Мэнсон Майкл. Конан и грот Дайомы

   – Берут незаметно или отнимают силой… – с насмешкой протянул Конан. – Ты думаешь, для твоей матери-киммерийки было так уж важно, украл ли ее Никатха тайком или отнял силой у родителей или мужа?
   В любом случае она сделалась рабыней и породила такого олуха, как ты! Мохнатую лесную крысу, а не бесстрашного воина с гор Киммерии!
   – И все же я наполовину киммериец, – оскалился Тампоата. – Оскорбляя меня, ты оскорбляешь и свое воровское племя!
   – В том и дело, что наполовину… Знал бы я, какая половина твоей печени киммерийская, а какая – пиктская, давно бы отхватил клинком ненужную часть.
   Молодой пикт, обладавший острым языком, не искал ответа за пазухой. Вытянув сильные руки, он задумчиво посмотрел на них и произнес:
   – Знал бы я, какая рука киммерийская, а какая – пиктская, давно бы снес тебе голову. Пиктской рукой, конечно, чтобы другая не осквернилась кровью родича.
   Пустые угрозы да похвальба, не более того. Они уже подружились, хоть каждый и не хотел этого показать. Тампоата, раскрыв рот, слушал рассказы Конана о похождениях на суше и на море, а киммериец проникся симпатией к недавнему врагу уже по одной той причине, что пикт был живым человеком, а не магическим истуканом вроде Идрайна. Странно, но и Зийна не дичилась нового их спутника, который временами с откровенностью варвара пялился на красивую девушку. Впрочем, то было днем; ночами Тампоата жег отдельный костер шагах в пятидесяти от ложа Конана и Зийны. Он обладал врожденным тактом и свято подчинялся пиктской заповеди: не совать носа в чужую постель. Вождь Деканаватха и мудрые друиды этого не одобряли, и нарушивший традицию отступник обычно кончал жизнь в местах, подобных Сирандолу.
   Но до того, как путники устраивались спать, они долго сидели у общего костра, то перебрасываясь едким словом, то шуткой, то обмениваясь занимательными историями. Однажды, прикончив тушку жирного сирюнча, пикт произнес:
   – Живот мой тоскует по настоящему мясу. Хорошо бы подстрелить оленя… Не то я, как предок наш Семитха, перегрызу кому-нибудь горло – тебе, киммериец, или твоей женщине, которая на вид гораздо вкуснее.
   – Разве в твоем племени пожирают людей? – Конан удивленно воззрился на Тампоату.
   – Нет, сейчас нет… Но старики говорили, что так было не всегда. Прежде ели… в память о Семитхе и его брате Кулриксе.
   Зийна, вздрогнув, прижалась к Конану, но не сказала ни слова. Ей нравились страшные истории, а то, о чем обычно толковали у вечернего костра пикт и киммериец, было страшным – таким страшным, что от рассказов этих завяли бы все цветы, засохли бы все щедрые виноградники Пуантена.
   – Семитха и Кулрикс считались великими вождями, – начал Тампоата, – и правили они в те давние времена, когда наше племя обитало не на Большой Земле, а на далеких островах в Западном океане…
   – Значит, до Великого Потопа? – шепнула Зийна.
   – Да, до Потопа… Говорят, на тех островах было много места, много долин и лесов, и вересковых пустошей, и скал с пещерами, и деревьев, и всякого зверья, подходящего в пищу лесным людям. Только в один из дней по божьему соизволению все звери куда-то подевались, и среди пиктов начался голод. Страшный голод, от которого люди перемерли; остались лишь вожди, Семитха и Кулрикс, потому что были они лучшими из охотников и пока что ухитрялись находить пищу своим женам. А ведь каждый кормил десятерых женщин, не считая их малолетних детей!
   Когда же все прочие пикты сгинули, стало Семитхе и Кулриксу ясно, что лишь от их чресел произойдет новое племя, и суждено им сделаться родоначальниками бессчетных будущих поколений. Так, видать, желали боги: хотели уничтожить всех слабых и продлить род сильных. Но, чтобы продлить, нужна пища, а зверя и рыбы по-прежнему не было; ни оленей и кабанов в лесу, ни щук и сазанов в озерах. И поняли Семитха и Кулрикс, что выживет только один из них – если выживет вообще. Видно, богам хотелось произвести новое племя от самого крепкого корня.
   Но к тому времени братья ослабли и не могли искать добычу, а жены их и вовсе не держались на ногах. Что же касается детей, то все они перемерли; как водится, в голодные годы малолетние да старики погибают первыми. И, видя такое бедствие, сказал Кулрикс: «Если б мне съесть кусок мяса, то сила моя вернулась бы, и я непременно промыслил жирного кабана». Семитха же решил испытать божественную волю и ответил так: «Отрежу я, брат, свою левую ногу, вот и будет мясо. Приготовь его и съешь, а потом иди в лес. И пусть боги пошлют тебе добычу».
   Так они и сделали. Кулрикс насытился, взял лук со стрелами и пошел на охоту. Весь день бродил он по лесам и полянам, глядел в реки да озера, но не высмотрел ничего, кроме пустоты; а на закате вернулся и сказал Семитхе, что не удалось ему добыть ни зверя, ни рыбы. «Что ж, – ответил ему брат, – у меня осталась еще одна нога. Съешь ее, и завтра снова испытаем твою удачу».
   Но удачи Кулриксу не было. Опять пробродил он целый день и вернулся в хижину к Семитхе угрюмый и мрачный, сбросил плащ, швырнул в угол оружие и завалился спать. Спал же он на спине, запрокинув голову, так что шея выгнулась дугой и на горле была видна каждая косточка.
   Поглядел на брата Семитха и понял, что не желают боги даровать Кулриксу милость и удачу. Сам же он едва двигался, ослабев от голода и потери крови, и пальцы его не могли ни тетивы натянуть, ни стиснуть рукоятку ножа. И понял он, что умрет на следующий день, не испытав своего счастья, а вместе с ним умрет и племя пиктов, ибо Кулриксу боги явно не благоволили. Кто может разобраться в их намерениях? Никто! Боги повелевают, а люди выполняют…
   С этой мыслью Семитха подполз к брату и перекусил ему горло. Напился он крови и ощутил, что силы прибыло; съел мяса и увидел, что раны его зарубцевались. Тогда поднял он лук, выполз из хижины и тут же столкнулся нос к носу с огромной дикой свиньей. Пристрелил ее Семитха, и начал кормить своих женщин мясом, и кормил до тех пор, пока не встали они на ноги и не обрели прежнюю резвость. Тем временем звери приходили прямо к хижине Семитхи, и он стрелял на выбор кабанов и оленей, медведей и лосей – а это значило, что взор богов покоится на нем, коль он, безногий, может промыслить добычу для себя и двадцати женщин. Вернулась к Семитхе телесная мощь, и понял он, в чем заключается его предназначение…
   – В чем? – тихонько спросила Зийна, не спуская с рассказчика потемневших глаз.
   – Конечно, породить новое племя, – пояснил Тампоата. – То был священный долг Семитхи, выполненный им с честью, клянусь Гуллом!
   – Кром! Как же он, безногий, справлялся с двадцатью женщинами? – поразился Конан. Он слушал рассказ Тампоаты не без интереса, размышляя о том, что и пикты вроде бы являются людьми: хоть они носят волчьи шкуры и поклоняются какому-то ничтожному Гуллу, но так же любят забавные истории, как жители цивилизованных стран. Это было почти открытием.
   – Что с того, что безногий! – молвил Тампоата, усмехаясь. – Детей делают не ногами… Ходить он не мог, но в остальном, как говорится в преданиях, был мужем хоть куда! Все мы, нынешние пикты, его потомки. Только южные произошли от десяти жен Кулрикса, а северные – от женщин Семитхи.
   – Что же сталось с Кулриксом, братом его? – вновь задала вопрос Зийна.
   – Останки, что не доел Семитха, женщины подвесили в дубовой роще, пожертвовав богам. С тех пор и родился обычай привязывать к ветвям дуба тех, кто погиб достойной смертью. Раньше боги Леса, Неба и Луны принимали в жертву только пиктов, но со временем нрав их сделался мягче, и теперь они не брезгуют людьми других племен.
   – Не знаю, можно ли назвать достойной смерть этого Кулрикса, которому брат перегрыз горло, – заявил Конан. – По мне, так все это детские сказки и одно вранье. К примеру, ты говорил, что Семитха охотился с луком, но ваши пикты не знали такого оружия, пока не перебрались на туранский материк. У них были пращи, да копья, да каменные топоры, вот и все! Клянусь Кромом, про это мне доподлинно известно!
   – От кого же? – вскинулся Тампоата.
   – От того, кто видел твоих предков тысячи лет назад и потрошил их, словно куропаток!
   – Ха! И ты называешь мои истории враньем? А сам… сам-то… – Тампоата хлопнул ладонями по земле, подняв тучу пепла, и зашелся хохотом. – Кто мог видеть моих предков тысячи лет назад и дожить до наших времен? Кто мог поведать об увиденном глупому киммерийцу? Хотелось бы мне познакомиться с этим человеком!
   – С чего ты взял, что он – человек? Он был духом, и остался духом… Рана Риорда, Небесная Секира – слышал о такой? Священный топор атлантов, который сшиб больше пиктских голов, чем встретилось тебе за всю жизнь!
   Внезапно лицо Тампоаты стало серьезным; брови мрачно сдвинулись, а в серых глазах промелькнули тревожные огоньки.
   – Да, я слышал об этом колдовском оружии от наших стариков, – пробормотал он. – Но ведь оно исчезло… пропало так давно, что мудрые друиды потеряли его кровавый след… Или?.. – Он вскинул опасливый взгляд на Конана.
   – Или! Пропавшее всегда можно разыскать, или оно разыщет тебя само, – с усмешкой произнес киммериец. – Я был знаком с Рана Риордой, духом Секиры, и выслушал много историй о давних временах, когда у Призрака не мутилось в голове. Но в остальное время… – Лицо Конана перекосила гримаса отвращения.
   – А что в остальное время? – спросила Зийна, трепеща от ужаса и любопытства.
   – В остальное время он требовал крови. Крр-роовь, крр-роовь! – проскрежетал Конан, явно передразнивая кого-то, и добавил: – Особенно он домогался крови пиктов и стигийцев. Стигийцы держали его в заточении, а пиктов он всегда ненавидел. Теперь же Рана Риорда… – тут киммерийцу показалось, что Тампоата будто помертвел лицом, и он, расхохотавшись, похлопал пикта по плечу: – Не падай духом, лесная крыса! Теперь призрак, вместе с Секирой, покоится столь далеко, что до ваших смрадных джунглей и гнилых пустошей ему вовек не добраться! Он на краю земного диска, на южном материке My, ржавеет там в густых туманах!
   Тампоата с облегчением перевел дух; видно, пиктские сказки о Небесной Секире атлантов были не страшнее преданий о прародителе Семитхе и его незадачливом брате Кулриксе. Пытливо уставившись на Конана, юноша спросил:
   – А откуда тебе известно, что Секира на южном материке? Кто сказал об этом? И достоин ли тот человек веры?
   – Достоин. Ибо я сам отнес Рана Риорду в те далекие земли и своими руками положил на древний алтарь из белого камня на высокой скале.
   – Давно ли это было? – с недоверием прищурился пикт.
   – Недавно.
   – И ты успел вернуться с края света, поплавать в Западном океане и постранствовать в наших лесах? Каким же образом, а?
   – То, – промолвил Конан, – совсем другая история. И если ты, любопытный крысеныш, сбережешь свою печень и уши, а заодно и голову, я как-нибудь ее расскажу.

* * *

   Дайома, Владычица Острова Снов, пребывала в тревогах и печалях.
   Ее возлюбленный вновь остался без защиты и присмотра! И повинен в том был ничтожный пиктский Колдун, недоучка, вызубривший едва ли пару сотен заклинаний! Не будь этот Зартрикс столь далек, она обратила бы его в ящерицу! В безногую змею, обреченную пресмыкаться во прахе!
   Мерзкий старик!
   И все же у него хватило сил, чтобы наложить на голема сонные чары… Чары снов, коими повелевала она, Владычица Дайома! Это казалось самым нестерпимым и оскорбительным.
   Но то, что создано, может быть и разрушено. Тем более, когда смертный маг пытается противодействовать ей, почти богине! Прекраснейшей из женщин, которую некогда почтил своим вниманием сам Ормазд!
   Не мешкая, Дайома начала собирать все необходимое для ритуала пробуждения, но отвлеклась, заглянув в свое волшебное зеркало – ее снедало желание увидеть возлюбленного.
   Он шел по мрачной сырой равнине, освещенной косыми лучами заходящего солнца. Он был грязен и одет в вонючие волчьи шкуры; серый капюшон прикрывал его лицо, кожа обветрилась, щеки запали, но в глазах по-прежнему пылал неукротимый синий огонь. Он выглядел усталым и голодным, но шаг его был тверд, а могучая рука покоилась на рукояти волшебного кинжала. Он казался воплощением отваги, упорства и мужской силы; и сердце Владычицы сладко замерло, будто плечи ее вдруг ощутили тяжесть ладоней киммерийца.
   За возлюбленным шагали еще двое: девушка-пуантенка и пикт, оба – одного роста, почти неразличимые в бесформенных меховых плащах. Дайома подарила им пренебрежительную усмешку. Иного они не заслуживали: ничтожная смертная женщина, считавшая себя равной Владычице Снов, и дикарь-пикт, ничтожный смертный мужчина, возжелавший заменить несокрушимого Идрайна.
   Конечно, возлюбленный тоже являлся смертным, но он был великим героем, для которого открывалась дорога к бессмертию. Подобные избранники судьбы не должны умирать! Так считала Дайома, и она надеялась, что благостный Митра, светлый Ормазд и Изида, покровительница любящих, подарят ей возлюбленного киммерийца на долгие годы – или хотя бы на три-четыре столетия. Лишь бы он вернулся! Тут, на Острове Снов, смерть не властна над ним!
   Вздохнув, она отложила зеркало и принялась доставать из ларца магические предметы: жезл, чашу, браслет, нож и кусок бархата. Все эти вещи имели разный цвет, как и полагалось для задуманного ею колдовства; жезл был выточен из красного дерева, чаша сверкала полированными малахитовыми боками, золотой браслет символизировал желтое, нож из обсидиана казался лезвием тьмы, а синий бархат – клочком вечернего неба.
   Владычица кликнула служанок – Голубку, Белочку, Лисичку и остальных. Каждой она поручила нести один из колдовских амулетов, сама же взяла в руки зеркало; на лбу ее сверкал лунный камень. Неторопливо, торжественно, они миновали залу для пиршеств и подземный сад, потом поднялись по лестнице. Воины с лицами тигров и львов сопровождали их; один нес маленький резной столик из благовонного сандала.
   Б гроте, открытом морю и небу, царила тишина; лишь ласково шуршали волны, набегая на золотистый песок, да где-то вдали, за прибрежными скалами, раздавался птичий щебет. Повинуясь жесту Дайомы, воин опустил столик из сандала и шагнул обратно к дворцовым вратам – туда, где замер строй фигур в доспехах из черепашьих панцирей, украшенных перламутром. Блестящие секиры и трезубцы лежали на плечах стражей, знак луны сиял на их щитах.
   Владычица кивнула служанкам, и хоровод разноцветных одежд медленно закружился вокруг сандалового столика. Первая девушка расстелила на нем бархатную ткань; вторая поставила чашу, третья положила нож, четвертая – жезл, пятая – браслет. Закончив этот подготовительный ритуал, они отступили, и Владычица, сняв лунный камень на золотой цепочке, коснулась им поочередно чаши, ножа, жезла и браслета. Талисманы вспыхнули и засияли, каждый своим цветом, еще неярким, но готовым разгореться по первому же велению. Теперь Дайома разжала пальцы, и ее лунный камень скользнул в объятия синего бархата.
   Она простерла руки к столу и чуть слышно зашептала:

 
Алый жезл,
Черный нож,
Зеленая чаша,
Синий бархат.
Белый камень,
Желтый браслет!
Слейтесь воедино!
Слейтесь, соединитесь,
Породите то, что я велю!
Вспыхни, мост меж берегами!
Вспыхни и соедини, потом – исчезни!
 

   Слова были просты, но в звуках их, и в их чередовании, и в голосе Дайомы таилась магическая сила – не та, что сотрясает землю и горы, но иная, производящая воздействия хрупкие, тонкие и невесомые, едва колеблющие мировой эфир. Ибо что может быть более тонким, более хрупким и невесомым, чем радуга?
   Красный луч протянулся от жезла и, частью смешавшись с черным, породил оранжевый цвет; чистые световые колонны, желтая и зеленая, вознеслись от браслета и чаши; испущенный же бархатом сияющий столб расщепился натрое: один луч был синим, а два других, соединившихся с белым и черным, блистали небесной голубизной и фиолетовыми гранями аметиста. Теперь над столом трепетал радужный стебель; он вытягивался вверх, в вечернее небо, все сильней и сильней изгибался к востоку, превращаясь в многоцветную высокую арку бесплотного моста.
   Дайома быстро подошла к столу, склонилась над ним; ее лицо окутывали яркие световые блики. Красный и оранжевый, желтый и зеленый, голубой, синий, фиолетовый… Иллюзорная радуга простиралась над островом и морем, летела к далекому берегу, к мрачной долине меж скалистых стен, к капищу, отмеченному пятью черными камнями, к груде посеревших костяков, к могучему телу, скованному необоримым сном…
   Ощутив ее присутствие и ее могущество, крысоподобные демоны, дремавшие в куче костей, с паническим писком ринулись вниз, в свои смрадные подземные норы. Брезгливая гримаса исказила прекрасные черты Дайомы: Эти твари были так омерзительны! Но, преодолевая отвращение, она продолжала искать – пока ее бесплотная мысль не коснулась разума спящего исполина.
   Она вздохнула с облегчением; как и ожидалось, пиктский друид не сумел обратить Идрайна в камень. Искра жизни все еще тлела в груди голема – слабая искра, но вполне достаточная, чтобы распалить животворный костер. Он даже видел сны – странные сны, наполовину человеческие, наполовину такие, что снятся скалам и утесам, вознесенным над морской гладью.
   Довольно улыбнувшись, Дайома пробудила голема. Он встал, сжимая свою секиру, отряхивая с плеч обломки истлевших костей Сирандола; губы его шевельнулись, произнося слова почтения и покорности госпоже. Но Владычица Острова Снов нетерпеливо прервала Идрайна, напомнив, что он должен торопиться. Железный обруч на голове возлюбленного покажет направление; спеши же, спеши, верный слуга! Спеши, и помни о награде!
   Огромные ступни голема давили кости и черепа, обращая их в серую пыль. Он преодолел магическую защиту пяти камней, сунул за пояс секиру и зашагал на север. С каждым мигом его движения становились все уверенней, походка – тверже; на лице, обычно бесстрастном, появилось выражение озабоченности.
   Быстрей, поторопила его Дайома; спеши и помни о награде!
   Голем вздрогнул и помчался плавными стремительными скачками. Подошвы его сапог оставляли глубокие вмятины в сырой почве.
   Владычица Острова Снов со вздохом выпрямилась и отступила от стола; дело было сделано, сияющая радуга в небесах погасла. Она взглянула в свой магический кристалл, увидела возлюбленного, сидевшего у костра, и улыбнулась ему; затем повелительным жестом подозвала служанок.

* * *

   Путь Конана отклонился к западу, к прибрежным утесам, за которыми бушевало море. Тут встречались сосновые рощицы и заросли разлапистых елей; тут, в укромных бухтах, прятались ванирские подворья – побольше, принадлежавшие вождям, и совсем маленькие, в которых обитала одна семья, какой-нибудь рыбак или охотник с женой и полудюжиной рыжеголовых отпрысков. Смутные мысли бродили у Конана в голове; он собирался заглянуть в подходящую ванирскую усадьбу и либо найти там дружину из крепких молодцов, готовых штурмовать хоть замок колдуна, хоть ворота мрачного царства Нергала, либо выведать, где можно разжиться сотней-другой воинов. Не исключалось, что такой визит мог закончиться дракой. Все зависело от обстоятельств: как его примут, куда посадят, какой кусок поднесут – или предложат, вместо мяса и пива, понюхать лезвие секиры.
   Размышляя на сей счет и прислушиваясь к грохоту волн, упрямо таранивших берег, он хриплым голосом напевал:
   Рубите мачты, ребята, И снасти рубите тоже! Атоллы на горизонте Сияют коралловой кожей!
   Песня будила невеселые воспоминания – о кормчем Шуге, старом псе, об Одноухом, десятнике стрелков, о Карате, парусном мастере, о мошеннике Броде, Кривом Козле, Стимо с бычьим загривком, недоумке Рикозе и прочих головорезах, ходивших с ним на «Тигрице». Эх, были б барахтанцы тут, не пришлось бы сговариваться с ванами, искать у них людей! С другой стороны, если б его парни были, к чему тогда мстить Гор-Небсехту, этой склизкой стигийской гадюке? – думал Конан. Тогда он бы о колдуне и слыхом не слыхивал, как и о Дайоме, Владычице Острова Снов!
   Но судьба сулила иначе, и теперь, подбираясь к замку Кро Ганбор, Конан мечтал, как справит тризну по своему экипажу – причем не багряным барахтанским вином, а кровью! Вот только воинов у него маловато: один пикт и одна пуантенка…
   С ванирами можно было сговориться – с каким-нибудь вождем, готовым обокрасть мать родную, не то что богатый замок. Вождем у ванов считался всякий, кто мог снарядить боевое судно и два-три десятка воинов, но такой предводитель Конану не подходил; для штурма Кро Ганбора требовался отряд побольше. Иногда он сожалел, что люди Никатхи остались в своих вересковых пустошах и лесах. На худой конец он мог бы повести на север и это воинство, преодолев свою неприязнь к пиктам – вот только чем бы закончилось дело? Пикты сражались каменным оружием, а у ванирской дружины Гор-Небсехта наверняка были стальные клинки и копья, крепкие медные кольчуги да бронзовые рогатые шлемы. Нет, думал Конан, против ванов лучше нанять ванов, если не имеешь под рукой кого получше – скажем, киммерийцев.
   План его был вполне реальным, ибо смертельной вражды между ванирами и киммерийцами не было. Они то ссорились, то мирились; иногда вместе воевали с асами, иногда ходили в набег на Гиперборею, а временами случалось и обратное: киммерийцы и асиры, вступив в союз, обрушивались на Ванахейм. Многое зависело от вождей, от их междоусобиц и счетов друг с другом. Бывало так, что ван ненавидел вана сильнее, чем асира или киммерийца, и охотно принимал помощь иноплеменников, чтобы пустить кровь сородичу. И потому Конан полагал, что сможет с кем-нибудь сговориться – тем более, что в этих северных краях имя его пользовалось известностью и даже почетом. Вот только бы пикт не сделался помехой… Если он заявится в ванирскую усадьбу с Тампоатой, может случиться что угодно… Ваниры любили пиктов не больше, чем киммерийцы.
   Тампоата же, не ведая о сомнениях Конана, бодро шагал вперед, размышляя вслух об обычаях пиктов и киммерийцев, о древних традициях и богах.
   – Рассказывала мне мать, – говорил он, – что вашему Крому нет до людей никакого дела. Как появится на свет младенец, посмотрит Кром на него один-единственный раз, и если тот выживет, тогда богу вашему и заботы нет. А не выживет, так кидают младенца псам… Верно ли это?
   – Верно, – подтвердил Конан.
   – Плохой обычай. Наш Гулл заботится о всякой живой душе, и потому пикты многочисленны, как песок на морском берегу, а киммерийцев мало.
   – Зато каждый словно скала, а песок, как ведомо всякому, расступается перед ударом камня.
   – И поглощает его, клянусь волчьими ребрами! Нет, пикты – живучее племя, и никакие удары их не страшат! Возьми, к примеру, Семитху, о коем я рассказывал прошлый раз: смог бы киммериец, подобно ему, возродить целое племя?
   – Ваш Семитха – хейворк, людоед, – возразил Конан. – Ничем не лучше кутруба! И племя он породил людоедское. Довелось мне поглядеть на ваших пиктов под Тасцеланом, лет восемь назад. В том, что они аквилонскую крепость сожгли, нет позора; в крепости сидели воины, стрелки да копьеносцы. Но потом начали они резать переселенцев, а тела их подвергать осквернению – полосовать ножами, выкалывать глаза, вырывать кишки. К чему?
   – А разве киммерийцы не вырезают у врагов печень? – вскинулся Тампоата.
   – Только у воинов. Я же говорил о мирных переселенцах.
   – Мирных, как же! Она заняли исконные наши земли за Громовой рекой! Конаджохара и Боссонские топи издревле принадлежали пиктам!
   Это было истинной правдой, и Конан ничего не ответил. Наступило молчание; путники медленно пробирались вдоль скал, не забывая поглядывать по сторонам. Безлюдные земли, разделявшие Пустоши Пиктов и Ванахейм, кончились, и теперь они могли в любой момент наткнуться на какую-нибудь усадьбу или на охотника-вана. Слева от них, на расстоянии полусотни локтей, тянулись прибрежные утесы, справа уходила на восток, широкая равнина, покрытая мхом и первыми ростками травы; в ванахеймской тундре наконец начиналось лето, короткое, как хвост сирюнча.
   Разговорчивый пикт не мог вынести долгого молчания. Отбросив капюшон на спину, он поинтересовался:
   – Про каких хейворков и кутрубов ты помянул? Что это за твари? И водятся ли в здешних местах?
   – Хейворки – сыновья Ледяного Великана Имира, – пояснил Конан, – Ростом они втрое выше обычных людей и приходят вместе со снежными бурями. Сила их велика, но и от этих гигантов можно оборониться: не любят они жарких костров, раскаленных камней очага да черного теплого дыма. Опасней дочери Имира, ледяные девы. Пляшут они обнаженными среди вьюг, чаруют путника своим белоснежным телом и замораживают до смерти. Одни говорят, что можно отогнать их заколдованным железом, другие же уверены, что нет от них спасенья! Видел я одну…
   – Когда? – с жадным любопытством спросил Тампоата.
   – Лет шесть или семь прошло. Ходили мы тогда в набег с асирами на ванов. Все полегли в бою, кроме меня… Тут она и явилась!
   – Как же ты спасся? Киммериец пожал плечами.
   – Дело случая! Шли за мной побратимы, асы Ньорд и Хорса… Они-то и нашли меня, обмороженного, в снегу. Нашли, отогрели и спасли… А потом поведали о колдовских плясках Имировых дочерей… Правда, страшны эти девы лишь мужчинам, а над женщинами у них власти нет.
   – Почему? – подала голос Зийна, обласкав Конана взглядом голубых глаз.
   – Потому, малышка, что дочери Имира склоняют мужчин к любви и к смерти в своих ледяных объятьях. А женщине обниматься с женщиной толку нет.