Страница:
И они опять побрели по воде, задыхаясь от жгучего холода, останавливаясь возле каждого столба, чтобы подцепить провод. И каждый раз, взбираясь на столб или дерево, Саша чувствовал, как ломит от холода кисти, как замирает сердце. На Васю страшно было смотреть. Бледный, лязгающий зубами, с остановившимся взглядом упрямо горящих глаз, он покачивался от усталости.
«Пропадает парень», – подумал Губкин.
До поста оставалось еще километра два – два с половиной, а до места, где линия перебиралась на «свой берег», – метров пятьсот. Но вода быстро прибывала, и переправиться через реку с тяжелой катушкой, оружием, кошками и телефонным аппаратом было просто невозможно. Губкин добрался до первого дерева и помог Васе вскарабкаться на него.
– Оденься, сиди и грейся, – сказал он.
– А ты?
– Я поплыву вон к тому тополю и перетащу все имущество.
– Нет, – покачал головой Вася. – Я тоже с тобой.
– Слушай, Лазарев, – строго сказал Губкин. – Дело нешуточное. Если мы закоченеем в этой чертовой воде, пропадем оба. Кто тогда доведет линию?
– Все равно вместе, – упрямо сказал Вася.
– Нет, не все равно! Не все равно. Мы сейчас не принадлежим себе. Понял? Мы нужны для других.
– Ну как же я тебя брошу? – возмутился Вася. – Разве это будет по-товарищески? Я буду греться, а ты мерзнуть?
– Чудак! Пойми, что сейчас главное – линия. А мы с тобой – дело десятое. И я как старший приказываю: сиди, грейся, доноси по телефону, что делается. Если придумаешь что-нибудь, скажешь.
Так и не заметив, что он отдал первый в своей жизни приказ, что он уже приобщился к командирской деятельности, Губкин забросил за спину когти и поплыл, петляя между полузатопленными деревьями. Он добрался до тополя, оставил на нем когти и вернулся за оружием.
Когда оставалось переправить лишь катушку с проводом, нестерпимая боль пронзила сначала ногу, а потом, кажется, все тело. Губкин почувствовал, что его правую ногу что-то выворачивает и стягивает. «Судорога», – понял он и едва нашел силы, чтобы вскарабкаться на тополь.
С большим трудом ему удалось растереть посиневшую ногу. Спуститься в воду он уже не решался. Вася с катушкой был в двухстах метрах от него. Оружие и все остальное снаряжение было уже здесь, на дереве, но как соединить все это и переправить на другой берег, Саша не знал.
Губкин полез по стволу вверх. В воде то там, то здесь виднелись вырванные где-то вдалеке деревья. Их притащила сюда река. Собрать бы их и сделать плот… Однако для этою следовало поплавать, а Губкин понимал, что теперь, когда ногу схватила судорога, он не выдержит обжигающе холодной воды. И стоило ему подумать об этом, ногу опять искорежила нестерпимая боль. Она выворачивала пальцы, и они разъединялись и становились торчком, икра окаменела и вздувалась, а боль лезла выше и выше. Сознание мутилось, в глазах плыли радужные пятнышки. Держаться на дереве уже не было сил. Приходило отчаяние.
И в эту полуобморочную минуту Губкин думал не о себе, а о Васе Лазареве: «Пропадает, пропадает». Ему было и стыдно, и обидно. Боль рванула особенно сильно, пронизывая, кажется, все тело. На какое-то мгновение Саша не удержался на ветке и качнулся. Неестественно вывернутая нога сорвалась и зацепила за острый сучок. Новая боль ворвалась в старую, и старая стала отступать.
Когда Губкин очнулся и почти оправился от судороги, он услышал всплески воды и бульканье. Похоже, кто-то захлебывался. Он быстро взглянул на освещенную месяцем воду и обмер. По светло-стальной, слегка рябящей поверхности озера, захлебываясь, усиленно работая ногами и руками, плыл Вася Лазарев. Впереди и сбоку паренька двигалась какая-то удивительная коряга. Их движения были явно согласованны, их что-то определенно связывало, но что – Губкин не понял. Он только ужаснулся, подумав, что Вася утонет. Потом решил, что тот сделал себе плот, хотя странная коряга не напоминала плот. И коряга, и мальчик попали на лунную дорожку, и рассмотреть их уже было невозможно. Слышались лишь все те же всплески воды и бульканье. Превозмогая пришедшую после судороги слабость, Губкин собрался было прыгать в ледяную воду, чтобы спасти товарища, помочь ему, но в это время с той, противоположной стороны, раздался чей-то удивительно знакомый голос:
– Стой! Кто идет?!
Губкин замер. Послышались сильные всплески и Васин голос:
– Это я! Только я плыву! – И крик: – Куда тебя черт понес?
Все тот же знакомый, уже растерянный голос спросил:
– Стой, говорят, кто идет?! – Потом зло добавил: – А то стрелять буду!
После непродолжительной паузы Вася закричал:
– Андрей! Почуйко! Я не иду! Я плыву! И этого черта не остановишь!
Если бы вдруг в этом пронизанном рассеянным светом молодого месяца таежном воздухе раздался голос матери, Губкин, наверное, обрадовался бы не так сильно. Он сразу забыл о своих бедах и заорал:
– Андрей! Почуйко!
Сопки ответили ему:
– Ого-го-го!
Слабость опять овладела Губкиным, тело передергивала мелкая противная дрожь, и почему-то хотелось не то что плакать, а просто потереть защипавшие глаза. Саша улыбался синими, сведенными холодом губами и шептал:
– Живы… Живы…
И впервые он забыл о деле, о линии.
«Пропадает парень», – подумал Губкин.
До поста оставалось еще километра два – два с половиной, а до места, где линия перебиралась на «свой берег», – метров пятьсот. Но вода быстро прибывала, и переправиться через реку с тяжелой катушкой, оружием, кошками и телефонным аппаратом было просто невозможно. Губкин добрался до первого дерева и помог Васе вскарабкаться на него.
– Оденься, сиди и грейся, – сказал он.
– А ты?
– Я поплыву вон к тому тополю и перетащу все имущество.
– Нет, – покачал головой Вася. – Я тоже с тобой.
– Слушай, Лазарев, – строго сказал Губкин. – Дело нешуточное. Если мы закоченеем в этой чертовой воде, пропадем оба. Кто тогда доведет линию?
– Все равно вместе, – упрямо сказал Вася.
– Нет, не все равно! Не все равно. Мы сейчас не принадлежим себе. Понял? Мы нужны для других.
– Ну как же я тебя брошу? – возмутился Вася. – Разве это будет по-товарищески? Я буду греться, а ты мерзнуть?
– Чудак! Пойми, что сейчас главное – линия. А мы с тобой – дело десятое. И я как старший приказываю: сиди, грейся, доноси по телефону, что делается. Если придумаешь что-нибудь, скажешь.
Так и не заметив, что он отдал первый в своей жизни приказ, что он уже приобщился к командирской деятельности, Губкин забросил за спину когти и поплыл, петляя между полузатопленными деревьями. Он добрался до тополя, оставил на нем когти и вернулся за оружием.
Когда оставалось переправить лишь катушку с проводом, нестерпимая боль пронзила сначала ногу, а потом, кажется, все тело. Губкин почувствовал, что его правую ногу что-то выворачивает и стягивает. «Судорога», – понял он и едва нашел силы, чтобы вскарабкаться на тополь.
С большим трудом ему удалось растереть посиневшую ногу. Спуститься в воду он уже не решался. Вася с катушкой был в двухстах метрах от него. Оружие и все остальное снаряжение было уже здесь, на дереве, но как соединить все это и переправить на другой берег, Саша не знал.
Губкин полез по стволу вверх. В воде то там, то здесь виднелись вырванные где-то вдалеке деревья. Их притащила сюда река. Собрать бы их и сделать плот… Однако для этою следовало поплавать, а Губкин понимал, что теперь, когда ногу схватила судорога, он не выдержит обжигающе холодной воды. И стоило ему подумать об этом, ногу опять искорежила нестерпимая боль. Она выворачивала пальцы, и они разъединялись и становились торчком, икра окаменела и вздувалась, а боль лезла выше и выше. Сознание мутилось, в глазах плыли радужные пятнышки. Держаться на дереве уже не было сил. Приходило отчаяние.
И в эту полуобморочную минуту Губкин думал не о себе, а о Васе Лазареве: «Пропадает, пропадает». Ему было и стыдно, и обидно. Боль рванула особенно сильно, пронизывая, кажется, все тело. На какое-то мгновение Саша не удержался на ветке и качнулся. Неестественно вывернутая нога сорвалась и зацепила за острый сучок. Новая боль ворвалась в старую, и старая стала отступать.
Когда Губкин очнулся и почти оправился от судороги, он услышал всплески воды и бульканье. Похоже, кто-то захлебывался. Он быстро взглянул на освещенную месяцем воду и обмер. По светло-стальной, слегка рябящей поверхности озера, захлебываясь, усиленно работая ногами и руками, плыл Вася Лазарев. Впереди и сбоку паренька двигалась какая-то удивительная коряга. Их движения были явно согласованны, их что-то определенно связывало, но что – Губкин не понял. Он только ужаснулся, подумав, что Вася утонет. Потом решил, что тот сделал себе плот, хотя странная коряга не напоминала плот. И коряга, и мальчик попали на лунную дорожку, и рассмотреть их уже было невозможно. Слышались лишь все те же всплески воды и бульканье. Превозмогая пришедшую после судороги слабость, Губкин собрался было прыгать в ледяную воду, чтобы спасти товарища, помочь ему, но в это время с той, противоположной стороны, раздался чей-то удивительно знакомый голос:
– Стой! Кто идет?!
Губкин замер. Послышались сильные всплески и Васин голос:
– Это я! Только я плыву! – И крик: – Куда тебя черт понес?
Все тот же знакомый, уже растерянный голос спросил:
– Стой, говорят, кто идет?! – Потом зло добавил: – А то стрелять буду!
После непродолжительной паузы Вася закричал:
– Андрей! Почуйко! Я не иду! Я плыву! И этого черта не остановишь!
Если бы вдруг в этом пронизанном рассеянным светом молодого месяца таежном воздухе раздался голос матери, Губкин, наверное, обрадовался бы не так сильно. Он сразу забыл о своих бедах и заорал:
– Андрей! Почуйко!
Сопки ответили ему:
– Ого-го-го!
Слабость опять овладела Губкиным, тело передергивала мелкая противная дрожь, и почему-то хотелось не то что плакать, а просто потереть защипавшие глаза. Саша улыбался синими, сведенными холодом губами и шептал:
– Живы… Живы…
И впервые он забыл о деле, о линии.
Сохатый
Восстановив линию от поста до реки, обстоятельный Почуйко вовремя вспомнил старую пословицу: «Не зная броду, не суйся в воду».
«Трэба делать плот», – решил он.
Он нашел сухостойное дерево и начал рубить его. Работать было трудно – болело тело, но Андрей быстро свалил дерево и хотел было взяться за его разделку, как услышал чьи-то слабые голоса и плеск воды. Он прислушался. Голоса смолкли, и между деревьями кто-то проплыл. Андрей знал, что у Губкина и его товарища лодки нет. Значит, плавал кто-то чужой. Почуйко выбрал местечко посуше и поудобней, залег и стал наблюдать. Несколько раз ему не терпелось окликнуть неизвестных, но он сдерживался.
«Шут его знает, кто такие и сколько их. А я один», – думал он, ворочался и молчал.
Через некоторое время он увидел, что по лунной дорожке прямо на него плывет большая, рогатая коряга. Послышалось сопение и легкий хрип.
«Не иначе как мотор якый-то заграничный…» – подумал Андрей и приготовился к бою. В самую последнюю минуту, когда он уже готов был открыть огонь, он вспомнил уставное требование обязательно окликать неизвестных.
«Ведь и верно, может, все-таки наши. С восьмого или иного какого поста. А моторы и у нас разные есть», – решил он и окликнул плывущую корягу.
Он не узнал осипшего от холода Васиного голоса и растерянно хмыкнул, потом сделал то, что сделал бы на его месте всякий честный, не умеющий лукаво мудрствовать солдат. Он опять вспомнил железное уставное требование и вскинул автомат:
– Стой, говорят, кто идет?! А то стрелять буду!
Он, может быть, и в самом деле выстрелил бы – вначале вверх, как велит устав, а потом, если бы не удостоверился, что его подозрения напрасны, и прямо по цели, но раздался отчаянный крик Губкина, странная коряга метнулась в сторону. Теперь Почуйко уже не старался разобрать Васины слова. Он был безмерно рад, что товарищи нашлись, что все идет в общем не так уж плохо, и закричал:
– Ого-го-го!
Он поковылял к берегу, чтобы встретить Васю и помочь ему причалить. Но вместо Васи из реки показалось огромное поблескивающее в неверном свете месяца чудовище. Оно фыркало и трясло горбоносой, бородатой головой. Его большие рога, похожие на растопыренные ладони великана, отражали блеклый отсвет пожара и казались окровавленными. Чудовище запаленно дышало и упрямо лезло на Андрея. Наверное, он не выдержал бы и заорал свое: «Ратуйте!» – но в это время раздался всплеск воды и звон металла.
– Пошел! – закричал Вася. – Пошел, дурак!
Чудовище, которое Вася так непочтительно называл дураком, рванулось, запрокидывая голову, выскочило на берег и помчалось вверх, на сопку.
Вася выбрался на сухое место и бросился обнимать опешившего и слегка испуганного Почуйко.
– Андрей, дорогой! А что с дядей Колей? Он тоже здесь?
Почуйко помотал головой, словно освобождаясь от паутины.
– На посту твой дядька, – сказал он и смущенно спросил: – Слухай, а що це такэ було?
– Лось!
– Який лось?
– Вроде оленя. Ну, сохатый. Понимаешь?
И хотя потомственный степной хлебороб Андрей Почуйко никогда не слышал этого слова, он подумал, что к этому странному животному как нельзя лучше подходит такое необыкновенное название – сохатый. Андрей успокоился, сразу смекнул, что был смешон, и, по привычке, начал хитрить, чтобы скрыть свой промах. Он с достоинством выпрямился и укоризненно покачал головой.
– Подцепит разную ерунду и во-от – радуется! – сказал он сердито. – Тут дело серьезное, а он на сохатых кататься вздумал. Як малый, честное слово!
Он говорил так искренне, как неподкупно-сердито смотрели его острые глазки, что Вася, у которого зуб на зуб не попадал, опешил: вместо того чтобы похвалить за находчивость, его ругали.
– Так пойми же…
– А чего ж тут понимать, колы связи нема? Вот ты и понимай.
– Так я же привез связь. Понимаешь? Привез! – От обиды Вася даже перестал дрожать и, поднимаясь на цыпочки, старался доказать Андрею свою правоту.
Почуйко был неумолим:
– Ну, як привез, так нечего и балакать. Где она в тебэ? В кармане?
Оскорбленный в самых лучших чувствах, Вася снял с себя катушку с телефонным кабелем и в сердцах бросил ее под ноги Почуйко.
– Держите! Вот она – связь!
– Ну, ото ще ничего, – уже подобрее пробурчал Андрей. Он понял, что спасся от позора, и так вошел в выдуманную им роль неподкупно строгого человека, что спросил: – А Сашка чего там орет?
– Так он, понимаешь, на дереве. Переправиться же нет возможности…
– Нема возможности, – передразнил его Андрей и, соединив конец провода, крикнул: – Седьмой пост! Товарищ лейтенант? Все в порядке! Знайшев и Ваську, и Сашку! Таки скаженни ребята… шо-шо? Та целы. Ну вы там держите связь, а мне и тута делов хватает.
Он положил трубку на аппарат и, приставив ко рту сложенные рупором ладони, закричал:
– Сашко-о! Зараз приедем! – И опять ворчливо сказал Васе: – Як фазаны те клятые – на деревах порасселись и сидят. Давай-ка плот строить.
Замерзший и растерянный Вася сразу забыл и о холоде, и об обиде: Андрей, оказывается, имел право ворчать. Он уже успел обо всем подумать.
Они по очереди стали рубить сваленное Андреем дерево, потом связали обрубки телефонным кабелем. Вася собрался было встать на этот плот, однако неумолимый Почуйко решил по-иному:
– Думай, хлопец! Обратно ж втроем плыть нужно. Оставайся здесь. Ружье твое где?..
– Оно там… На дереве, – растерянно ответил Вася.
– От тебе и солдат… – развел руками Почуйко. – Оружие бросил. А як тебе зараз сражаться придется? Чем тогда будешь? На кулачках? Эх, солдат, солдат…
Почуйко опять укоризненно покачал головой, встал на плот и оттолкнулся шестом от берега.
Все, что было пережито за эти несколько часов Васей, все отошло на задний план и теперь казалось уже не очень страшным и потому неинтересным. Главным было то, что он оставил свое оружие. Значит, он все-таки не может считаться настоящим солдатом, настоящим защитником Родины. Ведь недаром Губкин, когда забирал свой автомат, предупреждал:
– Твое ружье пусть будет с тобой. Мало ли что.
Перебирая руками телефонный кабель, стоящий на плоту, Андрей, как заправский паромщик, быстро поплыл на другой берег. Минут через пятнадцать он привез уже одетого Губкина и все имущество.
Спрыгнув на берег, Губкин спросил:
– Как ты на лосе очутился?
– Так и очутился, – сердито ответил Вася, которому показалось, что и его новый дружок и командир тоже собирается ругать его за самоуправство.
– Нет, серьезно! Ведь это же здорово!
Вася недоверчиво посмотрел на Сашу, но, увидев его оживленное милое лицо, уже смелее ответил:
– Так уж… подвернулся… – Он снял с плота свою трехстволку, обтер ее от водяных брызг и забросил за спину.
– Как это «подвернулся»? – удивился Саша.
– Да так. Я пригрелся на дереве и думаю, почему ты так долго не возвращаешься. Уже хотел закричать, как меня что-то дернуло! Я не удержался и плюхнулся в воду. Катушку я на себя надел, чтобы не потерять, она меня на дно и потянула. Испугался страшно. Вынырнул сам не знаю как и сразу почувствовал, что меня что-то тянет по воде. Барахтаюсь, воду хлебаю, но уже стал соображать – смотрю, в сторонке лось плывет и вроде меня буксирует. Проверил, провод как струна. Тут я понял, что зверь спасался от пожара, поплыл и зацепился рогами за провод. И меня стянул. Разобрался и вижу: тянет он меня куда-то в сторону – провод его не пускает, заворачивает. Думаю: все, пропадаю. Хотел было катушку снять, потом как-то сразу придумалось – скинул петельку, которой провод на катушке закреплялся, чтобы не разматывался зря, и отпустил немного. Лось поплыл прямее. Так и пошло у нас. Как его в сторону поведет, так я провод подам. Он и выравняется. Вот и доплыли.
– Ну, я тебе скажу, это случай! – восхищенно протянул Саша. – Не хуже почуйковского медведя.
Андрей, почувствовав недоброе, рассудительно сказал:
– Мы тут разговорами занимаемся, а там ни Пряхина, ни Сенникова нема…
Связисты примолкли и поспешили на пост. Андрей старался не отставать от товарищей, хотя идти ему было больно, и он, прихрамывая, ругался сквозь зубы.
«Трэба делать плот», – решил он.
Он нашел сухостойное дерево и начал рубить его. Работать было трудно – болело тело, но Андрей быстро свалил дерево и хотел было взяться за его разделку, как услышал чьи-то слабые голоса и плеск воды. Он прислушался. Голоса смолкли, и между деревьями кто-то проплыл. Андрей знал, что у Губкина и его товарища лодки нет. Значит, плавал кто-то чужой. Почуйко выбрал местечко посуше и поудобней, залег и стал наблюдать. Несколько раз ему не терпелось окликнуть неизвестных, но он сдерживался.
«Шут его знает, кто такие и сколько их. А я один», – думал он, ворочался и молчал.
Через некоторое время он увидел, что по лунной дорожке прямо на него плывет большая, рогатая коряга. Послышалось сопение и легкий хрип.
«Не иначе как мотор якый-то заграничный…» – подумал Андрей и приготовился к бою. В самую последнюю минуту, когда он уже готов был открыть огонь, он вспомнил уставное требование обязательно окликать неизвестных.
«Ведь и верно, может, все-таки наши. С восьмого или иного какого поста. А моторы и у нас разные есть», – решил он и окликнул плывущую корягу.
Он не узнал осипшего от холода Васиного голоса и растерянно хмыкнул, потом сделал то, что сделал бы на его месте всякий честный, не умеющий лукаво мудрствовать солдат. Он опять вспомнил железное уставное требование и вскинул автомат:
– Стой, говорят, кто идет?! А то стрелять буду!
Он, может быть, и в самом деле выстрелил бы – вначале вверх, как велит устав, а потом, если бы не удостоверился, что его подозрения напрасны, и прямо по цели, но раздался отчаянный крик Губкина, странная коряга метнулась в сторону. Теперь Почуйко уже не старался разобрать Васины слова. Он был безмерно рад, что товарищи нашлись, что все идет в общем не так уж плохо, и закричал:
– Ого-го-го!
Он поковылял к берегу, чтобы встретить Васю и помочь ему причалить. Но вместо Васи из реки показалось огромное поблескивающее в неверном свете месяца чудовище. Оно фыркало и трясло горбоносой, бородатой головой. Его большие рога, похожие на растопыренные ладони великана, отражали блеклый отсвет пожара и казались окровавленными. Чудовище запаленно дышало и упрямо лезло на Андрея. Наверное, он не выдержал бы и заорал свое: «Ратуйте!» – но в это время раздался всплеск воды и звон металла.
– Пошел! – закричал Вася. – Пошел, дурак!
Чудовище, которое Вася так непочтительно называл дураком, рванулось, запрокидывая голову, выскочило на берег и помчалось вверх, на сопку.
Вася выбрался на сухое место и бросился обнимать опешившего и слегка испуганного Почуйко.
– Андрей, дорогой! А что с дядей Колей? Он тоже здесь?
Почуйко помотал головой, словно освобождаясь от паутины.
– На посту твой дядька, – сказал он и смущенно спросил: – Слухай, а що це такэ було?
– Лось!
– Який лось?
– Вроде оленя. Ну, сохатый. Понимаешь?
И хотя потомственный степной хлебороб Андрей Почуйко никогда не слышал этого слова, он подумал, что к этому странному животному как нельзя лучше подходит такое необыкновенное название – сохатый. Андрей успокоился, сразу смекнул, что был смешон, и, по привычке, начал хитрить, чтобы скрыть свой промах. Он с достоинством выпрямился и укоризненно покачал головой.
– Подцепит разную ерунду и во-от – радуется! – сказал он сердито. – Тут дело серьезное, а он на сохатых кататься вздумал. Як малый, честное слово!
Он говорил так искренне, как неподкупно-сердито смотрели его острые глазки, что Вася, у которого зуб на зуб не попадал, опешил: вместо того чтобы похвалить за находчивость, его ругали.
– Так пойми же…
– А чего ж тут понимать, колы связи нема? Вот ты и понимай.
– Так я же привез связь. Понимаешь? Привез! – От обиды Вася даже перестал дрожать и, поднимаясь на цыпочки, старался доказать Андрею свою правоту.
Почуйко был неумолим:
– Ну, як привез, так нечего и балакать. Где она в тебэ? В кармане?
Оскорбленный в самых лучших чувствах, Вася снял с себя катушку с телефонным кабелем и в сердцах бросил ее под ноги Почуйко.
– Держите! Вот она – связь!
– Ну, ото ще ничего, – уже подобрее пробурчал Андрей. Он понял, что спасся от позора, и так вошел в выдуманную им роль неподкупно строгого человека, что спросил: – А Сашка чего там орет?
– Так он, понимаешь, на дереве. Переправиться же нет возможности…
– Нема возможности, – передразнил его Андрей и, соединив конец провода, крикнул: – Седьмой пост! Товарищ лейтенант? Все в порядке! Знайшев и Ваську, и Сашку! Таки скаженни ребята… шо-шо? Та целы. Ну вы там держите связь, а мне и тута делов хватает.
Он положил трубку на аппарат и, приставив ко рту сложенные рупором ладони, закричал:
– Сашко-о! Зараз приедем! – И опять ворчливо сказал Васе: – Як фазаны те клятые – на деревах порасселись и сидят. Давай-ка плот строить.
Замерзший и растерянный Вася сразу забыл и о холоде, и об обиде: Андрей, оказывается, имел право ворчать. Он уже успел обо всем подумать.
Они по очереди стали рубить сваленное Андреем дерево, потом связали обрубки телефонным кабелем. Вася собрался было встать на этот плот, однако неумолимый Почуйко решил по-иному:
– Думай, хлопец! Обратно ж втроем плыть нужно. Оставайся здесь. Ружье твое где?..
– Оно там… На дереве, – растерянно ответил Вася.
– От тебе и солдат… – развел руками Почуйко. – Оружие бросил. А як тебе зараз сражаться придется? Чем тогда будешь? На кулачках? Эх, солдат, солдат…
Почуйко опять укоризненно покачал головой, встал на плот и оттолкнулся шестом от берега.
Все, что было пережито за эти несколько часов Васей, все отошло на задний план и теперь казалось уже не очень страшным и потому неинтересным. Главным было то, что он оставил свое оружие. Значит, он все-таки не может считаться настоящим солдатом, настоящим защитником Родины. Ведь недаром Губкин, когда забирал свой автомат, предупреждал:
– Твое ружье пусть будет с тобой. Мало ли что.
Перебирая руками телефонный кабель, стоящий на плоту, Андрей, как заправский паромщик, быстро поплыл на другой берег. Минут через пятнадцать он привез уже одетого Губкина и все имущество.
Спрыгнув на берег, Губкин спросил:
– Как ты на лосе очутился?
– Так и очутился, – сердито ответил Вася, которому показалось, что и его новый дружок и командир тоже собирается ругать его за самоуправство.
– Нет, серьезно! Ведь это же здорово!
Вася недоверчиво посмотрел на Сашу, но, увидев его оживленное милое лицо, уже смелее ответил:
– Так уж… подвернулся… – Он снял с плота свою трехстволку, обтер ее от водяных брызг и забросил за спину.
– Как это «подвернулся»? – удивился Саша.
– Да так. Я пригрелся на дереве и думаю, почему ты так долго не возвращаешься. Уже хотел закричать, как меня что-то дернуло! Я не удержался и плюхнулся в воду. Катушку я на себя надел, чтобы не потерять, она меня на дно и потянула. Испугался страшно. Вынырнул сам не знаю как и сразу почувствовал, что меня что-то тянет по воде. Барахтаюсь, воду хлебаю, но уже стал соображать – смотрю, в сторонке лось плывет и вроде меня буксирует. Проверил, провод как струна. Тут я понял, что зверь спасался от пожара, поплыл и зацепился рогами за провод. И меня стянул. Разобрался и вижу: тянет он меня куда-то в сторону – провод его не пускает, заворачивает. Думаю: все, пропадаю. Хотел было катушку снять, потом как-то сразу придумалось – скинул петельку, которой провод на катушке закреплялся, чтобы не разматывался зря, и отпустил немного. Лось поплыл прямее. Так и пошло у нас. Как его в сторону поведет, так я провод подам. Он и выравняется. Вот и доплыли.
– Ну, я тебе скажу, это случай! – восхищенно протянул Саша. – Не хуже почуйковского медведя.
Андрей, почувствовав недоброе, рассудительно сказал:
– Мы тут разговорами занимаемся, а там ни Пряхина, ни Сенникова нема…
Связисты примолкли и поспешили на пост. Андрей старался не отставать от товарищей, хотя идти ему было больно, и он, прихрамывая, ругался сквозь зубы.
Солдат уходит в бой…
Когда связисты приблизились к седьмому посту, их остановил окрик:
– Стой! Кто идет?
– Свои! Свои!
Окликов больше не последовало. Седьмой пост оказался совершенно пустынным – даже гора имущества и та исчезла. Вася беспомощно оглянулся, Саша пожал плечами и на всякий случай вскинул автомат: исчезновение Лазарева и всего имущества было очень подозрительным. Но Николай Иванович не стал играть в прятки. Он вылез из окопа, тяжело припадая на больную ногу, подошел к товарищам и положил руку на Васино плечо.
– Ну, вот и славно! – сказал он. – Я тут к обороне приготовился. Имущество убрал в землянку, отрыл окоп… Понимаете, ничего подозрительного. Правда, недавно пролетел самолет да вот пожар разгорелся.
– От старшины ничего не было? – озабоченно спросил Губкин.
– Молчат. Я думаю, что кому-то нужно немедленно идти на розыски…
– Я пойду, – сразу решил Вася, поднял голову и посмотрел на дядю.
Николай Иванович сжал ему плечо и ласково заглянул в глаза:
– Ведь ты же мокрый. И устал…
– Ну как вы можете, Дядя Коля?! – возмущенно крикнул Вася. – Да разве вы стали бы отдыхать, когда такое делается?
Лазарев усмехнулся:
– Ну вот, Губкин. Придется вам с Васей идти. А мы с Почуйко на правах инвалидной команды будем охранять пост.
– Чтой-то? – удивился Андрей. – Я тоже с ними. Может, до конца и не дойду, так около поста поработаю. А вы связь держите.
– Ладно… Только вот что – после такой передряги сил у вас не так уж много. Хоть немного прихватите еды.
И они, опять втроем, двинулись вдоль линии в тайгу. Вася роздал остаток лепешек с лимонником. Губкин поделился прихваченной медвежатиной. Они на ходу перекусили и расстались. Почуйко должен был восстанавливать линию от седьмого поста в направлении шестого, Губкин и Вася – искать Пряхина и Сенникова и тянуть провод дальше.
Не успели они расстаться с Андреем, как Вася схватил Губкина за руку. Они остановились и прислушались. Вдалеке, на склонах, слышался шорох валежника. Но пронизанное лучиками блеклого лунного света разнолесье было безжизненно и покойно.
– Что это? – тихонько спросил Саша.
– Кто-то как будто спускается с сопки.
– Окликнем?
– Подожди… Может, показалось.
Они опять прислушались, шорох больше не повторялся. Вспомнились сомнительные тени обитателей тайги, спасающихся от неизвестного бедствия. Губкин с Васей решили, что и этот шорох вызван каким-нибудь перепуганным оленем или кабаном. Связисты торопким шагом двинулись дальше. Им повезло: на одном участке, прикрытая склонами сопки, линия была почти цела, и они вскоре забыли о странном шорохе.
А по склонам сопки, озираясь и прислушиваясь, шел Сенников.
Ожидая Пряхина, он не то что задремал, а, скорее, впал в забытье и очнулся от грохота и свиста ветра. Впрочем, и ветер, и грохот прошли стороной, по заросшему папоротником и хвощами распадку, и не потрепали Аркадия. И все-таки он почувствовал себя таким одиноким и заброшенным, таким беспомощным, что прежде всего бросился в распадок навстречу Пряхину.
Быть одному в этом вздыбленном, грохочущем и совершенно непонятном ему мире казалось невозможным. Одиночество, полная беспомощность угнетали Андрея, делали его мягким и податливым. Ему нужны были люди, пусть чужие, пусть даже враждебные, но люди, которые могли бы спасти и помочь ему устоять перед этой свалившейся на него чудовищной, непонятной силой, которая может смять и уничтожить, даже не спросив, хочет он того или не хочет. Он был так мал и одинок среди огромных гор, разлапистых дубов и тополей, так слаб и ничтожен перед могучими взрывами и свистом бешеного ветра… Он метался по горной тайге в поисках Пряхина, звал его и даже плакал. Он мог выдержать все, кроме одиночества, но найти старшину не мог.
Грохот исчез, ветер утих, и в мире опять наступила тишина, всеобщая и гнетущая. Она как бы растворила и поглотила Аркадия, и он решил, что там, возле разгорающегося, жуткого в своей безмолвности лесного пожара, старшины быть не может.
«Что ему там делать? – лихорадочно рассуждал Сенников. – Ведь он командир и прежде всего обязан был разыскать меня. Он, наверное, так и сделал, да прошел мимо валуна и не заметил меня. Теперь он, наверное, на посту».
И Аркадий побежал к посту.
– Только бы выбраться, только бы выбраться, – шептал он, спотыкаясь.
Это лихорадочное, похожее на бегство движение быстро измотало его, и он, пошатываясь, пошел медленней. Пробираясь через залитый половодьем распадок, он ладонью зачерпнул воды, торопливо умылся, потом напился. Холодная вода освежила его, он попробовал разобраться во всем происходящем, да так и не смог этого сделать.
Николай Иванович не услышал его робких, крадущихся шагов, потому что докладывал по телефону обстановку: ни Пряхина, ни Сенникова все еще нет, связи с шестым постом тоже нет, вода в реке прибывает, пожар разгорается. Капитан Кукушкин внимательно выслушал его и спросил:
– Вы хоть немного двигаться можете?
– Если нужно, то, конечно, смогу.
– Нужно, товарищ Лазарев. Очень нужно. Слушайте внимательно. Под утро мы пришлем вертолет с людьми. В темноте ему будет трудно ориентироваться. Разожгите возле поста три больших костра. Понимаете? Три!
– Понятно! Разжечь возле поста три костра. По линии или треугольником?
– Треугольником, но так, чтобы в центре этого треугольника была бы хоть небольшая посадочная площадка. Понимаете? – спросил капитан Кукушкин.
– Учтите, – предупредил Лазарев, – склоны сопки покаты. Сядет ли вертолет? И потом – вода прибывает…
– Вот потому я и говорю «очень нужно», – резко сказал Кукушкин. – Сделайте все возможное. Если не получится, придется держать машину на месте в воздухе. У меня все, действуйте.
– Слушаюсь, – ответил Лазарев, положил трубку, вздохнул и потрогал больную ногу. Было тихо, и в этой тишине он услышал шорох, оглянулся и увидел безмолвного, по-стариковски сгорбившегося Аркадия.
– Сенников! – обрадовался Лазарев. – А где же Пряхин?
Аркадий молчал. Он слышал телефонный разговор Лазарева и уже оценил свой поступок, впервые не пытаясь найти ему оправдания, чувствуя себя безмерно усталым и несчастным.
– Что же вы молчите?! – крикнул Николай Иванович. – Что с Пряхиным?
– Я не знаю, – тихо ответил Аркадий. – Я думал, что он вернулся на пост раньше меня.
Лазарев, опираясь на столб, медленно поднялся на ноги, заглянул в осунувшееся, грязное и странно бесстрастное лицо солдата.
– Как же это случилось? – спросил учитель.
Усталость и опустошенность мешали Аркадию придумать оправдание, попытаться вывернуться. С недоумением глядя на себя как бы со стороны, Аркадий медленно рассказал, что с ним случилось, ничего не преувеличивая и ничего не скрывая.
Лазарев молчал. Вначале он думал только о Губкине и Васе, которые, не задумываясь, бросились на помощь Сенникову, думал о пропавшем Пряхине, о Почуйко и вдруг, сам того не желая, задумчиво и даже беззлобно сказал:
– Бросить командира… Струсить… Какая же вы дрянь, Сенников…
Если бы на Аркадия кричали, топали, грозили бы ему и даже били, он в эти минуты принял бы все как должное. Но беззлобный, усталый голос Лазарева, чем-то похожий на вспышку Пряхина, заставил его глубже и безжалостней вглядеться в самого себя. И то, что он увидел, окончательно сломило его. Ноги уже не держали его, он сел на обрубок бревна и, закрыв лицо, зарыдал судорожно, почти без слез, как в детстве. Рыдания душили, казались непростительно стыдными, точно утверждающими лазаревский приговор, и оттого, что Аркадий понимал это, они только усиливались. Боль, жгучий стыд и сознание полного крушения всего, чем он жил, ломали Аркадия, и справиться с этим он не мог.
Лазарев посмотрел на его вздрагивающие плечи, сплюнул, разыскал топор и стал рубить дрова для костров. Временами, когда нога отзывалась на неловкое движение особенно острой болью, он выпрямлялся и осматривался.
Все так же полыхало зарево пожара. Серп месяца уже заходил за далекие сопки, хотя робкая лунная дорожка еще перечеркивала все прибывающую и прибывающую реку. Безмолвная темная вода уже давно залила прибрежную вырубку и теперь ощутимо быстро подбиралась к самому лагерю.
«Могу не успеть, – подумал Лазарев. – Зальет лагерь, и тогда вертолету некуда будет садиться».
Он опять посмотрел на реку, увидел сгорбленный силуэт Сенникова, услышал его нервное всхлипывание и почему-то живо представил себе красивое, с умными темными глазами лицо Сенникова, его ловкую, подтянутую фигуру, его пусть неприятное, пусть ошибочное, но все-таки самостоятельное поведение, и скорее почувствовал, чем понял: молодой солдат уже надломлен и бить его, лежачего, – значит сломать.
С тем умением мгновенно оценивать сложнейшую обстановку и принимать смелые, даже дерзкие решения, которые свойственны офицерам-фронтовикам, Лазарев сделал то, что было, вероятно, единственно правильным в этой обстановке. Он выпрямился и резко, властно приказал:
– Встать!
Видно, сидевшая в Сенникове «военная косточка» была достаточно крепкой и надежной и не сломалась даже в этих передрягах. Он мгновенно вскочил и вытянулся.
– Прекратить! Распустился! – снова закричал Лазарев и после паузы, рукой показав на прибывающую воду, жестко спросил: – Понимаете, что это значит?
– Не-ет, – протянул вздрагивающий от нервного напряжения Аркадий.
– Это значит, что через час нас зальет и пост выйдет из строя. Это значит, что нашим товарищам некуда будет вернуться. Понятно?
– Так точно. Но… что же делать?
– Скажите, взрывчатка у вас есть?
– Есть. Вон там, в ровике. Тол. И бикфордов шнур есть.
– А вы с ним умеете обращаться?
– Да… Нас учили перед выходом на линию. На всякий случай.
– Так вот случай подошел. Слушайте, Сенников, нужно взорвать затор в горловине ущелья. Нужно хоть немного освободить дорогу воде. Вы сможете или… или опять струсите? – намеренно жестко спросил Лазарев.
Аркадий качнулся, как от удара, наклонил голову и тихо ответил:
– Я… постараюсь.
– Нужно постараться. Как это сделать, я не знаю. На месте будет видней. Важно найти опорные деревья завала и в первую очередь взорвать их…
Лазарев говорил все спокойней, мягче, и Аркадий постепенно успокаивался, хотя нервная дрожь не оставляла его.
Когда они уложили в вещевой мешок желтоватые кубики тола, Аркадий выпрямился, ожидая последних приказаний. Но все уже было сказано, и Лазарев молчал. Это молчание было слишком трудным для Сенникова, и он робко попросил:
– Если можете, простите…
– Прощение там, Сенников. Вернешься – решим.
Аркадий кивнул, круто повернулся и побежал в темноту. И как когда-то на фронте, отправляя своих подчиненных в бой, а может быть, и на смерть, Лазарев со щемящим чувством долго следил за ним, потом вздохнул и взялся за топор.
– Стой! Кто идет?
– Свои! Свои!
Окликов больше не последовало. Седьмой пост оказался совершенно пустынным – даже гора имущества и та исчезла. Вася беспомощно оглянулся, Саша пожал плечами и на всякий случай вскинул автомат: исчезновение Лазарева и всего имущества было очень подозрительным. Но Николай Иванович не стал играть в прятки. Он вылез из окопа, тяжело припадая на больную ногу, подошел к товарищам и положил руку на Васино плечо.
– Ну, вот и славно! – сказал он. – Я тут к обороне приготовился. Имущество убрал в землянку, отрыл окоп… Понимаете, ничего подозрительного. Правда, недавно пролетел самолет да вот пожар разгорелся.
– От старшины ничего не было? – озабоченно спросил Губкин.
– Молчат. Я думаю, что кому-то нужно немедленно идти на розыски…
– Я пойду, – сразу решил Вася, поднял голову и посмотрел на дядю.
Николай Иванович сжал ему плечо и ласково заглянул в глаза:
– Ведь ты же мокрый. И устал…
– Ну как вы можете, Дядя Коля?! – возмущенно крикнул Вася. – Да разве вы стали бы отдыхать, когда такое делается?
Лазарев усмехнулся:
– Ну вот, Губкин. Придется вам с Васей идти. А мы с Почуйко на правах инвалидной команды будем охранять пост.
– Чтой-то? – удивился Андрей. – Я тоже с ними. Может, до конца и не дойду, так около поста поработаю. А вы связь держите.
– Ладно… Только вот что – после такой передряги сил у вас не так уж много. Хоть немного прихватите еды.
И они, опять втроем, двинулись вдоль линии в тайгу. Вася роздал остаток лепешек с лимонником. Губкин поделился прихваченной медвежатиной. Они на ходу перекусили и расстались. Почуйко должен был восстанавливать линию от седьмого поста в направлении шестого, Губкин и Вася – искать Пряхина и Сенникова и тянуть провод дальше.
Не успели они расстаться с Андреем, как Вася схватил Губкина за руку. Они остановились и прислушались. Вдалеке, на склонах, слышался шорох валежника. Но пронизанное лучиками блеклого лунного света разнолесье было безжизненно и покойно.
– Что это? – тихонько спросил Саша.
– Кто-то как будто спускается с сопки.
– Окликнем?
– Подожди… Может, показалось.
Они опять прислушались, шорох больше не повторялся. Вспомнились сомнительные тени обитателей тайги, спасающихся от неизвестного бедствия. Губкин с Васей решили, что и этот шорох вызван каким-нибудь перепуганным оленем или кабаном. Связисты торопким шагом двинулись дальше. Им повезло: на одном участке, прикрытая склонами сопки, линия была почти цела, и они вскоре забыли о странном шорохе.
А по склонам сопки, озираясь и прислушиваясь, шел Сенников.
Ожидая Пряхина, он не то что задремал, а, скорее, впал в забытье и очнулся от грохота и свиста ветра. Впрочем, и ветер, и грохот прошли стороной, по заросшему папоротником и хвощами распадку, и не потрепали Аркадия. И все-таки он почувствовал себя таким одиноким и заброшенным, таким беспомощным, что прежде всего бросился в распадок навстречу Пряхину.
Быть одному в этом вздыбленном, грохочущем и совершенно непонятном ему мире казалось невозможным. Одиночество, полная беспомощность угнетали Андрея, делали его мягким и податливым. Ему нужны были люди, пусть чужие, пусть даже враждебные, но люди, которые могли бы спасти и помочь ему устоять перед этой свалившейся на него чудовищной, непонятной силой, которая может смять и уничтожить, даже не спросив, хочет он того или не хочет. Он был так мал и одинок среди огромных гор, разлапистых дубов и тополей, так слаб и ничтожен перед могучими взрывами и свистом бешеного ветра… Он метался по горной тайге в поисках Пряхина, звал его и даже плакал. Он мог выдержать все, кроме одиночества, но найти старшину не мог.
Грохот исчез, ветер утих, и в мире опять наступила тишина, всеобщая и гнетущая. Она как бы растворила и поглотила Аркадия, и он решил, что там, возле разгорающегося, жуткого в своей безмолвности лесного пожара, старшины быть не может.
«Что ему там делать? – лихорадочно рассуждал Сенников. – Ведь он командир и прежде всего обязан был разыскать меня. Он, наверное, так и сделал, да прошел мимо валуна и не заметил меня. Теперь он, наверное, на посту».
И Аркадий побежал к посту.
– Только бы выбраться, только бы выбраться, – шептал он, спотыкаясь.
Это лихорадочное, похожее на бегство движение быстро измотало его, и он, пошатываясь, пошел медленней. Пробираясь через залитый половодьем распадок, он ладонью зачерпнул воды, торопливо умылся, потом напился. Холодная вода освежила его, он попробовал разобраться во всем происходящем, да так и не смог этого сделать.
Николай Иванович не услышал его робких, крадущихся шагов, потому что докладывал по телефону обстановку: ни Пряхина, ни Сенникова все еще нет, связи с шестым постом тоже нет, вода в реке прибывает, пожар разгорается. Капитан Кукушкин внимательно выслушал его и спросил:
– Вы хоть немного двигаться можете?
– Если нужно, то, конечно, смогу.
– Нужно, товарищ Лазарев. Очень нужно. Слушайте внимательно. Под утро мы пришлем вертолет с людьми. В темноте ему будет трудно ориентироваться. Разожгите возле поста три больших костра. Понимаете? Три!
– Понятно! Разжечь возле поста три костра. По линии или треугольником?
– Треугольником, но так, чтобы в центре этого треугольника была бы хоть небольшая посадочная площадка. Понимаете? – спросил капитан Кукушкин.
– Учтите, – предупредил Лазарев, – склоны сопки покаты. Сядет ли вертолет? И потом – вода прибывает…
– Вот потому я и говорю «очень нужно», – резко сказал Кукушкин. – Сделайте все возможное. Если не получится, придется держать машину на месте в воздухе. У меня все, действуйте.
– Слушаюсь, – ответил Лазарев, положил трубку, вздохнул и потрогал больную ногу. Было тихо, и в этой тишине он услышал шорох, оглянулся и увидел безмолвного, по-стариковски сгорбившегося Аркадия.
– Сенников! – обрадовался Лазарев. – А где же Пряхин?
Аркадий молчал. Он слышал телефонный разговор Лазарева и уже оценил свой поступок, впервые не пытаясь найти ему оправдания, чувствуя себя безмерно усталым и несчастным.
– Что же вы молчите?! – крикнул Николай Иванович. – Что с Пряхиным?
– Я не знаю, – тихо ответил Аркадий. – Я думал, что он вернулся на пост раньше меня.
Лазарев, опираясь на столб, медленно поднялся на ноги, заглянул в осунувшееся, грязное и странно бесстрастное лицо солдата.
– Как же это случилось? – спросил учитель.
Усталость и опустошенность мешали Аркадию придумать оправдание, попытаться вывернуться. С недоумением глядя на себя как бы со стороны, Аркадий медленно рассказал, что с ним случилось, ничего не преувеличивая и ничего не скрывая.
Лазарев молчал. Вначале он думал только о Губкине и Васе, которые, не задумываясь, бросились на помощь Сенникову, думал о пропавшем Пряхине, о Почуйко и вдруг, сам того не желая, задумчиво и даже беззлобно сказал:
– Бросить командира… Струсить… Какая же вы дрянь, Сенников…
Если бы на Аркадия кричали, топали, грозили бы ему и даже били, он в эти минуты принял бы все как должное. Но беззлобный, усталый голос Лазарева, чем-то похожий на вспышку Пряхина, заставил его глубже и безжалостней вглядеться в самого себя. И то, что он увидел, окончательно сломило его. Ноги уже не держали его, он сел на обрубок бревна и, закрыв лицо, зарыдал судорожно, почти без слез, как в детстве. Рыдания душили, казались непростительно стыдными, точно утверждающими лазаревский приговор, и оттого, что Аркадий понимал это, они только усиливались. Боль, жгучий стыд и сознание полного крушения всего, чем он жил, ломали Аркадия, и справиться с этим он не мог.
Лазарев посмотрел на его вздрагивающие плечи, сплюнул, разыскал топор и стал рубить дрова для костров. Временами, когда нога отзывалась на неловкое движение особенно острой болью, он выпрямлялся и осматривался.
Все так же полыхало зарево пожара. Серп месяца уже заходил за далекие сопки, хотя робкая лунная дорожка еще перечеркивала все прибывающую и прибывающую реку. Безмолвная темная вода уже давно залила прибрежную вырубку и теперь ощутимо быстро подбиралась к самому лагерю.
«Могу не успеть, – подумал Лазарев. – Зальет лагерь, и тогда вертолету некуда будет садиться».
Он опять посмотрел на реку, увидел сгорбленный силуэт Сенникова, услышал его нервное всхлипывание и почему-то живо представил себе красивое, с умными темными глазами лицо Сенникова, его ловкую, подтянутую фигуру, его пусть неприятное, пусть ошибочное, но все-таки самостоятельное поведение, и скорее почувствовал, чем понял: молодой солдат уже надломлен и бить его, лежачего, – значит сломать.
С тем умением мгновенно оценивать сложнейшую обстановку и принимать смелые, даже дерзкие решения, которые свойственны офицерам-фронтовикам, Лазарев сделал то, что было, вероятно, единственно правильным в этой обстановке. Он выпрямился и резко, властно приказал:
– Встать!
Видно, сидевшая в Сенникове «военная косточка» была достаточно крепкой и надежной и не сломалась даже в этих передрягах. Он мгновенно вскочил и вытянулся.
– Прекратить! Распустился! – снова закричал Лазарев и после паузы, рукой показав на прибывающую воду, жестко спросил: – Понимаете, что это значит?
– Не-ет, – протянул вздрагивающий от нервного напряжения Аркадий.
– Это значит, что через час нас зальет и пост выйдет из строя. Это значит, что нашим товарищам некуда будет вернуться. Понятно?
– Так точно. Но… что же делать?
– Скажите, взрывчатка у вас есть?
– Есть. Вон там, в ровике. Тол. И бикфордов шнур есть.
– А вы с ним умеете обращаться?
– Да… Нас учили перед выходом на линию. На всякий случай.
– Так вот случай подошел. Слушайте, Сенников, нужно взорвать затор в горловине ущелья. Нужно хоть немного освободить дорогу воде. Вы сможете или… или опять струсите? – намеренно жестко спросил Лазарев.
Аркадий качнулся, как от удара, наклонил голову и тихо ответил:
– Я… постараюсь.
– Нужно постараться. Как это сделать, я не знаю. На месте будет видней. Важно найти опорные деревья завала и в первую очередь взорвать их…
Лазарев говорил все спокойней, мягче, и Аркадий постепенно успокаивался, хотя нервная дрожь не оставляла его.
Когда они уложили в вещевой мешок желтоватые кубики тола, Аркадий выпрямился, ожидая последних приказаний. Но все уже было сказано, и Лазарев молчал. Это молчание было слишком трудным для Сенникова, и он робко попросил:
– Если можете, простите…
– Прощение там, Сенников. Вернешься – решим.
Аркадий кивнул, круто повернулся и побежал в темноту. И как когда-то на фронте, отправляя своих подчиненных в бой, а может быть, и на смерть, Лазарев со щемящим чувством долго следил за ним, потом вздохнул и взялся за топор.
На кромке огня
Пожар занялся за рекой и, подгоняемый порывами ветра, стремительно перескакивал с дерева на дерево, быстро охватывая лесной массив. Вскоре на его пути встала река. Огонь двинулся вдоль реки по подсохшим верхушкам тростников и папоротников. Наконец он добрался до ветровала, зацепился за него и, жадно потрескивая, завывая, стал вгрызаться в поврежденные стволы. Среди них, как назло, оказалось много выброшенного летним половодьем сушняка, и огонь, набирая силу, перепрыгивал по сваленным над водой деревьям на другой берег. Кое-где юркие языки пламени уже прорвались к просеке, полизали осмоленные подножия телеграфных столбов и красными червячками затаились в траве, ожидая подкрепления.
Как раз в эту минуту и очнулся старшина Пряхин. Он лежал под деревом между валунами, куда его швырнула взрывная волна. Ему не хватало воздуха, нестерпимо болела придавленная грудь. Во рту пересохло, и язык стал большим, неповоротливым. Он открыл глаза, увидел мятущиеся языки и разливы пламени, рванулся и опять чуть не потерял сознание от пронизывающей боли.
Как раз в эту минуту и очнулся старшина Пряхин. Он лежал под деревом между валунами, куда его швырнула взрывная волна. Ему не хватало воздуха, нестерпимо болела придавленная грудь. Во рту пересохло, и язык стал большим, неповоротливым. Он открыл глаза, увидел мятущиеся языки и разливы пламени, рванулся и опять чуть не потерял сознание от пронизывающей боли.