Страница:
Внезапно Хорстейн наклонил голову и бросился на него, ударив теменем в челюсть. Жесткие грязные волосы на миг забили рот Конана; он вцепился в них зубами и дернул, выдрав изрядный клок. Ван зарычал. Его мощные руки обхватили торс противника, пальцы сошлись с замок на спине; Конан тоже обхватил его, вовремя сообразив, что происходит. Видно, Хорстейн догадался, что в бою на кулаках ему не совладать с искусным врагом, и решил попросту раздавить ему ребра. Силы для этого у вана имелось с избытком.
Теперь соперники сражались грудь о грудь, сжимая Друг друга в богатырских объятьях; лица их покраснели, налились кровью, жаркое дыхание вырывалось из распяленных ртов, глаза вылезали из орбит, мышцы подрагивали от напряжения. Они походили сейчас на двух львов, рыжего и темногривого, сошедшихся в смертельном поединке – пасть к пасти, клык к клыку, коготь к когтю. Киммериец давил, но ван не уступал; ванир нажимал, но киммериец держался.
Наконец Конан просунул ногу меж широко разведенных колен Хорстейна, выбрал подходящий момент и ударил вана пяткой по голени. Они свалились; Конан был наверху, Хорстейн – внизу, и затылок его глухо стукнулся о каменистую землю. Падение и крепкий удар оглушили вана – совсем ненадолго; но этого времени Конану хватило, чтобы поймать могучую длань рыжего, заломив ее в локте. Резким рывком киммериец перевернул Хорстейна на живот, продолжая выворачивать руку. Теперь ванир разъяренным медведем рычал и бился под ним, но никак не мог освободиться; было ясно, что стажировки в шадизарских кабаках этот увалень не проходил.
Конан поймал его вторую руку, уселся на крестец поверженного соперника и придавил коленом хребет.
– Ну, ты все еще хочешь услышать, как бренчат монеты в моем кошеле? – поинтересовался он. – Или хруст твоих костей будет звучать приятнее?
– Пуу-стии… – прохрипел ванир, не прекращая, однако, попыток к сопротивлению. – Пуу-стии… хорр-рек!
Конан обозрел необъятную спину, поросшую рыжим волосом.
– Я могу сломать тебе шею, хребет или руку… Могу и отпустить! Выбирай, отрыжка Имира.
Он немного ослабил захват, и Хорстейн пробормотал:
– Отпусти! Но чего ты за это хочешь?
– Ничего! Почему ты решил, что я возьму с тебя выкуп?
– Не бывало еще, чтоб разбойник-киммериец отпустил честного ванира без выкупа!
Конан расхохотался и встал, разжав стальные тиски на руках рыжеволосого. Этот Хорстейн не внушал ему неприязни – пожалуй, даже нравился.
– Я тебя отпускаю, рыжая шкура. Все, что ты мне должен – пара-другая историй.
– Каких еще историй? – подозрительно спросил ванир. Он сел и, морщась, начал растирать запястья.
– Ну, к примеру, о том, чья это земля на самом деле, – Конан сплюнул в сторону скал. – Оборванцу вроде тебя положено всего шесть локтей, причем не на земле, а под землей. И если эти богатые угодья, – он сплюнул в сторону тундры, – в самом деле имеют хозяина, то зовут его никак уж не Хорстейн, сын Халлы.
– Ты не прав, – возразил рыжий. – Берег этот ничей, а значит, мой, клянусь сосульками в бороде Имира! Вот дальше, за моими землями, – Хорстейн ухмыльнулся, помянув о «своих землях», – лежит бухта Рагнаради, принадлежащая Эйриму Удачнику. Еще зовут его Высокий Шлем, потому что носит он на голове железный горшок с навершием в пол-локтя, взятый не то в Гандерланде, не то в самой Аквилонии. Он, этот Эйрим…
– Господин! – донеслось сзади, и Конан, обернувшись, увидел, что Идрайн помахивает секирой. – Господин! Должен ли я подойти и снять голову с твоего врага?
– Стой! – рявкнул Конан. – Стой на месте! И расстели плащ, чтобы моя женщина могла сесть! А этот ванир мне не враг. Я желаю с ним поговорить.
Ему не хотелось, чтобы Хорстейн разглядел голема вблизи. Можно было биться о любой заклад, что рыжеволосый ванир не станет рассказывать всем и каждому о своем поражении, но об удивительном серокожем существе ростом в семь локтей он мог и проболтаться. Лишние же слухи Конану были не к чему.
– О! – произнес Хорстейн, выразительно подняв палец и усаживаясь на вязанку с хворостом. – О! Господин! Видать, ты не простой человек, киммерийская рожа, коль тебя величают господином!
– А как еще слуга должен звать хозяина? – буркнул Конан, поднимая плащ, пояс с мечом и кошелек зингарского матроса. Пояс он затянул вокруг талии, плащ набросил на плечи, а кошелек принялся подбрасывать в руках. Монеты в нем звенели тонко и соблазнительно.
– Значит, за твоими землями находится бухта Рагнаради и поселение Эйрима Высокого Шлема, – произнес киммериец. – А далеко ли до него?
– За день можно добраться, – сказал Хорстейн. – За день, если не разыграется буря. А коль разыграется, то не доберешься вовсе. – Он привстал и, щурясь, оглядел горизонт и небеса. Их начали затягивать темные тучи.
– Какие же земли лежат за уделом Эйрима? – спросил Конан, словно бы не слыша последних слов ванира.
– Там есть еще десяток подворий, а за ними – Кро Ганбор, каменные башни да стены, а посередь них – злобная крыса, прокляни ее Имир! А дальше ничего нет, только вечные льды да снега, где и летом сдохнешь с голоду, если не навостришься жрать волчатину. Ты как насчет волчатины, киммериец?
– Мне больше по нраву крысятина. Ты вот обмолвился насчет крысы за стенами Кро Ганбора… Это кто ж таков?
Огромный ванир повел плечами, будто поежился, и внезапно севшим голосом пробормотал:
– Колдун, поганые моржовьи кишки! Живет там столько годов, что и старики не упомнят, когда он появился в наших краях… – Тут Хорстейн поднял глаза и произнес еще тише: – Ты, киммериец, здоров драться… шустрый, видно, парень! Но не советую я тебе подходить к стенам Кро Ганбора. Может, и уйдешь обратно, да только в медвежьей шкуре. Или в волчьей… Это уж как чародею будет угодно!
– Боишься его? – спросил Конан. Ответом было лишь угрюмое молчание, и он, стиснув в ладони кошель с монетами, задал новый вопрос: – А что, Эйрим Высокий Шлем тоже боится колдуна?
– Ну, боится – не боится, а опасается, – буркнул ванир. – Что мне за Эйрима говорить? Он – вождь, а я – простой ратник. У него – корабли, и люди, и удача… А у меня что? Топор да жена, порог да очаг, а при нем – шестеро малолетних…
– Да, небогат ты, Хорстейн, сын Халлы, хоть и владеешь обширными землями! – Конан в последний раз подбросил кошель в ладони и швырнул его на колени рыжеволосому. – Держи! Только не рассказывай всем, что ты ограбил киммерийца и намял ему загривок! А теперь я хочу послушать про Эйрима. Большой ли он вождь? Храбрый ли? Сколько у него кораблей и воинов? Велика ли его сила?
– Большой вождь! Выходит в море на трех кораблях, и людей у него сотни! Да, большой вождь, – с ухмылкой протянул Хорстейн, – храбрый и удачливый, да только кончилась его удача…
– Это почему ж?
– Ну, сам я не видел, но люди говорят, что прислал к нему колдун своих воинов. И двух старшин из своего войска, Торкола и Фингаста. Оба изгои! Один руку на отца поднял и братьев порешил, да и другой не лучше. Моржовый клык им в брюхо! – Хорстейн откашлялся, сплюнул и позвенел монетами в кошеле. – А за серебро спасибо, киммериец. Чем же я тебе удружил? Или рад был кости поразмять?
– И кости ты мне размял, и истории забавные поведал, – усмехнулся Конан. – Теперь я знаю, к кому мне идти.
Он повернулся и сделал шаг к своим спутникам.
– Ну, иди, – буркнул Хорстейн ему в спину. – Только шел бы ты лучше к моему очагу, парень. Хоть и не Эйримовы хоромы, а много ближе, и метель там переждать можно. Буря надвигается, говорю тебе! А в бурю надо сидеть под крышей, у огня. Ведомо ли тебе про Имировых сыновей, ледяных великанов? Они шутить не любят!
– Ведомо, – отозвался Конан. – Я их не боюсь.
– А как насчет снежных дев, дочерей Имира? Их тоже не боишься? – произнес Хорстейн, сын Халлы, пряча кошелек в пояс.
Но Конан его уже не расслышал.
Но не успели путники сделать и тысячи шагов от того места, где расстались с рыжим Хорстейном, как небо затянула белесая мгла, вершины прибрежных утесов потемнели, а в воздухе закружили снежные пушинки. Они падали вниз, пока еще медленно и неторопливо, скрывая землю белоснежным пологом, одевая скалы в мягкие искрящиеся одежды, вымораживая едва пробившуюся траву, оседая на капюшонах плащей из волчьего меха, поскрипывая под ногами. Мир вокруг замер; куда-то исчезли юркие сирюнчи, не кружились над их норками полярные совы, скрылись под снеговым покровом буро-зеленые мхи и серые камни. Все стало белым-белым, как саван покойника.
Конан, разглядев слева скальный козырек и нишу под ним, повел туда свой маленький отряд. Конечно, это жалкое убежище не могло сравниться с гротом Дайомы – ни золотого песка, ни высоких сводов, ни сияющих врат с изображениями луны и созвездий здесь не было. Зато была корявая и толстая сосна, выросшая у самого входа, и Конан, ткнув в ее сторону рукой, приказал голему:
– Руби!
Идрайн взялся за топор, дерево застонало и рухнуло после четвертого удара. Серокожий принялся обрубать ветви, Зийна торопливо складывала их в кучу, Конан высекал огонь. Сейчас он уже ругал себя, что не согласился пойти к Хорстейну, да было поздно. Рыжий ванир исчез в скалах; кричи – не докричишься. А искать его усадьбу в начинавшемся снегопаде казалось чистым безумием.
Они успели разложить костер. Идрайн, повинуясь команде хозяина, сунул в огонь огромный смолистый комель срубленной сосны, и пламя забушевало. Черный дым взлетел вверх, снежные мухи бессильно таяли в жарких рыжих языках, теплый воздух дрожал над костром. Но света было немного: белесая мгла, затмившая солнце, не позволяла видеть далее десяти шагов.
Конан и Зийна уселись на подстилку из ветвей, закутались в плащи, прижались друг к другу, сберегая тепло. Голем прислонился к скале, по-прежнему равнодушный и невозмутимый, но киммерийцу показалось, что в глазах его поблескивает злорадство. Конечно, то было лишь иллюзией, игрой воображения; каменный исполин желал получить награду, человеческую душу, а к этой цели вела лишь одна дорога: служить верно и преданно, Зийна пошевелилась, положила головку на плечо киммерийца; выбившаяся из-под капюшона золотистая прядь коснулась его губ.
– Таких снегов в Пуантене не бывает, – тихо молвила девушка, с затаенным страхом рассматривая сугробы, выраставшие прямо на глазах. Она не боялась стрел и копий, мечей и топоров, но буйство стихии пугало ее, напоминая о собственной ничтожности и беззащитности. Вглядываясь в белесый туман, она видела оскаленные пасти снежных духов, их жадные разверстые глотки, острые ледяные зубы; ей мнилось, что звенящую тишину вот-вот нарушит тяжкая поступь Имира, владыки ванахеймских равнин.
Конан обнял ее за плечи, привлек к себе.
– Не тревожься, моя красавица. Здесь и летом случаются снежные бури, но ярость их не бывает долгой, клянусь Кромом! Лучше думай о том, что мы почти добрались до цели, а значит, скоро повернем назад. К твоему Пуантену, к его виноградникам, к берегам Алиманы!
Зийна вздохнула.
За пламенной завесой костра продолжал идти снег.
Снег был на редкость густым, он прикрывал мир мутной мглой, и не кружился, не танцевал в воздухе, а падал отвесно, извергаемый невидимыми тучами. Легкие пушинки да белые мухи превратились в большие хлопья; ни неба, ни ближних скал было уже не разглядеть, а тундра исчезла совсем, словно ее навеки погребли снега – и травы, и мхи, и норы сирюнчей, и редкие деревья.
– Вот место, где кончается власть Митры, – произнес Конан, вытянув руку к снежной стене. – Тут свои боги, и играют они в свои игры.
– Нет, милый, нет! – воскликнула Зийна. – Скрылось лишь солнце, око Митры, но бог не покинул нас. Он с нами!
Девушка произнесла это с такой уверенностью, что Конан усмехнулся.
– С нами? Где же?
Она прижала руку к груди.
– Тут! В наших душах! Помнишь, ты рассказывал мне о людях, которым дозволено метать молнии? О тех, что носят в душе частицу божественного пламени? – Конан кивнул, не понимая, к чему она клонит. – Подумай же, милый: если б ты владел таким даром, разве молнии Митры покинули бы тебя, испугавшись метели? Конечно же нет! А значит, и бог был бы с тобой. И ты разметал бы тучи, снег и туман огненными стрелами!
– Но такого дара у меня нет, – сказал Конан, чувствуя, как стужа заползает под волчий плащ, как мороз холодит лицо. – Да, такого дара у меня нет, и вот весь огонь, которым я владею. – С этими словами он протянул руку к костру, а потом ощупал свой наголовный обруч. Защитит ли магия железного кольца Дайомы от злобных отпрысков Имира? – думал киммериец. Сможет ли он поразить их заколдованным ножом? Возможно, и так, но лучше, если б эти твари вообще не появились… Что делать им тут, у морского берега, вдали от гор с ледяными вершинами? Да еще летом?
Пламя костра дрогнуло; поднимался ветер. Он дул не с моря и не с равнины; он кружил, вращался тысячью малых вихрей, и каждый из них напоминал крохотное подобие смерча, увиденного Конаном когда-то на Острове Снов. Только тот вихрь, принявший облик Сета, Владыки Вечной Ночи, был похож на огромную черную змею, а эти змейки казались белыми и расплывчатыми, словно призраки. Они метались, дергались и плясали, подчиняясь ветру, который выл все пронзительней, все громче, пока голос его не заглушил треск ветвей в костре. Стужа леденила спину Конана, и он, пытаясь согреться, повернулся боком к костру.
– Снежные демоны пришли, – со страхом сказала Зийна, крепче прижимаясь к нему.
– Нет, – возразил Конан, – нет. Просто ветер кружит снега.
Но он не испытывал в том уверенности; в танце белых змеек чудилось ему нечто завораживающее. Впрочем, они уже не были змейками.
Белые смерчи заметно выросли. Сначала они доставали всего лишь до колена, потом поднялись вровень с плечом и, наконец, превзошли человеческий рост – в два, в три раза, в десять раз… Они тянулись к невидимому небу, бросали в лицо Конану горсти ледяных обжигающих игл, морозили кожу. Костер еще защищал; от него струилось благодетельное тепло, и огненные языки, лизавшие скальный козырек, жаркой завесой отделяли двух путников от белой пустыни. От холода и ветра. От ярости разбушевавшейся вьюги. От смерти.
– Смотри! – Зийна протянула дрожащую руку. – Смотри, милый! Дракон! Скалит на нас клыки…
– Нет, – Конан поднял лежавшее на коленях копье и пошевелил пылающие ветви. – Нет! Это метет поземка, и снежные ее струи напомнили тебе змея.
Может быть, и так, – сказал он себе, вглядываясь в белесую круговерть. А может быть, и в самом деле дракон… Но драконы его не пугали; он готовился к более страшному. Завораживающая пляска белых змей притягивала его взгляд, проникшая под плащ стужа леденила сердце.
Белые змеи стали огромными колоннами, вращавшимися и кружившими на фоне мутной мглы, под дикое завывание ветра. Но одна из них почти не увеличилась в размерах; она была по-прежнему небольшой, не выше плеча рослого мужчины. И не походила на змейку; скорее, на развевающийся плащ или хитон, небрежно наброшенный на плечи. Чьи плечи? Конан не мог этого сказать. Иногда сквозь белесую пелену вдруг проступали очертания прекрасного лица, пленительной груди, точеного колена; затем киммериец видел лишь развевающийся по ветру снежный балахон. Это бесплотное одеяние все приближалось и приближалось к костру, и жаркое пламя вдруг начало угасать. Его языки уже не облизывали нависший над головой Конана камень, а лишь тянулись к нему, то вспыхивая ярче, то опадая, словно увядающий алый цветок.
– Костер! – воскликнула Зийна. – Костер гаснет, милый! – В голосе ее звучал ужас.
– Ветер задувает пламя, – произнес Конан, едва шевеля заледеневшими губами. – Идрайн! Иди сюда! Передвинь бревно ближе к огню!
Ответом ему было молчание. Пробормотав проклятье, киммериец вытащил пылающую ветвь и вытянул ее на длину руки. Неяркий свет упал на застывшую фигуру Идрайна, словно прилепившегося к скале; глаза голема были выпучены, рот приоткрыт, на серых коротких волосах лежал снег. И снег бугрился на его плечах, покрывал грудь, заметал ступни, щиколотки, колени, подбирался к секире в безвольно опущенной руке, превращая серое каменное изваяние в высокий бесформенный сугроб.
– Что с ним? – прошептала Зийна. – Он сможет нас защитить?
– Проклятое чучело! Теперь он не защитит и собственного зада, примерзшего к скале!
– Но ведь Идрайн не… не человек… – теплое дыхание девушки на миг согрело Конану щеку. – Он не боялся холода!
– Холода – нет! Только волшбы!
Преодолевая сопротивление застывшего тела, киммериец привстал и с яростным воплем метнул копье в колыхавшийся перед костром снежный балахон. Наконечник и древко пронзили вихрь, исчезли в белесом тумане; до Конана и Зийны долетел негромкий смех.
– Она… – тихий голос девушки был полон ужаса. – Она… Дочь Имира… Пришла…
Руки Зийны задвигались, творя священные знаки Митры, но хрустальный смех не умолкал. Видно, прав был Конан: Митра не видел их и не мог защитить. Или не желал.
Над гаснущим костром пронесся ветер, взметнул снежный плащ, развеял его, унес за дальние сугробы. Среди белой пустыни плясала нагая девушка. Ступни ее, будто не чувствуя холода, скользили по снегу, тонкий стан изгибался, пухлые губы смеялись, но в глазах светился и сиял ледяной блеск морозных северных равнин. Чем-то она походила на Зийну – волосами ли цвета светлого золота, гибкими ли руками, бархатистой кожей, полной грудью… Однако в ней не чувствовалось живого тепла; словно бесплотный дух, она танцевала перед огнем, и рыжие языки его бессильно опадали, алые жаркие угли рассыпались холодным пеплом, недогоревшие ветки покрывала серая седая зола.
Конан, однако, не мог отвести от плясуньи глаз.
– Исчезни, скройся! – Крик Зийны заставил киммерийца очнуться. Привстав на колени, девушка прикрывала его своим телом, грозила белому призраку мечом. – Уйди! Он мой! И ты его не получишь!
Серебристый смех дочери Имира прожурчал, словно ручей весной.
– Получу… получу… получу… – С каждым звуком ее голоса над кострищем взвивалась струйка дыма; вскоре огонь погас, и лишь холодное мерцание снегов освещало фигурку снежной девы.
Зрачки Конана сверкнули.
– Гляди на меня, смертный, гляди… Разве я не прекрасна?
– Когда-то я слышал эти слова… – пробормотал Конан. – Слышал, в такой же ледяной пустыне… Ту звали Атали… А как твое имя?
– Орирга! Орирга! И я ничем не хуже Атали!
Она легким перышком кружилась в снегу, не оставляя следов; подрагивали полные груди, колыхался, манил гибкий стан, вились по ветру золотистые волосы, мерцала белоснежная кожа. Конан чувствовал ее дыхание, летевшее к нему над угасшим костром; свежее, как впервые выпавший снег, оно заставляло цепенеть, манило блаженной истомой.
– Иди ко мне, воин! Иди! Ляг со мной!
– Лучше я лягу с последней из портовых шлюх! – пробормотал Конан немеющими губами. Что-то он должен был вспомнить, о чем-то поразмыслить, но голос Зийны, творившей молитву светлым божествам, мешал ему.
А! Железный обруч! Обруч и кинжал! Обруч не помог, не защитил от волшебства снежной девы… Быть может потому, что женщина бессильна перед женщиной? Или чары Орирги сильнее чар Владычицы Острова Снов? Однако еще оставался нож, зачарованный клинок, которым он должен был пронзить сердце стигийского колдуна… Дайома сказала: тысячи смертных падут под его ударами, но лезвие останется таким же чистым и несокрушимым… тысячи смертных, или одно существо, владеющее магическим даром… Кого же поразить – призрак, сотканный из снега и похоти, или Гор-Небсехта?
– Кинжал, – прохрипел он, – мой кинжал…
Зийна склонилась к нему, обхватила за плечи, защищая от подступавшего к сердцу холода. Ее руки были теплыми.
– Что, милый? Что нам делать?
– Кинжал… я должен достать ее кинжалом… зачарованным клинком… – Губы Конана едва шевелились.
Он попытался дотянуться до своего ножа, но внезапно почувствовал, что не может стиснуть пальцы в кулак: они были мертвыми, застывшими, как сосульки. Пробравшаяся под плащ стужа уже не колола его ледяными иглами, а облизывала сотней холодных языков, высасывая последнее тепло, последние капли жизни. Он не мог поднять оружия, не мог отвести взгляд от белоснежного тела Орирги; ее зовущий смех заглушал голос Зийны. Ему чудилось, что пуантенка плачет, окликает его, спрашивает о чем-то, но зов дочери Имира был сильней, и теперь мысль о том, чтобы поразить это прекрасное существо зачарованной сталью, казалась ему кощунственной.
Да и поможет ли сталь? – размышлял он, погружаясь в небытие. Асы, его побратимы, говорили, что от снежных же дев нет спасения!
Нет спасения… нет спасения… нет спасения…
Разум Конана померк, душа вступила на тропу, ведущую вниз, к Серым Равнинам.
Милый ее сидел с окаменевшим лицом, а за черными угольями костра кружилась и журчала смехом нагая девушка, средоточие злой силы, от которой Зийна не могла защититься. И не могла защитить возлюбленного, чьи руки были холодны, как лед…
Где же Митра? – проносилось у нее в голове. Почему светлый бог не поможет ей? Чем она его прогневила?
Орирга, снежная дева, с торжествующим хохотом плясала перед ней – невесомый белый призрак в белой пустыне. Ветер прекратился, огромные снежные вихри-драконы, так пугавшие Зийну, исчезли; только мягкие хлопья продолжали падать на землю, сверкая и искрясь. Луч солнца пробился сквозь тучи, и мир сразу стал из мутно-белесого серебряным и сияющим. Мощь пурги иссякала, но мороз был еще силен – достаточно силен, чтобы сковать вечным сном возлюбленного Зийны. Он и так казался почти мертвым, и лишь изо рта вырывалось едва заметное дыхание.
Белоснежные ступни Орирги взметнули серое облачко – она была уже рядом, танцевала посередине угасшего костра. В отличие от снега, пепел и остывшие черные угли проседали под ее ногами, и Зийна видела, как в сером прахе появляются маленькие аккуратные следы.
«Митра, что же делать?» – подумала она, дрожа от ужаса и цепляясь за ледяную руку Конана.
Но потом Зийна напомнила себе, что она – пуантенка, дочь рыцаря, а значит, не должна поддаваться постыдному страху. И еще она подумала о том, сколько страхов уже пришлось ей превозмочь. Их было много, не пересчитать – и гибель отца со всеми его оруженосцами, и смерть матери в пылающем доме, и жадные руки рабирийского бандита, шарившие по ее телу, и позор рабского рынка в Кордаве, и первая ночь с Гирдеро, и все остальные ночи на его постылом ложе… Чем еще могла устрашить ее Орирга? Смертью? Но смерти Зийна не боялась. Она лишь хотела спасти возлюбленного.
Страх ушел, и тогда Митра коснулся ее души.
– Что должна я делать, всеблагой бог? – шепнули губы Зийны.
– Отогнать зло, – ответил Податель Жизни.
– Но нет у меня молний твоих, чтобы поразить злого…
– У тебя есть любовь. Она сильнее молний.
– Любовь не метнешь подобно огненному копью…
– У тебя есть память. Вспомни!
– Вспомнить? О чем?
– О последних словах твоего киммерийца.
Зийна вздрогнула. Пальцы ее легли на рукоять кинжала, что торчал за поясом возлюбленного, холодные самоцветы впились в ладонь. Он говорил, что клинок зачарован… Не в нем ли последняя надежда? Не об этом ли напоминал бог?
Чтобы придать себе храбрости, Зийна представила высокие горы Пуантена, сияющее над ними синее небо, луга, покрытые алыми маками, зелень виноградников и дубовых рощ. Губы ее шевельнулись; она пела – пела песню, которой девушки в ее краях встречали любимых.
– Это песня… только песня… – прошептала Зийна, стискивая рукоять. Клинок медленно выползал из ножен.
– Уйди! – Ладони Орирги, сотканные из тумана и снега, метнулись перед лицом. – Уйди! Он – мой!
– Возьми нас обоих, если хочешь, – сказала Зийна. Плечи ее прижимались к застывшей груди киммерийца, тело живым щитом прикрывало его. Кинжал словно прирос к ладони.
– Ты не нужна мне, грязь! Дочери Имира предпочитают мужчин – таких, как этот!
Лицо снежной девы надвигалось, ореол бледно-золотых волос окружал его. Алый рот Орирги насмешливо искривился, сверкнул жемчуг зубов; груди ее, две совершенные чаши, затрепетали, словно в предчувствии наслаждения.
Туда! Под левую грудь!
С отчаянным вскриком Зийна послала клинок в призрачное белоснежное тело. Один удар, только один! Сталь их рассудит!
Теперь соперники сражались грудь о грудь, сжимая Друг друга в богатырских объятьях; лица их покраснели, налились кровью, жаркое дыхание вырывалось из распяленных ртов, глаза вылезали из орбит, мышцы подрагивали от напряжения. Они походили сейчас на двух львов, рыжего и темногривого, сошедшихся в смертельном поединке – пасть к пасти, клык к клыку, коготь к когтю. Киммериец давил, но ван не уступал; ванир нажимал, но киммериец держался.
Наконец Конан просунул ногу меж широко разведенных колен Хорстейна, выбрал подходящий момент и ударил вана пяткой по голени. Они свалились; Конан был наверху, Хорстейн – внизу, и затылок его глухо стукнулся о каменистую землю. Падение и крепкий удар оглушили вана – совсем ненадолго; но этого времени Конану хватило, чтобы поймать могучую длань рыжего, заломив ее в локте. Резким рывком киммериец перевернул Хорстейна на живот, продолжая выворачивать руку. Теперь ванир разъяренным медведем рычал и бился под ним, но никак не мог освободиться; было ясно, что стажировки в шадизарских кабаках этот увалень не проходил.
Конан поймал его вторую руку, уселся на крестец поверженного соперника и придавил коленом хребет.
– Ну, ты все еще хочешь услышать, как бренчат монеты в моем кошеле? – поинтересовался он. – Или хруст твоих костей будет звучать приятнее?
– Пуу-стии… – прохрипел ванир, не прекращая, однако, попыток к сопротивлению. – Пуу-стии… хорр-рек!
Конан обозрел необъятную спину, поросшую рыжим волосом.
– Я могу сломать тебе шею, хребет или руку… Могу и отпустить! Выбирай, отрыжка Имира.
Он немного ослабил захват, и Хорстейн пробормотал:
– Отпусти! Но чего ты за это хочешь?
– Ничего! Почему ты решил, что я возьму с тебя выкуп?
– Не бывало еще, чтоб разбойник-киммериец отпустил честного ванира без выкупа!
Конан расхохотался и встал, разжав стальные тиски на руках рыжеволосого. Этот Хорстейн не внушал ему неприязни – пожалуй, даже нравился.
– Я тебя отпускаю, рыжая шкура. Все, что ты мне должен – пара-другая историй.
– Каких еще историй? – подозрительно спросил ванир. Он сел и, морщась, начал растирать запястья.
– Ну, к примеру, о том, чья это земля на самом деле, – Конан сплюнул в сторону скал. – Оборванцу вроде тебя положено всего шесть локтей, причем не на земле, а под землей. И если эти богатые угодья, – он сплюнул в сторону тундры, – в самом деле имеют хозяина, то зовут его никак уж не Хорстейн, сын Халлы.
– Ты не прав, – возразил рыжий. – Берег этот ничей, а значит, мой, клянусь сосульками в бороде Имира! Вот дальше, за моими землями, – Хорстейн ухмыльнулся, помянув о «своих землях», – лежит бухта Рагнаради, принадлежащая Эйриму Удачнику. Еще зовут его Высокий Шлем, потому что носит он на голове железный горшок с навершием в пол-локтя, взятый не то в Гандерланде, не то в самой Аквилонии. Он, этот Эйрим…
– Господин! – донеслось сзади, и Конан, обернувшись, увидел, что Идрайн помахивает секирой. – Господин! Должен ли я подойти и снять голову с твоего врага?
– Стой! – рявкнул Конан. – Стой на месте! И расстели плащ, чтобы моя женщина могла сесть! А этот ванир мне не враг. Я желаю с ним поговорить.
Ему не хотелось, чтобы Хорстейн разглядел голема вблизи. Можно было биться о любой заклад, что рыжеволосый ванир не станет рассказывать всем и каждому о своем поражении, но об удивительном серокожем существе ростом в семь локтей он мог и проболтаться. Лишние же слухи Конану были не к чему.
– О! – произнес Хорстейн, выразительно подняв палец и усаживаясь на вязанку с хворостом. – О! Господин! Видать, ты не простой человек, киммерийская рожа, коль тебя величают господином!
– А как еще слуга должен звать хозяина? – буркнул Конан, поднимая плащ, пояс с мечом и кошелек зингарского матроса. Пояс он затянул вокруг талии, плащ набросил на плечи, а кошелек принялся подбрасывать в руках. Монеты в нем звенели тонко и соблазнительно.
– Значит, за твоими землями находится бухта Рагнаради и поселение Эйрима Высокого Шлема, – произнес киммериец. – А далеко ли до него?
– За день можно добраться, – сказал Хорстейн. – За день, если не разыграется буря. А коль разыграется, то не доберешься вовсе. – Он привстал и, щурясь, оглядел горизонт и небеса. Их начали затягивать темные тучи.
– Какие же земли лежат за уделом Эйрима? – спросил Конан, словно бы не слыша последних слов ванира.
– Там есть еще десяток подворий, а за ними – Кро Ганбор, каменные башни да стены, а посередь них – злобная крыса, прокляни ее Имир! А дальше ничего нет, только вечные льды да снега, где и летом сдохнешь с голоду, если не навостришься жрать волчатину. Ты как насчет волчатины, киммериец?
– Мне больше по нраву крысятина. Ты вот обмолвился насчет крысы за стенами Кро Ганбора… Это кто ж таков?
Огромный ванир повел плечами, будто поежился, и внезапно севшим голосом пробормотал:
– Колдун, поганые моржовьи кишки! Живет там столько годов, что и старики не упомнят, когда он появился в наших краях… – Тут Хорстейн поднял глаза и произнес еще тише: – Ты, киммериец, здоров драться… шустрый, видно, парень! Но не советую я тебе подходить к стенам Кро Ганбора. Может, и уйдешь обратно, да только в медвежьей шкуре. Или в волчьей… Это уж как чародею будет угодно!
– Боишься его? – спросил Конан. Ответом было лишь угрюмое молчание, и он, стиснув в ладони кошель с монетами, задал новый вопрос: – А что, Эйрим Высокий Шлем тоже боится колдуна?
– Ну, боится – не боится, а опасается, – буркнул ванир. – Что мне за Эйрима говорить? Он – вождь, а я – простой ратник. У него – корабли, и люди, и удача… А у меня что? Топор да жена, порог да очаг, а при нем – шестеро малолетних…
– Да, небогат ты, Хорстейн, сын Халлы, хоть и владеешь обширными землями! – Конан в последний раз подбросил кошель в ладони и швырнул его на колени рыжеволосому. – Держи! Только не рассказывай всем, что ты ограбил киммерийца и намял ему загривок! А теперь я хочу послушать про Эйрима. Большой ли он вождь? Храбрый ли? Сколько у него кораблей и воинов? Велика ли его сила?
– Большой вождь! Выходит в море на трех кораблях, и людей у него сотни! Да, большой вождь, – с ухмылкой протянул Хорстейн, – храбрый и удачливый, да только кончилась его удача…
– Это почему ж?
– Ну, сам я не видел, но люди говорят, что прислал к нему колдун своих воинов. И двух старшин из своего войска, Торкола и Фингаста. Оба изгои! Один руку на отца поднял и братьев порешил, да и другой не лучше. Моржовый клык им в брюхо! – Хорстейн откашлялся, сплюнул и позвенел монетами в кошеле. – А за серебро спасибо, киммериец. Чем же я тебе удружил? Или рад был кости поразмять?
– И кости ты мне размял, и истории забавные поведал, – усмехнулся Конан. – Теперь я знаю, к кому мне идти.
Он повернулся и сделал шаг к своим спутникам.
– Ну, иди, – буркнул Хорстейн ему в спину. – Только шел бы ты лучше к моему очагу, парень. Хоть и не Эйримовы хоромы, а много ближе, и метель там переждать можно. Буря надвигается, говорю тебе! А в бурю надо сидеть под крышей, у огня. Ведомо ли тебе про Имировых сыновей, ледяных великанов? Они шутить не любят!
– Ведомо, – отозвался Конан. – Я их не боюсь.
– А как насчет снежных дев, дочерей Имира? Их тоже не боишься? – произнес Хорстейн, сын Халлы, пряча кошелек в пояс.
Но Конан его уже не расслышал.
* * *
Конечно, и про снежных дев было ему ведомо, и про то, что даже летом случаются в Ванахейме сильные метели, но рассчитывал он, что вьюга будет недолгой и удастся пересидеть ее у скал, паля костер, а вечером – или уж в крайнем случае, на следующее утро – дойти до богатой усадьбы Эйрима, удачливого и храброго вождя, и глотнуть там подогретого пива. А заодно поглядеть, что делают на Эйримовом подворье посланцы Гор-Небсехта, два изгоя, которых ни в одном ванирском доме принимать не положено.Но не успели путники сделать и тысячи шагов от того места, где расстались с рыжим Хорстейном, как небо затянула белесая мгла, вершины прибрежных утесов потемнели, а в воздухе закружили снежные пушинки. Они падали вниз, пока еще медленно и неторопливо, скрывая землю белоснежным пологом, одевая скалы в мягкие искрящиеся одежды, вымораживая едва пробившуюся траву, оседая на капюшонах плащей из волчьего меха, поскрипывая под ногами. Мир вокруг замер; куда-то исчезли юркие сирюнчи, не кружились над их норками полярные совы, скрылись под снеговым покровом буро-зеленые мхи и серые камни. Все стало белым-белым, как саван покойника.
Конан, разглядев слева скальный козырек и нишу под ним, повел туда свой маленький отряд. Конечно, это жалкое убежище не могло сравниться с гротом Дайомы – ни золотого песка, ни высоких сводов, ни сияющих врат с изображениями луны и созвездий здесь не было. Зато была корявая и толстая сосна, выросшая у самого входа, и Конан, ткнув в ее сторону рукой, приказал голему:
– Руби!
Идрайн взялся за топор, дерево застонало и рухнуло после четвертого удара. Серокожий принялся обрубать ветви, Зийна торопливо складывала их в кучу, Конан высекал огонь. Сейчас он уже ругал себя, что не согласился пойти к Хорстейну, да было поздно. Рыжий ванир исчез в скалах; кричи – не докричишься. А искать его усадьбу в начинавшемся снегопаде казалось чистым безумием.
Они успели разложить костер. Идрайн, повинуясь команде хозяина, сунул в огонь огромный смолистый комель срубленной сосны, и пламя забушевало. Черный дым взлетел вверх, снежные мухи бессильно таяли в жарких рыжих языках, теплый воздух дрожал над костром. Но света было немного: белесая мгла, затмившая солнце, не позволяла видеть далее десяти шагов.
Конан и Зийна уселись на подстилку из ветвей, закутались в плащи, прижались друг к другу, сберегая тепло. Голем прислонился к скале, по-прежнему равнодушный и невозмутимый, но киммерийцу показалось, что в глазах его поблескивает злорадство. Конечно, то было лишь иллюзией, игрой воображения; каменный исполин желал получить награду, человеческую душу, а к этой цели вела лишь одна дорога: служить верно и преданно, Зийна пошевелилась, положила головку на плечо киммерийца; выбившаяся из-под капюшона золотистая прядь коснулась его губ.
– Таких снегов в Пуантене не бывает, – тихо молвила девушка, с затаенным страхом рассматривая сугробы, выраставшие прямо на глазах. Она не боялась стрел и копий, мечей и топоров, но буйство стихии пугало ее, напоминая о собственной ничтожности и беззащитности. Вглядываясь в белесый туман, она видела оскаленные пасти снежных духов, их жадные разверстые глотки, острые ледяные зубы; ей мнилось, что звенящую тишину вот-вот нарушит тяжкая поступь Имира, владыки ванахеймских равнин.
Конан обнял ее за плечи, привлек к себе.
– Не тревожься, моя красавица. Здесь и летом случаются снежные бури, но ярость их не бывает долгой, клянусь Кромом! Лучше думай о том, что мы почти добрались до цели, а значит, скоро повернем назад. К твоему Пуантену, к его виноградникам, к берегам Алиманы!
Зийна вздохнула.
За пламенной завесой костра продолжал идти снег.
Снег был на редкость густым, он прикрывал мир мутной мглой, и не кружился, не танцевал в воздухе, а падал отвесно, извергаемый невидимыми тучами. Легкие пушинки да белые мухи превратились в большие хлопья; ни неба, ни ближних скал было уже не разглядеть, а тундра исчезла совсем, словно ее навеки погребли снега – и травы, и мхи, и норы сирюнчей, и редкие деревья.
– Вот место, где кончается власть Митры, – произнес Конан, вытянув руку к снежной стене. – Тут свои боги, и играют они в свои игры.
– Нет, милый, нет! – воскликнула Зийна. – Скрылось лишь солнце, око Митры, но бог не покинул нас. Он с нами!
Девушка произнесла это с такой уверенностью, что Конан усмехнулся.
– С нами? Где же?
Она прижала руку к груди.
– Тут! В наших душах! Помнишь, ты рассказывал мне о людях, которым дозволено метать молнии? О тех, что носят в душе частицу божественного пламени? – Конан кивнул, не понимая, к чему она клонит. – Подумай же, милый: если б ты владел таким даром, разве молнии Митры покинули бы тебя, испугавшись метели? Конечно же нет! А значит, и бог был бы с тобой. И ты разметал бы тучи, снег и туман огненными стрелами!
– Но такого дара у меня нет, – сказал Конан, чувствуя, как стужа заползает под волчий плащ, как мороз холодит лицо. – Да, такого дара у меня нет, и вот весь огонь, которым я владею. – С этими словами он протянул руку к костру, а потом ощупал свой наголовный обруч. Защитит ли магия железного кольца Дайомы от злобных отпрысков Имира? – думал киммериец. Сможет ли он поразить их заколдованным ножом? Возможно, и так, но лучше, если б эти твари вообще не появились… Что делать им тут, у морского берега, вдали от гор с ледяными вершинами? Да еще летом?
Пламя костра дрогнуло; поднимался ветер. Он дул не с моря и не с равнины; он кружил, вращался тысячью малых вихрей, и каждый из них напоминал крохотное подобие смерча, увиденного Конаном когда-то на Острове Снов. Только тот вихрь, принявший облик Сета, Владыки Вечной Ночи, был похож на огромную черную змею, а эти змейки казались белыми и расплывчатыми, словно призраки. Они метались, дергались и плясали, подчиняясь ветру, который выл все пронзительней, все громче, пока голос его не заглушил треск ветвей в костре. Стужа леденила спину Конана, и он, пытаясь согреться, повернулся боком к костру.
– Снежные демоны пришли, – со страхом сказала Зийна, крепче прижимаясь к нему.
– Нет, – возразил Конан, – нет. Просто ветер кружит снега.
Но он не испытывал в том уверенности; в танце белых змеек чудилось ему нечто завораживающее. Впрочем, они уже не были змейками.
Белые смерчи заметно выросли. Сначала они доставали всего лишь до колена, потом поднялись вровень с плечом и, наконец, превзошли человеческий рост – в два, в три раза, в десять раз… Они тянулись к невидимому небу, бросали в лицо Конану горсти ледяных обжигающих игл, морозили кожу. Костер еще защищал; от него струилось благодетельное тепло, и огненные языки, лизавшие скальный козырек, жаркой завесой отделяли двух путников от белой пустыни. От холода и ветра. От ярости разбушевавшейся вьюги. От смерти.
– Смотри! – Зийна протянула дрожащую руку. – Смотри, милый! Дракон! Скалит на нас клыки…
– Нет, – Конан поднял лежавшее на коленях копье и пошевелил пылающие ветви. – Нет! Это метет поземка, и снежные ее струи напомнили тебе змея.
Может быть, и так, – сказал он себе, вглядываясь в белесую круговерть. А может быть, и в самом деле дракон… Но драконы его не пугали; он готовился к более страшному. Завораживающая пляска белых змей притягивала его взгляд, проникшая под плащ стужа леденила сердце.
Белые змеи стали огромными колоннами, вращавшимися и кружившими на фоне мутной мглы, под дикое завывание ветра. Но одна из них почти не увеличилась в размерах; она была по-прежнему небольшой, не выше плеча рослого мужчины. И не походила на змейку; скорее, на развевающийся плащ или хитон, небрежно наброшенный на плечи. Чьи плечи? Конан не мог этого сказать. Иногда сквозь белесую пелену вдруг проступали очертания прекрасного лица, пленительной груди, точеного колена; затем киммериец видел лишь развевающийся по ветру снежный балахон. Это бесплотное одеяние все приближалось и приближалось к костру, и жаркое пламя вдруг начало угасать. Его языки уже не облизывали нависший над головой Конана камень, а лишь тянулись к нему, то вспыхивая ярче, то опадая, словно увядающий алый цветок.
– Костер! – воскликнула Зийна. – Костер гаснет, милый! – В голосе ее звучал ужас.
– Ветер задувает пламя, – произнес Конан, едва шевеля заледеневшими губами. – Идрайн! Иди сюда! Передвинь бревно ближе к огню!
Ответом ему было молчание. Пробормотав проклятье, киммериец вытащил пылающую ветвь и вытянул ее на длину руки. Неяркий свет упал на застывшую фигуру Идрайна, словно прилепившегося к скале; глаза голема были выпучены, рот приоткрыт, на серых коротких волосах лежал снег. И снег бугрился на его плечах, покрывал грудь, заметал ступни, щиколотки, колени, подбирался к секире в безвольно опущенной руке, превращая серое каменное изваяние в высокий бесформенный сугроб.
– Что с ним? – прошептала Зийна. – Он сможет нас защитить?
– Проклятое чучело! Теперь он не защитит и собственного зада, примерзшего к скале!
– Но ведь Идрайн не… не человек… – теплое дыхание девушки на миг согрело Конану щеку. – Он не боялся холода!
– Холода – нет! Только волшбы!
Преодолевая сопротивление застывшего тела, киммериец привстал и с яростным воплем метнул копье в колыхавшийся перед костром снежный балахон. Наконечник и древко пронзили вихрь, исчезли в белесом тумане; до Конана и Зийны долетел негромкий смех.
– Она… – тихий голос девушки был полон ужаса. – Она… Дочь Имира… Пришла…
Руки Зийны задвигались, творя священные знаки Митры, но хрустальный смех не умолкал. Видно, прав был Конан: Митра не видел их и не мог защитить. Или не желал.
Над гаснущим костром пронесся ветер, взметнул снежный плащ, развеял его, унес за дальние сугробы. Среди белой пустыни плясала нагая девушка. Ступни ее, будто не чувствуя холода, скользили по снегу, тонкий стан изгибался, пухлые губы смеялись, но в глазах светился и сиял ледяной блеск морозных северных равнин. Чем-то она походила на Зийну – волосами ли цвета светлого золота, гибкими ли руками, бархатистой кожей, полной грудью… Однако в ней не чувствовалось живого тепла; словно бесплотный дух, она танцевала перед огнем, и рыжие языки его бессильно опадали, алые жаркие угли рассыпались холодным пеплом, недогоревшие ветки покрывала серая седая зола.
Конан, однако, не мог отвести от плясуньи глаз.
– Исчезни, скройся! – Крик Зийны заставил киммерийца очнуться. Привстав на колени, девушка прикрывала его своим телом, грозила белому призраку мечом. – Уйди! Он мой! И ты его не получишь!
Серебристый смех дочери Имира прожурчал, словно ручей весной.
– Получу… получу… получу… – С каждым звуком ее голоса над кострищем взвивалась струйка дыма; вскоре огонь погас, и лишь холодное мерцание снегов освещало фигурку снежной девы.
Зрачки Конана сверкнули.
– Гляди на меня, смертный, гляди… Разве я не прекрасна?
– Когда-то я слышал эти слова… – пробормотал Конан. – Слышал, в такой же ледяной пустыне… Ту звали Атали… А как твое имя?
– Орирга! Орирга! И я ничем не хуже Атали!
Она легким перышком кружилась в снегу, не оставляя следов; подрагивали полные груди, колыхался, манил гибкий стан, вились по ветру золотистые волосы, мерцала белоснежная кожа. Конан чувствовал ее дыхание, летевшее к нему над угасшим костром; свежее, как впервые выпавший снег, оно заставляло цепенеть, манило блаженной истомой.
– Иди ко мне, воин! Иди! Ляг со мной!
– Лучше я лягу с последней из портовых шлюх! – пробормотал Конан немеющими губами. Что-то он должен был вспомнить, о чем-то поразмыслить, но голос Зийны, творившей молитву светлым божествам, мешал ему.
А! Железный обруч! Обруч и кинжал! Обруч не помог, не защитил от волшебства снежной девы… Быть может потому, что женщина бессильна перед женщиной? Или чары Орирги сильнее чар Владычицы Острова Снов? Однако еще оставался нож, зачарованный клинок, которым он должен был пронзить сердце стигийского колдуна… Дайома сказала: тысячи смертных падут под его ударами, но лезвие останется таким же чистым и несокрушимым… тысячи смертных, или одно существо, владеющее магическим даром… Кого же поразить – призрак, сотканный из снега и похоти, или Гор-Небсехта?
– Кинжал, – прохрипел он, – мой кинжал…
Зийна склонилась к нему, обхватила за плечи, защищая от подступавшего к сердцу холода. Ее руки были теплыми.
– Что, милый? Что нам делать?
– Кинжал… я должен достать ее кинжалом… зачарованным клинком… – Губы Конана едва шевелились.
Он попытался дотянуться до своего ножа, но внезапно почувствовал, что не может стиснуть пальцы в кулак: они были мертвыми, застывшими, как сосульки. Пробравшаяся под плащ стужа уже не колола его ледяными иглами, а облизывала сотней холодных языков, высасывая последнее тепло, последние капли жизни. Он не мог поднять оружия, не мог отвести взгляд от белоснежного тела Орирги; ее зовущий смех заглушал голос Зийны. Ему чудилось, что пуантенка плачет, окликает его, спрашивает о чем-то, но зов дочери Имира был сильней, и теперь мысль о том, чтобы поразить это прекрасное существо зачарованной сталью, казалась ему кощунственной.
Да и поможет ли сталь? – размышлял он, погружаясь в небытие. Асы, его побратимы, говорили, что от снежных же дев нет спасения!
Нет спасения… нет спасения… нет спасения…
Разум Конана померк, душа вступила на тропу, ведущую вниз, к Серым Равнинам.
* * *
Зийне было страшно – так страшно, как никогда за всю ее недолгую жизнь. Страшней, чем в пылающей отцовской усадьбе, страшней, чем в хищных лапах рабирийских разбойников, страшнее, чем на ложе дома Гирдеро, благородного дворянина из Зингары…Милый ее сидел с окаменевшим лицом, а за черными угольями костра кружилась и журчала смехом нагая девушка, средоточие злой силы, от которой Зийна не могла защититься. И не могла защитить возлюбленного, чьи руки были холодны, как лед…
Где же Митра? – проносилось у нее в голове. Почему светлый бог не поможет ей? Чем она его прогневила?
Орирга, снежная дева, с торжествующим хохотом плясала перед ней – невесомый белый призрак в белой пустыне. Ветер прекратился, огромные снежные вихри-драконы, так пугавшие Зийну, исчезли; только мягкие хлопья продолжали падать на землю, сверкая и искрясь. Луч солнца пробился сквозь тучи, и мир сразу стал из мутно-белесого серебряным и сияющим. Мощь пурги иссякала, но мороз был еще силен – достаточно силен, чтобы сковать вечным сном возлюбленного Зийны. Он и так казался почти мертвым, и лишь изо рта вырывалось едва заметное дыхание.
Белоснежные ступни Орирги взметнули серое облачко – она была уже рядом, танцевала посередине угасшего костра. В отличие от снега, пепел и остывшие черные угли проседали под ее ногами, и Зийна видела, как в сером прахе появляются маленькие аккуратные следы.
«Митра, что же делать?» – подумала она, дрожа от ужаса и цепляясь за ледяную руку Конана.
Но потом Зийна напомнила себе, что она – пуантенка, дочь рыцаря, а значит, не должна поддаваться постыдному страху. И еще она подумала о том, сколько страхов уже пришлось ей превозмочь. Их было много, не пересчитать – и гибель отца со всеми его оруженосцами, и смерть матери в пылающем доме, и жадные руки рабирийского бандита, шарившие по ее телу, и позор рабского рынка в Кордаве, и первая ночь с Гирдеро, и все остальные ночи на его постылом ложе… Чем еще могла устрашить ее Орирга? Смертью? Но смерти Зийна не боялась. Она лишь хотела спасти возлюбленного.
Страх ушел, и тогда Митра коснулся ее души.
– Что должна я делать, всеблагой бог? – шепнули губы Зийны.
– Отогнать зло, – ответил Податель Жизни.
– Но нет у меня молний твоих, чтобы поразить злого…
– У тебя есть любовь. Она сильнее молний.
– Любовь не метнешь подобно огненному копью…
– У тебя есть память. Вспомни!
– Вспомнить? О чем?
– О последних словах твоего киммерийца.
Зийна вздрогнула. Пальцы ее легли на рукоять кинжала, что торчал за поясом возлюбленного, холодные самоцветы впились в ладонь. Он говорил, что клинок зачарован… Не в нем ли последняя надежда? Не об этом ли напоминал бог?
Чтобы придать себе храбрости, Зийна представила высокие горы Пуантена, сияющее над ними синее небо, луга, покрытые алыми маками, зелень виноградников и дубовых рощ. Губы ее шевельнулись; она пела – пела песню, которой девушки в ее краях встречали любимых.
– Творишь заклятья, ничтожная? – Орирга склонилась над ней. Сейчас черты снежной девы, искаженные гримасой торжества, уже не выглядели манящими и прекрасными; скорее они напоминали лик смерти.
Вот скачет мой милый по горному склону,
Летит алый плащ за плечами его,
Сияет кольчуга как воды Хорота
И блещет в руке золотое копье…
– Это песня… только песня… – прошептала Зийна, стискивая рукоять. Клинок медленно выползал из ножен.
– Уйди! – Ладони Орирги, сотканные из тумана и снега, метнулись перед лицом. – Уйди! Он – мой!
– Возьми нас обоих, если хочешь, – сказала Зийна. Плечи ее прижимались к застывшей груди киммерийца, тело живым щитом прикрывало его. Кинжал словно прирос к ладони.
– Ты не нужна мне, грязь! Дочери Имира предпочитают мужчин – таких, как этот!
Лицо снежной девы надвигалось, ореол бледно-золотых волос окружал его. Алый рот Орирги насмешливо искривился, сверкнул жемчуг зубов; груди ее, две совершенные чаши, затрепетали, словно в предчувствии наслаждения.
Туда! Под левую грудь!
С отчаянным вскриком Зийна послала клинок в призрачное белоснежное тело. Один удар, только один! Сталь их рассудит!