Мельников-Печерский Павел. На горах (Книга 2, часть 3)

   "Слава тебе, господи, выплывает человек на вольную воду, дурости покидает, за разум берется". Не тут-то было. Языком мы с ним города берем, а подойдет дело, сейчас и отлынивать. На поверку вышло, что мой Василий Борисыч ни на что не годен - только и знает что с девками петь да по лесочкам меж кусточков с ними валандаться. Кажись бы, маленький, да приземистый, и слабенек, и жиденек, что ивовый прут, поглядеть, кажись, не на что, а по женской части ух какой ходок. Ни одной проходу не даст. На что работница Матрена и ряба и неуклюжа, вот что кушанья-то носила сюда, больше на черта, чем на девку похожа, и ту в покое не оставил. Теперь запал ему в скиты ход, а то бы у него по честным обителям и в самом деле было сынков, что пеньков, а дочек, что кочек. Правду аль нет говорю я тебе, зять ты мой любезный Василий Борисыч?
   И, лукаво прищурив глаза, насмешливо поглядел Патап Максимыч на Василья Борисыча, а под тем стул, ровно железный да каленый. Так бы и вскочил, так бы и побежал из горницы вон, да как убежишь? И стал он безответен.
   Тесть из зятя только веревок не вил, был у него Василий Борисыч во всей власти и на всей его воле. И никоим образом нельзя было Василью Борисычу себя высвободить. Уйти из тестева дома все одно что руки на себя наложить. После венчанья у попа Сушилы из прежних друзей-приятелей никто к дому близко его не подпустит, и всяк будет радехонек какую-нибудь пакость ему сделать. Нечего делать, покоряйся судьбе, терпи попреки от тестя, безответно принимай издевки и насмешки, а сам не смей и рта разинуть. Давно клянет себя Василий Борисыч за сладкую ночку в лесочке улангерском, и ругательски ругает Петра Степаныча с Фленушкой, что ради потехи окрутили его чуть не насильно с Прасковьей Патаповной.
   * * *
   Колокольчик послышался.
   - Кого леший несет? - с гневом, с досадой неистово вскрикнул Чапурин. - Не исправник ли почуял, что мы пуншиком забавляемся, аль не к тебе ль из удельной конторы, Михайло Васильич?
   - Некому меня разыскивать, - ответил голова. К тебе, должно быть, какой-нибудь запоздалый гость.
   - Некому ко мне быть, да еще с колокольцами, молвил Патап Максимыч. Гости мои все налицо. Должно быть, кто-нибудь незваный-непрошеный. Испортит нашу беседу, окаянный.
   Тележка, запряженная почтовыми лошадьми, остановилась у ворот Патапа Максимыча. Бросились к окнам - нет, не исправник приехал, не из удельной конторы, а какой-то незнакомый человек в синей сибирке сборами назад и в суконном картузе. Не то городской мещанин, не то купец небойкого полета.
   - А что, старичок почтенный, - спросил приехавший у сидевшего возле ворот Пантелея, - не здесь ли Аграфена Петровна из Вихорева?
   - Здесь, - отвечал Пантелей, - а тебе на что ее?
   - Письмецо есть, - сказал приезжий. - Из смолокуровского дома от Дарьи Сергевны. Наспех послан. Несчастье у нас случилось.
   - Какое? - вскрикнул из окна Патап Максимыч. С кем?
   - С самим. С хозяином, значит, с нашим, с Марком Данилычем, - отвечал посланный.
   - Помер? - спросил Патап Максимыч.
   - Помереть не помер, а близко того, - сказал посланный. - Рука, нога отнялись, рот перекосило, слова не может сказать.
   - Ступай в горницу, - сказал .Патап Максимыч, и посланный пошел на зов.
   Аграфена Петровна пришла из задней и стала читать письмо.
   - Ах, господи, господи! Вот беда-то!.. Бедная ты моя Дунюшка! - говорила она, читая.
   - Ты, любезный, ступай покамест в подклеть, - сказал посланному Патап Максимыч. - С дороги-то и выпить и закусить не лишнее. Ступай - там напоят и накормят тебя.
   Когда тот вышел, Аграфена Петровна передала письмо мужу, и тот прочел его вслух.
   Извещая о болезни Марка Данилыча, Дарья Сергевна писала о своей беспомощности и о том, что Дуня все еще не бывала из Рязанской губернии от Луповицких и когда воротится, не знает. Молила, просила Дарья Сергевна Аграфену Петровну съездить за ней в Луповицы, слегка намекнув об опасности для Дуни, у тех-де господ завелась какая-то тайная вера, та, что в народе слывет фармазонскою, и боязно ей, чтобы Дуню они туда не своротили. Ивана Григорьича просила Дарья Сергевна приехать к безгласному, недвижимому Марку Данилычу вступиться в его дела и научить ее, как чем надо распорядиться и как в доме порядок держать, чтобы Дуне не потерпеть убытков. "Все от большого да малого только и норовят теперь по сторонам добро тащить - каждому лакомо поживиться достатками Марка Данилыча. И приказчики, и рабочие, и городничий с городским головой, и стряпчий с секретарями, все, у кого нет совести, всячески стараются обобрать сироту". Ответ Дарья Сергевна просила прислать с тем же посланным, написала бы только Аграфена Петровна, приедут они или нет, и ежели согласны Дуне порадеть, так, сколь возможно, поспешали бы.
   Вслух прочел письмо Иван Григорьич. Все молча призадумались, нежданное известье озадачило всех. Каждый подумал: "Все под богом ходим, со всяким то же может случиться".
   Долгое было молчанье. Наконец, Патап Максимыч такую речь повел:
   - Дело такое, что надо спешить. Вера там какая-то тайная, городничий с секретарями - все это вздор да пустяки, женские выдумки. Главная причина тут болезнь Марка Данилыча. Судя по тому, как отписывает Дарья Сергевна, кровяной удар ему приключился, попросту говоря - пострелом его пошибло. Он же такой плечистый да короткошея, с такими часто это бывает. Без языка, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может - навряд подняться ему. Не молвив ни словечка, так и покончится. Страшен этот недуг - человек все видит, все слышит, все понимает, а не может слова сказать. Подумайте, каково ему, ежель видит он в доме беспорядок, понимает, что добро его врознь тащут, а сам ни языком, ни рукой двинуть не может. Хуже смерти, особенно такому горячему человеку, как Марко Данилыч. И ко всему этому дочери дома нет. А он-то всю свою жизнь только для нее работал и трудился... И тут на его глазах, может быть, станут грабить скопленное ей именье!.. Такой, муки, пожалуй, и на том свете не будет. Пожалеть надо его по человечеству. Беспременно поезжай к нему, Иван Григорьич, завтра же чем свет поезжай.
   - Нельзя мне, Патап Максимыч, никак невозможно, - отвечал Иван Григорьич. - Неотложные дела приспели. На той неделе поярок привезут ко мне, надо будет самому его принять, без своей-то бытности как раз обуют в лапти. А ведь это на целый на год. Сам рассуди.
   Замолчал Патап Максимыч. Гости судят да рядят, как бы помочь Смолокурову, а он никому ни словечка. Долго ль, коротко ли гости меж собой разговаривали, а Патап Максимыч сидел, нахмурившись, как осенний день, в стороне от других, у окошка, молчал он и, не слушая разговор, свою думу думал.
   "Жаль беднягу!.. Вживе, а не жилец. Растащут его добро. И будет все видеть, а сделать ничего не сможет, Вот мука-то!.. Дарья Сергевна что сделает? А такая беда ведь до всякого может дойти. И со мной может случиться и со всяким другим - все под богом, всем надо помереть, избави только господи от такой кончины... Страшно и подумать... Ни в живых, ни в мертвых... Конечно, доводись до меня - у меня есть и друзья и приятели. Хоть на зятя надежда и плоха, зато Иван Григорьич, Сергей Андреич, Михайло Васильич в обиду домашних не дадут, сохранят все как следует. А у него хоть бы одна душа. Приятелей, пожалуй, и много, да друга нет, а без друга человек все одно, что сирота. На пир, на бражку приятелей, что мух налетит, а при горе, при беде один друг придет... Надо помочь Марку Данилычу. Друзьями мы с ним никогда не бывали, а знакомство и хлеб-соль водили. Ивану Григорьичу отлучиться нельзя, так сам я поеду. Груню прихвачу, пущай за Авдотьей Марковной едет".
   А меж гостями разговоры про Марка Данилыча идут да идут. Всяк бы рад помочь, да кому недосужно, кому нездоровится, а кто мало знакомства имеет со Смолокуровым.
   - Груня, сряжайся, - сказал Патап Максимыч. Завтра утром со мной поедешь. Ребятишки с отцом останутся, я буду при болящем, а ты съездишь за Авдотьей Марковной. Так делу быть.
   - Тебе-то что? - молвил удельный голова. - Тебе-то из-за чего беспокоиться?
   - Из-за того, что он беспомощен! По-человеческому, Михаил Васильич, надо так, - подняв голову и выпрямясь всем станом, сказал Патап Максимыч. - А ежели мне господь такую же участь сготовил? Горько ведь будет, когда обросят меня и никто не придет ни с добрым словом, ни с добрым делом!..
   - В таком разе приказчика послал бы, а то ни с того ни с сего самому трястись, - сквозь зубы проговорил удельный голова.
   - А разве он на свою долю не потащит чего-нибудь? - сказал Патап Максимыч. - Все приказчики работаны на одну колодку - что мои, что твои, что Марка Данилыча, не упустят случая, не беспокойся.
   - Да у тебя и Анисья Захаровна в болезни и дочь в постели лежит. Как можно тебе дом покинуть? - продолжал Михайло Васильич.
   - Зять останется дома, - сказал Патап Максимыч. - На столько-то хватит у него умишка, чтоб больных сторожить. Опять же Марко Данилыч не за морями отсюда всегда можно весточку дать. Да что переливать из пустого в порожнее? Дело решено, я так хочу, и больше говорить нечего. Сбирайся, Груня... А где повариха наша разлюбезная?..
   Эй, сударыня Дарья Никитишна, подавай-ка голубушка, холодненького... А вы, гости дорогие, чару выпивать, а друзей не забывать... Подь, Грунюшка, сряжайся - сборы твои бабьи - значит, не короткие, не то что у нашего брата - обулся, оделся, богу помолился, да и в кибитку.
   Ни слова не сказала Аграфена Петровна, даже с мужем словечком не перекинулась. Тятенькин приказ ей все одно, что царский указ. Молча пошла в задние горницы укладываться.
   Принесла Дарья Никитишна холодненького, разлила его по стаканчикам.
   - Дай бог нашему дитяти на ножки стати, дедушку величати, отца с матерью почитати, расти да умнеть, ума-разума доспеть. А вы, гости, пейте-попейте, бабушке кладите по копейке, было б ей на чем с крещеным младенчиком вас поздравлять, словом веселым да сладким пойлом утешать.
   Так проговорила Никитишна старорусскую крестинную поговорку, а проговорив, низко поклонилась на четыре стороны.
   А после того стала вино разносить. Сначала поднесла молчавшему Василью Борисычу, потом дедушке новорожденного, а затем гостям по их старшинству. И опять на поднос деньги ей клали, хоть и не столько, как за кашу. Опорожнили гости стаканчики, хозяину мало того.
   - Наливай, еще наливай, старый верный друг, неизменное ты копье мое, Дарья Никитишна, - говорил Патап Максимыч бабушке-поварихе. - Наливай, хозяйского добра не жалеючи, - седни загуляю, завтра в путь- дороженьку!.. Самоварчик бы теперь хорошо, да еще бы пуншика!.. Ступай, зятек, - не по твоему разуму беседа здесь идет, подь-ка лучше в подклеть да самовар раздуй - спасиба от тестя дождешься за то.
   - Ох, искушение! - тихонько молвил Василий Борисыч и, склонив головушку, пошел медленными стопами творить тестеву волю. С той поры как Патап Максимыч уверился, что от рогожского посла все одно что от козла - ни шерсти, ни молока, Василий Борисыч, кроме насмешек, ничего не слыхал от него. И пикнуть не смел перед властным тестем.
   На другой день после крестин не совсем еще обутрело, и осенний туман белой пеленой расстилался еще по полям, по лугам и болотам, как Патап Максимыч, напившись с гостями чаю и закусивши расставленными Никитишной снедями, отправился в путь. В то же время выехали из Осиповки удельный голова с женой, Сергей Андреич Колышкин и другие гости. Остались Иван Григорьич с детьми да Никитишна. Проводя жену, Иван Григорьич сел в боковушке за счетные книги, а в передних горницах остался один Василий Борисыч. И грустно ему было и досадно. Давно ли все старообрядство почитало его за велика человека, давно ли в самых богатых московских домах бывал он дорогим, желанным гостем, давно ль везде, куда ни являлся, не знали, как ему угодить и как доставить все нужное в его обиходной жизни, и вдруг - стал посмешищем!.. Бывало, считали его одним из умнейших людей, а теперь он - шут, скоморох.
   Бывало, слово вымолвит - и дивятся собеседники его знаниям и мудрости, и пойдет по людям сказанное слово, а с ним и слава о нем, как о надежде древлего благочестия, а теперь - даже тестевы токари да красильщики над ним насмехаются. Попав в среду трудовых людей, красноглаголивый рогожский вития почуял себя чуждым для них и совсем лишним человеком. И тоска обуяла его, такая тоска, что хоть руки наложить на себя. Бежать, воротиться к старым друзьям и поклонникам?..
   Но запали пути в среду прежнюю, те люди, что недавно на руках его носили, клянут теперь как отступника, как изменника. До ворот никто не допускает его... Прискорбна душа у Василья Борисыча. Один- одинешенек бродит он по просторным горницам, распевает вполголоса "Всемирную славу" да иной раз, идя мимо стола, где еще стояли графинчики да бутылочки, с горя да с печали пропустит красовулю (Красовуля - монастырская чаша, стопа, большая кружка.).
   * * *
   Гости Патапа Максимыча один за другим по сторонам разъехались. Один Колышкин доехал с ним вместе до губернского города. Там у него и пристал Патап Максимыч с Груней, там и дожидался утра, когда шедший вверх по Оке пароход должен был отваливать.
   Жена Колышкина была дома. Только что воротилась она от вятских сродников, где часто и подолгу гащивала. Впервые еще увиделась с ней Аграфена Петровна. Не больше получаса поговорили они и стали старыми знакомыми, давнишними подругами... Хорошие люди скоро сходятся, а у них у обеих - у Марфы Михайловны и Аграфены Петровны - одни заботы, одни попеченья: мужа успокоить, деток разуму научить, хозяйством управить да бедному по силе помощь подать.
   - Погляжу я на Патапа Максимыча, - сказала Марфа Михайловна. - И весел он кажется и разговорчив, а у него что-то на душе лежит. Горе ль его крушит, али забота сушит?..
   - Горя не видится, а заботы много! - ответила Аграфена Петровна. - Вот теперь к Марку Данилычу едем. При смерти лежит, надобно делам порядок дать, а тятенька его дел не знает. Вот и заботно.
   - Давеча он говорил об этом и про то говорил, что вам куда-то далеко надо за дочкой Смолокурова съездить, - молвила Марфа Михайлована. - Что ж, эти Смолокуровы сродники будут вам?
   - Нет, - ответила Аграфена Петровна. - Ни родства, ни свойства, да и знакомы не очень коротко. Да ведь при больном нет никого присмотреть за делами.
   Потому тятенька и поехал.
   - Какой он добрый, какой славный человек! - вскликнула Марфа Михайловна. Вот и нам сколько добра сделал он, когда Сергей Андреич пустился было в казенные подряды, из беды нас вызволил (Вызволить - выручить, освободить. Слово сибирское. ).
   Тогда еще внове была я здесь, только что приехала из Сибири, хорошенько и не понимала, какое добро он нам делает... А теперь каждый день бога молю за него. Без него идти бы нам с детками по миру. Добрый он человек.
   - Да, - примолвила Аграфена Петровна. - Вот хоть и меня, к примеру, взять. По десятому годочку осталась я после батюшки с матушкой... Оба в один день от холеры в больнице померли, и осталась я в незнакомом городу одна-одинешенька. Сижу да плачу у больничных ворот. Подходит тятенька Патап Максимыч. Взял меня, вспоил, вскормил, воспитал наравне с родными дочерьми и, мало того, что сохранил родительское мое именье, а, выдавши замуж меня, такое же приданое пожаловал, какое и дочерям было сготовлено.
   И засверкали слезы на ресницах Аграфены Петровны. Эти слезы и простой, бесхитростный рассказ про "доброго человека" растрогали Марфу Михайловну. Не знала еще она, что сделал Патап Максимыч для богоданной дочки своей. "Хорошо на твоем свете, господи, - подумала Марфа Михайловна, - ежели есть еще такие люди на нем".
   Вечером долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал - ни конца ни краю не было его затейным рассказам про матерей, про белиц, про "леших пустынников", про бродячих и сидячих старцев ("Лешими пустынниками" зовут беглецов, живущих по за волжским, вятским и пермским лесам, под видом искания отшельнической жизни и с целию душевного спасения. ) и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям:
   - Прощайтесь-ка, детушки, ложитесь спать. Пора.
   Старшие, почти уж подростки, вздумали маленько поспорить, говорили, что рано еще и спать им не хочется, но Марфа Михайловна, с доброй кроткой улыбкой любящей матери, строго посмотрела на них и молча пальцем погрозила. С грустным видом дети стали прощаться. А больно хотелось им еще послушать смешных россказней Патапа Максимыча.
   - Этого слушать им еще не годится, - скромно улыбаясь, молвила Марфа Михайловна по уходе детей. Теперь говорите, Патап Максимыч, из детей мы вышли, а я с Аграфеной Петровной не красные девушки, ушки золотцом у нас не завешаны, обе были на божьем суде ("Принять закон", "идти на суд божий" - венчаться .). А все-таки вы уж не очень...
   - Вот те и на! Вот и попал ерш в вершу... А мне, признаться, и невдомек, вскликнул Патап Максимыч. - Ну, не взыщите на старике, матушка Марфа Михайловна. Ни вперед, ни после Не буду. А что поначалили меня, за то вам великий поклон.
   И поклонился ей в пояс.
   - Полноте, Патап Максимыч. Я ведь это только для деточек, - сказала Марфа Михайловна. - Молоды еще, соблазнов пока, слава богу, не разумеют. Зачем прежде поры-времени им знать про эти дела?.. Пускай подольше в ангельской чистоте остаются. По времени узнают все и всего натерпятся. А память о добром детстве и на старости лет иной раз спасает от худого.
   - Верно ваше слово, Марфа Михайловна, - сказал Патап Максимыч и, обратясь к Сергею Андреичу, примолвил: - Ну их к бесам старцев шатунов да скитских матерей. Зачни про них говорить, как раз на грех наскочишь. Ей-богу.
   - Как же это, крестный, ты говоришь об них так непочтительно и всегда готов над ними надругаться, а сам держишься ихней веры?.. - спросил его Сергей Андреич.
   - Человек в чем родился, в том и помри, - сказал на то Патап Максимыч. Веру переменить, не рубаху сменить. А ежели до бога, так я таких мыслей держусь, что, по какой вере ему ни молись, услышит он созданье рук своих. На что жиды - плут на плуте, мошенник на мошеннике, и тех господь небесной манной кормил. Без конца он милосерд.
   - А ежели держишься ты того, в чем родился, так зачем же издеваешься над своим духовным чином? - спросил Сергей Андреич.
   - Для того что набитые дураки все они, - отвечал Патап Максимыч. - Ежели правду сказать, умного меж ними и не бывало. Да к тому - каждый из вора кроён, из плута сшит, мошенником подбит; в руки им не попадайся, оплетут, как пить дадут, обмишулят, ошукают (Обмишулить - обмануть, обсчитать, ошукать - обманом кого провести. ). Теплые ребята, надо правду говорить.
   - Коли плуты, так не дураки, - заметил Сергей Апдреич. - Плутов дураков не бывает.
   - Этого не скажи, - молвил Патап Максимыч. Немало есть на свете людей, что плутовства и обманства в них целые горы, а ума и с наперсток нет. Таких много... Из самых даже первостатейных да из знатных бывают. У иного, пожалуй, ум-от и есть, да не втолкан весь. Вот что, дружище!
   - Значит, и из ваших духовных сколько-нибудь умных наберется же? - молвил Сергей Андреич.
   - Мало, - ответил Патап Максимыч. - Возьми хоть моего зятька. Гремел, по разуму первым человеком считался. А раскуси - дурак дураком. Что на уставах-то собаку съел, так что ж тут доброго да полезного? Пустошь, боле ничего. "Пролога" да "Кормчие" , "Златоусты" да "Маргариты" , а лошади не умеет запрячь, рожь от овса не отличит. А на дело его и не спрашивай. Дармоед, тунеядец, больше ничего. И все они такие. Сестрицу мою возьми, Манефу, славят умницей, а я не возьму греха на душу, этого не скажу, потому что знаю ее вдоль и поперек. Ловка, хитра - это так, хозяйка домовитая - и это так, а чтоб ума палата у ней была - это, брат, шалишь-мамонишь! Лукава, и лукавство ее за ум почитают. А что лукава, так лукава; одни уста и теплецом и холодком дышат, глаза зараз смеются и плачут.
   Подъехать под кого, масленым блином кому в рот залезть, угодить угодному и неугодному - на это ее взять, тут она великая мастерица. Так разве это ум? Что минеи-то наизусть знает от доски до доски, так и это не ум. Ум, Сергей Андреич, в том, чтобы жить по добру да по совести и к тому ж для людей с пользой. А они что? Богу, что ли, в самом деле служат? Как не так! Служба-то у них - работа прибытка ради, доходное ремесло, больше ничего. Как бондарь долбилом - так попы да матери кадилом деньгу себе добывают. Всяк из них спасается, да больно кусается - попадись только в лапы. Вериги на плечах, а черт на шее... Ну их к шуту!. . И говорить не хочу... Не люблю паскудных!. .
   - А скажи ты мне, крестный, по совести: как ты нашу веру разумеешь? Как рассуждаешь об ней, ежель уж так про свою говорить? - погодя немного, спросил у Чапурина Сергей Андреич.
   - Про великороссийскую то есть? - молвил Патап Максимыч.
   - Да, про нашу, про великороссийскую, - сказал Колышкин, пристально глядя ему в глаза.
   - По правде сказать тебе, по совести? - понизив голос, начал было говорить Патап Максимыч, но тотчас же смолк и немного призадумался Потом, с минуту помолчав, так продолжал: - Видишь ли, Сергей Андреич, хоша я не богослов и во святом писании большой силы не имею, однако ж так думаю, что вера Христова и у нас, и у вас - одна. Обе чисты, обе непорочны, и обе спасительны. И нам грех наносить хулу на великороссийскую, и вам не спасенье нашу хулить. А признаться: сдается мне, что ваша-то маленько неправедней будет. Это так. Что наши попы да скитницы ни толкуй, а я верно говорю. Да и разница-то у нас ведь только в обряде. Так аль нет?
   - Конечно, все несогласие в обряде, - сказал Сергей Андреич. - А как, по-твоему, обряд-от где правильнее?
   - Обряд-от? Да ведь обряд не вера. Что человеку одёжа, то вере обряд, сказал Патап Максимыч. - Кто к какому обряду сызмальства обык, того и держись. Так, по моему рассужденью, выходит. Мало погодя продолжал он:
   - По душе сказал я тебе, Сергей Андреич, как перед истинным богом, что великороссийская праведней нашей. Церковь, слышь, говорю, а не вера; вера у нас одна. Много и у вас по церковному делу слабостей, не меньше их и у нас. У вас люди слабоваты, у нас покрепче. Про господ поминать не стану, а по купечеству возьми, даже из нашего брата иных - из крестьян, кои побогаче...
   Ежели следует он великороссийской, пост ли нарушить, богу ль не помолиться, восстав от сна или на сон грядущий, в праздник ли у службы не побывать - ему нипочем. А у нас не так; есть, пожалуй, и в нашем согласе, что в среду молока не хлебнут, а молочницу и в велику пятницу не пропустят; а все-таки насчет устава крепки и они. Попов взять: ваших не любят за то, что больно уж жадны и притязательны; за нашими этого поменьше, потому что содержание от обчества им большое, зато с первого до последнего попы у нас горькие пьяницы. Ваши попы брак честно содержат, про безобразия их по этой части вовсе почти не слышно, а нашим без сударушек ровно и жить невозможно. Теперь вот у нас архиереи завелись, и с первых же годов пошла вражда между ними. Анафемами, отлученьями да изверженьями друг на друга так и сыплют; у вас архиереи тоже не с неба сошли, такие же человеки, а этого не бывает. А отчего? Ну-ка, скажи, отчего?
   - Оттого, - отвечал Сергей Андреич, - что ваши архиереи люди неученые, а у нас неученого не то что в архиереи, и в попы не поставит.
   - Не так, - возразил Патап Максимыч. - В том сила, что у вас надо всеми духовными есть законная власть. У вас, ежели чуть кто зашумаркал, - в Соловки либо в Суздаль, а наших кто и в кое место сошлет? Безначалие - вот где беда. До чего ни доведись, до духовного ль, до мирского ль, из безначалья да своевольства толку не будет никогда. Поставили бы над нами крепкую власть, и у нас бы все пошли по- хорошему. Одного только - законной власти нам желательно. Без нее все стало ни на что не похоже: друг дружку проклинают, предают анафеме, и каждый в свою дуду дует...
   На секты пошли оттого делиться, на толки да на согласы, и не стало в старообрядстве ни любви, ни единенья... Всяк умствует по-своему, и до какой чепухи ни дойдет, все-таки отыщет учеников себе, да таких, что на костер либо на плаху пойдут за бредни своего учителя... И вот расползлись теперь старообрядцы, что слепые котята от матери, во все стороны. До того дошло, что в иной избе по две да по три веры - отец одной, мать другой, дети третьей, - у каждого иконы свои, у каждого своя посуда - ни в пище, ни в питье, ни в молитве не сообщаются, а ежель про веру разговорятся, тотчас проклинать друг дружку. А все оттого, что власти нет.
   - Да какой же вам власти? Двери в церковь, где эта власть есть, открыты, сказал Сергей Андреич. А ежели есть сомненье насчет обряда, в единоверие ступай - там ваш обряд твердо соблюдается.
   Не ответил на это ничего Патап Максимыч, и после того разговор не ладился больше. Как ни старался Колышкин своротить беседу на другое, Чапурин ответил двумя-тремя словами да потом и смолк. Ужинать подали, и за ужином все время молчал.
   На другой день рано поутру уехал он от Колышкина, торопясь, не опоздать бы на пароход.
   * * *
   Безгласен и недвижим лежал Марко Данилыч, когда, разувшись, чтоб не стучать сапогами, осторожно вошел в его спальню Патап Максимыч. Узнал его больной, чуть-чуть протянул здоровую руку, что-то сказать хотел, но из уст его исходило только дикое, бессмысленное мычанье. Взял его Патап Максимыч за руку, и показалось ему, что она маленько вздрогнула и больной чуть заметно пожал его руку. Устремленный на приятеля здоровый глаз сверкал радостью, и слезы сочились из него. Здоровой рукой и взглядом указал Смолокуров Патапу Максимычу на стоявший возле железный сундук и после того себе под подушку. Догадался Чапурин, что там ключи у него спрятаны.