Страница:
– Значит, твоя девушка нас спасет в случае чего, – ухмыльнулся Тампоата. – И сейчас тепло, не время для метелей и вьюг… Стоит ли опасаться?
– Опасаться стоит всегда, – молвил Конан. – В Ванахейме даже летом падает снег.
Они снова замолчали, потом Зийна напомнила:
– Ты еще говорил о кутрубах…
– Кром! Эти твари опасней ледяных хейворков, потому как умеют летать! И еще они вечно голодны и пожирают людей словно баранов, фаршированных фисташками. Но водятся кугрубы в жарких краях, в горах и пустынях Иранистана, так что здесь они нам не страшны.
– И с ними тебе доводилось встречаться? – спросил Тампоата.
– Доводилось. С одним сидел я вместе в стигийской крепости, в темнице. Звали его Шапшум; огромный парень с волосатой шкурой и клыками длиной в ладонь…
Конан сделал паузу, припоминая. Молодой пикт толкнул его локтем в бок.
– Клянусь богами Леса, Неба и Луны! Каждое слово надо из тебя вытягивать, киммериец! Ну, сидели вы в крепости… А что потом?
– Потом вырвались на волю и разнесли ту крепость по камешкам. Правда, разносил Шапшум и жрал стигийцев одного за другим, а я искал в развалинах сокровища.
– И нашел?
– Нашел.
– А куда они делись?
Конан пожал плечами и усмехнулся.
– Куда деваются все сокровища? В сундуки кабатчиков, как ведомо всем… Многое я пропил-прогулял в Аргосе да Шеме, но остатков хватило, чтоб снарядить судно да набрать на Барахах добрую команду… Только и корабль тот, и люди мои пошли на дно по воле злобного колдуна.
– Это какого же?
– Того, в чьи владения мы идем, – коротко ответил Конан. Ему не хотелось распространяться о цели их странствий. Зийна не бросила бы его даже на краю света, а Тампоате достаточно было слов старого Зартрикса: мол, помоги киммерийцу уничтожить зло, что затаилось на севере, в каменных башнях у берега моря. Хоть пикт и был любопытен словно сирюнч, но лишних вопросов не задавал.
За недолгие дни совместных странствий Конан к нему привязался. Прежде глядел он на пиктов сквозь прицел арбалета, либо ловил на копье, либо бил секирой; и мало с кем из них довелось ему обменяться словом. Теперь же пикт шел рядом с ним, и постепенно Конану открывалась душа лесного народа: источники их безумной отваги, их кодекс чести, их предания и обычаи, жестокие, но по-своему справедливые. Правда, Тампоата, сын Никатхи и киммерийской пленницы, являлся необычным пиктом: не угрюмым, как его сородичи, а веселым, не молчаливым, но скорее разговорчивым и любопытным. И он, безусловно, был куда более приятным спутником, чем сероликий Идрайн. Он был человеком!
Сейчас Тампоата толковал об оружии.
– Разве железный топор крепче каменного? – говорил он. – Попробуй, ударь железом по камню – только искры полетят! Так что в крепости они равны. Но железо надо достать из земли и, как говорят, долго калить в огне, а потом трудиться над ним с молотами и другими хитрыми штуками, что позволяют держать раскаленный клинок или топор, острить его край, проделывать в нужных местах дыры. С камнем все проще: нашел подходящий осколок, оббил его, заточил – вот тебе и секира! К тому же железо поедает ржавчина, а камень…
– Пока ржавчина сожрет клинок, им можно срубить много голов, – прервал пикта Конан, поглаживая рукоять зингарского меча. – А если ты мажешь сталь жиром, то ей никакая ржавчина не страшна.
– Жиром! – воскликнул Тампоата. – Жиром! Кормить мертвое железо добрым жиром, который можно съесть! Нет, это не для пиктов!
– Просто пикты прожорливы и ленивы, а потому не желают возиться с железом и выучить кузнечное ремесло.
– Пикты благородны и преданы обычаям старины! А в старину все делалось из камня.
– То время давно прошло.
– Ха! Для киммерийцев и прочих иноплеменников, не чтящих заветы Гулла, может и прошло! Но пикты живут по старым законам.
– Однако все остальные живут иначе. Пиктам хочется переупрямить весь мир?
– Пиктам нет дела до вашего мира!
Они заспорили: пикт горячился и сверкал глазами, доказывая преимущества каменных секир и копий с кремневыми наконечниками, Конан, усмехаясь, твердил свое. Наконец он остановился, вытянул руку к торчавшему слева огромному валуну и сказал:
– Видишь этот утес? Ставлю челюсть Крома против задницы Гулла, тебе не поразить его копьем! Слишком оно тяжело и неуклюже, и с пятидесяти локтей ты не попадешь даже в большой камень. Значит, не попадешь и в человека! А я сделаю это с легкостью. – Он взвесил в ладони зингарское копье с изящным листовидным лезвием.
– Не попаду? – Тампоата тоже остановился и сбросил на землю свой плащ, лук и колчан. – Считай, что Кром уже лишился челюсти!
Он начал раскачивать копье – массивное, с ясеневым древком и широким наконечником из пластины кремня.
С одной стороны она была заточена, с другой оканчивалась плоским язычком, вставленным в расщеп древка и залитым какой-то черной субстанцией. Поверх клея был туго намотан кожаный ремешок, а в него вплетены украшения – пара ярких перьев и связка пресноводных ракушек.
Мышцы Тампоаты вздулись под смуглой кожей. Глядя на его мощные руки и ухватку опытного копейщика, Конан уже не был столь уверен, что выиграет этот спор. Метательное орудие пикта и в самом деле казалось неуклюжим, но сила и ловкость юноши могли преодолеть сей недостаток.
Тампоата подмигнул Зийне, потом с усмешкой покосился на киммерийца.
– Сейчас ты увидишь, как пикты мечут копья!
– Кром! Как будто я этого не видел! – буркнул Конан. – Давай, крысеныш, бросай!
Копье молнией вылетело из руки Тампоаты, описало в небе плавную дугу и ударилось о вершину валуна, Пикт испустил победный вопль; черты его озарились торжеством, глаза сияли. Он даже подпрыгнул от восторга.
В следующий миг в воздухе сверкнула гудящая сталь, и Тампоата рухнул на землю. Страшный удар отбросил его на несколько шагов, опрокинул на спину; грудь пикта была рассечена до позвоночника, кровь хлестала потоком, но на лице все еще застыло победоносное ликующее выражение: он умер мгновенно, в момент своего торжества, не успев осознать, что умирает. Так гибнет юное дерево, срубленное одним могучим и безжалостным замахом клинка.
Конан, ошеломленный, услышал вскрик Зийны и тут же схватился за меч. Что за враги им угрожали в этой пустыне? Кто сразил пикта, еще вздох назад полного жизни и радости победы? Ваниры? Но разве сумел бы лучший их воин, лучший охотник подкрасться незамеченным?
Туман бешенства перед глазами киммерийца рассеялся; теперь он ясно видел оружие, поразившее его друга. То была секира – огромная тяжкая секира из блистающей стали, какую не сумел бы метнуть на пятьдесят локтей ни один ванирский богатырь. Конан узнал ее.
Бормоча ругательства, он с лязгом вдвинул меч в ножны и повернулся к проклятому валуну. Копье Тампоаты лежало у его подножья, а рядом, наступив на древко ногой, стоял Идрайн. Конану показалось, что он попирает не деревянную палку, а шею мертвого пикта.
– Эй, серая нечисть! – рявкнул киммериец. – Зачем ты убил его?
На равнодушной физиономии голема не дрогнул ни единый мускул. Потом губы его шевельнулись, и Конан услышал:
– Он бросил в меня копье. Да и зачем тебе этот пикт, господин? Я снова с тобой. Я сберегу тебя лучше тысячи лесных крыс.
– Не смей их так называть, ты, недоумок!
– Я лишь повторяю твои слова, господин.
Конан безнадежно махнул рукой и повернулся к Зийне, По щекам девушки бежали слезы; склонившись над Тампоатой, она пыталась вырвать секиру из его груди, но та была слишком тяжелой для женских рук. Или, возможно, слишком крепко засела в костях.
Но скоро Гор-Небсехт вновь обнаружил киммерийца: тот уже очутился в тундре вместе со своей женщиной. Однако серокожего гиганта с ними не было, а вместо него добавился другой спутник, гораздо ниже ростом и не такой мощный на вид. Этот воин, облаченный в плащ из волчьей шкуры, был вооружен каменной секирой и копьем с кремневым лезвием, а в его колчане топорщились стрелы – и Гор-Небсехт готов был прозакладывать свою голову против комка снега, что острия этих стрел тоже высечены из кремня.
Пикт, несомненно, пикт! Но почему он связался с киммерийцем? Попал к нему в плен? Однако казалось странным, что победитель не отнял у побежденного оружия и обращается с ним вполне по-приятельски… И куда подевался серокожий?
С появлением исполина появилась и новая загадка. Серокожий прикончил пикта, и Гор-Небсехт не без удовольствия наблюдал эту сцену. Они, видно, вступили в поединок: пикт метнул копье, а серокожий – свою огромную секиру, разрубившую противнику ребра. Могучий удар! Стигиец не сомневался, что ни один из его ванов, ни Сигворд, ни Фингаст, ни отцеубийца Торкол, не могли бы повторить такого молодецкого броска.
Но, несмотря на тайны и загадки, окружавшие странствие киммерийца, ясным было одно: с каждым днем он приближался к Кро Ганбору. Разумеется, не без цели! И Гор-Небсехт полагал, что та цель ведома лишь самому киммерийцу да рыжеволосой ведьме, Владычице Острова Снов.
Его дальние планы не изменились; стигийский маг все еще жаждал лично отправиться на остров и захватить его хозяйку. Но кое в чем он сделал исправления: например, решил отправить в усадьбу Эйрима не пятьдесят, а сто воинов, и сделать это побыстрее. Торкол и Фингаст присмотрят за Эйримом в четыре глаза, и когда их господин ступит на подворье ванирского вождя, все будет готово к плаванию. Власть над стихиями иногда возвращалась к Гор-Небсехту, временами же надолго покидала колдуна, но он полагал, что сотня воинов скомпенсирует его слабость.
Что касается киммерийца, то было бы изысканным удовольствием продемонстрировать его труп зеленоглазой ведьме. Пожалуй, гибель любовника могла бы окончательно ее сломить и погрузить в горе; а женщина в горести всегда ищет, к кому прислониться…
И Гор-Небсехт, дождавшись момента, когда Сила вернулась к нему, принялся собирать стаи темных облаков, насыщая их холодом, снегом и ледяными кристаллами льда. Памятуя о живучести и несомненной хитрости киммерийца, он озаботился привлечь союзников, коими раньше пренебрегал, уверенный в своем могуществе. Сможет ли он на сей раз поднять такую бурю, чтобы свирепствовала она дней пять или шесть, наверняка покончив и с киммерийцем, и с его серокожим спутником? Кто знает… Но если в снежных вихрях пурги им явится одна из дочерей Имира, они станут трупами. Холодными замерзшими статуями, очарованно глядящими в пустоту бескрайней тундры – туда, где в завораживающем танце изгибалось нагое манящее тело снежной красавицы. Ей не придется долго плясать; хватит времени с утра до полудня!
Выбрав подходящий момент, Гор-Небсехт отправил мысленное повеление и получил ответ. Имир, жестокий великан, властвовавший над равнинами Ванахейма, был доволен; он ненавидел все живое и не упускал случая расправиться с путниками, особенно – с чужаками. По этой же причине он ненавидел и Гор-Небсехта, но не мог причинить ему зла: стигиец не страшился холодов, ибо сердце его давно покрылось ледяной броней. И танцы снежных дев были ему не страшны; он жаждал обладать не красавицей из льда, а рыжекудрой зеленоглазой женщиной, с теплой плотью и горячей кровью. Пожалуй, он даже любил ее – на свой манер, как любят люди с холодной душой, для которых это чувство неотделимо от безраздельного и полного владычества над предметом страсти. Самопожертвование любви было ему неведомо.
ГЛАВА 10
Имир!
Дух Изменчивости был заинтересован – едва ли не восхищен! – ловкостью Избранника. Он даже задумывался над тем, не вернуть ли стигийцу свое прежнее благоволение и покровительство, но мысль переселиться в тело удачливого Эйрима либо другого воина уже овладела Им; Он решил ничего не менять, лишь изредка подталкивая ситуацию к неминуемой развязке.
Но Избранник, этот Гор-Небсехт, был хитер! Там, где не хватало собственной его силы, он собирался использовать ванирского божка, злобного демона, коему поклонялись рыжебородые потомки полярных обезьян. Впрочем, ни ваниры (если не считать Эйрима), ни их бог не вызывали у Аррака никакого интереса, и всю затею стигийца он рассматривал совершенно под иным углом зрения, чем сам Избранник.
Серокожий! Этот гигант, искусный и безжалостный воин, казался ему все более и более любопытным. Конечно, он – прах земной, как и Эйрим, и Гор-Небсехт и прочие людишки; но в этой серой горстке праха встречались твердые камни, свидетельство незаурядной жестокости и крепкого характера. Не всякий человек способен разделаться с ближним без лишних разговоров, бахвальства или боевых кличей; даже разбойники и воины должны ощутить яростный жар в крови, гнев и тягу к убийству, позволяющую вскинуть меч и опустить его на живое. Для того и служат грохот барабанов, рев горнов, воинственные вопли и звон оружия – а также вино, вызывающая бешенство жвачка и приказы командиров.
Но серокожему, видно, все эти ритуалы были не нужны. Он оставался холоден, как лед; только поднял свою огромную секиру и метнул ее – в точности туда, куда положено. Смахнул пикта в сумрак Серых Равнин, будто комара! С полным и восхитительным безразличием.
Такой поступок говорил о многом – к примеру, о том, что у серокожего гиганта были задатки великого военачальника. Только воистину великий полководец (хоть все они – прах земной, напомнил себе Аррак) способен равнодушно слать на гибель тысячи и тысячи солдат, способен разграбить город и подвесить всех его жителей на столбах или насадить на колья, способен сжечь храм любого божества, спалив заодно и женщин с детьми, которые ищут в нем спасения. Только великий может безбоязненно колесовать и четвертовать, заливать в глотки мятежникам расплавленный свинец, стравливать их с дикими зверями; только великому под силу произвести столько покойников, что на Серых Равнинах не хватит места их бесплотным душам. По крайней мере, все эти деяния требуют безжалостного сердца и крепкой руки… Как раз того, что необходимо завоевателю мира!
Размышляя об этих вещах, Дух Изменчивости не забывал и своего намерения испытать гиганта. Магическая пурга и пляски Имировых дочерей были вполне подходящей проверкой; если серокожий переживет и это, значит ему не нужна и женская любовь – ни смертных красавиц, ни бессмертных, сотканных из снега, леденящей страсти и похоти. А раз так, женщина не склонит его к слабости, не зачарует, не опьянит своей прелестью, не испросит пощады… Воистину великий должен оставаться равнодушным к женским мольбам.
Что ж, посмотрим, думал Аррак, сливая свою мощь с желанием Избранника. Имир, коего и близко не подпустили бы к Предвечным Вратам и Небесным Градам, подчинился Ему с охотой: чувствовал силу Древнего Духа, да и дочери его желали позабавиться. Оставалось лишь выбрать, кто из них заморозит кровь путников.
Но это мелкое дело Аррак оставил на усмотрение ванахеймского божка.
В угрюмом молчании они продолжили свое странствие. Конан и Зийна шли впереди, не оборачиваясь и не говоря ни слова Идрайну; тот равнодушно шагал следом. Прибрежные скалы становились все выше, теснили тундру к востоку, а море – к западу. Иногда Конан забирался на какой-нибудь утес и осматривал местность; раза два или три он видел дым, но струйки его казались тонкими, жидкими, не походившими на темный столб, что обычно висит над крупным поселением. Малые же подворья киммерийца не интересовали. Ему хотелось разыскать богатую усадьбу, где в длинном бревенчатом доме зимуют сотни дружинников, где кладовые полны сушеным мясом, соленой рыбой, ячменной мукой и бочонками с пивом, где под высокими кровлями покоятся до лета боевые ванирские ладьи со смолеными бортами и деревянными страшилищами на остроконечных носах. Вождь, господин большого поселения, наверняка слышал о замке Кро Ганбор, наверняка прикидывал, что и как там можно взять, если найдется удалец, который прирежет колдуна. Конан как раз и собирался выступить в этой роли. Возможно, ваниры и не поверят ему на слово, но он надеялся, что сможет их убедить. Ведь он владел зачарованным клинком, способным рассечь камень и сталь! Какие еще доказательства нужны этим рыжим ублюдкам?
Был у него и слуга, способный вогнать в дрожь любого храбреца, но Конан не рассчитывал на его помощь. Люди сами должны сводить счеты меж собой, и пусть с ванирами Гор-Небсехта разберутся другие ваниры – ну, а он, Конан из Киммерии, разберется с колдуном! А после того отправится с заржавленным кинжалом на далекий остров Дайомы… Или, быть может, не возвращаться туда вовсе? Конечно, он обещал, но коль дело будет сделано, он станет свободным… Да, свободным! А доказательства, которые нужны рыжеволосой, принесет Идрайн, верный ее истукан… Хоть какая-то будет от него польза…
К полудню, на второй день после гибели Тампоаты, за спиной Конана вдруг раздался негромкий голос:
– Господин! Конан обернулся.
– Там человек! – Голем тыкал секирой в сторону прибрежных скал. – Прячется за камнями! Прикажешь достать?
– Я сам достану, серозадая обезьяна. Стой где стоишь! Киммериец воткнул копье в землю и с вытянутыми руками направился к черным базальтовым утесам. Их склоны, иссеченные ветром, были покрыты глубокими трещинами; одни из них походили на морщины, другие – на шрамы от затянувшихся ран, а третьи зияли подобно огромным разрезам, проделанным топором гиганта. Камни, выбитые из скалистой тверди, валялись внизу беспорядочными грудами, и были среди них всякие – от таких, что величиной с барана, до таких, в коих можно было бы выдолбить пещеру для небольшого племени троглодитов. Идрайн показывал как раз на одну из самых крупных глыб.
Подойдя к ней ближе, Конан рявкнул:
– Эй, выходи! Не бойся! Сегодня я обещал Крому не трогать рыжих!
– Зато с меня Имир не брал никаких клятв, черный хорек! – раздалось в ответ, и из-за камня выступил огромный ванир. Его засаленные огненно-красные лохмы падали на плечи, борода казалась бесформенным шерстистым клоком, куртка была распахнута и обнажала могучую, заросшую рыжим волосом грудь, а кулаки, тоже в рыжей щетине, походили на два тяжелых молота – в точности таких, какими, как помнилось Конану, его отец плющил раскаленное железо в своей кузнице. У пояса ванира висел топор, а у ног его валялась вязанка хвороста, перетянутая ремнем из китовой кожи.
– Ну, чего ты ищешь на моей земле, хорек? – рявкнул рыжеволосый. – Клянусь задницей моржа, здесь никому не дозволено бродить без дозволения Хорстейна, сына Халлы! Особенно вору-киммерийцу!
– А дорого ли стоит твое дозволение? – спросил Конан.
– Мешок серебра! Вот такой! – Огромные лапы ванира раздвинулись, потом описали в воздухе круг. Похоже, речь шла о мешке размером с бычью голову.
Конан, покачав головой, оглядел унылый берег, торчавшие кое-где ели да сосны, бесплодный скалистый обрыв и уходившую к востоку тундру.
– Незавидные у тебя земли, Хорстейн, сын Халлы, – сказал он, – и красть тут вору-киммерийцу нечего. Вдобавок не вижу я на скалах рун или иных знаков, коими было бы отмечено твое право на владение землей. Сдается мне, что ты, лживый пес, просто хочешь ограбить путников, а?
Пасть рыжеволосого растянулась в ухмылке.
– Может, и хочу! А руны, о которых ты толкуешь, я готов вырубить своей секирой на твоей шкуре!
Он взялся за топорище, но Конан, расстегнув пояс с мечом, бросил оружие на землю и предложил:
– Мешок серебра не стоит ни твоей жизни, ни моей. Не хочешь ли помериться силами без острого железа? Победишь – серебро твое, проиграешь – так хоть останешься жив. Годится, рыжий шакал?
Ванир смерил киммерийца недоверчивым взглядом.
– А есть ли у тебя серебро, вонючий хорек? Ты не походишь на человека с набитым кошельком.
Конан вытащил из-за пазухи кожаный мешочек – тот самый, который он взял у мертвого матроса с зингарского корабля. Распустив завязки, он высыпал на широкую ладонь несколько монет – полновесных кордавских даблантов с изображением лика Митры. Глаза Хорстейна жадно блеснули.
– Вот, видишь, – побренчав монетами, киммериец опустил их в кошель, а кошель бросил на землю рядом со своим мечом. – А у моего слуги, вон того парня с серой рожей, есть целый мешок серебра – как раз такой, какой ты хочешь.
– Ладно! – Ванир с видимой неохотой расстался со своим топором и, задрав голову, посмотрел на небо. – Вроде бы непогода собирается, – сообщил он. – Ну, ничего; до бури я тебе бока-то обломаю и загривок намну, киммерийский хорь.
Ванир стащил куртку. Торс его оплетали могучие мышцы, а левое предплечье пересекал шрам, явный след молодецкого удара клинка. Готовясь к схватке, Хорстейн даже не полюбопытствовал, что причитается с него в случае проигрыша – видно, не сомневался в своей победе.
Киммериец, сбросив плащ, потуже насадил на голову железный обруч – схватка, кажется, предстояла жаркая. Он мог бы предложить ваниру поединок на ножах и прирезать его, как лесную свинью, но такой исход в планы Конана не входил. У него были свои виды на этого рыжеволосого дикаря.
Противники сошлись, и Хорстейн, без долгих раздумий, метнул огромный кулак – прямо в подбородок киммерийцу. Конан подставил плечо и крякнул; удар был силен! Но слишком прямолинеен и неискусен. Вряд ли ванир обучался правильному кулачному бою, коим владели мастера Заморы, Немедии и Аквилонии, обучавшие за плату всех желающих. Конан, правда, никому и ничего не платил, а постиг все нужные приемы во время жарких сражений в харчевнях и кабаках «Пустыньки», воровского квартала Шадизара. Годам к двадцати ему уже не было равных в умении своротить челюсть какому-нибудь пьянчуге или слишком возомнившему о себе бандиту.
Он подождал, когда Хорстейн сделает новый выпад, чуть-чуть отступил в сторону и, оказавшись за спиной ванира, наградил его увесистым пинком. Рыжеволосый растянулся на земле, угодив лицом в свою вязанку хвороста. Когда Хорстейн вскочил, Конан с удовольствием убедился, что щеки у него расцарапаны, а на шее багровеет здоровенная ссадина.
– Ну, хватит с тебя, рыжая шкура? – спросил киммериец.
Ван, изрыгая проклятья и поминая через слово то моржовую задницу, то протухшие кишки кита, то блевотину Имира, вновь ринулся на противника. Некоторое время двое мужчин кружили по истоптанной, заваленной щебнем земле, обмениваясь ударами; вскоре у Конана расцвел огромный синяк на ребрах, а у Хорстейна был подбит глаз и рассечена бровь. Струйки крови, мешаясь с потом, текли по его виску, заливали ухо и исчезали где-то в дебрях нечесанной бороды.
При очередном повороте Конан очутился спиной к скалам, лицом к своим спутникам, стоявшим шагах в двадцати. Зийна выглядела спокойной, лишь пальцы ее стискивали рукоять меча да веки едва заметно трепетали при каждой новой атаке ванира. Физиономия же Идрайна напоминала запечатленный в камне лик высокомерного демона, следившего за схваткой пары псов. Казалось, на ней написано: хочет господин потешиться, пусть тешится, да только к чему? К чему, если все можно покончить одним ударом?
Конан, не упуская из вида мелькавших перед ним рыжих кулаков, еще раз покосился на голема и удивленно вздернул брови: такого выражения на лице Идрайна он раньше не замечал. Равнодушие – да, но равнодушное высокомерие? Похоже, каменный исполин начал очеловечиваться, и первым знаком этого стало презрение – презрение к жалким людишкам, которых он мог рассечь своей секирой от шеи до паха. Надо бы получше приглядеться к серокожему, решил Конан, увертываясь от выпада ванира.
– Опасаться стоит всегда, – молвил Конан. – В Ванахейме даже летом падает снег.
Они снова замолчали, потом Зийна напомнила:
– Ты еще говорил о кутрубах…
– Кром! Эти твари опасней ледяных хейворков, потому как умеют летать! И еще они вечно голодны и пожирают людей словно баранов, фаршированных фисташками. Но водятся кугрубы в жарких краях, в горах и пустынях Иранистана, так что здесь они нам не страшны.
– И с ними тебе доводилось встречаться? – спросил Тампоата.
– Доводилось. С одним сидел я вместе в стигийской крепости, в темнице. Звали его Шапшум; огромный парень с волосатой шкурой и клыками длиной в ладонь…
Конан сделал паузу, припоминая. Молодой пикт толкнул его локтем в бок.
– Клянусь богами Леса, Неба и Луны! Каждое слово надо из тебя вытягивать, киммериец! Ну, сидели вы в крепости… А что потом?
– Потом вырвались на волю и разнесли ту крепость по камешкам. Правда, разносил Шапшум и жрал стигийцев одного за другим, а я искал в развалинах сокровища.
– И нашел?
– Нашел.
– А куда они делись?
Конан пожал плечами и усмехнулся.
– Куда деваются все сокровища? В сундуки кабатчиков, как ведомо всем… Многое я пропил-прогулял в Аргосе да Шеме, но остатков хватило, чтоб снарядить судно да набрать на Барахах добрую команду… Только и корабль тот, и люди мои пошли на дно по воле злобного колдуна.
– Это какого же?
– Того, в чьи владения мы идем, – коротко ответил Конан. Ему не хотелось распространяться о цели их странствий. Зийна не бросила бы его даже на краю света, а Тампоате достаточно было слов старого Зартрикса: мол, помоги киммерийцу уничтожить зло, что затаилось на севере, в каменных башнях у берега моря. Хоть пикт и был любопытен словно сирюнч, но лишних вопросов не задавал.
За недолгие дни совместных странствий Конан к нему привязался. Прежде глядел он на пиктов сквозь прицел арбалета, либо ловил на копье, либо бил секирой; и мало с кем из них довелось ему обменяться словом. Теперь же пикт шел рядом с ним, и постепенно Конану открывалась душа лесного народа: источники их безумной отваги, их кодекс чести, их предания и обычаи, жестокие, но по-своему справедливые. Правда, Тампоата, сын Никатхи и киммерийской пленницы, являлся необычным пиктом: не угрюмым, как его сородичи, а веселым, не молчаливым, но скорее разговорчивым и любопытным. И он, безусловно, был куда более приятным спутником, чем сероликий Идрайн. Он был человеком!
Сейчас Тампоата толковал об оружии.
– Разве железный топор крепче каменного? – говорил он. – Попробуй, ударь железом по камню – только искры полетят! Так что в крепости они равны. Но железо надо достать из земли и, как говорят, долго калить в огне, а потом трудиться над ним с молотами и другими хитрыми штуками, что позволяют держать раскаленный клинок или топор, острить его край, проделывать в нужных местах дыры. С камнем все проще: нашел подходящий осколок, оббил его, заточил – вот тебе и секира! К тому же железо поедает ржавчина, а камень…
– Пока ржавчина сожрет клинок, им можно срубить много голов, – прервал пикта Конан, поглаживая рукоять зингарского меча. – А если ты мажешь сталь жиром, то ей никакая ржавчина не страшна.
– Жиром! – воскликнул Тампоата. – Жиром! Кормить мертвое железо добрым жиром, который можно съесть! Нет, это не для пиктов!
– Просто пикты прожорливы и ленивы, а потому не желают возиться с железом и выучить кузнечное ремесло.
– Пикты благородны и преданы обычаям старины! А в старину все делалось из камня.
– То время давно прошло.
– Ха! Для киммерийцев и прочих иноплеменников, не чтящих заветы Гулла, может и прошло! Но пикты живут по старым законам.
– Однако все остальные живут иначе. Пиктам хочется переупрямить весь мир?
– Пиктам нет дела до вашего мира!
Они заспорили: пикт горячился и сверкал глазами, доказывая преимущества каменных секир и копий с кремневыми наконечниками, Конан, усмехаясь, твердил свое. Наконец он остановился, вытянул руку к торчавшему слева огромному валуну и сказал:
– Видишь этот утес? Ставлю челюсть Крома против задницы Гулла, тебе не поразить его копьем! Слишком оно тяжело и неуклюже, и с пятидесяти локтей ты не попадешь даже в большой камень. Значит, не попадешь и в человека! А я сделаю это с легкостью. – Он взвесил в ладони зингарское копье с изящным листовидным лезвием.
– Не попаду? – Тампоата тоже остановился и сбросил на землю свой плащ, лук и колчан. – Считай, что Кром уже лишился челюсти!
Он начал раскачивать копье – массивное, с ясеневым древком и широким наконечником из пластины кремня.
С одной стороны она была заточена, с другой оканчивалась плоским язычком, вставленным в расщеп древка и залитым какой-то черной субстанцией. Поверх клея был туго намотан кожаный ремешок, а в него вплетены украшения – пара ярких перьев и связка пресноводных ракушек.
Мышцы Тампоаты вздулись под смуглой кожей. Глядя на его мощные руки и ухватку опытного копейщика, Конан уже не был столь уверен, что выиграет этот спор. Метательное орудие пикта и в самом деле казалось неуклюжим, но сила и ловкость юноши могли преодолеть сей недостаток.
Тампоата подмигнул Зийне, потом с усмешкой покосился на киммерийца.
– Сейчас ты увидишь, как пикты мечут копья!
– Кром! Как будто я этого не видел! – буркнул Конан. – Давай, крысеныш, бросай!
Копье молнией вылетело из руки Тампоаты, описало в небе плавную дугу и ударилось о вершину валуна, Пикт испустил победный вопль; черты его озарились торжеством, глаза сияли. Он даже подпрыгнул от восторга.
В следующий миг в воздухе сверкнула гудящая сталь, и Тампоата рухнул на землю. Страшный удар отбросил его на несколько шагов, опрокинул на спину; грудь пикта была рассечена до позвоночника, кровь хлестала потоком, но на лице все еще застыло победоносное ликующее выражение: он умер мгновенно, в момент своего торжества, не успев осознать, что умирает. Так гибнет юное дерево, срубленное одним могучим и безжалостным замахом клинка.
Конан, ошеломленный, услышал вскрик Зийны и тут же схватился за меч. Что за враги им угрожали в этой пустыне? Кто сразил пикта, еще вздох назад полного жизни и радости победы? Ваниры? Но разве сумел бы лучший их воин, лучший охотник подкрасться незамеченным?
Туман бешенства перед глазами киммерийца рассеялся; теперь он ясно видел оружие, поразившее его друга. То была секира – огромная тяжкая секира из блистающей стали, какую не сумел бы метнуть на пятьдесят локтей ни один ванирский богатырь. Конан узнал ее.
Бормоча ругательства, он с лязгом вдвинул меч в ножны и повернулся к проклятому валуну. Копье Тампоаты лежало у его подножья, а рядом, наступив на древко ногой, стоял Идрайн. Конану показалось, что он попирает не деревянную палку, а шею мертвого пикта.
– Эй, серая нечисть! – рявкнул киммериец. – Зачем ты убил его?
На равнодушной физиономии голема не дрогнул ни единый мускул. Потом губы его шевельнулись, и Конан услышал:
– Он бросил в меня копье. Да и зачем тебе этот пикт, господин? Я снова с тобой. Я сберегу тебя лучше тысячи лесных крыс.
– Не смей их так называть, ты, недоумок!
– Я лишь повторяю твои слова, господин.
Конан безнадежно махнул рукой и повернулся к Зийне, По щекам девушки бежали слезы; склонившись над Тампоатой, она пыталась вырвать секиру из его груди, но та была слишком тяжелой для женских рук. Или, возможно, слишком крепко засела в костях.
* * *
Всматриваясь в картины, мерцавшие в глубине алтаря, Гор-Небсехт лишь недоуменно покачивал головой. Этот киммериец был мастером загадывать загадки! Сначала он оставил своего серокожего спутника на зингарском корабле, потом, как и было предусмотрено, ввязался в драку с пиктами, но эти тупые олухи не успели его прикончить: вновь появился серокожий и раздавил их, как волк давит стайку жалких сирюнчей. Некоторое время события были скрыты от глаз Гор-Небсехта – возможно, сказывалось влияние пиктских колдунов, больших искусников подпустить магические туманы и спрятать то, что они считали своей тайной.Но скоро Гор-Небсехт вновь обнаружил киммерийца: тот уже очутился в тундре вместе со своей женщиной. Однако серокожего гиганта с ними не было, а вместо него добавился другой спутник, гораздо ниже ростом и не такой мощный на вид. Этот воин, облаченный в плащ из волчьей шкуры, был вооружен каменной секирой и копьем с кремневым лезвием, а в его колчане топорщились стрелы – и Гор-Небсехт готов был прозакладывать свою голову против комка снега, что острия этих стрел тоже высечены из кремня.
Пикт, несомненно, пикт! Но почему он связался с киммерийцем? Попал к нему в плен? Однако казалось странным, что победитель не отнял у побежденного оружия и обращается с ним вполне по-приятельски… И куда подевался серокожий?
С появлением исполина появилась и новая загадка. Серокожий прикончил пикта, и Гор-Небсехт не без удовольствия наблюдал эту сцену. Они, видно, вступили в поединок: пикт метнул копье, а серокожий – свою огромную секиру, разрубившую противнику ребра. Могучий удар! Стигиец не сомневался, что ни один из его ванов, ни Сигворд, ни Фингаст, ни отцеубийца Торкол, не могли бы повторить такого молодецкого броска.
Но, несмотря на тайны и загадки, окружавшие странствие киммерийца, ясным было одно: с каждым днем он приближался к Кро Ганбору. Разумеется, не без цели! И Гор-Небсехт полагал, что та цель ведома лишь самому киммерийцу да рыжеволосой ведьме, Владычице Острова Снов.
Его дальние планы не изменились; стигийский маг все еще жаждал лично отправиться на остров и захватить его хозяйку. Но кое в чем он сделал исправления: например, решил отправить в усадьбу Эйрима не пятьдесят, а сто воинов, и сделать это побыстрее. Торкол и Фингаст присмотрят за Эйримом в четыре глаза, и когда их господин ступит на подворье ванирского вождя, все будет готово к плаванию. Власть над стихиями иногда возвращалась к Гор-Небсехту, временами же надолго покидала колдуна, но он полагал, что сотня воинов скомпенсирует его слабость.
Что касается киммерийца, то было бы изысканным удовольствием продемонстрировать его труп зеленоглазой ведьме. Пожалуй, гибель любовника могла бы окончательно ее сломить и погрузить в горе; а женщина в горести всегда ищет, к кому прислониться…
И Гор-Небсехт, дождавшись момента, когда Сила вернулась к нему, принялся собирать стаи темных облаков, насыщая их холодом, снегом и ледяными кристаллами льда. Памятуя о живучести и несомненной хитрости киммерийца, он озаботился привлечь союзников, коими раньше пренебрегал, уверенный в своем могуществе. Сможет ли он на сей раз поднять такую бурю, чтобы свирепствовала она дней пять или шесть, наверняка покончив и с киммерийцем, и с его серокожим спутником? Кто знает… Но если в снежных вихрях пурги им явится одна из дочерей Имира, они станут трупами. Холодными замерзшими статуями, очарованно глядящими в пустоту бескрайней тундры – туда, где в завораживающем танце изгибалось нагое манящее тело снежной красавицы. Ей не придется долго плясать; хватит времени с утра до полудня!
Выбрав подходящий момент, Гор-Небсехт отправил мысленное повеление и получил ответ. Имир, жестокий великан, властвовавший над равнинами Ванахейма, был доволен; он ненавидел все живое и не упускал случая расправиться с путниками, особенно – с чужаками. По этой же причине он ненавидел и Гор-Небсехта, но не мог причинить ему зла: стигиец не страшился холодов, ибо сердце его давно покрылось ледяной броней. И танцы снежных дев были ему не страшны; он жаждал обладать не красавицей из льда, а рыжекудрой зеленоглазой женщиной, с теплой плотью и горячей кровью. Пожалуй, он даже любил ее – на свой манер, как любят люди с холодной душой, для которых это чувство неотделимо от безраздельного и полного владычества над предметом страсти. Самопожертвование любви было ему неведомо.
ГЛАВА 10
СКАЛЫ И ЗАМОК
Пятеро обитали в мире, но кроме них был он полон иными существами, столь же удивительными и непохожими друг на друга, как эти пятеро. Были Древние Боги и Демоны, парившие среди звезд; были их ипостаси, что наблюдали за обителью смертных, принимая облики Добра и Зла – в том смысле, как Добро и Зло трактовалось людьми; были и сами люди, служившие для развлечения богов. Но этим не исчерпывалось разнообразие; у каждого божественного создания имелось множество помощников, а люди обладали душами, которые в свой срок уносились на Серые Равнины, где ждали нового воплощения или Великого Суда. Воистину, мир был сложен и полон чудес, способных обрадовать или устрашить всякого из обитавших в нем!
Имир!
Дух Изменчивости был заинтересован – едва ли не восхищен! – ловкостью Избранника. Он даже задумывался над тем, не вернуть ли стигийцу свое прежнее благоволение и покровительство, но мысль переселиться в тело удачливого Эйрима либо другого воина уже овладела Им; Он решил ничего не менять, лишь изредка подталкивая ситуацию к неминуемой развязке.
Но Избранник, этот Гор-Небсехт, был хитер! Там, где не хватало собственной его силы, он собирался использовать ванирского божка, злобного демона, коему поклонялись рыжебородые потомки полярных обезьян. Впрочем, ни ваниры (если не считать Эйрима), ни их бог не вызывали у Аррака никакого интереса, и всю затею стигийца он рассматривал совершенно под иным углом зрения, чем сам Избранник.
Серокожий! Этот гигант, искусный и безжалостный воин, казался ему все более и более любопытным. Конечно, он – прах земной, как и Эйрим, и Гор-Небсехт и прочие людишки; но в этой серой горстке праха встречались твердые камни, свидетельство незаурядной жестокости и крепкого характера. Не всякий человек способен разделаться с ближним без лишних разговоров, бахвальства или боевых кличей; даже разбойники и воины должны ощутить яростный жар в крови, гнев и тягу к убийству, позволяющую вскинуть меч и опустить его на живое. Для того и служат грохот барабанов, рев горнов, воинственные вопли и звон оружия – а также вино, вызывающая бешенство жвачка и приказы командиров.
Но серокожему, видно, все эти ритуалы были не нужны. Он оставался холоден, как лед; только поднял свою огромную секиру и метнул ее – в точности туда, куда положено. Смахнул пикта в сумрак Серых Равнин, будто комара! С полным и восхитительным безразличием.
Такой поступок говорил о многом – к примеру, о том, что у серокожего гиганта были задатки великого военачальника. Только воистину великий полководец (хоть все они – прах земной, напомнил себе Аррак) способен равнодушно слать на гибель тысячи и тысячи солдат, способен разграбить город и подвесить всех его жителей на столбах или насадить на колья, способен сжечь храм любого божества, спалив заодно и женщин с детьми, которые ищут в нем спасения. Только великий может безбоязненно колесовать и четвертовать, заливать в глотки мятежникам расплавленный свинец, стравливать их с дикими зверями; только великому под силу произвести столько покойников, что на Серых Равнинах не хватит места их бесплотным душам. По крайней мере, все эти деяния требуют безжалостного сердца и крепкой руки… Как раз того, что необходимо завоевателю мира!
Размышляя об этих вещах, Дух Изменчивости не забывал и своего намерения испытать гиганта. Магическая пурга и пляски Имировых дочерей были вполне подходящей проверкой; если серокожий переживет и это, значит ему не нужна и женская любовь – ни смертных красавиц, ни бессмертных, сотканных из снега, леденящей страсти и похоти. А раз так, женщина не склонит его к слабости, не зачарует, не опьянит своей прелестью, не испросит пощады… Воистину великий должен оставаться равнодушным к женским мольбам.
Что ж, посмотрим, думал Аррак, сливая свою мощь с желанием Избранника. Имир, коего и близко не подпустили бы к Предвечным Вратам и Небесным Градам, подчинился Ему с охотой: чувствовал силу Древнего Духа, да и дочери его желали позабавиться. Оставалось лишь выбрать, кто из них заморозит кровь путников.
Но это мелкое дело Аррак оставил на усмотрение ванахеймского божка.
* * *
Они похоронили Тампоату по обычаю северных пиктов: связали ноги веревкой и подвесили тело на древесной ветви. К несчастью, в этих местах не было дубов, и Тампоате пришлось удовольствоваться сосной. Зато Конан выбрал высокое и мощное дерево, чьи узловатые корни раздвигали камень и тянулись к самым недрам земли, высасывая скудные соки. Сосна росла на склоне берегового утеса, и густая крона ее приняла Тампоату в свои колючие объятья, а потом дерево начало раскачивать пикта, словно успокаивая и утешая; он висел среди темно-зеленых ветвей, и боги Леса, Неба и Луны глядели на него. Хоть Тампоата погиб не в бою, Конан полагал, что его дорога на Серьге Равнины будет легкой.В угрюмом молчании они продолжили свое странствие. Конан и Зийна шли впереди, не оборачиваясь и не говоря ни слова Идрайну; тот равнодушно шагал следом. Прибрежные скалы становились все выше, теснили тундру к востоку, а море – к западу. Иногда Конан забирался на какой-нибудь утес и осматривал местность; раза два или три он видел дым, но струйки его казались тонкими, жидкими, не походившими на темный столб, что обычно висит над крупным поселением. Малые же подворья киммерийца не интересовали. Ему хотелось разыскать богатую усадьбу, где в длинном бревенчатом доме зимуют сотни дружинников, где кладовые полны сушеным мясом, соленой рыбой, ячменной мукой и бочонками с пивом, где под высокими кровлями покоятся до лета боевые ванирские ладьи со смолеными бортами и деревянными страшилищами на остроконечных носах. Вождь, господин большого поселения, наверняка слышал о замке Кро Ганбор, наверняка прикидывал, что и как там можно взять, если найдется удалец, который прирежет колдуна. Конан как раз и собирался выступить в этой роли. Возможно, ваниры и не поверят ему на слово, но он надеялся, что сможет их убедить. Ведь он владел зачарованным клинком, способным рассечь камень и сталь! Какие еще доказательства нужны этим рыжим ублюдкам?
Был у него и слуга, способный вогнать в дрожь любого храбреца, но Конан не рассчитывал на его помощь. Люди сами должны сводить счеты меж собой, и пусть с ванирами Гор-Небсехта разберутся другие ваниры – ну, а он, Конан из Киммерии, разберется с колдуном! А после того отправится с заржавленным кинжалом на далекий остров Дайомы… Или, быть может, не возвращаться туда вовсе? Конечно, он обещал, но коль дело будет сделано, он станет свободным… Да, свободным! А доказательства, которые нужны рыжеволосой, принесет Идрайн, верный ее истукан… Хоть какая-то будет от него польза…
К полудню, на второй день после гибели Тампоаты, за спиной Конана вдруг раздался негромкий голос:
– Господин! Конан обернулся.
– Там человек! – Голем тыкал секирой в сторону прибрежных скал. – Прячется за камнями! Прикажешь достать?
– Я сам достану, серозадая обезьяна. Стой где стоишь! Киммериец воткнул копье в землю и с вытянутыми руками направился к черным базальтовым утесам. Их склоны, иссеченные ветром, были покрыты глубокими трещинами; одни из них походили на морщины, другие – на шрамы от затянувшихся ран, а третьи зияли подобно огромным разрезам, проделанным топором гиганта. Камни, выбитые из скалистой тверди, валялись внизу беспорядочными грудами, и были среди них всякие – от таких, что величиной с барана, до таких, в коих можно было бы выдолбить пещеру для небольшого племени троглодитов. Идрайн показывал как раз на одну из самых крупных глыб.
Подойдя к ней ближе, Конан рявкнул:
– Эй, выходи! Не бойся! Сегодня я обещал Крому не трогать рыжих!
– Зато с меня Имир не брал никаких клятв, черный хорек! – раздалось в ответ, и из-за камня выступил огромный ванир. Его засаленные огненно-красные лохмы падали на плечи, борода казалась бесформенным шерстистым клоком, куртка была распахнута и обнажала могучую, заросшую рыжим волосом грудь, а кулаки, тоже в рыжей щетине, походили на два тяжелых молота – в точности таких, какими, как помнилось Конану, его отец плющил раскаленное железо в своей кузнице. У пояса ванира висел топор, а у ног его валялась вязанка хвороста, перетянутая ремнем из китовой кожи.
– Ну, чего ты ищешь на моей земле, хорек? – рявкнул рыжеволосый. – Клянусь задницей моржа, здесь никому не дозволено бродить без дозволения Хорстейна, сына Халлы! Особенно вору-киммерийцу!
– А дорого ли стоит твое дозволение? – спросил Конан.
– Мешок серебра! Вот такой! – Огромные лапы ванира раздвинулись, потом описали в воздухе круг. Похоже, речь шла о мешке размером с бычью голову.
Конан, покачав головой, оглядел унылый берег, торчавшие кое-где ели да сосны, бесплодный скалистый обрыв и уходившую к востоку тундру.
– Незавидные у тебя земли, Хорстейн, сын Халлы, – сказал он, – и красть тут вору-киммерийцу нечего. Вдобавок не вижу я на скалах рун или иных знаков, коими было бы отмечено твое право на владение землей. Сдается мне, что ты, лживый пес, просто хочешь ограбить путников, а?
Пасть рыжеволосого растянулась в ухмылке.
– Может, и хочу! А руны, о которых ты толкуешь, я готов вырубить своей секирой на твоей шкуре!
Он взялся за топорище, но Конан, расстегнув пояс с мечом, бросил оружие на землю и предложил:
– Мешок серебра не стоит ни твоей жизни, ни моей. Не хочешь ли помериться силами без острого железа? Победишь – серебро твое, проиграешь – так хоть останешься жив. Годится, рыжий шакал?
Ванир смерил киммерийца недоверчивым взглядом.
– А есть ли у тебя серебро, вонючий хорек? Ты не походишь на человека с набитым кошельком.
Конан вытащил из-за пазухи кожаный мешочек – тот самый, который он взял у мертвого матроса с зингарского корабля. Распустив завязки, он высыпал на широкую ладонь несколько монет – полновесных кордавских даблантов с изображением лика Митры. Глаза Хорстейна жадно блеснули.
– Вот, видишь, – побренчав монетами, киммериец опустил их в кошель, а кошель бросил на землю рядом со своим мечом. – А у моего слуги, вон того парня с серой рожей, есть целый мешок серебра – как раз такой, какой ты хочешь.
– Ладно! – Ванир с видимой неохотой расстался со своим топором и, задрав голову, посмотрел на небо. – Вроде бы непогода собирается, – сообщил он. – Ну, ничего; до бури я тебе бока-то обломаю и загривок намну, киммерийский хорь.
Ванир стащил куртку. Торс его оплетали могучие мышцы, а левое предплечье пересекал шрам, явный след молодецкого удара клинка. Готовясь к схватке, Хорстейн даже не полюбопытствовал, что причитается с него в случае проигрыша – видно, не сомневался в своей победе.
Киммериец, сбросив плащ, потуже насадил на голову железный обруч – схватка, кажется, предстояла жаркая. Он мог бы предложить ваниру поединок на ножах и прирезать его, как лесную свинью, но такой исход в планы Конана не входил. У него были свои виды на этого рыжеволосого дикаря.
Противники сошлись, и Хорстейн, без долгих раздумий, метнул огромный кулак – прямо в подбородок киммерийцу. Конан подставил плечо и крякнул; удар был силен! Но слишком прямолинеен и неискусен. Вряд ли ванир обучался правильному кулачному бою, коим владели мастера Заморы, Немедии и Аквилонии, обучавшие за плату всех желающих. Конан, правда, никому и ничего не платил, а постиг все нужные приемы во время жарких сражений в харчевнях и кабаках «Пустыньки», воровского квартала Шадизара. Годам к двадцати ему уже не было равных в умении своротить челюсть какому-нибудь пьянчуге или слишком возомнившему о себе бандиту.
Он подождал, когда Хорстейн сделает новый выпад, чуть-чуть отступил в сторону и, оказавшись за спиной ванира, наградил его увесистым пинком. Рыжеволосый растянулся на земле, угодив лицом в свою вязанку хвороста. Когда Хорстейн вскочил, Конан с удовольствием убедился, что щеки у него расцарапаны, а на шее багровеет здоровенная ссадина.
– Ну, хватит с тебя, рыжая шкура? – спросил киммериец.
Ван, изрыгая проклятья и поминая через слово то моржовую задницу, то протухшие кишки кита, то блевотину Имира, вновь ринулся на противника. Некоторое время двое мужчин кружили по истоптанной, заваленной щебнем земле, обмениваясь ударами; вскоре у Конана расцвел огромный синяк на ребрах, а у Хорстейна был подбит глаз и рассечена бровь. Струйки крови, мешаясь с потом, текли по его виску, заливали ухо и исчезали где-то в дебрях нечесанной бороды.
При очередном повороте Конан очутился спиной к скалам, лицом к своим спутникам, стоявшим шагах в двадцати. Зийна выглядела спокойной, лишь пальцы ее стискивали рукоять меча да веки едва заметно трепетали при каждой новой атаке ванира. Физиономия же Идрайна напоминала запечатленный в камне лик высокомерного демона, следившего за схваткой пары псов. Казалось, на ней написано: хочет господин потешиться, пусть тешится, да только к чему? К чему, если все можно покончить одним ударом?
Конан, не упуская из вида мелькавших перед ним рыжих кулаков, еще раз покосился на голема и удивленно вздернул брови: такого выражения на лице Идрайна он раньше не замечал. Равнодушие – да, но равнодушное высокомерие? Похоже, каменный исполин начал очеловечиваться, и первым знаком этого стало презрение – презрение к жалким людишкам, которых он мог рассечь своей секирой от шеи до паха. Надо бы получше приглядеться к серокожему, решил Конан, увертываясь от выпада ванира.