Мерфи Уоррен. Крайний срок

   Но стоило ей взяться за платье, как на пол спланировал голубой конверт. Она недоуменно покрутила его в руках. Она никогда прежде его не видела. Конверт был адресован президенту Соединенных Штатов. В углу имелась марка. У нее возник план содрать и загнать кому-нибудь марку. Она ухватила ее за кончик, но марка оказалась приклеена намертво.
   Ладно, раз письмо адресовано президенту, оно может оказаться важным. Непонятно только, как оно очутилось у нее в квартире.
   Не выпуская письмо из рук, она натянула красно-голубое платье и, все так же с письмом в руках, тяжело затопала вниз по лестнице. На углу висел ящик в красную, белую и синюю полоску, и она сочла, что такой веселенький ящик вполне годится, чтобы опустить в него адресованное президенту письмо. Вдруг в письме содержится какой-то важный шпионский секрет и она получит в награду от президента медаль и деньжат? Она поспешно опустила письмо и только после этого сообразила, что на конверте нет обратного адреса, а значит, ее не смогут отыскать, чтобы вручить награду.
   Ну и черт с ними! Выпивка — вот что было сейчас важнее всего. Бредя по тротуару, она думала о том, что даже в случае, если бы президент выслал ей чек, почта скорее всего украла бы его. Она не доверяла почте. Кто-то давным-давно посоветовал ей никому не доверять.

Глава вторая

   Его звали Римо. Он не ведал страха. Он знал, что такое холод скользкого льда на склоне горы в Нью-Гемпшире. Он знал, что такое ветер, способный сбросить человека, как мячик, в пропасть, тонущую в полуночной мгле, где от него останутся осколки костей и клочки органов, не способные более дышать, переваривать пищу, очищать и качать кровь. Он знал, что такое ветер, знал, что такое сила.
   Однако он, Римо Уильямс, ощущал все это не как враждебную, смертоносную стихию, а как часть той вселенной, которой дышал. Поэтому он не соскальзывал вниз по льду, облепившему Белые Горы к концу декабря.
   Его тело, обтянутое тонкой черной тканью, двигалось с такой легкостью, словно он вырос на этом склоне. Он неуклонно поднимался к вершине, не нуждаясь в лестнице или веревке, без которых другие тела, дряблые и нетренированные, не способны штурмовать обледеневшую скалу.
   Он приближался к вершине, не думая о своем дыхании. Он двигался усилием воли, годы, отмеченные болью и постижением мудрости, завершались на этом склоне. Он пробовал зиму на вкус, вслушивался в стон елей, оставшихся внизу, сливался с диким миром, внушавшим ужас многим, не преодолевшим природной неповоротливости, сбивавшим их с ритма, которому они были обязаны видимостью своего могущества.
   Те, другие, шли по неверному пути, ибо питались кашицей для слюнтяев и не могли обойтись без подталкивания в борьбе за выживание. Они так и не усвоили, что страх подобен легкому чувству голода или ознобу; они отвыкли от страха, поэтому страх лишал их сил.
   Напротив, для гибкого человека с широкими запястьями, приближавшегося во тьме к холодному черному небу, страх был, подобно его дыханию, чем-то таким, что существовало помимо него. В карабканье по отвесной ледяной стене ему не требовался страх, поэтому он обходился без него.
   Он достиг вершины скалы и легко перевалился на заснеженную площадку, почти не примяв рыхлый свежевыпавший снег. Выпрямившись, он нашел глазами хижину с освещенными окнами, притаившуюся среди сосен ярдах в пятидесяти от него. Бесшумно ступая по глубокому снегу, он направился туда. Дыхание его было бесшумным, и он с насмешкой вспоминал себя прежнего, когда, преодолев всего один лестничный марш, он уже пыхтел, как закипающий чайник.
   С тех пор минуло немало лет, и не только лет. То, что происходило тогда, происходило в прежней жизни. Тогда он был рядовым Римо Уильямсом из полицейского управления города Ньюарка, штат Нью-Джерси; его обвинили в убийстве, которого он не совершал, и приговорили к казни на электрическом стуле, который не включился. Воскреснув, он поступил убийцей на службу тайной организации, боровшейся с преступностью в США.
   Организация эта, именовавшаяся КЮРЕ, требовала от него вполне определенных услуг, но получила кое-что сверх того. Никто не знал, что годы тренировки, телесной и умственной дисциплины сделают из прежнего Римо Уильямса... кого, собственно?
   Римо Уильямс улыбнулся, рассекая ночь. Даже сам он не знал, в кого превратился. Старый мудрый азиат, дожидающийся его на барже в пятидесяти милях отсюда, на озере Уиннипесоки, считал Римо Уильямса воплощением Шивы, индуистского бога разрушения. Однако тот же мудрый азиат считал Барбру Стрейзанд красивейшей женщиной Америки, «мыльные оперы», еще не ставшие грязными и непристойными, — единственным подлинным американским искусством, а скучную рыбацкую деревушку в Северной Корее — центром Вселенной.
   Оставим в покое Шиву: Римо не был воплощением бога, однако не был и обыкновенным человеком. Он стал чем-то большим — таким, какими могли бы стать остальные люди, если бы полностью использовали возможности тела и ума.
   — Я — человек, — сказал он, и ветер унес в чащу его шепот. — Это тоже немалого стоит.
   Он остановился у окошка, прислушиваясь к голосам, доносившимся из хижины. Говоривших было четверо; они беседовали без опаски, зная, что сюда никто не доберется: вдоль всей ведущей к хижине извилистой тропы стояли приборы обнаружения, а последний отрезок тропы был заминирован. По этой причине члены «Альянса Освобождения Кипра» свободно рассуждали о том, под каких детей лучше подкладывать динамитные шашки — под черненьких или под беленьких.
   — Никто не дотронется до детской коляски, особенно если вкатить ее в родильное отделение, — говорил один.
   — Какое это имеет отношение к грекам из Греции?
   — Так мы покажем им, Тилас, — ответил первый, — как мы относимся к тому, что они не оказывают нам помощи, когда мы нападаем на турок и терпим поражение. Нас поддерживают только палестинцы, наши братья по духу.
   — Любой, кто понимает моральную необходимость взрывать младенцев и видит в этом революционную справедливость, знает, что представляют собой ценности греков-киприотов, — высказался третий.
   — Мы — жертвы! Империалисты — угнетатели, — добавил четвертый.
   Человек по имени Тилас, не совсем понимавший, в чем необходимость такой кровожадности, спросил:
   — А зачем нападать на американцев?
   — Они снабжают турок.
   — Как и нас.
   — Как ты можешь называть себя киприотом, если не винишь в своих бедах других? Если ты кое-как смастерил крышу, обвиняй империализм и алчность корпораций. Если забеременела твоя дочь, клейми голливудские фильмы. Если ты ограбил собственного папашу, а он в отместку переломал тебе кости, вали вину на египтян. Ты должен всегда помнить: ты — киприот, значит, тебе никогда не изобрести, не построить, не вырастить ничего такого, на что польстится другой. Значит, тебе не быть на стороне созидателей. Они должны быть твоими вечными врагами, Тилас. Америка — страна самых отъявленных созидателей. Мы обязаны питать к ним лютую ненависть. К тому же взрывать здесь детские коляски — простейшее дело. Если нас поймают, у нас не выдернут рук, не сдерут со спины шкуру, не разведут на животе костер. Никто до нас и пальцем не дотронется. Подумаешь — посадят в тюрьму! Немного погодя мы все равно выйдем на свободу.
   — Вы не правы, — вмешался Римо. Он вырос в дверях и теперь оглядывал четверку с головы до ног. — Среди нас остались люди, полагающие, что зло должно быть наказуемо.
   — Кто вы такой? — спросил один из киприотов.
   Римо жестом потребовал тишины.
   — Который из вас Тилас?
   Коротышка с жидкими усами и глазами бассет-хаунда кротко поднял руку.
   — Тилас — это я. А что?
   — Я подслушал ваш разговор, — объяснил Римо. — Тебе я пойду навстречу: твоя смерть будет легкой.
   Он исполнил обещание. Остальные умирали трудно.
   Римо посмотрел на истерзанное тело последнего, в ком еще теплилась жизнь.
   — Тебя найдут по весне, — сказал он. — Увидев, что с тобой стало, вся ваша банда уберется обратно на Кипр и забудет, как взрывать младенцев. Так что твоя смерть не напрасна: ты отдаешь жизнь ради соотечественниковкиприотов.
   Умирающий издал нечленораздельный звук.
   — Не слышу, — сказал Римо.
   Звук не обрел членораздельности. Тогда Римо вынул у умирающего изо рта его правый локоть.
   — Ну, говори.
   — К черту соотечественников-киприотов!
   — Так я и думал, — ответил Римо. — Если я повстречаю еще кого-нибудь из них, обязательно передам им твои слова.
   Он снова вышел в холодную ветреную ночь и легко зашагал по снегу назад к обледеневшему склону.
   Да, он — человек. Римо улыбнулся. Иногда совсем неплохо ощущать себя человеком.
   Однако стоило ему ступить на борт баржи, качавшейся на озере Уиннипесоки, как иллюзия была поколеблена. Выяснилось, что у Римо обе ноги — левые и что по сравнению с ним гиппопотамы — солисты балета, а трубный звук, издаваемый слоном, — просто шепот любви.
   Римо сменил черный комбинезон на хлопчатобумажные брюки и белую майку. Взгляд его был обращен на престарелого азиата, только что сообщившего ему все это. Азиат сидел на циновке; вокруг него были расставлены чернильницы, валялись гусиные перья, на коленях у него лежал большой кусок пергамента, за спиной — еще несколько таких же кусков.
   Все пергаменты, включая тот, что лежал у азиата на коленях, были девственно чисты.
   — Сегодня тебе не пишется, Чиун? — спросил его Римо.
   — Мне бы всегда писалось, — ответил Чиун, — не будь у меня такой тяжести на сердце.
   Римо отвернулся и устремил взгляд в окошко. В ночном небе все еще поблескивали звезды, но светлеющий горизонт предвещал близкую зарю.
   — Выкладывай, чем я мешаю тебе жить на этот раз, — произнес Римо, не оборачиваясь.
   — Очень полезное замечание, — сказал Чиун.
   — Вдумчивое. Я — вдумчивый человек. Я понял это сегодня ночью там, на горе: я — человек, только и всего. Все твои глупые корейские басни насчет Шивы-Дестроера и моей божественной сущности — чистый вздор. Я — человек.
   — Ха! — отозвался Чиун. — Ты сказал «вдумчивый»? — Говорил он пронзительным голоском, но на безупречном английском, без малейшего акцента. — Мне смешно! Ты — вдумчивый? Ха-ха-ха!
   — Да, вдумчивый, — сказал Римо. — Потому что стоит лишить тебя возможности клеймить меня — и тебе придется смириться с фактом, что ты не способен ничего написать.
   — Я не верю собственным ушам, — сказал Чиун.
   — Повторяю: не можешь написать ни словечка. Тебе не написать ни сценария, ни книги, ни рассказа, ни сентиментальных стишков, даже если ты заставишь какой-нибудь журнал заключить с тобой договор. А уж такие стишки способен накропать каждый!
   — Легко сказать, — молвил Чиун. — Пустая детская похвальба!
   — Стихотворение номер одна тысяча триста шесть, — сказал Римо. — «О, цветок, о, цветок с лепестками. О, цветок с чудесными лепестками. К тебе летит пчела, большая пчела. О, пчела, ты видишь цветок? О, цветок, ты видишь пчелу? Раскройся, цветок, прими пчелу! Лети быстрее, пчела, приветствуй цветок!»
   — Довольно! — взвизгнул Чиун. — Довольно! — Он стремительно вскочил на ноги и вытянулся, как струйка пара из носика чайника. Он был мал ростом, его желтая кожа была усеяна морщинами, как и подобает в 80 лет от роду. Его желтое парчовое одеяние разгладилось, карие глаза смотрели укоризненно.
   — Давно бы так! — сказал Римо. — Такую чушь напишет любой. Хочешь послушать еще?
   — Никто не смог бы писать, когда приходится столько отвлекаться.
   — Такие стихи может писать кто угодно и когда угодно, — сказал Римо. — Единственное, что спасало их от участи всемирного посмешища на протяжении двух тысяч лет, — это то, что они написаны по-корейски, поэтому никто не знает, насколько они плохи.
   — Не понимаю, как можно, начав беседу в столь любезном тоне, так быстро перейти на гадости, — сказал Чиун, — Все белые — безумцы, но ты — образчик нестерпимого безумия.
   — Все правильно, — сказал Римо. — Я совсем забыл: я собирался позволить тебе взвалить на меня вину за то, что тебе не пишется. Ну, папочка, признавайся, что тебе помешало. Наверное, мое дыхание? Уж больно громко я дышу.
   — Нет, — ответил Чиун. — Ты дышал не громче, чем всегда. Обычное кабанье хрюканье.
   — Тогда что же? Наверное, мои мускулы! Ты услышал, как они вибрируют, и тебе не понравился ритм вибрации.
   — Опять не то. При чем тут твои мускулы?
   — А что? — допытывался Римо.
   — Где ты провел ночь? — спросил Чиун. Он понизил голос, и Римо сразу насторожился.
   — Сам знаешь. Мне пришлось залезть на гору и разобраться с бомбометателями.
   — А где был я? — спросил Чиун.
   — Не знаю, — пожал плечами Римо. — Наверное, здесь.
   — То-то и оно, — сказал Чиун. — Ты всегда уходишь, а я всегда остаюсь. Я предоставлен самому себе.
   — Погоди-ка, Чиун, — встрепенулся Римо. — Давай разберемся. Ты хочешь работать вместе со мной?
   — Возможно. Во всяком случае, мне нравится, когда меня об этом спрашивают.
   — А я думал, что тебе нравится одиночество, — сказал Римо.
   — Иногда нравится.
   — Я специально привез тебя сюда, чтобы ты мог остаться один и писать.
   — Меня угнетает снег. Не могу писать в снегопад.
   — Поедем туда, где тепло. Например, во Флориду. В Майами всегда тепло.
   — Тамошние старухи слишком много болтают о своих сыновьях и о врачах. А мне не о ком болтать, кроме тебя.
   — Чего же ты хочешь, Чиун?
   — Вот этого я и хочу, — сказал Чиун.
   — То есть?
   — Чтобы ты время от времени спрашивал меня, чего мне хочется. Возможно, иногда у меня будет появляться желание поработать. Мне хочется, чтобы ко мне относились как к личности, наделенной чувствами, а не как к мебели, которую спокойно оставляют, зная, что по возвращении найдут на прежнем месте.
   — Договорились, Чиун: отныне я всегда стану задавать тебе этот вопрос.
   — Хорошо, — молвил Чиун и принялся собирать с пола свои пергаменты, перья и чернильницы. — Я спрячу все это.
   Он сложил свои сокровища в большой сундук, покрытый оранжевым лаком, — один из четырнадцати.
   — Римо! — позвал он, опершись о сундук.
   — Что, папочка?
   — Доктор Смит нанял меня для того, чтобы я тренировал тебя. Я прав?
   — Прав.
   — Мое участие в выполнении заданий не оговаривалось, верно?
   — Верно.
   — Следовательно, если я перейду к активным действиям, следует пересмотреть размер оплаты.
   — И думать забудь! Смитти хватит удар. Того золота, что он отправляет в твою деревню, и так хватило бы для того, чтобы управлять целой южноамериканской страной.
   — Маленькой страной, — уточнил Чиун.
   — Прибавки не будет. Он ни за что не согласится.
   — А если ты попросишь?
   — Он и без того считает мои траты чрезмерными, — покачал головой Римо.
   — Я бы не вышел за пределы оговоренных президентом рамок повышения зарплаты, не приводящего к росту инфляции, — сказал Чиун.
   — Попробуй. Что ты теряешь?
   — По-твоему, он согласится?
   — Нет, — сказал Римо.
   — Я все равно попробую, — сказал Чиун, закрыл крышку сундука и уставился на темную воду озера.
   После длительного молчания Римо разобрал смех.
   — Что тебя рассмешило? — осведомился Чиун.
   — Мы кое о чем запамятовали, — сказал Римо.
   — О чем? — спросил Чиун.
   — Смитти больше не пересматривает условия договоров.
   — А кто их пересматривает?
   — Руби Гонзалес, — сказал Римо.
   Чиун повернулся и пристально посмотрел на Римо, чтобы понять, не шутит ли он. Римо кивнул. Чиун издал стон.
   — О, горе мне! — сказал он.

Глава третья

   Четырнадцать японских бизнесменов приготовились к работе. Каждый из них отдал должное костюмам остальных тринадцати, каждый раздал по тринадцать собственных визитных карточек и получил по тринадцать от коллег, хотя все и так были хорошо знакомы. Каждый высоко оценил качество изготовления визитных карточек коллег и их ассортимент.
   Девять из четырнадцати имели при себе фотоаппараты и не преминули сфотографировать компанию полностью и по частям. Трое похвастались вмонтированными в кейсы магнитофонами, радиотелефонами, мини-компьютерами и калькуляторами с печатающими устройствами.
   Наконец все уселись и стали ждать. Ведя учтивую беседу, они поглядывали на золотые часы на жидких кристаллах, недоумевая, почему Элмер Липпинкотт-младший опаздывает. Ведь он сам пригласил их на это тайное совещание, к тому же все, собравшиеся за столом, знали, что посвящено оно будет японскому посредничеству при заключении новых торговых соглашений между США и Красным Китаем, которые поддержат американский доллар, находившийся последние два года в плачевном состоянии.
   Все бизнесмены были уведомлены японским Советом по торговле, что Лэм Липпинкотт имел две недели тому назад встречу с президентом США. Зная о важности совещания, приглашенные не могли не удивляться опозданию его инициатора.
   Часы на жидких кристаллах показывали 11 часов 5 минут 27 секунд.
   Марико Какирано негромко сказал по-японски:
   — Лучше бы ему поторопиться. У меня есть и другие срочные дела.
   Тринадцать голов дружно кивнули; все воззрились на дверь дубовой гостиной крупнейшего в Токио «Гинза банка».
   — Уверен, что он вот-вот появится, — сказал другой бизнесмен.
   Тринадцать лиц повернулись к нему, тринадцать голов кивнули, одобряя его глубокую мысль.
   Всего в 20 футах от собравшихся на встречу с ним японских бизнесменов находился Лэм Липпинкотт, относившийся к происходящему по-другому.
   — Не хочу туда идти, — сказал он своему секретарю, проводя кончиками пальцев по чисто выбритой розовой щеке.
   — Не понимаю, сэр, — откликнулся секретарь, молодой человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, сидящих на нем так естественно, словно он родился в морге.
   — Тут и понимать нечего, — сказал Липпинкотт. — Не хочу — и точка. Нет настроения. Мне не по себе.
   Он встал. Он отличался высоким ростом, будучи единственным из трех сыновей Элмера Первого, не уступавшим в этом параметре отцу; зато, в отличие от папаши, по-прежнему походившего телосложением на рельсу, как и подобает рабочему с нефтяного прииска, Лэм Липпинкотт отрастил брюшко и широкий зад. Подойдя к окну, он бросил взгляд на людную улицу и тут же отвернулся, словно увиденное пришлось ему не по нраву.
   Секретарь волновался. Липпинкотт настоял на полете в Японию на частном самолете, на подаче к трапу американского автомобиля с шофером-американцем. Он буквально крадучись проник в гостиницу, выслав вперед шофера с поручением удостовериться, что по пути ему не повстречается гостиничный персонал. В номере Липпинкотт начал с того, что приказал секретарю не впускать горничных.
   — А как же постель, сэр?
   — Я сам себе постелю, черт возьми!
   Утром они так же крадучись покинули гостиницу, направляясь на совещание: служебным лифтом, автомобилем с занавесками на окнах, по запасной лестнице — в комнату, где находились сейчас. Секретарь Липпинкотта сообразил, что его босс провел в Токио целых 12 часов, так и не увидев ни одного японца.
   Липпинкотт расхаживал по изящному коврику, как зверь по клетке. Он то и дело потирал ладони, словно к ним пристали мельчайшие частицы грязи.
   — Ненавижу этот желтый ковер! — взорвался он. — Какие в этой стране маленькие ковры! Маленькие, желтенькие... Все здесь маленькое и желтенькое! Вам надо побыть на солнце, Джеральд, у вас нездоровый вид.
   Секретарь тихонько вздохнул. Наверное, у босса нервное расстройство.
   — Я скажу им, что вы заболели, сэр.
   Липпинкотт встрепенулся, будто впервые понял, что рядом с ним находится секретарь, и покачал головой.
   — Нет, это не годится. Разве вам не известно, что мы, Липпинкотты, никогда не болеем? Отец этого не перенесет. Ладно, нам не избежать этого дурацкого совещания. Только давайте побыстрее его закончим.
   Шагая по коридору, Липпинкотт шепнул секретарю:
   — Будьте поблизости. Вы мне понадобитесь.
   Секретарь кивнул, недоумевая про себя, что это за блажь. Потом он обогнал босса, чтобы открыть для него дверь, и посторонился, пропуская Липпинкотта вперед.
   Четырнадцать японских бизнесменов, увидев в дверях Липпинкотта, дружно вскочили, желая засвидетельствовать свое почтение. Секретарь увидел, как его босс отпрянул, словно усмотрел в рвении японцев угрозу для себя. Пока Липпинкотт боролся с охватившей его нерешительностью, секретарь обогнул его и вошел в гостиную первым.
   — Благодарю, господа, — произнес он. — Прошу садиться.
   Все четырнадцать разом сели. Секретарь оглянулся на Липпинкотта и ободряюще улыбнулся. Тот кивнул, но вошел с опаской, словно ступая по минному полю.
   Остановившись у ближайшего к двери края стола, он далеко выдвинул кресло и сел на самый его краешек, словно готовясь в любой момент кинуться к двери. Японцы смотрели на него с вежливым любопытством. Марико Какирано встал и тоже отодвинул свое кресло подальше от стола, после чего снова уселся. Остальные тринадцать бизнесменов поступили так же. Теперь, чтобы достать что-нибудь из атташе-кейса, любому пришлось бы вставать и подходить к столу.
   Секретарь заметил на лбу у Липпинкотта испарину и расслышал отданный свистящим шепотом приказ:
   — Джеральд, сядьте между ними и мной!
   Определенно нервное расстройство! — подумал о боссе секретарь. Если он прав, Лэму Липпинкотту не миновать дурдома.
   Японцы сидели смирно и улыбались, пока секретарь не уселся. Тот поставил кресло между Липпинкоттом и столом под таким углом, чтобы можно было видеть одновременно и японцев, и босса. Теперь Липпинкотт потел, как марафонец, и затравленно переводил взгляд с одной желтой физиономии на другую. Наверное, кого-то ищет, подумал секретарь.
   Липпинкотт открыл рот, по каждое слово давалось ему мучительно.
   — Вы знаете, зачем мы собрались здесь, господа, — начал он, делая длительные паузы между словами.
   Четырнадцать голов согласно кивнули.
   — Президент желает, чтобы компании Липпинкоттов, действуя через посредничество ваших компаний, развили торговлю с Красным Китаем, что будет способствовать росту нашего торгового оборота и укреплению доллара. Такова позиция президента.
   Дружный кивок.
   — Я знаю, что вам, желтым бесенятам, нельзя доверять, — выпалил Липпинкотт. — Думаете, я забыл про Пирл-Харбор?
   Секретарь в ужасе посмотрел сначала на Липпинкотта, потом на его аудиторию. Японцы были ошеломлены. Послышался возмущенный ропот.
   — Не смейте возражать, варвары-недомерки! — прикрикнул Липпинкотт. — Я знаю вам цену! Вы только и помышляете, как бы застать нас врасплох и обвести вокруг пальца. Когда вы споетесь с китаезами, то быстро сообразите, как драть с нас три шкуры.
   Липпинкотт с такой силой впился в ручки кресла, что у него побелели костяшки пальцев.
   Марико Какирано вскочил.
   — Мистер Липпинкотт, я протестую!
   Липпинкотт обмяк.
   — Предупреждаю, держитесь от меня подальше. Не подходите! — Он съежился, как ребенок, ожидающий взбучки.
   — Вы не имеете права! — пискнул Какирано.
   Остальные тринадцать бизнесменов тоже повскакали с мест. Некоторые были разгневаны, но большинство испытывали изумление или смущение. Прежде чем Какирано снова раскрыл рот, Лэм Липпинкотт вскочил и выбросил вперед руки, словно готовясь отразить атаку четырнадцати противников.
   — Не смейте, желтокожие дьяволы! Я знаю, вам подавай мое мясо, мои кости! Не выйдет!
   Секретарь встал. Липпинкотт размахивал руками, словно борясь с воображаемыми насекомыми, перешедшими в атаку.
   — Сэр, — заикнулся было секретарь, — не лучше бы нам...
   Липпинкотт не дал ему договорить: он заехал ему по физиономии, заставив рухнуть на кресло.
   — И ты туда же? Ты заодно с этими стервятниками?
   Марико Какирано с омерзением покачал головой и оглядел соотечественников. Заручившись их одобрением, он направился к двери. Остальные потянулись за ним, образовав безупречную цепочку.
   — Все на одного? Не выйдет! — крикнул Липпинкотт и хотел было кинуться наутек, но зацепился ногой за секретарское кресло, опрокинув Джеральда на ковер.
   Тот, придя в себя, увидел, как его босс прошибает головой оконное стекло и, раскинув руки, наподобие лебединых крыльев, устремляется в полет. От тротуара его отделяло шесть этажей.
   Лэм Липпинкотт погиб не просто так. Он упал на троих пожилых японцев. Все четверо умерли на месте.
   Проведя тщательное расследование, токийская полиция пришла к выводу, что произошел трагический несчастный случай.
   В тот же день, ближе к вечеру, в кабинете доктора Елены Гладстоун, директора лаборатории «Лайфлайн», зазвонил телефон. Это был не обыкновенный звонок, а особый сигнал. Прежде чем поднять трубку, доктор Гладстоун надавила под столом на специальную кнопку, заблокировав дверь.
   — Да, — произнесла она и выслушала доклад о печальной участи Лэма Липпинкотта.