Мерфи Уоррен. Крайний срок

   «Я всю жизнь одевался самостоятельно. То, что я нашел немного нефти, вовсе не значит, что я разучился сам застегивать пуговицы», — сказал он как-то раз репортеру.
   Он взглянул на часы: стрелки показывали 6.30 утра.
   На пути в кабинет располагалась кухня. Кухарка Джерти, поступившая к нему в ранней молодости и уже разменявшая седьмой десяток, стояла у плиты. Он шлепнул ее по заду.
   — Доброе утро, Джерт! — крикнул он.
   — Доброе утро, Первый, — ответила женщина, не оборачиваясь. — Ваш сок и кофе на подносе.
   — А яичница?
   — Сейчас будет готова.
   Она разбила скорлупу над сковородкой и, вынув из тостера два куска хлеба, намазала их маргарином из кукурузного масла.
   — Отличный сегодня денек, Джерти, — сказал Липпинкотт, выпив одним глотком утренние шесть унций апельсинового сока.
   — Постыдились бы! Лэма только что опустили в могилу, а вы называете день отличным.
   Липпинкотт прикусил язык.
   — Что ж, — сказал он, — для него день нехорош. Но мы то живы, и для нас день отличный! Моя жена готовится родить мне сына — разве это плохо? Ты жаришь мне лучшую в мире яичницу — как же я могу не славить день? Туча не должна заслонять солнце.
   — Миссис Мэри перевернулась бы в гробу, услышь она ваши речи так скоро после смерти Лэма, — упрекнула его Джерти, выкладывая на тарелку яичницу и три кружочка колбасы с другой сковородки.
   — Наверное, — согласился Липпинкотт, с неприязнью вспоминая Мэри, высокомерную аристократку, тридцать лет бывшую его женой и родившую ему троих сыновей, носивших фамилию Липпинкоттов. — Но она ворочается там не только из-за этого.
   Он снова шлепнул Джерти, отказываясь расставаться с веселым настроением. Взяв в одну руку чашку с кофе и тарелку, он зашагал по длинному холлу просторного старого особняка в обитый дубовыми панелями кабинет в противоположном крыле.
   Хотя состояние семейства измерялось теперь восьмизначной цифрой, приобретенные за долгую жизнь привычки не сдавали позиций: Липпинкотт по-прежнему ел быстро, словно иначе ему придется с кем-то поделиться. Проглотив завтрак, он отставил тарелку и, прихлебывая кофе, взялся за бумаги, аккуратно сложенные на столе.
   Лэм мертв. Ему была поручена зарубежная миссия по установлению торговых связей с Красным Китаем для поддержания доллара, но он погиб.
   Он не должен был умирать, подумал Липпинкотт. Это не входило в планы.
   В 9 утра началась его первая за день деловая встреча. Сняв пиджак и закатав рукав, Элмер Липпинкотт-старший повторил то же самое посетительнице.
   — Смерть Лэма не входила в мои планы, — сказал он.
   Доктор Елена Гладстоун кивнула и приготовила шприц.
   — Несчастный случай, — сказала она. — Это иногда происходит, когда ставится медицинский эксперимент.
   На докторе Гладстоун был твидовый костюм и рыжая блузка. Четыре верхних пуговицы на блузке были расстегнуты. Она извлекла из потертого кожаного саквояжа пузырек с прозрачной жидкостью.
   — Может быть, нам следует все это прекратить? — спросила она.
   — Сам не знаю, — ответил он. — Возможно.
   — Ничего, — сказала доктор Гладстоун, — можете простить и забыть. Никто ничего не узнает.
   — Нет, черт возьми! — прорычал Липпинкотт. — Я все знаю. Будьте осторожнее!
   Доктор Гладстоун кивнула. Ее белоснежные зубы казались жемчужинами на фоне несильного загара, волосы горели огнем.
   — Не волнуйтесь, — сказала она. — Дайте мне набрать шприц. Надеюсь, все идет хорошо?
   — Моя жена чувствует себя прекрасно. Ваш напарник, доктор Бирс, неотлучно находится при ней.
   — А как ваше самочувствие?
   Он со смехом потянулся к ее груди. Она отпрянула, и его рука ухватила воздух.
   — Елена! — взмолился он. — Я во всеоружии, как бодливый козел.
   — Неплохо для мужчины вашего возраста, — сказала она, наполняя шприц бесцветной жидкостью из пузырька.
   — Неплохо? Нет, для мужчины моего возраста это просто отлично!
   Она взяла его за левую руку и протерла участок кожи смоченным в спирте ватным тампоном. Готовясь сделать ему укол, она говорила:
   — Помните, что делясь своей радостью со всеми доступными вам половозрелыми женщинами, вы более не стреляете наугад. Соблюдайте осторожность, иначе наплодите столько Липпинкоттов, что больше не будете знать, что с ними делать.
   — Мне бы одного, — сказал он. — И довольно.
   Он улыбнулся, когда игла проткнула кожу, представляя себе, как по его жилам разливается здоровье и довольство жизнью. Доктор Елена Гладстоун вводила ему препарат неторопливо; засосав в шприц кровь, она ввела ему в руку получившийся раствор.
   — Вот и все, — сказала она, убирая иглу. — Вы в порядке еще на две недели.
   — Знаете, я могу пережить вас, — сказал ей Липпинкотт, спуская рукав.
   — Возможно, — сказал она.
   Он застегнул пиджак на все три пуговицы. У Елены Гладстоун красивая грудь. Странно, что он не замечал этого раньше. Ножки и бедра тоже ничего себе. Не пытаясь скрыть свои намерения, он подошел к двери и запер ее на два замка.
   Повернувшись, он увидел на лице доктора Гладстоун широкую улыбку. У нее был большой соблазнительный рот, полный чудесных зубов, и притягательная улыбка. Мужчине трудно устоять перед такой улыбкой, и она почувствовала это. Она сама стала расстегивать блузку, но Элмер Липпинкотт-старший не отпустил ей на это времени. Он с не свойственной для 80-летних стариков стремительностью пересек кабинет, поднял ее сильными руками над полом и поволок к синему замшевому дивану.
   Наверху, в спальне Элмера Липпинкотта, проснулась его жена Глория. Сначала она сладко потянулась, потом открыла глаза. Посмотрев направо и не обнаружив рядом мужа, она взглянула на часы на мраморном прикроватном столике. Потом она с улыбкой потянулась к кнопке радом с часами.
   Спустя 20 секунд в спальню вошел через боковую дверь высокий зеленоглазый брюнет в спортивной майке и синих джинсах.
   Глория Липпинкотт устремила на него выжидательный взгляд.
   — Заприте двери, — распорядилась она.
   Он запер все двери и замер.
   — Обследуйте меня, доктор, — сказала она.
   — Для этого я здесь и нахожусь, — ответил доктор Джесс Бирс, широко улыбаясь.
   — Изнутри, — уточнила Глория Липпинкотт.
   — Конечно, — сказал он. — Для этого я здесь и нахожусь. — Он шагнул к ней, спуская джинсы.
   Элмер Липпинкотт застегнул молнию на штанах и опять надел пиджак.
   — Вы совсем как молодой, — сказала ему доктор Елена Гладстоун. — Ммммммм....
   — А как же! Спасибо здоровому образу жизни, диете и...
   — Хорошей дозе любовного раствора из лаборатории «Лайфлайн», — закончила за него рыжая докторша, вставая с дивана и оправляя юбку.
   — Я щедро жертвую деньги на благотворительность, — сказал Липпинкотт. — Но ваша лаборатория — первая, отплатившая мне добром за мою щедрость.
   — Нам только приятно оказать вам услугу.
   На столе у Липпинкотта зазвенел внутренний телефон. Он поспешно схватил трубку.
   — Я думаю о тебе, дорогой, — сказала Глория Липпинкотт.
   — А я — о тебе. Как самочувствие?
   — Превосходно, — ответила жена, борясь со смехом.
   — Что тебя развеселило? — поинтересовался Липпинкотт.
   — Доктор Бирс. Он меня обследует.
   — Все в порядке?
   — В полном порядке, — ответила Глория.
   — Чудесно, — сказал Липпинкотт. — Делай все, что скажет доктор.
   — Можешь не сомневаться, — сказала Глория, — я сделаю все, что он мне скажет.
   — Хорошо. Увидимся за обедом.
   — Пока, — пропела Глория и повесила трубку.
   — Славный парень этот доктор Бирс, — сказал Липпинкотт Елене Гладстоун. — Не отлынивает от работы.
   — За это мы ему и платим, — ответила Елена, отвернувшись от старика, чтобы скрыть усмешку, и застегивая блузку.
   Начало аллеи, ведущей к обширному имению Липпинкоттов, караулили охранники. У толстых железных ворот в каменной стене в 12 футов высотой дежурила охрана. Охранники бродили вокруг самого дома, за дверью тоже околачивались двое. Один из них позвонил Элмеру Липпинкотту в кабинет, чтобы сообщить о прибытии Римо и Чиуна. Второй повел их по холлу, увешанному оригиналами кисти Пикассо, Миро и Сера, разбавленными гуашевыми миниатюрами Кремонези.
   — Какие уродливые картинки! — заметил Чиун.
   — Бесценные произведения искусства! — возразил охранник.
   Чиун взглядом уведомил Римо о своем мнении об охраннике как о человеке, лишенном вкуса, а то и разума, от которого следует держаться подальше.
   — Хорошие картины, — сказал Римо. — Особенно если тебе по душе люди с тремя носами.
   — У нас в деревне тоже был художник, — сообщил Чиун. — Вот кто умел рисовать! Волна у него получалась, как настоящая волна, дерево — как дерево. Вот что такое искусство! Но он превзошел себя после того, как я убедил его не терять времени на волны и деревца и заняться делом.
   — Сколько твоих портретов он написал? — спросил Римо.
   — Девяносто семь, — ответил Чиун. — Но их никто не считал. Хочешь один?
   — Нет.
   — Возможно, мистеру Липпинкотту захочется их приобрести. Сколько он заплатил вот за эту мазню? — спросил он у охранника.
   — Эта картина Пикассо обошлась в четыреста пятьдесят тысяч долларов, — сказал охранник.
   — Не понимаю вашего юмора.
   — Такой была цена.
   — Это правда, Римо?
   — Скорее всего.
   — За портрет человека с пирамидой вместо головы?
   Римо пожал плечами.
   — Сколько же мне запросить за мои картины у мистера Липпинкотта, а, Римо? — спросил Чиун и шепотом добавил: — По правде говоря, у меня для всех их не хватает места.
   — Долларов сто за все, — предложил Римо.
   — С ума сошел! — возмутился Чиун.
   — В общем-то ты прав, но ведь ты сам знаешь, как богачи швыряются деньгами, — сказал Римо.
   Элмер Липпинкотт как раз провожал доктора Елену Гладстоун к двери кабинета, когда ему позвонил охранник.
   — Это двое от правительства по поводу мер безопасности. Я ими займусь. — Он наклонился к уху Елены. — Не забывайте про осторожность.
   — Понимаю, — ответила она.
   — Вот и хорошо. — Он распахнул дверь.
   Елена Гладстоун вышла и встретилась взглядом с Римо. Его глаза были темны, как полуночные пещеры, и у нее перехватило дыхание. Проходя мимо, она задела его, обдав запахом своих духов. Не поворачиваясь, она зашагала прочь.
   — Входите, — пригласил Липпинкотт посетителей.
   Римо смотрел вслед Елене Гладстоун. Прежде чем скрыться, она бросила на него взгляд, заметила, что он смотрит на нее, смутилась, поспешно отвернулась и пропала за дверью.
   Римо вошел в кабинет следом за Чиуном. Запах гиацинта — так пахли духи Елены Гладстоун — остался в его ноздрях.
   — Красивая женщина, — сказал он Липпинкотту.
   — А пахнет пивоварней, — буркнул Чиун.
   — Мой личный врач, — похвастался Липпинкотт, кивком отпустил охранника и закрыл дверь.
   — Вам было плохо? — спросил Римо.
   — Нет, — ответил Липпинкотт. — Обычный осмотр. Присаживайтесь. Чем обязан?
   — Продается девяносто семь картин, — сказал Чиун. — Все они представляют собой портреты одного и того же лица — добрейшего, мягчайшего, благороднейшего...
   — Чиун! — одернул его Римо. Он успел развалиться на синем замшевом диване, пропитавшемся запахом духов.
   Чиун задержался у окна, глядя на Липпинкотта, грациозно опустившегося в кресло у стола.
   — Вам известно, кто мы такие? — спросил Римо.
   — Мне известно, что вас направили сюда высокопоставленные люди, чтобы позаботиться о нашей безопасности. Вот и все мои сведения. Меня просили оказать вам содействие, хотя мы столько лет вполне успешно защищаемся сами.
   — А как насчет вашего сына, проявившего пристрастие к выпрыгиванию с шестого этажа? Он тоже успешно защищался?
   — Лэм был болен. Он не выдержал напряжения.
   — Кое-кто в Вашингтоне полагает, что ему оказали в этом помощь.
   — Совершенно неправдоподобно, — сказал Липпинкотт.
   — Довольно о мелочах, — вмешался Чиун. — Вернемся к картинам.
   — Прошу тебя, Чиун! — сказал Римо. — Не сейчас.
   Чиун сложил руки на груди, спрятав их в широких рукавах своего синего кимоно, и безразлично воздел глаза к потолку.
   — Кому теперь поручена японская сделка? — спросил Римо.
   — Моему сыну Рендлу. Сделка вот-вот будет заключена.
   — В таком случае за ним надо приглядывать, — сказал Римо. — Где он сейчас?
   — Он живет в Нью-Йорке, — сказал Липпинкотт и назвал адрес. — Я передам ему, что вы его посетите.
   — Будьте так любезны, — попросил Римо и встал. — Ты готов, папочка?
   — Мне так и нельзя разговаривать о бесценных произведениях искусства, вот уже десять-одиннадцать лет хранящихся в моей семье? — спросил Чиун.
   — Что это за произведения? — осведомился Липпинкотт.
   — Портреты самого благородного, самого мягкого, самого...
   — Они вас не заинтересуют, — сказал Римо Липпинкотту.
   Он кивком пригласил Чиуна следовать за ним и направился к двери, но на полпути остановился и оглянулся на Липпинкотта.
   — Ваш сын, Лэм... — проговорил он.
   — Что такое?
   — У него были домашние животные?
   — Животные? — Липпинкотт застыл. — Не припомню. А что?
   — Он никак не соприкасался с животными?
   — Насколько я знаю, нет, — ответил Липпинкотт, пожимая плечами. — А в чем, собственно, дело?
   — Не знаю, — ответил Римо. — Возможно, к его гибели имеют отношение животные.
   — Может быть, вы усматриваете в этом какой-то смысл, но я — нет, — сказал Липпинкотт.
   — Я тоже, — согласился Римо. — Еще увидимся.
   Он догнал Чиуна и вместе с ним дошел до главной двери. На верхней ступеньке широкой лестницы оба увидели высокую блондинку с большим животом. Прежде чем исчезнуть, блондинка одарила их улыбкой.
   — Одного никак не пойму, — сказал Чиун.
   — Чего именно?
   — Не пойму, откуда берется столько американцев?
   — То есть?
   — Это первая беременная женщина, которую я увидел в этой стране за год с лишним.
   Риме отвлекся: он обратился с вопросом к охраннику у выхода.
   — Кто эта блондинка? — спросил он.
   — Миссис Липпинкотт.
   — Которая?
   — Супруга Элмера Липпинкотта-старшего.
   — Теперь понятно, почему старик держится таким молодцом, — сказал Римо и подмигнул охраннику.
   — А как же! — сказал охранник.
   Запершись в кабинете, Элмер Липпинкотт позвонил Елене Гладстоун в машину.
   — Эти двое хотели разнюхать что-то насчет животных.
   — Понятно, — отозвалась Елена Гладстоун, помолчав.
   — Может быть, нам временно залечь?
   — Доверьтесь мне, — сказала она и положила трубку на рычаг в салоне серебряного «ягуара». Она вспомнила двоих мужчин, встреченных перед кабинетом Липпинкотта: старика-азиата и молодого американца с проницательным взглядом и гибкими движениями атлета. Впрочем, он не атлет: он не столько силен, сколько грациозен, как балетный танцор. Ей захотелось увидеться с ними снова, особенно с тем, помоложе.
   Она оставила машину в гараже около лаборатории «Лайфлайн», вошла в здание и направилась в свой кабинет, откуда сделала два телефонных звонка.
   Сначала она коротко доложила о появлении двоих любопытных правительственных агентов.
   — Боюсь, старик начинает трусить, — сказала она. — За Рендла.
   Ответ состоял из двух слов:
   — Убейте его.
   — А как же старик?
   — Его я возьму на себя. — Раздались короткие гудки.
   Следующий ее звонок был в «Липпинкотт нэшнл бэнк», в кабинет Рендла Липпинкотта.
   — Рендл, — сказала она, — говорит доктор Гладстоун.
   — Привет, Елена. Что я могу для тебя сделать? Подбросить деньжат?
   — Благодарю, не нужно. Вам пора провериться. У меня есть свободный час после ленча.
   — Жаль, ничего не выйдет. Я очень занят.
   — Я звоню вам по поручению мистера Липпинкотта. Придется выкроить время.
   Рендл Липпинкотт вздохнул.
   — Он сведет меня с ума своими глупостями! Проверки, витамины, анализы... Почему я не могу быть ходячей развалиной, как все остальные?
   — Мне очень жаль, — сказала она, — но никуда не денешься. Значит, в час дня?
   — Ладно, буду.

Глава шестая

   Руби Гонзалес ступила на загаженную 7-ю Ист-стрит, борясь с тошнотой. Последним жилищем Зака Мидоуза была берлога на четвертом этаже в половине квартала на восток от Бауэри-стрит — мерзкой улочки, чье гордое некогда голландское имя давно ассоциировалось исключительно с «лодырями с Бауэри».
   Она зашагала к дому Мидоуза, втиснувшемуся между магазинчиком, торговавшим некогда кожаными кошельками и ремешками, но вынужденным свернуть торговлю из-за бестолковости владельцев, не понявших, что «ремешки», представляющие важность в этом районе, плетутся не из кожи, и сырной лавкой с более счастливой судьбой, так как помимо сыра здесь продавалось спиртное.
   Мусор перед домом Мидоуза слежался и походил на горную породу. В эту часть Нью-Йорка еще не донеслись веяния из более благополучных районов, где от владельцев требовали подбирать испражнения за своими собачками: на тротуаре, как и на мостовой, шагу негде было ступить из-за собачьего кала.
   Руби удачно миновала минные поля и поднялась на выщербленное цементное крыльцо. Она достаточно часто наезжала в Нью-Йорк, чтобы знать, что наружные звонки в таких домах никогда не работают, поэтому нашла на стене надпись фломастером, обозначавшую номер квартиры управляющего домом, после чего откинула внутреннюю задвижку кредитной карточкой висконсинского магазина «Сыры-почтой».
   Табличка на двери управляющего гласила: «Мистер Армадуччи». Руби надавила кнопку звонка, готовясь испытать на собеседнике свои чары, однако вид детины с волосатыми плечами в майке заставил ее забыть о чувстве долга.
   — Что надо? — прорычал он.
   Она поспешно предъявила удостоверение агента ФБР. Он схватил удостоверение жирными пальцами. Она дала себе слово, что выбросит удостоверение, как только выберется на свежий воздух.
   — Мне нужно побывать в квартире Мидоуза, — сказала она.
   — Чего? — Детина изъяснялся на наречии, отличающем любого нью-йоркца, свидетельствующем об исключительно крупных городских расходах на образование.
   — А то вы не врубились, — ответила Руби ему в тон.
   — Ордер, — Это слово нью-йоркцы учатся произносить вторым после слова «мама», чему и обязаны своей всемирной славой головастых малых.
   — Зачем он мне? — удивилась Руби.
   — Нет ордера — скатертью дорога.
   — Если я обращусь за ордером, то приду не одна, — припугнула его Руби. — Со мной явится половина всего санитарного департамента.
   — Эка важность! Они что, станут искать владельца дома? Пускай поищут! Даже я не могу его найти.
   — Нужен им владелец! Стоит им взглянуть на этот притон, как они выволокут вас на улицу и пристрелят на месте. Бах-бах!
   — Как смешно!
   — Ключи от квартиры Мидоуза!
   — Ждите здесь. Пойду поищу.
   Поиски ключей заняли пять минут. Их вид свидетельствовал о том, что мистер Армадуччи прятал их на плите, в жаровне с кипящим куриным жиром.
   — Увидите этого Мидоуза — скажите ему, что я вышвырну его на улицу: он уже три недели не платит за квартиру.
   — А такого же милого местечка он больше нигде не сыщет, — посочувствовала Руби.
   — Ага. — Управляющий поскреб большую часть брюха, не помещавшуюся под майкой, и от души рыгнул.
   Руби поторопилась вверх по лестнице, пока он не облегчился в подъезде, что, судя по запаху, прочно вошло у жильцов в привычку.
   — Где квартира? — спросила она на бегу.
   — Последний этаж, слева.
   Поднимаясь по скрипучим ступенькам. Руби задавалась вопросом, не выведен ли особый подвид — «нью-йоркские управляющие домами». Преобладание среди них двойников мистера Армадуччи не могло объясняться простым совпадением.
   Однако зрелище дома снаружи и изнутри и даже самого мистера Армадуччи не подготовило Руби к тому, что она застала в квартире Зака Мидоуза. Квартира выглядела так, словно ее на протяжении последних десятков лет использовали как склад грязного белья. Во всех углах обеих комнатушек валялась невообразимо грязная одежда. Раковина была набита пластмассовыми тарелками и чашками, которых хватило бы на две жизни. Вздохнув, Руби подумала, что белые ведут странный образ жизни.
   Зато провести в квартире обыск не составило труда. Главное было не спотыкаться о хлам на полу. Она обнаружила всего два места, где могло храниться что-либо ценное: зеленый шкаф в спальне и ящик под раковиной. Руби не знала толком, что ищет, однако ни там, ни здесь не обнаружила ничего, что бы поведало ей о Заке Мидоузе больше, чем она уже знала о нем: он был неряхой, у которого не осталось чистой одежды.
   Руби проковырялась в квартире целый час, но так ничего и не нашла. В телефонном справочнике трехлетней давности не оказалось ни приметных телефонных номеров, ни адресов друзей или родственников. Ей попалась грошовая фотография, на которой красовался, видимо, Зак Мидоуз собственной персоной. Она решила, что у него дурацкий вид. Стопка старых программок скачек не привлекла ее внимания. Прежние достижения некоторых лошадей были помечены значком "х", словно Зак заранее исключал их из числа претенденток на победу. На всех этих лошадях скакали жокеи с итальянскими фамилиями.
   Руби убедилась, что нашла того, кого искала.
   Напоследок она, зажав нос, опрокинула когда-то белую пластмассовую мусорную корзину. К дну корзины прилипли салфетки с кроваво-красной надписью: «Закусочная Манни». Судя по адресу, заведение располагалось прямо за углом.
   Руби заперла дверь квартиры и позвонила в дверь мистера Армадуччи, чтобы вернуть ключи.
   — У Мидоуза бывали посетители? — спросила она.
   — Нет, к нему никто не ходил.
   — Спасибо. — Она отдала ему ключи, постаравшись не прикоснуться к его руке.
   — Эй! — окликнул он ее. (Руби оглянулась.) — Вы оттуда ничего не прихватили?
   — Надеюсь, что нет, — ответила Руби.
   Закусочная Манни была именно таким местом, которого заслуживал этот квартал, а Манни выглядел так, словно потратил жизнь на то, чтобы соответствовать качеству своей закусочной. Он оказался хорошим знакомым Зака Мидоуза.
   — Еще бы! — сказал он Руби. — Он заглядывает сюда два-три раза в неделю. Обожает мои сандвичи с копченой говядиной.
   — Могу себе представить! — сказала Руби. — Давно вы его видели в последний раз?
   — Сейчас соображу... — Манни пожал плечами. — Нет, уже недели две, как он не показывается.
   — Не знаете, куда он мог подеваться? Кто его друзья?
   — Никогда не видел его в компании, — ответил Манни и с подозрением спросил: — Зачем он вам понадобился?
   — Меня прислал мой босс, — ответила Руби, не моргнув глазом. — Мне надо передать ему деньги.
   — Деньги? Мидоузу? — Манни недоверчиво сморщил нос.
   — Ему.
   — А кто ваш босс?
   — Важная шишка. Мидоуз работал с его женой — ну, сами понимаете... — Она многозначительно посмотрела на Манни.
   Тот немного постоял в задумчивости, а потом кивнул.
   — Иногда он отирался в «Бауэри-баре», — сказал он. — Может, его видели там? Эрни принимал ставки Мидоуза...
   Руби поняла, что букмекера Мидоуза звали Эрни, Она нашла его в баре, у самой двери. На Эрни был синий костюм в тонкую полоску, на носу у него сидели очки с розовыми стеклами, а на пальце красовался перстень с тигровым глазом, похожим на треснутое яйцо динозавра. Эрни то и дело выглядывал на улицу.
   Он сделал попытку вести себя в отношении Руби как галантный кавалер, с облегчением вздохнул, когда попытка была отвергнута, и с готовностью заговорил о Заке Мидоузе.
   — Это мой близкий друг! Так ему и скажите. Пускай заходит! Ему нечего бояться.
   — Я тоже его разыскиваю, — сказала Руби.
   — Он и вам задолжал? — спросил Эрни.
   — Наоборот, это я должна передать ему деньги.
   Эрни поднял глаза от пивной кружки с красным вином. Беседа принимала занятный оборот.
   — Сколько?
   — Они не при мне. Пятьсот долларов. Мне велено привести его к боссу, и тот отсчитает ему денежки.
   — Пятьсот? Этого достаточно.
   — Достаточно для чего?
   — Чтобы он расплатился со мной.
   — Вы знаете, где можно его найти?
   — Знал бы, сам бы нашел, — ответил Эрни.
   — Вы знаете кого-нибудь из его друзей?
   — У него не было друзей. — Эрни пригубил вино. — Погодите-ка... Кажется, на Двадцать первой стрит... — Он помолчал. — Если вы его найдете, то позаботьтесь, чтобы он отдал мне три сотни из своих пяти.
   — Заметано, — сказала Руби. — Как только я его найду, тут же поволоку к своему боссу за деньгами, а потом лично приведу его сюда.
   — Кажется, вам можно верить. Есть там одна баба по имени Флосси. Она сшивается по Двадцать второй стрит, между Восьмой и Девятой авеню. Не вылезает из баров. Раньше она была уличной проституткой, а может, и до сих пор этим промышляет. Мидоуз всегда при ней. Кажется, он иногда у нее ночует.
   — Флосси, говорите?
   — Флосси. Вы ни с кем ее не спутаете. Жирная, как цистерна. Глядите, чтобы она ненароком на вас не присела.
   — Спасибо, Эрни, — сказала Руби. — Как только я его найду, мигом приведу сюда.
   Выйдя на свет. Руби застала водителя муниципального буксира за привязыванием троса к бамперу ее белого «линкольна-континентал».
   — Эй, полегче! — крикнула она. — Это моя машина.
   Водитель был толстым негром с прилизанными, как у солиста джаз-клуба 30-х годов, волосами.
   — Неправильная парковка, милашка, — объяснил он.
   — Еще чего? Где знак?
   — Вот там. — Негр неопределенно махнул рукой.