно, другие думают о них, – но Губкин сразу же совладал с собой и доложил:
– Линейный надсмотрщик седьмого поста рядовой Губкин…
– Живы?! – крикнули в трубку.
– Обо всех еще не знаю, – хмуро сознался Саша. Ему не понравился этот вопрос, не так бы нужно было спросить о том, о чем он старался не думать. Он рассказал, что с ним произошло и что он видел, а потом спросил: – А вы что видели?
– Да то же, что и вы.
И вдруг издалека донесся голос капитана Кукушкина:
– Линия повреждена сильно?
– Сильно. Тянем только один провод.
– Правильно! Так и держите.
Голос капитана звучал уверенно, спокойно, словно он давно, заранее знал, что может произойти и как в этом случае нужно поступать. Это спокойствие передалось Губкину, и он подумал, что капитан сможет ответить ему на вопрос, который по-настоящему волновал связистов.
– А что, это такое было, товарищ капитан? – осторожно спросил Саша.
Кукушкин ответил уклончиво:
– Самолеты на разведку вылетели. Скоро узнаем. Вы с кем в паре, Губкин?
– С Васей Лазаревым. Это племянник… ученик тот. – Губкин сбился и смолк.
– Понятно. А как этот самый племянник? – уже весело спросил капитан, и Губкину показалось, что он подмигнул: – Ничего?
– Замечательный, товарищ капитан!
– Ну вот и хорошо. Молодцы. Теперь так, Губкин. Один провод восстанавливайте прямо до поста. А о втором не беспокойтесь. Сейчас в вашу сторону выйдут надсмотрщики с восьмого поста, а на восьмой – с девятого. Так что в случае чего подмога будет. Понятно?
– Так точно!
– Ну вот и хорошо. Действуйте. И главное, бдительность не теряйте. Чаще докладывайте обо всем замеченном.
Теперь после этого, в сущности, очень веселого разговора последние остатки страха пропали. Все идет так, как должно было идти. Да, конечно, и бдительность нужна, и поработать нужно, но они не одни. С ними – все, и они – для всех.
Губкин и Вася собрали свое имущество и побежали обратно. Самым главным теперь было то, что было главным и вначале – пост, товарищи. Добраться до них, помочь, может быть, спасти…
Вокруг было так тихо, словно вся жизнь была убита тем страшным фиолетово-мертвенным светом, который пронесся над тайгой. И чем дальше они бежали, освещенные рассеянными лучами молодого месяца, тем неспокойней было у них на душе: молчаливость тайги, неизвестность положения угнетали все сильней и сильней. И один и другой старательно скрывали друг от друга свои страхи, говорить стали почему-то шепотом.
Пробежав мостик, у которого совсем недавно сидели, связисты опять стали сращивать обрывы, все ближе и ближе подходя к тому месту, где река, выходя из ущелья, делала крутой изгиб и обычно шумела особенно сильно. Здесь линия перешагивала через реку, некоторое время шла по противоположному берегу и снова возвращалась на «свой» берег.
Вася посмотрел на реку и обмер. Реки не было. Было только русло, на котором в мягком свете месяца блестели еще мокрые камни, был крохотный ручеек, бессильно пробирающийся меж обомшелых валунов. А реки не было.
Предчувствуя беду, связисты перешли русло, перевалили через сопку и в нерешительности остановились – перед ними простиралось огромное озеро. Деревья стояли в нем по колено, а кустарник местами скрывался с головой. А дальше, в направлении седьмого поста, и еще дальше небо было освещено багровым дрожащим заревом лесного пожара.
– Туда ушел старшина, – глухо сказал Губкин.
Они посмотрели в глаза друг другу и опять молча, словно договорившись обо всем заранее, стали спускаться с крутого склона. На их счастье, первый после перевала столб стоял возле самой воды, и они, присоединив провод, донесли на восьмой пост о встреченном препятствии и лесном пожаре. Оказывается, о пожаре на линии уже знали – над ним пролетел разведывательный самолет.
– Пробивайтесь на пост! – приказал Кукушкин. – Придумайте что-нибудь и пробивайтесь!
– Что ж тут придумаешь, – тихо сказал Саша и стал снимать одежду.
Вася тоже разделся. Поднимая имущество и оружие над головой, они осторожно вошли в холодную воду. Вначале она только обожгла тело, потом вызвала мучительную дрожь и, наконец, стала сводить пальцы ног. Связисты, стиснув зубы, осторожно щупая босыми ногами колючее дно, упрямо брели к следующему столбу. Закрепив на столбе конец провода, Саша подсоединил к нему провод связистской катушки и спустился вниз.