Мердок Айрис. Черный принц

   — Не плачь.
   — Не могу.
   — Прости, что я порвал цепь. Я починю.
   — Неважно.
   — Я тебя напугал?
   — Да.
   — Я тебя люблю. Мы поженимся.
   — Да.
   — Ведь правда, Джулиан?
   — Да.
   — Ты простила меня?
   — Да.
   — Ну, перестань плакать.
   — Не могу.
   Позже мы все-таки опять любили друг друга. А потом оказалось, что уже вечер.
   — Почему ты был такой?
   — Наверно, из-за принца датского.
   Мы страшно устали и проголодались. Мне захотелось вина. При свете лампы мы тут же съели все, что у нас было приготовлено: ливерную колбасу, хлеб с сыром и кресс-салат; в открытые окна лился синий соленый вечер и заглядывал в комнату. Я допил все вино.
   Почему я был таким? Решил ли я вдруг, что Джулиан убила Присциллу? Нет. Ярость, гнев были направлены против меня самого через Джулиан. Или против судьбы через Джулиан и меня. Но, конечно, эта ярость была и любовью, проявлением божественной силы, безумной и грозной.
   — Это была любовь, — сказал я ей.
   — Да, да.
   Во всяком случае, я преодолел первое препятствие, и хотя мир опять переменился, он снова оказался не таким, как я ожидал. Я предвидел, что на меня снизойдет все упрощающая уверенность. Но мое отношение к Джулиан по-прежнему уходило во мрак будущего, насущного и пугающего, динамичного и меняющегося, казалось, каждую секунду. Девочка была уже другой, я был другим. И это то тело, каждую частицу которого я боготворил? Словно высшей силой внесло страшные абстракции в самую сердцевину страсти. Минутами я дрожал и видел, что Джулиан тоже дрожит. Мы трогательно утешали друг друга, будто только что спаслись от пожара.
   — Я починю твою цепь. Вот увидишь.
   — Зачем, можно просто завязывать ее узлом.
   — И овечий череп тоже склею.
   — Он вдребезги разбился.
   — Я его склею.
   — Давай задернем шторы. У меня такое чувство, будто к нам заглядывают злые духи.
   — Мы окружены духами. Шторами от них не спастись. Но я зашторил окна и, обойдя стол, встал за ее стулом,
   чуть касаясь пальцем ее шеи. Тело у нее было прохладное, почти холодное, — она вздрогнула, выгнула шею. Больше она никак не отозвалась на мое прикосновение, но я чувствовал, что наши тела связывает непостижимая общность. Пришло время объясниться и на словах. Слова стали другие, пророческие, доступные лишь посвященным.
   — Я знаю, — сказала она, — их толпы. Со мной никогда такого не было. Слышишь море? Совсем рядом шумит, а ветра нет.
   Мы прислушались.
   — Брэдли, запри, пожалуйста, входную дверь.
   Я встал, запер дверь и снова сел, глядя на Джулиан.
   — Тебе холодно?
   — Нет… это не холод.
   — Я понимаю.
   На ней было голубое в белых ивовых листьях платье, в котором она убежала из дому, на плечах — легкий шерстяной плед с кровати. Она смотрела на меня большими, широко раскрытыми глазами, и лицо ее то и дело вздрагивало. Было пролито немало слез, но больше она не плакала. Она так заметно повзрослела, и это так ей шло. Уже не ребенок, которого я знал, но чудесная жрица, пророчица, храмовая блудница. Она пригладила волосы, зачесала их назад, и лицо ее, беззащитное, отрешенное, обрело двусмысленную красноречивость маски. У нее был ошеломленный, пустой взгляд статуи.
   — Ты мое чудо, мое чудо.
   — Так странно, — сказала она. — Я сама будто совсем исчезла. Со мной еще никогда такого не было.
   — Это от любви.
   — От любви? Вчера и позавчера я думала, что люблю тебя. А такого не было.
   — Это бог, это черный Эрот. Не бойся.
   — Я не боюсь… Просто меня перевернуло, и я вся пустая. И вокруг все незнакомое.
   — И мне тоже.
   — Да. Интересно. Знаешь, когда мы были нежные, тихие, у меня было такое чувство, что ты близко, как никто никогда не был. А теперь я как будто одна… и не одна… я… я… Это ты — я, это мы оба.
   — Да, да.
   — Ты даже похож на меня. Я словно в зеркало смотрюсь.
   Удивительно, мне казалось, что это я сам говорю. Я говорил через нее, через чистую ответную пустоту ее существа, опустошенного любовью.
   — Раньше я смотрела тебе в глаза и думала: «Брэдли!» Теперь у тебя нет имени.
   — Мы заворожены.
   — Мы соединены навек, я чувствую. Это вроде… причащения.
   — Да.
   — Слышишь поезд? Как ясно стучит.
   Мы слушали грохот, пока он не стих вдали.
   — А когда приходит вдохновение, то есть когда пишешь, тоже так бывает?
   — Да, — сказал я.
   Я знал, что так бывает, хотя сам пока еще ни разу этого не испытал. Теперь я смогу творить. Хотя я все еще не вышел из мрака, но пытка осталась позади.
   — Правда, это одно и то же?
   — Да, — сказал я. — Потребность человеческого сердца в любви и в знании безгранична. Но большинство людей осознают это, только когда любят. Тогда они твердо знают, чего хотят.
   — А искусство…
   — Эта же потребность… очищенная… присутствием… возможно… божественным присутствием.
   — Искусство и любовь…
   — Перед обоими стоят извечные задачи.
   — Теперь ты станешь писать, да?
   — Да, теперь я буду писать.
   — Мне больше ничего не надо, — сказала она, — будто объяснилось, почему мы должны были соединиться. Но не в объяснении дело. Мы просто вместе. Ах, Брэдли, смешно, но я зеваю!
   — И мое имя вернулось ко мне! — сказал я. — Пойдем. В постель и спать.
   — По-моему, я в жизни еще так изумительно не уставала и так не хотела спать.
   Я довел ее до кровати, и она заснула, не успев надеть ночную рубашку, — как в первую ночь. Мне совсем расхотелось спать. Я был в бодром, приподнятом настроении. И, держа ее в объятиях, я знал, что верно поступил, не уехав в Лондон. Пытка дала мне право остаться. Я обнимал ее и чувствовал, как тепло простой домашней нежности возвращается в мое тело. Я думал о бедной Присцилле и о том, как завтра я поделюсь своей болью с Джулиан. Завтра я скажу ей все-все, и мы вернемся в Лондон выполнять будничные задачи и обязанности, и начнется повседневность совместной жизни.
   Я спал крепким сном. И вдруг грохот — и снова, и снова грохот. Я был евреем, скрывался от нацистов, и они обнаружили меня. Я слышал, как они, словно солдаты на картине Учелло, бьют алебардами в дверь и кричат. Я шевельнулся — Джулиан так и лежала у меня в объятиях. Было темно.
   — Что это?
   Ее испуганный голос вернул меня к действительности, меня охватил ужас.
   Кто-то стучал и стучал в дверь.
   — Кто же это? — Она села. Я чувствовал ее теплые темные очертания рядом и будто видел, как светятся у нее глаза.
   — Не знаю, — сказал я, тоже садясь и обхватив ее руками. Мы прижались друг к другу.
   — Давай молчать и не будем зажигать свет. Ах, Брэдли, мне страшно.
   — Не бойся, я с тобой. — Я сам так испугался, что почти не мог ни думать, ни говорить.
   — Тсс. Может, уйдут.
   Стук, прекратившийся на секунду, возобновился с новой силой. В дверь били металлическим предметом. Было слышно, как трещит дерево.
   Я зажег лампу и встал. Увидел, как дрожат мои босые ноги. И натянул халат.
   — Оставайся тут. Я пойду посмотрю. Запрись.
   — Нет, нет, я тоже выйду…
   — Оставайся тут.
   — Не открывай дверь, Брэдли, не надо…
   Я зажег свет в маленькой прихожей. Стук сразу же прекратился. Я молча стоял перед дверью, уже зная, кто там.
   Очень медленно я открыл дверь, и Арнольд вошел, вернее, ввалился в прихожую.
   Я зажег свет в гостиной, он прошел за мной и положил на стол огромный гаечный ключ, которым дубасил в дверь… Тяжело дыша, не глядя на меня, он сел.
   Я тоже сел, прикрывая голые, судорожно подрагивавшие колени.
   — Джулиан… здесь? — спросил Арнольд хрипло, как будто он был пьян, но пьян он, конечно, не был.
   — Да.
   — Я приехал… ее забрать…
   — Она не поедет, — сказал я. — Как вы нас нашли?
   — Мне сказал Фрэнсис. Я долго приставал к нему, и он сказал. И про телефонный звонок тоже.
   — Какой телефонный звонок?
   — Не притворяйтесь, — сказал Арнольд, наконец взглянув на меня. — Он сказал мне, что звонил вам сегодня утром насчет Присциллы.
   — Понятно.
   — Вы не могли вылезти… из своего любовного гнездышка… даже когда ваша сестра… покончила с собой.
   — Я собираюсь в Лондон завтра. Джулиан поедет со мной. Мы поженимся.
   — Я хочу видеть свою дочь. Машина под окнами. Я заберу Джулиан с собой.
   — Нет.
   — Может быть, вы ее позовете?
   Я встал. Проходя мимо стола, я взял гаечный ключ. Я пошел в спальню, дверь была закрыта, но не заперта, я вошел и запер ее за собой.
   Джулиан оделась. Поверх платья она накинула мой пиджак. Он доходил ей до бедер. Она была очень бледна.
   — Твой отец.
   — Да. Что это?
   Я швырнул гаечный ключ на кровать.
   — Смертельное оружие. Оно нам ни к чему. Лучше выйди и поговори с ним.
   — Ты…
   — Я за тебя заступлюсь. Ни о чем не беспокойся. Давай все ему объясним — и пускай едет. Пошли, нет, подожди минуту. Я надену брюки.
   Я быстро надел рубашку и брюки. И с удивлением увидел, что только начало первого.
   Я вернулся в гостиную вместе с Джулиан. Арнольд встал. Мы смотрели на него через неприбранный стол, слишком устали и не смогли убрать остатки ужина. Я обнял Джулиан за плечи.
   Усилием воли Арнольд овладел собой, явно решив обойтись без крика. Он сказал:
   — Девочка моя…
   — Здравствуй.
   — Я приехал, чтобы отвезти тебя домой.
   — Мой дом здесь, — сказала Джулиан.
   Я стиснул ее плечо и тотчас отошел, решив сесть, а им предоставив стоять друг против друга.
   Арнольд, в легком плаще, измученный, взволнованный, казался взломщиком-маньяком. Блеклые глаза уставились в одну точку, губы дрожали, будто он беззвучно заикался.
   — Джулиан… уедем… ты не можешь остаться с этим человеком… это безумие… Посмотри, вот письмо от твоей матери, она просит тебя вернуться домой… я кладу его здесь, вот, прочти, пожалуйста. Как ты можешь быть такой безжалостной, бессердечной, оставаться здесь и… ведь вы, наверное… после того как бедная Присцилла…
   — А что с Присциллой?
   — Так он тебе не сказал? — воскликнул Арнольд. Он не смотрел на меня. Он стиснул зубы, лицо его дрогнуло — возможно, он пытался скрыть торжество или радость.
   — Что с Присциллой?
   — Присцилла умерла, — сказал я. — Она вчера покончила с собой, приняв слишком большую дозу снотворного.
   — Он узнал это сегодня утром, — сказал Арнольд. — Ему Фрэнсис сообщил по телефону.
   — Это верно, — подтвердил я. — Когда я сказал тебе, что еду в гараж, я поехал звонить Фрэнсису, и он мне сообщил.
   — И ты мне не сказал? Ты скрыл… и после этого мы… весь день мы…
   — О-о, — простонал Арнольд.
   Джулиан не обратила на него внимания, она пристально смотрела на меня, кутаясь в пиджак, воротник его был поднят, окружая ее взъерошенные волосы, она обхватила руками горло.
   — Как же так?
   Я поднялся.
   — Это трудно объяснить, — сказал я, — но, пожалуйста, попробуй понять: Присцилле я уже ничем не мог помочь. А тебе… Я должен был остаться… и нести бремя молчания. Это не бессердечность.
   — Похоть, вот как это называется, — сказал Арнольд.
   — О, Брэдли… Присцилла умерла…
   — Да, — сказал я, — но ведь я же тут ничего не могу поделать, и…
   Глаза Джулиан наполнились слезами, они закапали на отвороты моего пиджака.
   — Ах, Брэдли… как ты мог… как мы могли… бедная, бедная Присцилла… это ужасно…
   — Полная безответственность, — сказал Арнольд. — Или даже ненормальность. Бездушие. Сестра умерла, а он не может вылезти из постели.
   — Ах, Брэдли… бедная Присцилла…
   — Джулиан, я собирался сказать тебе завтра. Завтра я бы все тебе сказал. Сегодня я должен был остаться. Ты видела, как все получилось. Мы оба не принадлежали себе, мы не могли уехать, так было суждено.
   — Он сумасшедший.
   — Завтра мы вернемся к повседневности, завтра будем думать о Присцилле, и я все расскажу тебе и расскажу, как я страшно виноват…
   — Я виновата, — сказала Джулиан. — Все из-за меня. Ты с ней бы остался.
   — Да разве остановишь человека, если он решился покончить с собой? Наверно, неправильно даже и вмешиваться. Жизнь у нее стала совсем беспросветная.
   — Удобное оправдание, — сказал Арнольд. — Значит, вы считаете, что раз Присцилла умерла, тем лучше для нее, да?
   — Нет. Я просто говорю, что… можно думать и так… Я не хочу, чтобы Джулиан считала, что… Ах, Джулиан, конечно, надо было тебе сказать.
   — Да… Мне кажется, это злой рок преследует нас… Ах, Брэдли, почему ты не сказал?
   — Иногда надо молчать, даже когда и очень больно. Я нуждался в твоем утешении, конечно, нуждался. Но было что-то важнее.
   — Удовлетворить сексуальные потребности пожилого мужчины, — сказал Арнольд. — Подумай, Джулиан, подумай, ведь он на тридцать восемь лет тебя старше.
   — Нет, — сказала Джулиан, — ему сорок шесть, значит… Арнольд издал короткий смешок, и судорога опять прошла по его лицу.
   — Он так сказал тебе, да? Ему пятьдесят восемь. Спроси сама.
   — Не может быть…
   — Посмотри в биографическом справочнике.
   — Меня там нет.
   — Брэдли, сколько тебе лет?
   — Пятьдесят восемь.
   — Когда тебе будет тридцать, ему будет под семьдесят, — сказал Арнольд. — Пошли. Я думаю, этого достаточно. Мы никому ничего не говорили, поэтому не будем поднимать шума. Я вижу, Брэдли даже убрал свое тупое оружие. Пошли, Джулиан. Поплачешь в машине. Сразу будет легче. Пошли. Он уже не станет тебя удерживать. Посмотри на него.
   Джулиан взглянула на меня. Я закрыл лицо руками. — Брэдли, убери, пожалуйста, руки. Тебе действительно пятьдесят восемь?
   — Да.
   — Неужели ты сама не видишь? Неужели не видишь? Она пробормотала:
   — Да… теперь…
   — Разве это важно? — сказал я. — Ты говорила, что тебе все равно, сколько мне лет.
   — Не надо жалких слов, — сказал Арнольд. — Давайте сохраним чувство собственного достоинства. Ну, пошли, Джулиан. Брэдли, не думайте, что я безжалостный. Всякий бы отец так поступил.
   — Разумеется, — сказал я, — разумеется. Джулиан сказала:
   — Это ужасно — насчет Присциллы, ужасно, ужасно…
   — Спокойно, — сказал Арнольд. — Спокойно. Пошли. Я сказал:
   — Джулиан, не уходи. Ты не можешь так уйти. Я хочу объяснить тебе все как следует наедине. Конечно, если ты ко мне переменилась, ничего не поделаешь. Я отвезу тебя, куда ты хочешь, и мы распрощаемся. Но я прошу тебя, не оставляй меня сейчас. Я прошу тебя ради… ради…
   — Я запрещаю тебе оставаться… — сказал Арнольд. — Я расцениваю ваш поступок, Брэдли, как развращение малолетних. Простите, что употребляю такие сильные выражения. Я мучился, я злился, а теперь стараюсь изо всех сил быть разумным и добрым. Давайте посмотрим на вещи здраво. Я не могу уехать, я не уеду без тебя.
   — Я хочу объяснить тебе, — сказал я, — я хочу объяснить про Присциллу.
   — Но как же?.. — сказала она. — Боже мой, боже мой. Она беспомощно расплакалась. У нее дрожали губы. Душа у меня разрывалась на части, тело терзала физическая боль, бесконечный ужас.
   — Не бросай меня, любимая, я умру.
   Я подошел к ней и робко дотронулся до рукава пиджака.
   Арнольд быстро обогнул стол, схватил ее за другую руку и потащил в прихожую. Я пошел за ними. Через открытую дверь спальни я увидел тяжелый гаечный ключ, валявшийся на белых простынях. Я мгновенно схватил его и встал, загородив дверь.
   — Джулиан, я не могу сейчас тебя отпустить, я сойду с ума, пожалуйста, не уезжай, ты должна остаться со мной хоть ненадолго, мне надо оправдаться перед тобой…
   — Вам нет оправдания, — сказал Арнольд. — Зачем спорить? Неужели вы не видите, что все кончено? Подурачились с глупой девчонкой — и будет. Чары развеялись. И отдайте мне ключ. Мне не нравится, как вы его держите.
   Я отдал ему гаечный ключ, но продолжал стоять в дверях. Я сказал:
   — Джулиан, решай.
   Джулиан попробовала совладать со слезами и рывком высвободилась из рук отца.
   — Я не поеду с тобой. Я останусь тут, с Брэдли.
   — Слава богу, — сказал я, — слава богу.
   — Я хочу выслушать все, что мне скажет Брэдли. Я вернусь в Лондон завтра. Я не оставлю Брэдли одного среди ночи.
   — Слава богу.
   — Ты поедешь со мной, — сказал Арнольд.
   — Нет, не поедет. Она же сказала. А теперь уходите, Арнольд, одумайтесь. Вы что — хотите драться? Хотите размозжить мне голову ключом? Обещаю вам, я привезу Джулиан завтра в Лондон. Ее никто не станет принуждать. Поступит, как захочет. Я не украду ее.
   — Уезжай, пожалуйста, — сказала она. — Прости. Ты такой добрый и спокойный, но я просто должна остаться на эту ночь. Честное слово, я приеду и выслушаю все, что ты скажешь. Но, ради бога, оставь меня с ним поговорить. Нам необходимо поговорить, понять друг друга. Ты тут ни при чем.
   — Она права, — сказал я.
   Арнольд не взглянул на меня. Он пристально смотрел на дочь, в глазах его было отчаяние. Он судорожно вздохнул.
   — Ты обещаешь завтра приехать?
   — Да. До завтра.
   — Ты обещаешь приехать домой?
   — Да.
   — И не надо больше… сегодня ночью… о боже… если б ты знала, что ты со мной сделала…
   Я отошел от двери, и Арнольд зашагал в темноту. Я зажег свет на крыльце. Как будто провожал гостя. Мы с Джулиан стояли, точно муж с женой, и смотрели вслед Арнольду, шедшему к машине. Раздался грохот — это он швырнул в багажник гаечный ключ. Вспыхнули фары, и стала видна посыпанная гравием дорожка, клочки ярко-зеленой травы и белые столбики ограды. Потом машина круто повернула, фары осветили открытые ворота и стали удаляться по дороге. Я потянул Джулиан за собой в дом, захлопнул дверь и упал перед ней на колени, я обнимал ее ноги и прижимался головой к кромке голубого платья.
   Секунду она терпела это объятие, потом осторожно высвободилась и, пройдя в спальню, села на кровать. Я последовал за ней и попытался ее обнять, но она мягко, почти машинально меня оттолкнула.
   — Ах, Джулиан, ведь мы не потеряли друг друга? Мне так стыдно, что я наврал про свой возраст, глупо ужасно. Но это неважно, совсем неважно теперь, правда? Не мог я сегодня утром вернуться в Лондон. Я знаю, это преступление. Но я совершил преступление, потому что люблю тебя.
   — Я так запуталась, я совсем запуталась… — Дай я объясню тебе, как…
   — Пожалуйста, не надо. Я не могу слушать, я просто не в силах слушать… Такой удар… все рухнуло… я лучше… пойду умоюсь, а потом лягу и попытаюсь уснуть.
   Она вышла, вернулась, сняла платье и надела темно-синюю шелковую ночную рубашку поверх белья. Она двигалась как лунатик.
   — Джулиан, спасибо, что ты осталась. Я молюсь на тебя, я бесконечно тебе благодарен за то, что ты осталась. Джулиан, ты пожалеешь меня, правда? Ты же одним мизинцем можешь лишить меня жизни.
   Едва передвигая ноги, как старуха, она стала с трудом залезать в кровать.
   — Вот и хорошо, — сказал я. — Мы поговорим утром. А теперь уснем. Обнимемся и уснем, и нам станет легче, верно?
   Она хмуро посмотрела на меня, слезы на ее лице высохли.
   — Можно мне остаться с тобой, Джулиан?
   — Брэдли… милый… лучше я побуду одна. Меня как будто выпотрошили… сломали… мне нужно собраться с мыслями… лучше я побуду одна…
   — Хорошо, я понимаю, любимая моя, родная. Я не стану… мы поговорим утром. Только скажи, что ты прощаешь меня.
   — Да, да.
   — Спокойной ночи, любимая.
   Я поцеловал ее в лоб, быстро встал, потушил свет и закрыл дверь. Потом я пошел и запер входную дверь на замок и на задвижку. Я ко всему был готов. Даже к возвращению Арнольда с гаечным ключом. Я сел в кресло в гостиной и пожалел, что не захватил с собой виски.
   Я решил не ложиться.
   Мне было так больно и страшно, что даже трудно было думать. Мне хотелось скрючиться от боли и застонать. Как она ко всему отнесется? К тому, что ее отец разоблачил и унизил меня? Арнольду не пришлось пускать в ход тупое орудие. Он и так победил. К чему приведет мое умолчание о смерти Присциллы? О, если бы только успеть и самому ей все рассказать. Вдруг Джулиан посмотрит на меня другими глазами и увидит в новом свете? Вдруг я покажусь ей похотливым рехнувшимся стариком? Я должен объяснить ей, что не ради постели я скрыл от нее смерть Присциллы, бросил Присциллу — сперва живую, потом мертвую — на чужих людей. Все гораздо важнее, чем может показаться, это — как верность некоему обету, как повеление свыше, то, чему нельзя изменить. Неужели все представится ей сейчас вздором? Неужели — и, боюсь, это была самая невыносимая мысль — разница между сорока шестью и пятьюдесятью восемью годами окажется роковой? Потом я стал думать о Присцилле: как все грустно, как печален ее конец. Казалось, только сейчас до моего сердца начал доходить ужас ее гибели, и я почувствовал никому уже не нужную, подлинную любовь к ней. Надо было найти способ ее утешить. Наверно, можно было что-то придумать. Меня стало клонить ко сну, я встал и начал бродить по комнате. Я открыл дверь спальни, прислушался к ровному дыханию Джулиан, помолился. Потом зашел в ванную и посмотрелся в зеркало. Нездешнее сияние исчезло с моего лица. Вокруг глаз собрались морщины. На лбу залегли складки. Тусклую желтоватую кожу испещрили красные жилки. Я был изможденный и старый. Но Джулиан спокойно спала, моя надежда спала с ней рядом. Я вернулся в гостиную, откинул голову на спинку кресла и тут же заснул. Мне снилось, что мы с Присциллой снова маленькие и прячемся в магазине под прилавком.
   Проснулся я ранним серым утром, пятнистый свет делал чужую комнату страшной. Предметы залегли вокруг, как спящие звери. Все было словно накрыто грязными, пыльными простынями. Сквозь просветы в небрежно задернутых шторах виднелось рассветное небо, бледное, хмурое, бесцветное; солнце еще не взошло.
   Меня охватил ужас, потом я все вспомнил. Я поднялся с кресла, тело у меня затекло и ныло, я чувствовал какой-то противный запах, возможно, свой собственный. Я рванулся к двери, волоча затекшую ногу и хватаясь за спинки стульев. У двери спальни я прислушался. Тишина. Очень осторожно я приоткрыл дверь и просунул голову. В комнате трудно было что-либо разглядеть — рассвет, крапчатый, как фотография в дешевой газете, скорее мешал, чем помогал видеть. Кровать была в беспорядке. Мне казалось, что я различаю очертания Джулиан. Потом я увидел, что это только скомканные простыни. Комната была пуста.
   Я тихо позвал ее, побежал в другие комнаты. Я даже, как безумный, заглянул в шкафы. В доме ее не было. Я выскочил на крыльцо, обогнул дом, выбежал на каменистый двор, спустился к дюнам, я звал ее уже громко, что было силы. Вернувшись к дому, я стал нажимать на сигнал машины — снова и снова, нарушая набатным гулом пустой, совершенно спокойный рассвет. Никто не откликнулся. Она уехала. В этом не было сомнений.
   Я вернулся в дом, зажег все лампы — иллюминация отчаяния посреди занимающегося дня — и снова обыскал все комнаты. На туалетном столике лежала пачка пятифунтовых бумажек — сдача после покупки платьев: я настоял тогда, чтобы она держала их в сумочке. Новая сумочка, которую она купила во время «налета на магазины», исчезла. Все новые платья остались в шкафу. Ни письма, ни записки для меня. Она ушла в ночь, с сумочкой, в голубом с ивовыми листьями платье, без пальто, не сказав ни слова, — выскользнула из дома, пока я спал.
   Я бросился к машине, нащупывая в карманах брюк ключи, бегом вернулся в дом и обшарил карманы пиджака. Неужели Джулиан унесла ключи от машины, чтобы я не догнал ее? Наконец я нашел ключи на столике в прихожей. Дымное небо стало светлеть, наливаться лучистой голубизной, а в зените сияла огромная утренняя звезда. Конечно, я не мог сразу завести машину. Наконец она завелась, рванулась вперед, задела за столб ворот и запрыгала по ухабистой дороге со всей скоростью, на какую была способна. Вставало солнце.
   Я выбрался на шоссе и повернул к станции. Платформа игрушечного полустанка была пуста. Железнодорожник, шагавший вдоль полотна, сказал, что ночные поезда тут не останавливаются. Я выехал на главное шоссе и двинулся к Лондону. Солнце светило холодно и ярко, по шоссе уже мчались машины. Травянистые обочины были пусты. Я повернул назад и поехал через деревню мимо церкви. Я даже остановился и зашел в церковь. Конечно, все напрасно. Я повел машину обратно и ворвался в коттедж, сам перед собой прикидываясь, будто верю, что она могла вернуться, пока меня не было. Дом с распахнутой дверью, перевернутый вверх дном, с зажженными лампами, бесстыдно пустой, стоял в ярком свете солнца. Я направился к дюнам, уперся капотом в стопу жесткой редкой травы и песка. Я обежал дюны и спустился к морю, крича: «Джулиан, Джулиан». Восходящее солнце освещало спокойное зеркальное море, ровно вытянувшееся вдоль откоса из овальных камней.
   — Подожди, Брэд, пусть Роджер выйдет первым.
   Кристиан крепко ухватила меня за рукав. С каменным лицом Роджер поднялся с места и, поеживаясь под взглядом присутствующих, зашагал вдоль скамей к дверям церкви, твердо, по-военному печатая шаг. Парчовый занавес сомкнулся, скрыв гроб Присциллы, которому предстояло теперь отправиться в кремационную печь, и кошмарная литургия осталась позади.
   — Что теперь? Домой?
   — Нет, походим немного по саду, так принято. Во всяком случае, в Америке. Я только скажу несколько слов вон тем женщинам.
   — Кто они?
   — Не знаю. Приятельницы Присциллы. Кажется, одна у нее убирала. Мило, что они пришли на похороны, правда?
   — Да, очень.
   — Тебе надо поговорить с Роджером.
   — Мне не о чем говорить с Роджером.
   Мы медленно двинулись к боковому крылу. Фрэнсис, суетившийся у дверей, отступил в сторону, чтобы пропустить женщин; увидев нас, он скривил рот в вымученной улыбке и вышел в сад.