В. Мелентьев
Иероглифы Сихоте-Алиня
Последние шаги
Лошадь грудью раздвигала кустарник и подлесок. Из-под ее дрожащих от напряжения ног лениво взлетали жирные, непуганые фазаны. Подергивая острыми хвостами, они опускались в жесткую, одеревенелую траву и, моргая белыми веками, искоса рассматривали потную рыжую лошадь, армейскую двуколку и подталкивающих ее усталых солдат.
На гравийной вершине перевала двуколка остановилась. Рядовой Александр Губкин, невысокий розовощекий паренек, вытер пот с чистого лба и, оглядываясь по сторонам, улыбнулся. Ему нравилось и светло-голубое, будто выцветшее на солнце, высокое небо, и соседние сопки в зарослях по-осеннему яркого разнолесья, и остроголовые вершины главного хребта Сихотэ-Алиня. Все было величаво-огромно и просторно. Саша глубоко вздохнул и подумал, что воздух в горах так чист и вкусен, что дышать им сущее наслаждение.
Рядовой Почуйко покосился на Губкина, понимающе ухмыльнулся и, встав ногой на спицу колеса, начал поправлять сползший брезент, которым была укрыта поклажа двуколки. Ему помешали вожжи, он отодвинул их в сторону. Лошадь почувствовала движение вожжей и переступила с ноги на ногу. Двуколка скрипнула и покатилась назад. Колесная спица ушла из-под ног Почуйко. Он ухватился руками за веревки и закричал:
– Ратуйте!
Губкин решил, что Почуйко попал под колесо, и бросился ему на помощь.
Рослый, широкоплечий старшина Пряхин уперся спиной в задок двуколки и, краснея от натуги, медленно переступал ногами.
– Губкин! – хрипло выдохнул он. – Под колеса подкладывайте!
Губкин остановился, растерянно поморгал и кинулся разыскивать подкладку под колеса, но, как назло, ничего подходящего не находил. Перебирая ногами, старшина сползал все ниже и ниже. Лошадь испуганно заржала и, почуяв опасность, рванулась. Ездовой схватил ее под уздцы, но она попятилась, нажимая на оглобли. Удержать двуколку, казалось, было невозможно. Она должна была, подминая кусты и людей, громыхая, покатиться вниз, в глубокий распадок. Саша понял это и, встав рядом со старшиной, плечом принял ее напор. Он был так силен, что Саше на мгновение показалось, что у него хрустнули кости, и он тоскливо подумал: «Неужели не удержим?..»
Почему-то не подумалось о том, что двуколка может смять, даже убить его, – это казалось не то что нестрашным, а, скорее, невероятным. В эту минуту Губкину важна была не своя судьба, а что-то другое, несравненно более значительное и нужное.
В тот момент, когда и у Губкина, и у старшины уже иссякли силы, окованное железным ободом колесо скрежетнуло о вовремя подложенный рядовым Сенниковым камень, высекло искру и остановилось.
Бледный, перепуганный Почуйко сполз с двуколки на землю и стал прилаживать к колесу горный тормоз – плоскую железину, прикованную на цепь к оси. Старшина отошел в сторону, тяжело вздохнул, отряхнул зачем-то руки, покачал головой.
– Когда вы только взрослыми станете! – сдерживая раздражение, сказал он. – Все еще школьниками себя чувствуете.
Аркадий Сенников, красивый, высокий, стройный солдат, покривил тонкие губы и, процедив сквозь зубы: «Странно», подошел к лошади, похлопал ее по потному, все еще вздрагивающему крупу. Лошадь оглянулась, доверчиво заржала.
Губкин посмотрел на Аркадия, смутился, покраснел. Он, как и Сенников, действительно лишь в прошлом году окончил десятилетку в Москве и, не попав в институт, пошел в армию без всякой специальности. А Почуйко, хотя и успел после восьми классов поработать в колхозе, тоже недалеко ушел от своих сослуживцев. И сейчас, растерянно посматривая на старшину, он вдруг весело и доверительно улыбнулся:
– Та мы зараз подрастем, товарищ старшина. Были б только харчи хороши да нарядов поменьше. А так мы быстро…
Старшина досадливо передернул плечами, промолчал.
– Перестань клоуна корчить, Почуйко, – сердито сказал Аркадий. – Не смешно.
– А ты не смейся, – не смутился Почуйко. – Ты дуйся больше, может, на сержанта выдуешься.
– Знаешь, не болтай, – угрожающе сказал Сенников.
– Ох, спужался. Ты думаешь, как ты с Москвы, а я с Кубани, так ты уже и кум королю? Це дило ще трэба розжуваты.
Тяжело дыша, Пряхин смотрел на бойцов и с горечью думал о том, что возни с этими, в сущности, совсем незнакомыми ему молодыми солдатами будет очень много. Он резко взмахнул рукой:
– Прекратите разговорчики!
Молчаливый ездовой хлестнул лошадь длинным гибким хлыстом. Двуколка перевалила водораздел.
На гравийной вершине перевала двуколка остановилась. Рядовой Александр Губкин, невысокий розовощекий паренек, вытер пот с чистого лба и, оглядываясь по сторонам, улыбнулся. Ему нравилось и светло-голубое, будто выцветшее на солнце, высокое небо, и соседние сопки в зарослях по-осеннему яркого разнолесья, и остроголовые вершины главного хребта Сихотэ-Алиня. Все было величаво-огромно и просторно. Саша глубоко вздохнул и подумал, что воздух в горах так чист и вкусен, что дышать им сущее наслаждение.
Рядовой Почуйко покосился на Губкина, понимающе ухмыльнулся и, встав ногой на спицу колеса, начал поправлять сползший брезент, которым была укрыта поклажа двуколки. Ему помешали вожжи, он отодвинул их в сторону. Лошадь почувствовала движение вожжей и переступила с ноги на ногу. Двуколка скрипнула и покатилась назад. Колесная спица ушла из-под ног Почуйко. Он ухватился руками за веревки и закричал:
– Ратуйте!
Губкин решил, что Почуйко попал под колесо, и бросился ему на помощь.
Рослый, широкоплечий старшина Пряхин уперся спиной в задок двуколки и, краснея от натуги, медленно переступал ногами.
– Губкин! – хрипло выдохнул он. – Под колеса подкладывайте!
Губкин остановился, растерянно поморгал и кинулся разыскивать подкладку под колеса, но, как назло, ничего подходящего не находил. Перебирая ногами, старшина сползал все ниже и ниже. Лошадь испуганно заржала и, почуяв опасность, рванулась. Ездовой схватил ее под уздцы, но она попятилась, нажимая на оглобли. Удержать двуколку, казалось, было невозможно. Она должна была, подминая кусты и людей, громыхая, покатиться вниз, в глубокий распадок. Саша понял это и, встав рядом со старшиной, плечом принял ее напор. Он был так силен, что Саше на мгновение показалось, что у него хрустнули кости, и он тоскливо подумал: «Неужели не удержим?..»
Почему-то не подумалось о том, что двуколка может смять, даже убить его, – это казалось не то что нестрашным, а, скорее, невероятным. В эту минуту Губкину важна была не своя судьба, а что-то другое, несравненно более значительное и нужное.
В тот момент, когда и у Губкина, и у старшины уже иссякли силы, окованное железным ободом колесо скрежетнуло о вовремя подложенный рядовым Сенниковым камень, высекло искру и остановилось.
Бледный, перепуганный Почуйко сполз с двуколки на землю и стал прилаживать к колесу горный тормоз – плоскую железину, прикованную на цепь к оси. Старшина отошел в сторону, тяжело вздохнул, отряхнул зачем-то руки, покачал головой.
– Когда вы только взрослыми станете! – сдерживая раздражение, сказал он. – Все еще школьниками себя чувствуете.
Аркадий Сенников, красивый, высокий, стройный солдат, покривил тонкие губы и, процедив сквозь зубы: «Странно», подошел к лошади, похлопал ее по потному, все еще вздрагивающему крупу. Лошадь оглянулась, доверчиво заржала.
Губкин посмотрел на Аркадия, смутился, покраснел. Он, как и Сенников, действительно лишь в прошлом году окончил десятилетку в Москве и, не попав в институт, пошел в армию без всякой специальности. А Почуйко, хотя и успел после восьми классов поработать в колхозе, тоже недалеко ушел от своих сослуживцев. И сейчас, растерянно посматривая на старшину, он вдруг весело и доверительно улыбнулся:
– Та мы зараз подрастем, товарищ старшина. Были б только харчи хороши да нарядов поменьше. А так мы быстро…
Старшина досадливо передернул плечами, промолчал.
– Перестань клоуна корчить, Почуйко, – сердито сказал Аркадий. – Не смешно.
– А ты не смейся, – не смутился Почуйко. – Ты дуйся больше, может, на сержанта выдуешься.
– Знаешь, не болтай, – угрожающе сказал Сенников.
– Ох, спужался. Ты думаешь, как ты с Москвы, а я с Кубани, так ты уже и кум королю? Це дило ще трэба розжуваты.
Тяжело дыша, Пряхин смотрел на бойцов и с горечью думал о том, что возни с этими, в сущности, совсем незнакомыми ему молодыми солдатами будет очень много. Он резко взмахнул рукой:
– Прекратите разговорчики!
Молчаливый ездовой хлестнул лошадь длинным гибким хлыстом. Двуколка перевалила водораздел.
Новый дом
За перевалом дорога пошла под уклон. Коренастый, с круглым загорелым лицом Андрей Почуйко без напоминания подложил под колеса горный тормоз, подозвал Губкина, и они пошли рядом, слева от лошади.
Разноцветными яркими пятнами увядающей листвы горели колки лиственных деревьев, Темно-зелеными островками плыли в мареве струящихся испарений заросли сосен, лиственниц и елей. На голову выше всех, отсвечивая на солнце темной бронзой стволов, стояли кедры и тополя.
– А ведь то верно говорили – красиво здесь! Просторно, – милостиво, словно соглашаясь с кем-то после долгого спора, сказал Почуйко. – Правда, в степу просторнийше, но и тут дуже хорошо.
Не то что горы и степи, а даже чистенькие, насквозь исхоженные дачниками подмосковные леса были для Саши Губкина не слишком близкими знакомыми. Он бывал в них только осенью, когда с матерью и сестренками ездил за грибами. И все-таки уверенно ответил:
– Не-ет, Андрей, здесь все равно красивей, – и сейчас же смущенно поправился: – Хотя и степь, возможно… Я у Чехова читал…
Они замолчали. Ездовой причмокнул, для порядка подстегнул лошадь хлыстом и закурил. Андрей немедленно пристроился к нему, занял табачку. Губкин, стараясь дышать глубже, полной грудью, вглядывался в медленно разворачивающиеся бока дальних сопок и склонов главного хребта, в путаницу долин и распадков, в которых поблескивали на солнце горные речушки, и даже в голубеющее небо. Но в нем не было ничего, кроме тоненького сизого дымка. Он тянулся от подножия пологой сопки – ровный, несгибающийся. Губкин вздохнул, завидуя тем, кто сидит сейчас у костра. Наверное, это бывалые таежники, может быть, охотники или искатели женьшеня. Нагорная тайга знакома им до последнего дерева, и они не видят в ней ничего таинственного и жутковатого. Просто – это место их интересной работы. А ему еще предстоит с ней знакомиться, и сойдутся ли они характерами – еще не известно.
– Где же мы жить будем, товарищ старшина? – спросил Аркадий Сенников, шагающий справа от двуколки и поэтому невидимый Губкину. – Неужели на такой высоте?
Сенников говорил спокойно, но в его голосе едва заметно пробивались капризные нотки.
– Нет, пониже.
– Но все-таки не в долине?
– Скоро увидите.
– Я почему спрашиваю, товарищ старшина… – все так же капризно тянул Аркадий. – Ведь здесь зимой ветры, говорят, бешеные. И если мы будем на высоте, то…
Пряхин отвечал неохотно, отрывисто, поводя натруженными плечами, и казалось, что он сердится:
– Ничего… Место нам определено на южных скатах. А ветры здесь северные… преимущественно. Понятно? От восточных нас прикроет главный хребет.
– Боюсь, что на таком взлобке все ветры будут… преимущественные, – уже сердито отрубил Сенников и засвистел.
«Почему он такой уверенный в себе? – подумал Губкин. – Всегда скажет последнее слово, всегда сделает все по-своему. И за себя постоять умеет. А я обязательно застесняюсь или струшу. И в школе я какой-то не такой был… Даже в футбол не играл. – Саша вздохнул и опять взглянул на сизый дымок, который так же ровно тянулся вверх. – Вот ведь живут люди в настоящей тайге и ничего не боятся, а мне, когда назначили идти на пост, стало страшно. А почему? Ведь я же ничего еще не знал, а все равно сердце сжалось. А здесь красиво».
Шуршала опадающая листва, всхрапывала лошадь, мягко поскрипывала двуколка.
– Принять вправо! – крикнул Пряхин.
Ездовой натянул вожжи, лошадь покорно повернула вправо. Неподалеку, карабкаясь на склоны сопок и пропадая в просеках, побежала шеренга ослепительно-желтых, новеньких телеграфных столбов.
– Нажимай! – веселея, крикнул Пряхин.
Лошадь, почуяв под ногами старую хрящеватую дорогу, рванулась вперед, и Андрей Почуйко, крикнув: «Тю, скаженная!» – снял горный тормоз. Двуколка весело затарахтела по корневищам и камням.
Минут через двадцать дорога вышла на порубку. Наверно, все эти новенькие телеграфные столбы, что так резво взбирались на склоны сопок, росли когда-то на этой порубке. На ее краю стоял особенно толстый, усиленный подпоркой столб. С него свешивался парный провод с закрученными в кольцо концами. Неподалеку от столба был вход в землянку. Стекла ее окна ослепительно отсвечивали на солнце, и оттого землянка казалась веселой и доброй, словно соскучившейся по жильцам. С другой стороны столба чернел закопченный очаг с двумя рогульками, лежал патронный ящик с бурыми мазками крови на боках. Вокруг большого плоского камня стояли обрубки бревен. Видно, камень служил строителям линии столом, а обрубки бревен – стульями.
– Сто-ой! – все так же весело крикнул Пряхин.
Солдаты остановились, молча огляделись.
Метрах в ста от стоявшей на пологом гравийном склоне землянки неслась горная речушка. Над ней, провисая почти до самой воды, вытянулся узенький мостик с матово поблескивающими на солнце, точно лакированными, перильцами. За рекой тянулась лесистая долина, а дальше поднимались отроги главного хребта. Вправо нахохлилась пнями порубка, за ней вставала золотисто-зеленая стена леса. Влево кустарник, потом почти голые, крутые горные склоны. В расселине между ними неслась тугая, резко сузившаяся здесь, глухо ворчащая река. За расселиной она в пене и солнечных бликах вырывалась в долину и разливалась свободно и лениво. За этой долиной поднимались новые разноцветные сопки.
Губкин посмотрел на них с тревогой – тоненького, как тростинка, дымка над этими дальними сопками уже не было.
– Странно… – задумчиво сказал он.
– Не странно, а скучно, – процедил Сенников и отвернулся.
– Что странно? – переспросил Почуйко.
– Да вот, понимаешь, над той сопкой был дымок, а сейчас пропал.
– А что же это я не бачив дымка…
– Ему померещилось, – через плечо бросил Сенников.
– В самом деле, какой дымок? – вмешался Пряхин. – Где?
– Вон там, товарищ старшина, – показал Губкин, – тоненький такой. Вы его заметить не могли – он от вас двуколкой был загорожен. А я смотрел и думал.
Сенников сердито шепнул Почуйко:
– И чего, дурак, болтает… Старшина потом выяснять погонит – не нарадуешься. – И уже совсем другим тоном уверенно произнес: – Да не было там никакого дымка, ему просто померещилось. Вон и Почуйко ничего не видел.
– Вас не спрашивают, Сенников. Помолчите! – остановил его Пряхин. – Так вы точно видели дымок, Губкин?
Губкину почему-то стало стыдно, будто его уличили во лжи.
– Да… точно, товарищ старшина. Видел я дымок, – он помолчал и робко добавил: – Ну не мог же я ошибиться…
«Вот и начинается возня с этими неоперившимися птенцами», – поморщился Пряхин. – Послушайте, товарищ Губкин, ведь вы же солдат. Вы должны уметь отвечать командиру точно и ясно. Понятно? – терпеливо объяснял он, и в его серых, глубоко сидящих глазах мелькнула усталость. – Ведь от вашего ответа может зависеть командирское решение, а значит, и ваша судьба. А вы и доложить забыли и сейчас путаетесь. Понятно? Отвечайте точно – был дымок или не был?
– Да… Был как будто дымок… – Саша краснел все сильней и сильней. Руки почему-то мешали ему, он начал теребить подол гимнастерки. – Видел я дымок. А вот куда он делся…
– Видел… – насмешливо протянул Аркадий Сенников и вскочил с обрубка. – Померещилось, а теперь всех путает.
Молчаливый ездовой яростно сплюнул под ноги, с силой потянул на себя веревку, которой был укреплен брезент на двуколке, и сердито сказал:
– Был дым. Я видел. А сейчас пропал.
И ездовой и сразу обрадовавшийся Губкин показали Пряхину направление. Старшина долго смотрел на разноцветные склоны сопки, потом пожал плечами:
– Странно… Строители ушли давно. Охотники сюда вряд ли придут – знают, что стройка шла, дичь распугана. Да если б и забрели, так днем, им костер жечь некогда – охотиться надо. Искателям женьшеня – то же самое. Ну кто еще? Геологи? Но они всегда лагерем становятся и если уж начнут костер жечь, так надолго. А населенных пунктов километров на пятьдесят в округе нет. – Старшина прихватил большой сильной рукой тяжелый подбородок, опять пожал плечами и добавил: – Во всяком случае, наблюдайте. Знаете сами – побережье здесь недалеко Сразу за главным хребтом. Мало ли кого можно там высадить. В общем – посматривайте.
Ездовой, Почуйко и Губкин притихли, с опаской посматривая на дальние сопки. Никто уже не замечал ярких осенних красок. Горы казались хмурыми и затаенными.
– Ну что вы, товарищи! – Аркадий рассмеялся. – Ведь от тех сопок до нас – день ходьбы. Значит, волноваться можно только с завтрашнего дня.
Всем сразу стало ясно, что Сенников прав, и солдаты, улыбаясь ему, повеселели. Даже старшина Пряхин посмотрел на Сенникова почти с уважением. Этот упрямый парнишка, кажется, и самый находчивый, и наиболее самостоятельный из всех его подчиненных, а такие люди Пряхину нравились: из них выходили отличные солдаты и хорошие командиры. Аркадий сразу уловил смену настроений и, казалось, даже мысли старшины и все так же весело, даже озорно, словно подчеркивая свое бесстрашие, предложил:
– Давайте разгружаться, товарищ старшина. Время позднее, а ездовому долгий путь.
И опять он сказал самые нужные и самые дельные слова, не подчиниться которым было просто невозможно. Наверное, поэтому никто не удивился, когда Аркадий начал покрикивать на товарищей, принявшихся разгружать двуколку, а старшина подумал: «Может, и в самом деле в сержанты его готовить?»
Но он сейчас же вспомнил слова Почуйко, сказанные Аркадию на перевале: «Ты дуйся больше. Может, на сержанта выдуешься» – и решил повременить. Он знал, что люди, желающие командовать, не всегда умеют делать это. Старшина вздохнул и подошел к двуколке.
На самом верху груза, на полушубках, лежали телефонные аппараты. Пряхин взял один из них, присоединил к свисающим со столба проводам и продул трубку. Как и многие командиры, старшина не любил, когда подчиненные слышат его переговоры со старшими. Старый связист, он знал, что даже случайно оброненное слово, даже тон, которым оно было произнесено, иногда может выдать военную тайну или повлиять на людей – породить ненужные разговоры, сомнения или неоправданные надежды. Немногословный во время несения службы, старшина дождался, когда солдаты занялись разгрузкой и не могли его услышать, покрутил ручку аппарата и негромко позвал:
– Алло! Восьмой пост… Восьмой! Коммутатор? Товарищ капитан? Докладывает старшина Пряхин. Прибыли благополучно. Разгружаемся. Ездового отправлю сегодня же. Пост номер семь принял в порядке. – Он помолчал, прислушиваясь к ответу, и добавил: – В районе сопки Кабаньей, левей километра три, на юго-западных скатах, был замечен дым костра, который исчез, как только мы вышли на дорогу. – Он опять помолчал и, выслушав ответ, кивнул: – Понятно, слушаюсь, товарищ капитан. Ничего не скрою.
Затем Пряхин вызвал шестой пост и сообщил о появлении дымка. Положив трубку, он подошел к солдатам и спокойно сказал:
– Все в порядке, к линии подключился. На других постах гарнизоны тоже приступают к службе.
Солдаты молча посмотрели на него, и испещренная грязно-серыми пятнами костров гравийная сопка уже не показалась им загадочной и недоброй. Справа и слева были свои. С ними всегда можно связаться по телефону.
Разноцветными яркими пятнами увядающей листвы горели колки лиственных деревьев, Темно-зелеными островками плыли в мареве струящихся испарений заросли сосен, лиственниц и елей. На голову выше всех, отсвечивая на солнце темной бронзой стволов, стояли кедры и тополя.
– А ведь то верно говорили – красиво здесь! Просторно, – милостиво, словно соглашаясь с кем-то после долгого спора, сказал Почуйко. – Правда, в степу просторнийше, но и тут дуже хорошо.
Не то что горы и степи, а даже чистенькие, насквозь исхоженные дачниками подмосковные леса были для Саши Губкина не слишком близкими знакомыми. Он бывал в них только осенью, когда с матерью и сестренками ездил за грибами. И все-таки уверенно ответил:
– Не-ет, Андрей, здесь все равно красивей, – и сейчас же смущенно поправился: – Хотя и степь, возможно… Я у Чехова читал…
Они замолчали. Ездовой причмокнул, для порядка подстегнул лошадь хлыстом и закурил. Андрей немедленно пристроился к нему, занял табачку. Губкин, стараясь дышать глубже, полной грудью, вглядывался в медленно разворачивающиеся бока дальних сопок и склонов главного хребта, в путаницу долин и распадков, в которых поблескивали на солнце горные речушки, и даже в голубеющее небо. Но в нем не было ничего, кроме тоненького сизого дымка. Он тянулся от подножия пологой сопки – ровный, несгибающийся. Губкин вздохнул, завидуя тем, кто сидит сейчас у костра. Наверное, это бывалые таежники, может быть, охотники или искатели женьшеня. Нагорная тайга знакома им до последнего дерева, и они не видят в ней ничего таинственного и жутковатого. Просто – это место их интересной работы. А ему еще предстоит с ней знакомиться, и сойдутся ли они характерами – еще не известно.
– Где же мы жить будем, товарищ старшина? – спросил Аркадий Сенников, шагающий справа от двуколки и поэтому невидимый Губкину. – Неужели на такой высоте?
Сенников говорил спокойно, но в его голосе едва заметно пробивались капризные нотки.
– Нет, пониже.
– Но все-таки не в долине?
– Скоро увидите.
– Я почему спрашиваю, товарищ старшина… – все так же капризно тянул Аркадий. – Ведь здесь зимой ветры, говорят, бешеные. И если мы будем на высоте, то…
Пряхин отвечал неохотно, отрывисто, поводя натруженными плечами, и казалось, что он сердится:
– Ничего… Место нам определено на южных скатах. А ветры здесь северные… преимущественно. Понятно? От восточных нас прикроет главный хребет.
– Боюсь, что на таком взлобке все ветры будут… преимущественные, – уже сердито отрубил Сенников и засвистел.
«Почему он такой уверенный в себе? – подумал Губкин. – Всегда скажет последнее слово, всегда сделает все по-своему. И за себя постоять умеет. А я обязательно застесняюсь или струшу. И в школе я какой-то не такой был… Даже в футбол не играл. – Саша вздохнул и опять взглянул на сизый дымок, который так же ровно тянулся вверх. – Вот ведь живут люди в настоящей тайге и ничего не боятся, а мне, когда назначили идти на пост, стало страшно. А почему? Ведь я же ничего еще не знал, а все равно сердце сжалось. А здесь красиво».
Шуршала опадающая листва, всхрапывала лошадь, мягко поскрипывала двуколка.
– Принять вправо! – крикнул Пряхин.
Ездовой натянул вожжи, лошадь покорно повернула вправо. Неподалеку, карабкаясь на склоны сопок и пропадая в просеках, побежала шеренга ослепительно-желтых, новеньких телеграфных столбов.
– Нажимай! – веселея, крикнул Пряхин.
Лошадь, почуяв под ногами старую хрящеватую дорогу, рванулась вперед, и Андрей Почуйко, крикнув: «Тю, скаженная!» – снял горный тормоз. Двуколка весело затарахтела по корневищам и камням.
Минут через двадцать дорога вышла на порубку. Наверно, все эти новенькие телеграфные столбы, что так резво взбирались на склоны сопок, росли когда-то на этой порубке. На ее краю стоял особенно толстый, усиленный подпоркой столб. С него свешивался парный провод с закрученными в кольцо концами. Неподалеку от столба был вход в землянку. Стекла ее окна ослепительно отсвечивали на солнце, и оттого землянка казалась веселой и доброй, словно соскучившейся по жильцам. С другой стороны столба чернел закопченный очаг с двумя рогульками, лежал патронный ящик с бурыми мазками крови на боках. Вокруг большого плоского камня стояли обрубки бревен. Видно, камень служил строителям линии столом, а обрубки бревен – стульями.
– Сто-ой! – все так же весело крикнул Пряхин.
Солдаты остановились, молча огляделись.
Метрах в ста от стоявшей на пологом гравийном склоне землянки неслась горная речушка. Над ней, провисая почти до самой воды, вытянулся узенький мостик с матово поблескивающими на солнце, точно лакированными, перильцами. За рекой тянулась лесистая долина, а дальше поднимались отроги главного хребта. Вправо нахохлилась пнями порубка, за ней вставала золотисто-зеленая стена леса. Влево кустарник, потом почти голые, крутые горные склоны. В расселине между ними неслась тугая, резко сузившаяся здесь, глухо ворчащая река. За расселиной она в пене и солнечных бликах вырывалась в долину и разливалась свободно и лениво. За этой долиной поднимались новые разноцветные сопки.
Губкин посмотрел на них с тревогой – тоненького, как тростинка, дымка над этими дальними сопками уже не было.
– Странно… – задумчиво сказал он.
– Не странно, а скучно, – процедил Сенников и отвернулся.
– Что странно? – переспросил Почуйко.
– Да вот, понимаешь, над той сопкой был дымок, а сейчас пропал.
– А что же это я не бачив дымка…
– Ему померещилось, – через плечо бросил Сенников.
– В самом деле, какой дымок? – вмешался Пряхин. – Где?
– Вон там, товарищ старшина, – показал Губкин, – тоненький такой. Вы его заметить не могли – он от вас двуколкой был загорожен. А я смотрел и думал.
Сенников сердито шепнул Почуйко:
– И чего, дурак, болтает… Старшина потом выяснять погонит – не нарадуешься. – И уже совсем другим тоном уверенно произнес: – Да не было там никакого дымка, ему просто померещилось. Вон и Почуйко ничего не видел.
– Вас не спрашивают, Сенников. Помолчите! – остановил его Пряхин. – Так вы точно видели дымок, Губкин?
Губкину почему-то стало стыдно, будто его уличили во лжи.
– Да… точно, товарищ старшина. Видел я дымок, – он помолчал и робко добавил: – Ну не мог же я ошибиться…
«Вот и начинается возня с этими неоперившимися птенцами», – поморщился Пряхин. – Послушайте, товарищ Губкин, ведь вы же солдат. Вы должны уметь отвечать командиру точно и ясно. Понятно? – терпеливо объяснял он, и в его серых, глубоко сидящих глазах мелькнула усталость. – Ведь от вашего ответа может зависеть командирское решение, а значит, и ваша судьба. А вы и доложить забыли и сейчас путаетесь. Понятно? Отвечайте точно – был дымок или не был?
– Да… Был как будто дымок… – Саша краснел все сильней и сильней. Руки почему-то мешали ему, он начал теребить подол гимнастерки. – Видел я дымок. А вот куда он делся…
– Видел… – насмешливо протянул Аркадий Сенников и вскочил с обрубка. – Померещилось, а теперь всех путает.
Молчаливый ездовой яростно сплюнул под ноги, с силой потянул на себя веревку, которой был укреплен брезент на двуколке, и сердито сказал:
– Был дым. Я видел. А сейчас пропал.
И ездовой и сразу обрадовавшийся Губкин показали Пряхину направление. Старшина долго смотрел на разноцветные склоны сопки, потом пожал плечами:
– Странно… Строители ушли давно. Охотники сюда вряд ли придут – знают, что стройка шла, дичь распугана. Да если б и забрели, так днем, им костер жечь некогда – охотиться надо. Искателям женьшеня – то же самое. Ну кто еще? Геологи? Но они всегда лагерем становятся и если уж начнут костер жечь, так надолго. А населенных пунктов километров на пятьдесят в округе нет. – Старшина прихватил большой сильной рукой тяжелый подбородок, опять пожал плечами и добавил: – Во всяком случае, наблюдайте. Знаете сами – побережье здесь недалеко Сразу за главным хребтом. Мало ли кого можно там высадить. В общем – посматривайте.
Ездовой, Почуйко и Губкин притихли, с опаской посматривая на дальние сопки. Никто уже не замечал ярких осенних красок. Горы казались хмурыми и затаенными.
– Ну что вы, товарищи! – Аркадий рассмеялся. – Ведь от тех сопок до нас – день ходьбы. Значит, волноваться можно только с завтрашнего дня.
Всем сразу стало ясно, что Сенников прав, и солдаты, улыбаясь ему, повеселели. Даже старшина Пряхин посмотрел на Сенникова почти с уважением. Этот упрямый парнишка, кажется, и самый находчивый, и наиболее самостоятельный из всех его подчиненных, а такие люди Пряхину нравились: из них выходили отличные солдаты и хорошие командиры. Аркадий сразу уловил смену настроений и, казалось, даже мысли старшины и все так же весело, даже озорно, словно подчеркивая свое бесстрашие, предложил:
– Давайте разгружаться, товарищ старшина. Время позднее, а ездовому долгий путь.
И опять он сказал самые нужные и самые дельные слова, не подчиниться которым было просто невозможно. Наверное, поэтому никто не удивился, когда Аркадий начал покрикивать на товарищей, принявшихся разгружать двуколку, а старшина подумал: «Может, и в самом деле в сержанты его готовить?»
Но он сейчас же вспомнил слова Почуйко, сказанные Аркадию на перевале: «Ты дуйся больше. Может, на сержанта выдуешься» – и решил повременить. Он знал, что люди, желающие командовать, не всегда умеют делать это. Старшина вздохнул и подошел к двуколке.
На самом верху груза, на полушубках, лежали телефонные аппараты. Пряхин взял один из них, присоединил к свисающим со столба проводам и продул трубку. Как и многие командиры, старшина не любил, когда подчиненные слышат его переговоры со старшими. Старый связист, он знал, что даже случайно оброненное слово, даже тон, которым оно было произнесено, иногда может выдать военную тайну или повлиять на людей – породить ненужные разговоры, сомнения или неоправданные надежды. Немногословный во время несения службы, старшина дождался, когда солдаты занялись разгрузкой и не могли его услышать, покрутил ручку аппарата и негромко позвал:
– Алло! Восьмой пост… Восьмой! Коммутатор? Товарищ капитан? Докладывает старшина Пряхин. Прибыли благополучно. Разгружаемся. Ездового отправлю сегодня же. Пост номер семь принял в порядке. – Он помолчал, прислушиваясь к ответу, и добавил: – В районе сопки Кабаньей, левей километра три, на юго-западных скатах, был замечен дым костра, который исчез, как только мы вышли на дорогу. – Он опять помолчал и, выслушав ответ, кивнул: – Понятно, слушаюсь, товарищ капитан. Ничего не скрою.
Затем Пряхин вызвал шестой пост и сообщил о появлении дымка. Положив трубку, он подошел к солдатам и спокойно сказал:
– Все в порядке, к линии подключился. На других постах гарнизоны тоже приступают к службе.
Солдаты молча посмотрели на него, и испещренная грязно-серыми пятнами костров гравийная сопка уже не показалась им загадочной и недоброй. Справа и слева были свои. С ними всегда можно связаться по телефону.
Ночные тени
Имущество в землянку решили не переносить: в ней пахло сыростью и нежилью.
– Наведем порядок, подремонтируем – тогда и вселимся, – решил Пряхин, – а пока в палатке поживем.
Двуколку разгрузили прямо на расстеленный на земле брезент. Консервы, цинки с патронами, телефонный провод, мешок с мукой, постели и ящик с толом – все сложили в кучу. Сенников накрыл эту груду полушубками и плащ-палатками.
Ездовой попрощался за руку с солдатами, отдал честь старшине, закурил и пошевелил вожжами. Уже привыкшая к тяжелой поклаже, лошадь напряглась и рванула. Пустая двуколка подпрыгнула на камнях, ударила ее по задним ногам. Лошадь испуганно заржала и упала на передние ноги.
Это было так неожиданно и смешно, что Губкин расхохотался, а Почуйко привалился спиной к столбу и застонал:
– Ой, не можу!.. То ж выходит, не она нас везла, а мы ее в гору вытолкали.
– Трактор… полусильный, – сдержанно пошутил Сенников, посматривая на добродушно посмеивающегося старшину.
Только обиженный ездовой молчал. Он помог лошади подняться на ноги и, схватив ее под уздцы, повел к дороге.
Глядя на его поношенную стеганку и старенький, с поцарапанной ложей карабин, на дребезжащую и подскакивающую двуколку, Саша Губкин понял, что смеяться ему не хочется. Вместе с этим ездовым, с двуколкой от него уходило все прошлое – не только московский дом, а даже казарма, даже соседний пост. Они оставались одни в глухой нагорной тайге.
Этот резкий переход от безудержного веселья к тихой грусти уловил старшина и понял, что наступил тот момент, когда нужно сразу, раз и навсегда взять в руки своих солдат, подчинить их твердой командирской воле, чтобы с первых же минут жизнь на далеком седьмом посту была по возможности точной копией теперь уже далекой казарменной жизни. Ничто, никакие события и перемены не должны были поколебать суровой и справедливой воинской дисциплины и порядка. Старшина быстро застегнул воротничок гимнастерки, подтянулся и крикнул в спины провожающих взглядами ездового и двуколку примолкнувших солдат:
– Становись!
Солдаты встрепенулись, привычно нашли свои места в маленьком строю. Правофланговый Сенников, потом Губкин и замыкающий Почуйко. Все трое очень разные и в то же время чем-то неуловимо похожие друг на друга. Старшина подождал, пока они приведут себя в порядок, внутренне подбирая верный и нужный тон, которым следует отдать команду. Крикнешь громко, как когда-то перед строем роты, выйдет смешно, и смех этот не выбьешь потом никакими строгостями. Отдашь команду тихим голосом – могут подумать, что он как бы предлагает установить легкие, панибратские отношения. Это еще страшнее, чем смех. Нужен был единственно правильный для данной обстановки тон, и старшина отыскивал его.
Солдаты не знали об этих поисках своего командира и торопливо расправляли гимнастерки, счищали случайно приставшие травинки. Когда почти все было закончено, старшина подобрался, словно сжался, и мягко, но с легким металлом в голосе произнес:
– Равняйсь!
Но металла еще явно не хватало, и солдаты, чувствуя это, повернули головы вправо не слишком быстро, словно решив в душе, что все это построение, команды – одна лишь форма, которая в новых условиях не так уж важна и нужна. Пряхин уловил это движение и, заранее приготовившись увидеть его, сделал то, что думал сделать раньше. Он резко сократил паузу, необходимую для выравнивания в большом строю и властно, отрывисто бросил:
– Смирно!
Это отсутствие привычной паузы, этот властный, решительный тон сразу сказали солдатам, что построение серьезно и поход в сопки не изменил их судьбы. Они резко повернули головы, замерли.
Старшина уловил и это движение душ своих подчиненных, и, чтобы сохранить и упрочить его, опять, вопреки традиции, сократил паузу, и заговорил все так же властно, отрывисто:
– Седьмой пост считаю принятым. Понятно? Приказываю приступить к несению службы.
Он примолк, заглядывая в настороженные глаза подчиненных, и уже мягче продолжал:
– Слушай обстановку. На побережье начинаются учения. Установлено, что главный хребет Сихотэ-Алиня зачастую мешает или даже не допускает радиосвязи. Понятно? Поэтому на нашу линию… возлагается особо ответственное задание. Учтите, что противолежащая сторона, – Пряхин прищурился и чуть наклонился к строю, чтобы люди лучше поняли, что скрывается за этими мудреными словами «противолежащая сторона», – по сведениям разведки, тоже сосредоточила свои корабли… Возможно, для учений. Поэтому от нас требуется бдительность, точное несение службы и дисциплина.
После этого Пряхину, чтобы усилить впечатление, хотелось назвать своего заместителя. Внутренне он был почти убежден, что для этого больше всего подходит Сенников. Старшина взглянул на него и увидел, что глаза Сенникова улыбаются насмешливо и покровительственно. Это было так неожиданно и почему-то так обидно, что старшина нахмурился и недовольно бросил:
– Вольно… Вопросы есть?
Вопросов не было. Заполняя неловкую паузу, скрывая внезапно возникшую обиду, Пряхин спросил:
– Сенников, это вы распорядились сложить все в кучу?
– Да. А что?
– Во-первых, не «да», а «так точно». А во-вторых, если сегодня вам придется вести бой, где вы возьмете патроны?
Сенников смотрел на старшину прямо, взгляд у него был смелый, ясный, и это почему-то не понравилось Пряхину. Он нахмурился, а Сенников усмехнулся:
– А он обязательно будет, товарищ старшина?
Пряхин понял, о чем думал Сенников, когда задавал этот каверзный вопрос: «Понятно, товарищ старшина, сразу начинаете дисциплину подтягивать? Ну да здесь не казарма. Обойдется».
Этот внутренний, только им двоим понятный разговор был опасен. Старшину он застиг врасплох. Но старшина не мог не то что признаться, а даже показать это. Он равнодушно отвернулся от Сенникова и приказал:
– Рядовой Почуйко, отройте ровик для боеприпасов и отдельно для канистр с керосином. Хранилище для тола сделаю сам. Все замаскировать…
Почуйко дернул гимнастерку за подол, хотел было приложить руку к ушанке, но потом вспомнил, что он в строю, ухмыльнулся:
– Слушаюсь. Але где ж копать?
Пряхин указал места, потом посмотрел на Губкина, и тот, не ожидая приказа, подтянулся и с веселой, еще мальчишеской готовностью уставился на старшину.
– Вам, товарищ Губкин, оборудовать палатку, согреть чай, а потом приготовиться к дневальству. Рядовому Сенникову… – Аркадий выпрямился, но посмотрел не на старшину, а несколько поверх его ушанки из искусственной цигейки. Пряхин знал, о чем думал Сенников: «Сейчас вы, товарищ старшина, подберете мне работенку понеприятней: надо же наказать… если не за нарушение дисциплины, так за недозволенные мысли».
И потому, что мысли эти нужно было сломить, а Сенникова обескуражить, Пряхин дал ему самое легкое задание:
– Рядовому Сенникову приготовить подстилку в палатку и принести воды.
– Слушаюсь, – с деланным спокойствием, но все-таки несколько удивленно ответил Аркадий и добавил то, что не догадался добавить ни один солдат: – Разрешите выполнять?
Пряхин кивнул головой и, когда Сенников стал спускаться к реке, проводил его долгим, изучающим взглядом, потом взялся рассортировывать багаж, откладывая в сторону полушубки, плащ-палатки, связки запасного обмундирования и белья – все, из чего можно было устроить постель.
Саша Губкин сходил к порубке, вытесал из подлеска несколько кольев, соединил застежками две плащ-палатки и укрепил их на кольях. Третью плащ-палатку он сложил угольником и сделал из нее заднюю стенку жилья. Когда Сенников принес большую связку подсохшей травы, он расстелил ее на земле, покрыл сверху тремя полушубками и одеялом.
– На такой постели и подъем проспишь, – сказал Почуйко.
В долине реки накапливался туман. По склонам сопок поползли фиолетовые тени, а снега на вершинах вспыхнули ослепительно-оранжевым светом. Потом они порозовели, стали голубоватыми, а когда в закопченном очаге под чайником разгорелся костерчик, снега померкли и казались уже затерянными облачками.
Может быть, потому, что все вокруг было покойно, мягко, почти ласково, ужинали молча. Потрескивал костер. Снизу доносился лепет воды. Прихлебывая чай из кружки, Пряхин искоса рассматривал осунувшиеся, сонные лица солдат и, поддаваясь настроению, теплея сердцем, подумал: «Молодые они очень, почти мальчики. Ох, нелегко им придется, особенно зимой. Приберегать их нужно. – Он вздохнул. – А как приберегать? – И сейчас же ответил себе: – На себя побольше брать».
В недалеких кустах раздались отчаянный писк, клекот, шум крыльев и снова уже замирающий писк. Солдаты встрепенулись. Сенников вскочил с обрубка бревна, выхватил из составленного в козлы оружия свой карабин. Нагнувшись чуть вперед, вскинув оружие, он смотрел в сумрачную тишину прищуренным взглядом. Его подтянутая, освещенная костром фигура была напряжена, как перед броском, и так красива, что даже старшина залюбовался своим строптивым подчиненным.
«Ох и хороший солдат со временем будет», – подумал он, а вслух мягко произнес:
– Сова кого-то прихватила. Может, бурундучка, а может, фазанью курочку.
– А я, понимаешь, думал – медведь… – дурашливо вздохнул Почуйко.
Сенников поставил карабин в козлы, иронически улыбаясь, посмотрел на Андрея, но промолчал. Старшина отметил эту необычную для Аркадия слегка горделивую сдержанность и сказал:
– Вообще, товарищи, каждому придется дневалить. Так что учтите: сюда и медведь может подойти, и рысь, и пантера, и даже тигр. Ухо держать востро. – Он потянулся и приказал: – А теперь спать, товарищи. Завтра подъем, как всегда: в шесть. – И, перехватив Сашин взгляд, разъяснил: – Вы тоже ложитесь, Губкин. На дневальство я вас разбужу.
– Наведем порядок, подремонтируем – тогда и вселимся, – решил Пряхин, – а пока в палатке поживем.
Двуколку разгрузили прямо на расстеленный на земле брезент. Консервы, цинки с патронами, телефонный провод, мешок с мукой, постели и ящик с толом – все сложили в кучу. Сенников накрыл эту груду полушубками и плащ-палатками.
Ездовой попрощался за руку с солдатами, отдал честь старшине, закурил и пошевелил вожжами. Уже привыкшая к тяжелой поклаже, лошадь напряглась и рванула. Пустая двуколка подпрыгнула на камнях, ударила ее по задним ногам. Лошадь испуганно заржала и упала на передние ноги.
Это было так неожиданно и смешно, что Губкин расхохотался, а Почуйко привалился спиной к столбу и застонал:
– Ой, не можу!.. То ж выходит, не она нас везла, а мы ее в гору вытолкали.
– Трактор… полусильный, – сдержанно пошутил Сенников, посматривая на добродушно посмеивающегося старшину.
Только обиженный ездовой молчал. Он помог лошади подняться на ноги и, схватив ее под уздцы, повел к дороге.
Глядя на его поношенную стеганку и старенький, с поцарапанной ложей карабин, на дребезжащую и подскакивающую двуколку, Саша Губкин понял, что смеяться ему не хочется. Вместе с этим ездовым, с двуколкой от него уходило все прошлое – не только московский дом, а даже казарма, даже соседний пост. Они оставались одни в глухой нагорной тайге.
Этот резкий переход от безудержного веселья к тихой грусти уловил старшина и понял, что наступил тот момент, когда нужно сразу, раз и навсегда взять в руки своих солдат, подчинить их твердой командирской воле, чтобы с первых же минут жизнь на далеком седьмом посту была по возможности точной копией теперь уже далекой казарменной жизни. Ничто, никакие события и перемены не должны были поколебать суровой и справедливой воинской дисциплины и порядка. Старшина быстро застегнул воротничок гимнастерки, подтянулся и крикнул в спины провожающих взглядами ездового и двуколку примолкнувших солдат:
– Становись!
Солдаты встрепенулись, привычно нашли свои места в маленьком строю. Правофланговый Сенников, потом Губкин и замыкающий Почуйко. Все трое очень разные и в то же время чем-то неуловимо похожие друг на друга. Старшина подождал, пока они приведут себя в порядок, внутренне подбирая верный и нужный тон, которым следует отдать команду. Крикнешь громко, как когда-то перед строем роты, выйдет смешно, и смех этот не выбьешь потом никакими строгостями. Отдашь команду тихим голосом – могут подумать, что он как бы предлагает установить легкие, панибратские отношения. Это еще страшнее, чем смех. Нужен был единственно правильный для данной обстановки тон, и старшина отыскивал его.
Солдаты не знали об этих поисках своего командира и торопливо расправляли гимнастерки, счищали случайно приставшие травинки. Когда почти все было закончено, старшина подобрался, словно сжался, и мягко, но с легким металлом в голосе произнес:
– Равняйсь!
Но металла еще явно не хватало, и солдаты, чувствуя это, повернули головы вправо не слишком быстро, словно решив в душе, что все это построение, команды – одна лишь форма, которая в новых условиях не так уж важна и нужна. Пряхин уловил это движение и, заранее приготовившись увидеть его, сделал то, что думал сделать раньше. Он резко сократил паузу, необходимую для выравнивания в большом строю и властно, отрывисто бросил:
– Смирно!
Это отсутствие привычной паузы, этот властный, решительный тон сразу сказали солдатам, что построение серьезно и поход в сопки не изменил их судьбы. Они резко повернули головы, замерли.
Старшина уловил и это движение душ своих подчиненных, и, чтобы сохранить и упрочить его, опять, вопреки традиции, сократил паузу, и заговорил все так же властно, отрывисто:
– Седьмой пост считаю принятым. Понятно? Приказываю приступить к несению службы.
Он примолк, заглядывая в настороженные глаза подчиненных, и уже мягче продолжал:
– Слушай обстановку. На побережье начинаются учения. Установлено, что главный хребет Сихотэ-Алиня зачастую мешает или даже не допускает радиосвязи. Понятно? Поэтому на нашу линию… возлагается особо ответственное задание. Учтите, что противолежащая сторона, – Пряхин прищурился и чуть наклонился к строю, чтобы люди лучше поняли, что скрывается за этими мудреными словами «противолежащая сторона», – по сведениям разведки, тоже сосредоточила свои корабли… Возможно, для учений. Поэтому от нас требуется бдительность, точное несение службы и дисциплина.
После этого Пряхину, чтобы усилить впечатление, хотелось назвать своего заместителя. Внутренне он был почти убежден, что для этого больше всего подходит Сенников. Старшина взглянул на него и увидел, что глаза Сенникова улыбаются насмешливо и покровительственно. Это было так неожиданно и почему-то так обидно, что старшина нахмурился и недовольно бросил:
– Вольно… Вопросы есть?
Вопросов не было. Заполняя неловкую паузу, скрывая внезапно возникшую обиду, Пряхин спросил:
– Сенников, это вы распорядились сложить все в кучу?
– Да. А что?
– Во-первых, не «да», а «так точно». А во-вторых, если сегодня вам придется вести бой, где вы возьмете патроны?
Сенников смотрел на старшину прямо, взгляд у него был смелый, ясный, и это почему-то не понравилось Пряхину. Он нахмурился, а Сенников усмехнулся:
– А он обязательно будет, товарищ старшина?
Пряхин понял, о чем думал Сенников, когда задавал этот каверзный вопрос: «Понятно, товарищ старшина, сразу начинаете дисциплину подтягивать? Ну да здесь не казарма. Обойдется».
Этот внутренний, только им двоим понятный разговор был опасен. Старшину он застиг врасплох. Но старшина не мог не то что признаться, а даже показать это. Он равнодушно отвернулся от Сенникова и приказал:
– Рядовой Почуйко, отройте ровик для боеприпасов и отдельно для канистр с керосином. Хранилище для тола сделаю сам. Все замаскировать…
Почуйко дернул гимнастерку за подол, хотел было приложить руку к ушанке, но потом вспомнил, что он в строю, ухмыльнулся:
– Слушаюсь. Але где ж копать?
Пряхин указал места, потом посмотрел на Губкина, и тот, не ожидая приказа, подтянулся и с веселой, еще мальчишеской готовностью уставился на старшину.
– Вам, товарищ Губкин, оборудовать палатку, согреть чай, а потом приготовиться к дневальству. Рядовому Сенникову… – Аркадий выпрямился, но посмотрел не на старшину, а несколько поверх его ушанки из искусственной цигейки. Пряхин знал, о чем думал Сенников: «Сейчас вы, товарищ старшина, подберете мне работенку понеприятней: надо же наказать… если не за нарушение дисциплины, так за недозволенные мысли».
И потому, что мысли эти нужно было сломить, а Сенникова обескуражить, Пряхин дал ему самое легкое задание:
– Рядовому Сенникову приготовить подстилку в палатку и принести воды.
– Слушаюсь, – с деланным спокойствием, но все-таки несколько удивленно ответил Аркадий и добавил то, что не догадался добавить ни один солдат: – Разрешите выполнять?
Пряхин кивнул головой и, когда Сенников стал спускаться к реке, проводил его долгим, изучающим взглядом, потом взялся рассортировывать багаж, откладывая в сторону полушубки, плащ-палатки, связки запасного обмундирования и белья – все, из чего можно было устроить постель.
Саша Губкин сходил к порубке, вытесал из подлеска несколько кольев, соединил застежками две плащ-палатки и укрепил их на кольях. Третью плащ-палатку он сложил угольником и сделал из нее заднюю стенку жилья. Когда Сенников принес большую связку подсохшей травы, он расстелил ее на земле, покрыл сверху тремя полушубками и одеялом.
– На такой постели и подъем проспишь, – сказал Почуйко.
В долине реки накапливался туман. По склонам сопок поползли фиолетовые тени, а снега на вершинах вспыхнули ослепительно-оранжевым светом. Потом они порозовели, стали голубоватыми, а когда в закопченном очаге под чайником разгорелся костерчик, снега померкли и казались уже затерянными облачками.
Может быть, потому, что все вокруг было покойно, мягко, почти ласково, ужинали молча. Потрескивал костер. Снизу доносился лепет воды. Прихлебывая чай из кружки, Пряхин искоса рассматривал осунувшиеся, сонные лица солдат и, поддаваясь настроению, теплея сердцем, подумал: «Молодые они очень, почти мальчики. Ох, нелегко им придется, особенно зимой. Приберегать их нужно. – Он вздохнул. – А как приберегать? – И сейчас же ответил себе: – На себя побольше брать».
В недалеких кустах раздались отчаянный писк, клекот, шум крыльев и снова уже замирающий писк. Солдаты встрепенулись. Сенников вскочил с обрубка бревна, выхватил из составленного в козлы оружия свой карабин. Нагнувшись чуть вперед, вскинув оружие, он смотрел в сумрачную тишину прищуренным взглядом. Его подтянутая, освещенная костром фигура была напряжена, как перед броском, и так красива, что даже старшина залюбовался своим строптивым подчиненным.
«Ох и хороший солдат со временем будет», – подумал он, а вслух мягко произнес:
– Сова кого-то прихватила. Может, бурундучка, а может, фазанью курочку.
– А я, понимаешь, думал – медведь… – дурашливо вздохнул Почуйко.
Сенников поставил карабин в козлы, иронически улыбаясь, посмотрел на Андрея, но промолчал. Старшина отметил эту необычную для Аркадия слегка горделивую сдержанность и сказал:
– Вообще, товарищи, каждому придется дневалить. Так что учтите: сюда и медведь может подойти, и рысь, и пантера, и даже тигр. Ухо держать востро. – Он потянулся и приказал: – А теперь спать, товарищи. Завтра подъем, как всегда: в шесть. – И, перехватив Сашин взгляд, разъяснил: – Вы тоже ложитесь, Губкин. На дневальство я вас разбужу.