Мельников Руслан. Темный Набег

   Воины схватились за оружие. Клинки – вперед. Щиты – стеной перед распахнутой дверью. Эржебетт оттолкнули в глубь коридора. Чтобы не мешалась. И чтобы спасалась. Пихнули к той самой двери, за которой когда-то от Всеволода скрылся рыцарь с раствором адского камня в перчатке.
   Правильно… Ей тоже сейчас следовало юркнуть туда же. Захлопнуть за собой дверь, запереться с той стороны.
   А на пороге покинутой комнаты уже – крики, звон металла…
   Что происходит – Эржебетт не видела. Эржебетт уже укрылась за спасительной дверью. А вот запереться – не успела. Едва руки коснулись засова – новые звуки. Совсем рядом. Сзади, за спиной – там, где изгиб коридора. Быстрые шаги, позвякивание доспеха…
   Обернулась. Начала оборачиваться, вернее.
   Стремительное приближение чего-то… кого-то Эржебетт ощутила, скорее, не зрением, а через потревоженный воздух.
   Прятались?!
   Ждали?!
   Здесь?!
   Специально?!
   Ее?!
   Она открыла рот. Хотела крикнуть, привлечь внимание тех пятерых стражей. Услышат ли они ее? Нет ли? Неважно. Важно – крикнуть. Важно – громко.
   Вздох. Побольше воздуха в грудь.
   Но с выдохом-криком – промедлила! Но – упустила момент!
   Миг.
   И рот закрывает толстая жесткая рука… перчатка. Опять – латная, боевая? Опять – кожа, сталь, серебро? Не разглядеть…
   Еще миг.
   И вот уже не рука – кляп во рту.
   Еще…
   И непроглядно черный мешок на голове. Пыльный, грязный.
   Руки, державшие ее, были цепкие, крепкие. Сильные были руки. Мужские. И – да, на ощупь – в доспехах.
   Ее куда-то волокут, тащат эти руки. И она вдруг понимает, что сама уже – без одежды. Совсем. Кто-то одним рывком сорвал с нее рубашку, и теперь сорочка стесняет движения, путается в ногах, как путалась недавно медвежья шкура.
   Может, не все так страшно?
   Может, над единственной женщиной, объявившейся в замке, всего лишь решили потешиться какие-нибудь обезумевшие от долгого воздержания рыцари-монахи? Поглумиться решили? Всего лишь…
   И все?
   Она была слаба, она была ранена, в ее ноге засели осиновые занозы. И все же она попыталась.
   Первое побуждение… самое первое и самое простое, что Эржебетт могла сейчас предпринять для своего спасения, – это прижаться, прильнуть к тащившим ее рукам – со всею страстью, на которую она была способна и от которой еще не придумано защитных лат. Попытаться пробудить через мужские руки мужской интерес, естество, желание… Похоть.
   Она могла, она умела это. Пробуждать это.
   Ей нужно было смутить их, ошарашить, сбить с толку. Ей нужно было, чтобы цепкие руки ослабили хватку. Или держали ее иначе. Как мужчина держит женщину, а не как бесполый хищник – бесполую же добычу. Ей нужно было время. Немного. Совсем немного. Недолгое замешательство нужно, которым можно воспользоваться. Быть может – можно…
   И вырваться. Постараться вырваться. И – назад, обратно, туда, где бьются с кем-то сейчас пять ее стражей. Где, возможно, еще остался хоть один из пятерых. Который сможет прикрыть ее и задержать охотящихся за ней.
   Не вышло. Не удалось.
   Закованными в броню оказались не только руки, державшие ее. В неведомую броню была закована и душа и инстинкты тех, кто схватил Эржебетт.
   Враг устоял против искушения. Но что?.. Что это за враг такой?
   Изловчилась, Эржебетт тряхнула головой, сбросила мешок.
   Увидела в косых лучах яркого света, падающих из узкой бойницы, человеческую фигуру. Тевтонский рыцарь. В тевтонском доспехе. В закрытом тевтонском шлеме. В белом тевтонском плаще. С черным тевтонским крестом на плече.
   И рядом – вторая такая же фигура.
   Все верно. Ее схватили два орденских брата. Но рыцарями этими двигала отнюдь не похоть. Иное что-то двигало ими.
   Что?!
   А вот мелькнул перед глазами третий рыцарский плащ. И еще кто-то из тевтонов пробежал. Мимо. Мимо нее. И еще… Эти трое, бренча металлом, спешили по коридору дальше – к комнате, из которой она так неосмотрительно выскочила.
   «Нападут сзади, – мелькнула отстраненная мысль. – На воинов, бьющихся за меня, нападут».
   Впрочем, это ее сейчас волновало мало. Ясно ведь уже – полдесятка стражей ей теперь ничем не помогут, а потому их судьба Эржебетт была неинтересна. Куда больше ее заботила собственная участь.
   Что ей уготовлено? Куда ее тащат?
   И снова – мешок на голову. На этот раз черную ткань туго затянули под подбородком – не скинуть.
   Куда? Тащат?
   Тащили недолго. И недалеко. Притащили.
   Бросили.
   Положили, на что-то.
   Вложили. Втиснули.
   Во что-то…
   Что это было? Что-то жесткое, колючее… шипастое, хоть и не острое. Жутко неприятное, знакомое дерево.
   Она не видела, но…
   Осина! – нутром почувствовала Эржебетт. Попыталась вырваться, вскочить.
   Не смогла.
   Ее уже придавливали. Припечатывали. Сверху. Тем же жестким, туповато-шипастым, осиновым. Вытягивающим остатки сил. Особых сил, коих нет и никогда не будет у простого смертного.
   В голое нежное девичье тело вцепились сточенные, но крепкие деревянные зубья. Во все тело – сразу. От лодыжек, до шеи. Спереди, сзади. Один шип вошел в рану, растревожил проклятые занозы.
   Бо-о-ольно!
   Что-то тихонько заскрипело. И – тяжесть… страшная тяжесть, давящая и сверху, и снизу. Кто-то молча и быстро закручивал тугие болты. Осиновые колодки сжимались, словно намереваясь раздавить, расплющить хрупкую плоть, угодившую в зубастые тиски.
   И – уже не вырваться. Да что там вырваться – не шелохнуться. Уже трудно дышать. Уже хрустят кости. А злое дерево все стискивало, стискивало…
   Тяжко, до чего же тяжко…
   Поймали! Ее поймали! Не убили, но взяли живьем. Зачем-то. Для чего-то.
   Больше сопротивляться не было сил, нужды, возможности, желания… Думать – тоже. Подавленная, раздавленная, находившаяся почти в бессознательном положении, она чувствовала, как ее, зажатую в осиновый доспех, – поднимают и снова куда-то вкладывают…
   Металлический лязг.
   В ящик? В клетку?
   Потом – несут.
   Уносят.
   А где-то там, за дверью, которую она так и не успела запереть, стихает шум скоротечной схватки. И – крики. И хриплые проклятия на языке русов. И чмокающие, высасывающие звуки. Кровь высасывающие…
   Осина давила.
   Сознание Эржебетт медленно-медленно уплывало.
   Пока не уплыло вовсе.
   …Потом сознание вернулось. Но не вернулась былая сила, вытянутая злым деревом. Сила, что делает нечеловека могущественнее человека. Ее, силы этой – увы – почти не оставалось. А все остальное не имело значения.
   На голове Эржебетт теперь не было пыльного черного мешка. Во рту не было кляпа.
   И света не было. И никого рядом – не было тоже.
   Эржебетт лежала в тисках осиновых колодок. В клетке из серебра и стали, в каменном гробу. В кромешной тьме. Одна. Скованная, неподвижная, беспомощная, бессильная, раздетая.
   Она ждала.
   Чего-то.
   Чего-нибудь.
   Ей было страшно. Жутко.
   Она вслушивалась в темную тишину вокруг.
   В тихую тьму.
   До чего же страшно ей было сейчас!

Глава 43

   Пальцы оторвались от пальцев. Контакт прервался.
   В шоке от увиденного, от осознанного и прочувствованного Всеволод отшатнулся от саркофага. Все это оказалось слишком большим потрясением. И сейчас…
   Головокружение. Слабость. Истома… Пришлось уцепиться за каменный гроб, чтобы не упасть. Не сразу – лишь секунду-другую спустя – он пришел в себя. Насколько смог.
   Что это было?
   Правда? Ложь?
   Правда.
   Так все и было? Или было иначе?
   Так. Было так.
   Эржебетт открылась ему по своей воле. А открывшись – не лгала. Не могла. Но ведь это значит…
   Волнение, захлестнувшее душу, вдруг утихло. Улеглось охватившее, было, Всеволода смятение чувств. Снизошло спокойствие. И знание. Что делать. И как делать.
   Он дарует Эржебетт жизнь еще ненадолго. Пока… пока она нужна ему. Он вызнает все, о чем Эржебетт сможет рассказать. А после – бросит ее к ногам Бернгарда. Бросит и спросит орденского магистра о том, что поведало сейчас прикосновение руки Эржебетт.
   И пусть Бернгард ответит. Пусть объяснит. За все ответит. Все объяснит. Что это за тайные ходы в замке, о которых никто до сих пор не обмолвился призванным на помощь союзникам? Откуда в пустующем детинце взялись тевтонские крестоносцы? Зачем отлынивающие от дневных работ рыцари напали на русских ратников? И – главное – не они ли испили пятерых дружинников? Не они ли являются теми самыми пресловутыми замковыми упырями?
   Пусть магистр расскажет о творящемся в его Стороже. А он, Всеволод, будет смотреть в лицо Бернгарда. И будет слушать ответные речи. И если слова тевтонского старца-воеводы не покажутся ему убедительными… Если магистр не будет искренен и откровенен. Если не поведает честно, что происходит в Серебряных Вратах. Если не поможет разобраться. Если попытается скрыть… Что-то, зачем-то, для чего-то…
   Нет, Эржебетт жить все равно не будет. Но возможно, тогда Бернгарду придется умереть вместе с ней.
   – Теперь ты отпустишь меня, воин-чужак?
   Большие, широко распахнутые глаза вновь смотрят из-за прутьев и шипов решетки.
   – Я поведала тебе, что ты хотел. Я не убивала твоих воинов. Ты отпустишь?
   Отпустит ли он ее?! Можно было бы пообещать. И – позже – отпустить. Как по ту сторону Карпатских гор Конрад отпустил волкодлака в обличье половецкой шаманки. Выпустив грешную душу из грешного тела… гореть в адском пекле выпустив.
   Только Всеволод давать такие обещания темной твари не станет. Не обучен. Не сумеет укрыть ложь.
   Вместо ответа он сказал то, что могло сойти за ответ, но не являлось таковым:
   – Я должен многое узнать и о многом спросить, Эржебетт.
   Она кивнула. Она признавала за ним это право.
   Всеволод покосился на пальцы, шевельнувшиеся в осиновых тисках. Покачал головой:
   – Нет.
   Он еще не полностью пришел в себя после того раза. Он не готов снова… Сейчас он предпочитает разговаривать словами, а не прикосновениями.
   – Отвечай быстро и честно, – предупредил Всеволод. – Но сначала скажи, как тебя зовут? На самом деле?
   – Зови, как привык и как тебе проще, воин-чужак, – тихо, чтоб лишний раз не напрягать сдавленную осиной грудь, проговорила она. – Пусть будет Эржебетт. Это имя не хуже и не лучше прочих имен. И оно мне нравится.
   Что ж, пусть будет… В конце концов, имя – не важно.
   – Откуда тебе известно слово против волкодлаков, Эржебетт? Откуда тебе ведома метка оборотней темного обиталища.
   – Известно, – она облизнула пересохшие губы. – Ведома. Всегда знала. Всегда ведала.
   Эржебетт отвечала как просили – быстро и, скорее всего, – честно. Только вот не совсем понятно.
   – Как ты уцелела в Сибиу, если город и его окрестности кишат упырями?
   – Уцелела. Меня не тронули.
   Еще один честный и быстрый ответ. И столь же непонятный.
   – Почему страх… настоящий страх делает с твоими глазами то же, что и с водами Мертвого озера?
   – Потому что мы боимся. Одинаково…
   Мы? Мы! Мы…
   – Ты все-таки оттуда… – со вздохом произнес Всеволод. Нет, теперь он не вопрошал, он просто говорил вслух. То, что есть, что было, что имело место и с чем уже нельзя спорить. – Ты – из темного обиталища…
   И на этот раз ответа не последовало. Потому что и не нужен был ответ. Уже – не нужен. Никакой.
   Эржебетт только вздохнула – расчетливо, едва-едва. В полную грудь дышать она не могла. Грудь была стиснута шипастой осиновой колодкой.
   Оттуда…
   Из темного обиталища…
   Их взгляды скрестились.
   – Кто же ты все-таки такая, Эржебетт? – Всеволод смотрел в ее неподвижные зеленоватые глаза. И едва не тонул в них. Но не тонул. У него хватало на это сил. У нее сил утопить – недоставало.
   Эржебетт усмехнулась. Слабо, почти незаметно. Помедлив, ответила:
   – Как мне словом объяснить тебе то, чему нет верного названия в ваших языках и что следует постигать иначе. Ты – человек, а человеку трудно понять даже суть обычного оборотая и сущность простого пьющего. И уж тем более для тебя затруднительно будет познать меня.
   Оттуда. Она – оттуда. Еще одно подтверждение – излишнее уже, в общем-то… Эржебетт говорила словами темного обиталища, неуклюже переложенными на язык, понятный Всеволоду. Оборотаи и пьющие – именно так, помнится, поименовал обитателей своего мира волкодлак, перекинувшийся в степную шаманку. И ведь та половецкая колдунья тоже утверждала, что человеку непросто будет понять ее… их… таких, как они…
   Ничего. Попытаемся.
   – Той ночью, на ложе в монашеской келье, которое ты делила со мной, я познал тебя без особых трудов, – хмуро заметил Всеволод. – Как женщину познал. Уж как-нибудь разберусь и во всем остальном.
   – Той ночью ты познал лишь то, что тебе было позволено, – мимолетная улыбка вновь скользнула по губам Эржебетт. Потом улыбка исчезла. – Ну, и еще чуть-чуть больше. Самую малость, кою ты сам, впрочем, счел за наваждение.
   Всеволод напряг память. И – да – он вспомнил. Ту малость, о которой говорит сейчас Эржебетт. То наваждение. Тот сон, в котором жалкая отроковица обращалась в зверя. Шел после-закатный час, и, быть может, Эржебетт тогда едва не показала ему свое истинное обличье.
   – Оборотень… – принялся рассуждать вслух Всеволод. – Ты сама оборотень, и поэтому тебе было известно… «Эт-ту-и пи-и пья» – известно… «Я-мы добыча другого». В Сибиу ты почуяла на мне метку другого волкодлака. Ты поняла: мне тоже знакомы эти слова. Поэтому… «Эт-ту-и пи-и пья» поэтому. И – все. И – больше ни слова. К чему другие слова? Другие слова – опасны. Слова могут выдать. То, что было нужно… что было нужно тебе – за тебя говорил твой вид. Ты изображала несчастную девчонку, которую волкодлак объявил своей добычей. Перепуганную до потери речи. Слабую, жалкую, беспомощную, чудом уцелевшую в городе, кишащем нечистью. Не взять такую с собой – значит, обречь на верную смерть. Так все было задумано?
   Кивок. Все так.
   Однако ж имелся тут один изъян. Бо-о-ольшой такой изъянчик.
   – Но ты ведь не перекинулась ночью, в монастыре. Полностью – нет. Ни в первую ночь, когда мы были вместе, ни после. А если ты волкодлак – такое невозможно. Оборотень не в силах противиться Часу Зверя.
   – Обычный оборотай – нет. Я – да.
   – Ты – необычный?
   – Я – оборотай лишь частично.
   Всеволод хмурился все больше. От того, что все меньше и меньше понимал.
   – Начало ночи… самое начало, сразу после заката мне тоже доставляет определенное беспокойство, – продолжала Эржебетт. – Приходится бороться, подавлять в себе оборотая, сдерживать то, что рвется наружу. Не всегда хватает сил. Иногда кое-что все же прорывается. Редко и немногое. И далеко не все люди способны разглядеть это, но ты…
   Она сделала небольшую паузу – отдышаться, передохнуть. Нечисть, забитая в осину. Отроковица, до костного хруста стиснутая деревянным прессом. Да, говорить сейчас ей было непросто. Много говорить – трудно.
   – Кто-то слишком хорошо обучил тебя распознавать таких, как я…
   Кто-то… Олекса, кто же еще. Старец-воевода русской сторожной дружины. Но когда? Как? В какое именно время шло то обучение. Почему Всеволод не помнит этих уроков. Или вся его жизнь на Стороже – с ее изнурительными тренировками, воинскими и прочими, невесть для чего нужными упражнениями на грани человеческих возможностей, малопонятными заговорами, ежедневно и еженощно принимаемыми зельями сторожного травяника дядьки Михея – и есть неявный, подспудный, нескончаемый урок?
   – …Ты, верно, и сам не представляешь, настолько хорошо тебя обучили, – тихо продолжала Эржебетт. – В нашу первую ночь ты меня едва не разгадал. Но ведь и я обладаю некоторыми умениями.
   Пауза, после которой в ее словах появилась мягкая, осторожная вкрадчивость…
   – Женская любовная магия бывает не менее сильна, чем мужская боевая – знай это, воин-чужак. Мне удалось обволочь твои обостренные до предана чувства и обмануть бдительность, когда ты смотрел на меня, как смотрит страж дозора во враждебную ночь. Я смогла убедить тебя в том, что ты видишь сон, там, где проскальзывала явь. Я сбила с верного пути твою пытливую мысль, почти докопавшуюся до сути. Я усыпила твой разум и заставила тебя думать о другом. Я нежно и ласково повернула твои чувства и помыслы в ином направлении. Туда, куда с начала времен любая женщина легко направляет любого мужчину.
   Ее голос ворковал, убаюкивая, обещая… Что-то. Утраченное уже. А Всеволоду вдруг стало тоскливо и обидно. Причем обиды было, пожалуй, – даже больше, чем тоски.
   – Там… в монастыре… то были чары… когда я и ты… когда мы с тобой…
   Эржебетт кивнула:
   – Чары. Но ты можешь гордиться. Ты долго не поддавался. Ты держался стойко. Очень стойко для…
   Насмешливая искорка в глазах? Не может быть! Она смеется над ним?! Она смеет смеяться?!
   – Для неискушенного любовью.
   Всеволод выругался – грязно и зло. Да, насмешка присутствовала. Беззвучная и глубоко запрятанная, но…
   – Но ведь тебе было хорошо со мной, воин-чужак?
   Всеволод вспомнил, как в монашеской келье она вилась перед ним и как… и остальное, в общем, он вспомнил тоже. Отчетливо, ярко. Будто только вчера все произошло.
   – Нам обоим было хорошо, не так ли?
   – Так, – вынужден был признать Всеволод.
   – А стоит тебе захотеть, и это повторится вновь, – острый красный язычок скользнул по сухим губам Эржебетт.
   Хотя не такие уж они теперь и сухие. Губы влажно поблескивали в трепещущем факельном свете.
   – И – после – повторится опять…
   Глаза Эржебетт затмила влекущая поволока.
   – И будет продолжаться снова и снова… Ведь мое тело достойно не только грубых деревянных тисков. Ты же помнишь мое тело. Ты же знаешь его…
   Каково это было – практиковать искусство соблазна под тяжким осиновым прессом, без былой колдовской силы… чего это стоило – о том знала только сама Эржебетт. Но воздух вокруг, казалось, звенел и вибрировал от чувственной страсти, исходившей из недр каменной гробницы.
   С трудом, с невероятным трудом Всеволод совладал с собой.
   Поднялась и опустилась рука. Обнаженный меч звякнул о шипастую решетку над обнаженным женским телом. Резкий звук разогнал обволакивающий морок, окончательно привел в чувство.
   – Хватит, тварь! Перестань! Или я прикончу тебя прямо сейчас.
   Действительно, хватит! Попадать под ее чары снова он не собирался.
   Губки Эржебетт скривились. Из томного взгляда ушла похоть. Невероятно, но эта нечисть-девица, замурованная в дереве, металле и камне, опять улыбалась ему. Впрочем, теперь улыбка ее была особенной. Усталая, чуть печальная, снисходительно-спокойная улыбка взрослой умудренной жизнью женщины, совсем неуместная на лице девушки-подростка.
   – Все дело в том, что вас, славные, доблестные воины, изрядно ограничивают в любовных утехах. Это важно. Это позволяет не расслабляться, не разнеживаться, это подчеркивает аскетическую суровость ратного бытия. Это полезно для победы над другими воинами, но это же делает вас бессильными перед…
   А вот сейчас она улыбалась уже иначе. Дерзко, вызывающе. «Перед нами, – молча, одной лишь этой своей улыбкой договорила Эржебетт. – Передо мной».

Глава 44

   – Лидерка, – угрюмо выцедил Всеволод. То, что понял давно. – Ты – оборотень и упырь-лидерка.
   – Упырь? Лидерка? – тихо переспросила она. – Нет, не то, не совсем то… Пьющая-Любящая, – лучше называй меня так. Это ближе к истинному смыслу.
   А ведь Бернгард его предупреждал! С самого начала предупреждал!
   – Лидерка, – задумчиво повторил Всеволод. И попробовал на язык новое, незнакомое: – Пьющая-Любящая…
   – Ты умен и догадлив, воин-чужак, – Эржебетт одарила его еще одной обворожительной улыбкой. Кажется, она уже не боялась. Кажется, поняла, что нужна ему. Пока – нужна. – Ты многое знаешь и еще больше схватываешь на лету. Однако Пьющая-Любящая, как и оборотай – лишь часть меня.
   – Вот как? – Всеволод смотрел на нее исподлобья. – А не много ли в тебе кроется всяческих частей, а? Оборотень, лидерка… Что еще? Кто ты есть на самом деле?
   Он уже спрашивал ее об этом. Она ответила, что понять это будет трудно. И он вновь повторил свой вопрос. Потому что должен понять.
   – Я? – еще одна мимолетная улыбка. Новая. Странная, таинственная. Затем улыбку будто стерли.
   Странное создание, неведомое исчадие темного обиталища с глазами цвета Мертвого озера задумалось, будто прислушиваясь к собственным мыслям и ощущениям. Будто сама сейчас пыталась определить, кто же она. На самом деле – кто.
   – Ну, как тебе объяснить, воин-чужак, кто я… Я – дочь сильной ведьмы вашего людского племени, а значит, тоже в чем-то ведьма. Не постигшая полностью науку ведовства, но все же – особая ведьма.
   «Ведьма? Ведьмина дочь? Бернгард говорил и об этом. Но почему – особая?!»
   – Я – оборотай из племени зверолюдей, но – особый оборотай.
   «Опять? Почему – особый?!»
   – Я – Пьющая-Любящая, испившая второго и ставшая первой.
   «Потому?.. Поэтому?..»
   Но я – уже ни то, ни другое, ни третье. Я – все вместе. Я беру нужное мне от каждой своей ипостаси. Это лучше. Это удобнее. Это позволяет сдерживать Жажду Пьющего и Голод оборотая, насыщаясь пищей людей и пищей иной, доступной только Пьющей-Любящей. Это помогает сохранять человеческий облик и не издыхать от серебра и солнечного света. И противиться послезакатному Часу Зверя. И использовать умения и знания, не доступные людям – тоже. И выживать… Среди оборотаев, чующих во мне оборотая, и среди пьющих, не смеющих поднять руку на Пьющую-Любящую. Среди людей я могу выживать тоже, что, должна признаться, бывает все же труднее.
   – Значит, ты – все вместе? Сразу? Одновременно? – Всеволод морщил лоб и силился осмыслить услышанное.
   – Мы все – одно, ибо мы – друг в друге.
   Всеволод тряхнул головой. «Она – во мне, я – в ней», – так, помнится, говорила половецкая шаманка-волкодлак, пытавшаяся объяснить ему суть оборотничества. Похоже говорила… И «Лучше сказать не умею», – говорила. Но…
   – Но как? Как такое возможно?
   – Я предупреждала – тебе… даже тебе, сметливый воин-чужак, понять будет трудно. Потому что человеку это трудно принять. Хотя на самом деле все просто. Случилось так… Пьющая-Любящая испила могучего оборотая, после чего воедино смешались две сути: его способность менять обличья и ее колдовская сила, необходимая для того же.
   Всеволод вновь вспомнил степную шаманку-оборотня и ее предсмертный рассказ.
   – А я полагал, волкодлаки ищут встречную силу, что позволила бы им перекидываться.
   – В этот же раз сила нашла оборотая, – ответила Эржебетт. – Но то было давно. А не так давно Пьющая-Любящая в оборотайском облике пожрала юную деву, в коей зрела еще большая сила.
   – Еще большая?
   – Частичка великой древней силы. Истинной силы. Силы Первых.
   – Изначальных? – ахнул Всеволод от неожиданной догадки.
   Кажется, он начинал понимать. Не все – кое-что. Но начинал. Колдунья… Дочь колдуньи, убитой Бернгардом… Ведьмина дочь…
   – Она… та несчастная девчонка, которую ты сожрала… она – потомок Изначальных?
   – Так, – коротко подтвердила Эржебетт. – Сила Первых, крывшаяся в ней, перевешивала прочие силы. И Пьющая-Любящая стала ею и ею осталась.
   – Ею… – ошарашенно повторил Всеволод.
   – Юной девой-зверем, полной великой силы и ведающей искусство брать силу других.
   – Пить с чужой кровью? – передернулся он. – Жрать с чужой плотью?
   – Так тоже можно, – Эржебетт усмехнулась, поправила сама себя. – Так тоже – могу. Как Пьющие и оборотаи – могу. Но для меня проще и безопаснее – брать чужую силу с любовью – с полнокровной плотской любовью.
   Потом – добавила. Как показалось Всеволоду, не без гордости:
   – На это способна только Пьющая-Любящая.
   – Почему только она?.. – вскинулся Всеволод. – Только ты – почему? Почему другие упыри – не способны? Так? Как умеешь ты? Почему другим нужна кровь, а любовь – ни к чему?
   Губы Эржебетт презрительно скривились:
   – Потому что они – не я, а я – не они. Потому что Пьящая-Любящая – высшая пьющая. Потому что в нашем мире Пьющая-Любящая всегда стоит над простыми пьющими.
   – Над простыми? – сосредоточенно повторил Всеволод.
   Ах, над простыми пьющими… Какую-то ниточку он поймал. Но пойманный кончик извивался и дергался, норовя вырываться из пальцев. Да и сами пальцы не хотели стискивать его крепко. Страшно потому что вдруг стало пальцам. Всеволод ужаснулся, содрогнулся от новой не сформировавшейся еще до конца, но уже леденящей душу догадки.
   – Простые – просто пьют, – говорила Эржебетт. – Пьют кровь, не умея взять ее силу, а потому никогда не насытятся… К тому же они не подвластны себе. Пьющие-исполняющие – так их еще у нас называют. Это слуги, созданные чужой волей.
   Слуги? Чужой волей?
   Слова Эржебетт доносились до него откуда-то издалека, слова ее звучали глухо, будто проходили сквозь толстые ватные слои. Да он и не слушал уже эту лидерку, волкодлака, ведьмину дочь из колена Изначальных и… еще… кого-то еще… кого-то куда более жуткого…
   Оглушительно бухало сердце. Кровь боевыми барабанами стучала в висках.
   Над простыми пьющими… Пьющими-исполняющими… Слугами чужой воли…
   А кто стоит над ними? Над простыми ненасытными кровопийцами? Над темным упыриным воинством – кто?
   Известно – кто!
   И известно, чья воля над ними довлеет!
   – Ты! – выкрикнул Всеволод, отшатываясь и невольно прикрываясь мечом от саркофага, в котором – получеловек, полуупырь, полуоборотень, полу… Невесть что, невесть кто в котором. Нет, весть что и кто!