Мерфи Уоррен. Последний звонок

   — Редфорд будет играть главу сверхсекретной организации, который, по-твоему, напоминает Смита, — произнес Чиун.
   — Тогда кто же играет меня? — удивился Римо.
   — Знаешь, Римо, когда снимают фильм, то какую-нибудь женщину назначают ассистентом режиссера, а она уже находит актеров на все мелкие, незначительные роли.
   — Мелкая роль? Это ты про меня?
   — Точно, — сказал Чиун.
   — Ньюмен и Редфорд будут изображать тебя и Смита, а моя роль незначительная?
   — Совершенно верно.
   — Надеюсь, ты встретишь Ньюмена и Редфорда, — сказал Римо. — Очень надеюсь, что встретишь.
   — Конечно, встречу, для того я и еду в этот ресторан. Я слышал, когда они в городе, они всегда там обедают.
   — Надеюсь, ты встретишь их. Я в самом деле на это надеюсь.
   — Спасибо, Римо, — поблагодарил его Чиун.
   — Нет, я действительно надеюсь, что ты их встретишь, — повторил Римо.
   Чиун поглядел на него с интересом.
   — Ты обиделся, да?
   — А почему я не могу обидеться? Для себя и Смита ты находишь звезд, а для меня, значит, довольно и мелкой роли.
   — Мы найдем тебе кого-нибудь, вот увидишь. Кого-нибудь похожего на тебя.
   — Да? И кого же?
   — Сиднея Гринстрита. Я видел его по телевизору, он был совсем неплох.
   — Во-первых, он умер, а во-вторых, он весил триста фунтов.
   — Ну тогда, Питера Устинова.
   — Он говорит не так, как я. У него акцент.
   — Мы никогда не закончим фильм, если ты будешь ко всему цепляться, — заметил Чиун.
   — Я не собираюсь иметь ничего общего с этим фильмом, — фыркнул Римо.
   Надувшись, он остановил машину в самом центре города. Был уже почти полдень, и очередь желающих пообедать в этом маленьком ресторане заворачивала за угол.
   — Видишь эту толпу? — спросил Римо. — Все они хотят встретиться с Ньюменом и Редфордом и продать им свои сценарии.
   — Мой лучше всех, — сказал Чиун. — А как насчет Раймонда Барра?
   — Не подойдет, он слишком стар, — произнес Римо.
   — Ты просто чересчур упрям, — объявил Чиун, вылезая из автомобиля и направляясь ко входу в ресторан.
   Ему не нужно было становиться в очередь: ежедневно для него оставляли свободным столик в глубине зала. В первый же день он урегулировал этот вопрос с владельцем ресторана, засунув его голову в котел с супом из морских продуктов.
   На середине улицы Чиун на мгновение замер, а затем вернулся к машине. Его лицо сияло радостью, как у всякого, кто совершает благородный поступок.
   — Я нашел! — воскликнул он.
   — Ну и кто же это? — проворчал Римо.
   — Эрнст Борньин.
   — Ооох... — простонал Римо и нажал на акселератор. Через открытое окно он слышал, как Чиун кричал вслед:
   — Подойдет любой толстый белый актер! Вы же все на одно лицо, это всякий знает!
   Глава Американской Национальной партии именовал себя «Оберштурмбаннфюрер Эрнест Шайсскопф». Это был двадцатидвухлетний парень с прыщавым лбом, настолько худой, что повязка со свастикой соскальзывала с рукава его коричневой рубашки. Его черные штаны были заправлены в начищенные до блеска сапоги, но ноги были так тонки, мускулы на них так незаметны, что нижняя часть его тела в целом производила впечатление двух карандашей, воткнутых в две буханки черного хлеба.
   Он глядел прямо в телевизионные камеры, снимающие пресс-конференцию, и пот выступал у него на верхней губе. Римо смотрел новости, лежа на диване в небольшом доме, который он снимал.
   — Это правда, что вы бросили школу после десятого класса? — задавал вопрос журналист.
   — Да, как только понял, что в школе наши головы забивают еврейской пропагандой!
   Его голос был так же тонок и бесплотен, как и тело. Еще два одетых в форму нациста стояли у стены за его спиной. Их маленькие злобные глазки смотрели прямо перед собой.
   — И тогда вы попытались вступить о Ку-Клукс-Клан в Кливленде? — спросил другой журналист.
   — Это была единственная организация в Америке, не желающая отдавать страну в лапы ниггеров.
   — Почему же вас туда не приняли?
   — Я не принимаю эти вопросы, — заявил Шайсскопф. — Я пришел сюда, чтобы поговорить о нашем завтрашнем марше. Не понимаю, почему он вызывает такое раздражение в этом городе. Здесь соблюдают права человека, только пока речь идет о евреях, цветных и прочих неполноценных расах. Завтрашним маршем мы собираемся отпраздновать годовщину первой в истории и единственной подлинно успешной программы городского благоустройства. Полагаю, все ваши либералы, любящие подобные программы, должны выйти на улицы вместе с нами.
   — О каком городском благоустройстве вы говорите?
   Лежа на диване, Римо покачал головой. Ну и дурак!
   — В Варшаве, двадцать пять лет назад, — объяснил Шайсскопф. — Некоторые называют это Варшавским гетто, но на самом деле это была попытка улучшить условия жизни для недочеловеков. Того же самого добиваются все современные программы городского благоустройства.
   Комната содрогнулась, когда Чиун вошел и грохнул дверью.
   — Ты хочешь знать, что произошло? — спросил он у Римо.
   — Нет.
   — Они опять не явились.
   — Мне-то что? Я смотрю новости.
   Чиун выключил телевизор.
   — Я хочу поговорить с ним, а он любуется на каких-то животных в коричневых рубашках!
   — Черт возьми, Чиун, это мое задание на сегодня.
   — Забудь о задании, — сказал Чиун. — Я важней.
   — Значит, я могу сказать Руби, что ты велел мне забыть о задании?
   Чиун вновь включил телевизор.
   — Быть художником среди обывателей — вот крест, который я должен нести, — вздохнул Чиун.
   Американская национальная партия собралась в доме на узкой и извилистой Грин Фармс-роуд. Неделями нацисты говорили о грандиозном многотысячном марше, но пока что прибыли только шесть человек.
   Количество народу, толпящегося вокруг, превосходило их в сорок раз. Половину составляли пикетчики, протестующие против марша. В другую половину входили добровольные адвокаты из Американского общества по охране гражданских свобод, демонстрирующих всем вокруг разрешения, полученные в Федеральном окружном суде. В разрешениях говорилось о необходимости соблюдать порядок и о праве нацистов на свободу слова.
   И пикетчиков, и адвокатов, в свой черед, превосходила числом полиция, которая, с целью исключить возможность нападения, окружила дом со всех четырех сторон.
   И всех их, вместе взятых, было меньше, чем репортеров. В унизительном замешательстве журналисты толпились вокруг и брали друг у друга интервью, изобилующие глубокими философскими размышлениями о новом проявлении расизма. Все они сходились на том, что это явление хоть и плохое, но типичное, ибо чего еще ожидать от страны, однажды избравшей себе в президенты Ричарда Никсона.
   В десять вечера отбыли телевизионщики, за которыми через несколько секунд последовала пишущая братия. В 22.02 исчезли пикеты, еще через минуту — адвокаты и, наконец, в четыре минуты одиннадцатого уехала полиция. Только двое усталых полицейских в патрульной машине остались дежурить около дома.
   В пять минут одиннадцатого нацисты выглянули в окно и, увидев, что горизонт чист, выслали на стражу часового по имени Фредди, вооруженного полицейской дубинкой, Ему было велено стоять на крыльце с устрашающим видом. Остальные пятеро остались внутри.
   Оберштурмбаннфюрер Эрнест Шайсскопф смахнул с доски шахматные фигурки. Они вынули шахматную доску для какого-нибудь случайного наблюдателя. Если бы он заглянул к ним через окно, то увидел, как молодые интеллектуалы-нацисты проводят время. К сожалению, никто не мог вспомнить, как ходит конь. Теперь один из них достал шашки и расставил их на доске: два нациста знали правила и могли научить остальных.
   В 22.06 прибыл Римо и просунул голову в патрульный автомобиль. Полицейские, не заметившие, откуда он взялся, удивленно глядели на него.
   — Долгий был денек? — с усмешкой сказал он.
   — Уж это точно, — отозвался полицейский, сидящий за рулем.
   — Ну так отдохните чуток, — произнес Римо.
   Его руки стремительно метнулись вперед и коснулись впадины между шеей и ключицей полицейских. Они открыли рты, как будто пытаясь закричать, потеряли сознание и уронили головы.
   Римо лениво направился по каменной дорожке к дому, снаружи выглядевшему очень опрятно.
   Стоящий на крыльце и одетый в полную униформу Фредди при его появлении выпрямился и принял надменный вид.
   — Вы кто? — требовательно спросил он.
   — Я из «Еврейского журнала», хочу взять интервью, — объяснил Римо.
   — Мы не даем интервью жидовской прессе! — рявкнул Фредди и ткнул Римо дубинкой в живот.
   Темноглазый человек не пошевелился, но удар Фредди почему-то не достиг цели.
   — Не делайте так больше, — попросил Римо. — Это не очень любезно.
   — Когда придут новые времена, с такими, как ты, любезничать не станут, — заявил Фредди. — Так что привыкай.
   Он отвел дубинку назад и на этот раз ударил Римо со всего размаху. Хотя Римо опять не шелохнулся, каким-то образом дубинка не попала в живот, а скользнула по боку.
   — Я же сказал, прекратите, — сказал Римо. — Меня послали для переговоров, так что ведите себя хорошо.
   — Я тебе покажу переговоры! — зарычал Фредди и поднял дубинку, чтобы разбить голову Римо.
   — Ну вот, — вздохнул Римо. — Вот что я получаю, когда пытаюсь быть паинькой.
   Дубинка обрушилась на его голову. Внезапно Фредди осознал, что ее вырвали у него из рук. Что-то развернуло его вокруг, и он ощутил конец дубинки возле своего левого уха. Затем он увидел, как кулак скользнул к другому ее концу. Первый же удар вогнал дубинку в ухо Фредди. Другое, еще работавшее ухо, уловило звук двух следующих ударов, а потом Фредди уже не слышал ничего, потому что дубинка, пройдя сквозь голову, вышла с другой стороны.
   — Ггг-ыы-гг-ыы-гг-ыы, — произнес Фредди, упав на колени.
   Концы дубинки, торчащие из его ушей, напоминали руль велосипеда.
   — Что вы сказали? — переспросил Римо.
   — Ггг-ыы-гг-ыы-гг-ыы, — повторил Фредди.
   — Грр-ыы-мм! — ответил Римо.
   Он постучался и услышал за дверью шаги.
   — Кто там?
   — Герр Оберлейтенант-штурмбаннфюрер-гауляйтеррайхсфельдмаршал О'Брайен, — представился Римо.
   — Кто-кто?
   — Не повторять же сначала. Откройте!
   — Где Фредди?
   — Фредди — это часовой?
   — Да. Где он?
   Римо посмотрел на стоящего на коленях Фредди, из ушей которого торчала длинная тонкая дубинка.
   — Он сейчас занят.
   — Я хочу взглянуть на ваше удостоверение личности, — настаивал голос.
   — Мое удостоверение — это Фредди, — сказал Римо.
   — Перестаньте говорить глупости и подсуньте удостоверение под дверь.
   — Не пролезет, — засомневался Римо.
   — Пролезет.
   — Ну ладно, — сдался Римо.
   Внутри пятеро нацистов глядели на дверь. Снаружи донеслись какие-то скребущие звуки, и что-то розовое показалось из-под двери. Потом появились еще четыре предмета, оказавшиеся пальцами, затем кисть руки и, наконец, край коричневой рубашки.
   — О Боже, ведь это Фредди! — прошептал Эрнест Шайсскопф.
   Все бросились к двери. Рука Фредди, словно побывавшая под паровым катком, пролезала в комнату сквозь зазор между дверью и порогом. Фредди был теперь не толще собственной фотографии, наклеенной на картон. Уже показались белокурые волосы, уже затрещал череп, сплющиваясь, чтобы пройти в щель, когда внезапно дверь дрогнула, заскрипела и слетела с петель.
   На пороге стоял Римо. То немногое, что осталось от Фредди, лежало у его ног. Пятеро нацистов не могли оторвать глаз от дубинки, ставшей неотъемлемой частью его черепа.
   — Привет, — поздоровался Римо, — я же говорил, что не пролезет.
   — Ггг-ыы-гг-ыы-гг-ыы, — произнес Шайсскопф.
   — И Фредди то же самое говорил, — ответил Римо.
   — Кто вы такой? — пролепетал один из нацистов.
   — Что вам надо? — воскликнул другой.
   — Что вы сделали с Фредди? — раздался третий голос.
   — Минутку, — сказал Римо. — Мы так ничего не добьемся, если будут говорить все разом. Сначала скажу я. Ты, — указал он на Шайсскопфа, — немедленно прекрати блевать и послушай меня.
   — Ггг-ыы-гг-ыы-гг-ыы, — отозвался Шайсскопф, орошая комнату остатками жареной рыбы с картошкой.
   — Прекрати, я кому говорю, — повторил Римо.
   Шайсскопф сделал глубокий вдох и попытался остановить рвоту. Он вытер лицо рукавом форменной рубашки.
   — Я как-нибудь могу убедить вас отменить завтрашний марш? — спросил Римо. — Меня прислали для переговоров.
   — Нет, — заявил Шайсскопф. — Никогда!
   — Не торопись, — сказал Римо. — Фредди я уже убедил.
   — Никогда! — взвизгнул опять Шайсскопф. — Мы маршируем во имя свободы и во имя прав белого человека. Мы маршируем, чтобы сказать «нет» смешению рас...
   — Тогда прощай, — сказал Римо.
   Он схватил Фредди за дубинку и втащил его в комнату. Два нациста бросились на него, размахивая полицейскими дубинками. Римо ударил их телом Фредди, и они грудой повалились на пол.
   Двое других кинулись на Римо, держа наперевес бейсбольные биты, залитые свинцом. Он закружился между ними, все время подаваясь вперед и назад, направо и налево. Когда оба были уверены, что он находится в пределах досягаемости, на него обрушилось два страшных удара. Римо наклонился, мгновенно выйдя из зоны контакта, и услышал звук слившихся воедино ударов. Его противники поразили друг друга. Следом, как эхо после выстрела, донесся знакомый успокаивающий звук ломающихся и раскалывающихся черепов.
   Римо кивнул и отошел в сторону. Тела его противников тяжело рухнули на пол.
   Оберштурмбаннфюрер Эрнест Шайсскопф забился в угол и выставил перед собой книжку комиксов «Мохаммед Али против Супермена». Темное лицо Али было зачеркнуто двумя жирными коричневыми линиями.
   — Убирайся, ты, — прохрипел Шайсскопф. — Я вызову полицию!
   — Послушай, Эрнест, — сказал Римо, — ты не расстраивайся. Ты просто не думай, что умираешь.
   — О чем же мне еще думать?
   — Что наконец становишься человеком, — ответил Римо.
   Покончив с ним, Римо произвел уборку помещения, затем приладил сломанную дверь и покинул место событий. До его дома в Компо-бич было три мили, и он решил пробежаться. Давно уже ему не удавалось потренироваться.
   Чиун, как и час назад, сидел на полу посреди комнаты и смотрел на лежащий перед ним большой лист пергаментной бумаги. Он держал гусиное перо рядом с чернильницей, как будто собирался вот-вот макнуть. Бумага была девственно чиста.
   — А сегодня что, Чиун? — спросил Римо, показывая на нетронутый лист. — В Венесуэле слишком громко играет радио?
   — Я так беспокоился за тебя, что не мог работать, — сказал Чиун.
   — Беспокоился за меня? Я не думал, что они произвели на тебя такое сильное впечатление. Ты их назвал, помнится, животными в коричневых рубашках.
   — С ними все улажено?
   — Конечно.
   — Хорошо, — произнес Чиун. — Эти нацисты отвратительны.
   — Этих уже нет. И вообще, с каких это пор ты не любишь нацистов? Если Дом Синанджу мог работать на Ивана Грозного, фараона Рамзеса и Генриха Восьмого, то чем плохи нацисты? Они что, вам не заплатили?
   — Дом Синанджу отказался на них работать. Более того, мы сами вызвались устранить их вождя. Этого, с такими смешными усиками.
   — Даром?! Синанджу?
   Чиун кивнул:
   — Есть некоторые виды зла, с которыми нельзя мириться. Мы не часто работаем бесплатно, потому что деревня голодает, когда мы не приносим денег. Но на этот раз мы должны были так поступить. Этот безумец узнал о нашем скором приходе и отравился, ухитрившись убить сначала свою подругу. Он был грязен до самого конца. — Чиун плюнул от отвращения. — Но как я могу довести до конца мой труд, — произнес он, помолчав, — если ты отвлекаешь меня пустыми разговорами? Я иду спать.
   — Приятных сновидений.
   Лучшего дня для демонстрации нельзя было и пожелать. Вовсю сияло солнце, разгоняя утренний холод, оставшийся в напоминание о длинной коннектикутской зиме.
   В Вестпорте по всей Бостон Пост-роуд вдоль тротуаров стояли тысячи людей с бейсбольными битами, помидорами и велосипедными цепями наготове. Американское общество по охране гражданских свобод призвало добровольцев со всей страны, и теперь четыреста адвокатов бегали вдоль предполагаемого маршрута демонстрации и зачитывали постановление окружного суда о недопустимости насилия. Никто не обращал на них внимания.
   Там же присутствовали три сотни полицейских, снабженных всем необходимым для подавления беспорядков. По пути демонстрантов располагались четыре машины скорой помощи и два фургона для перевозки трупов.
   Повсюду сновали уличные торговцы, продающие американские флаги. Наиболее предприимчивые из них припасли и нацистские нарукавные повязки, но пока что спроса на них не было заметно.
   Все было готово для обещанного нацистского шествия.
   Не хватало только самих нацистов.
   Римо заметил это, когда ехал к закусочной за номером «Дейли Вэрайети» для Чиуна. Вернувшись домой, он вручил Чиуну журнал и включил телевизор. После назначенного для начала марша времени прошел уже час, и некоторые журналисты догадались наконец посетить штаб-квартиру нацистской партии на Грин Фармс-роуд.
   Телевизионный эфир был переполнен сообщениями о произошедшем ночью убийстве руководства нацистской партии. Тела шестерых «коричневых», одно из них частично раздавлено, найдены вмятыми в стену. Они напоминают рыб, снятых с крючка, сказал один комментатор. Тела были расположены двумя соединенными треугольниками, то есть в виде звезды Давида.
   — Это ужасно! — воскликнул Чиун.
   — Я решил, что это будет что-то вроде уборки, — сказал Римо.
   Он улыбнулся при известии о том, что Лига защитников сионизма поставила себе в заслугу эти убийства.
   — Катастрофа! — сказал Чиун.
   — Я только хотел нанести последние штрихи, — сказал Римо. — Мне понравилась мысль о звезде Давида.
   — Замолчи! Меня не интересуют твои дурацкие шутки. Ты читал сегодняшний «Вэрайети»?
   — А что там пишут?
   — Там пишут, что Роберт Редфорд находится в Колорадо и произносит речи на местном празднике.
   — Вот и хорошо. Всем время от времени полезно проветриться.
   — А Пол Ньюмен учится во Флориде езде на гоночных автомобилях.
   — М-м-м-да, — промычал Римо, наблюдая по телевизору репортаж из дома на Грин Фармс-роуд.
   — Почему они не здесь? — вопросил Чиун.
   — Я не знаю, Чиун, — сказал Римо.
   — Зачем я столько месяцев, в надежде встретить их, ем этот ненавистный морской суп? — продолжал Чиун.
   — Понятия не имею.
   — Меня гнусно обманули!
   — Мир полон обмана.
   — Только его часть, — заявил Чиун. — Только его белая часть. В Синанджу такого бы никогда не произошло.
   — В Синанджу вообще ничего не происходит.
   — Если я когда-нибудь встречу Ньюмена или Редфорда, сделаю из них отбивную, — пообещал Чиун.
   — Это им пойдет на пользу.
   — Нет, я накажу их еще хуже, — сказал Чиун. — Я не позволю им сниматься в моем фильме.
   — Уж это научит их себя вести.
   — Я найду кого-нибудь другого, — произнес Чиун.
   — Отлично.
   — Я возьму Брандо и Аль Пачино, — решил Чиун.
   — Правильно. Такие вещи нельзя оставлять безнаказанными.
   — Не оставлю. О, коварное вероломство! — воскликнул Чиун.
   — Что поделаешь, таков шоу-бизнес.

Глава третья

   Доктор Рокко Джованни вошел в гараж, пристроенный к его маленькому дому в Римо, и открыл багажник «фиата». Он заметил, что темно-голубая краска на автомобиле начала выцветать. Может, годик еще удастся подождать и не перекрашивать машину, понадеялся он.
   В багажнике находился кожаный чемоданчик доктора, старый и порядком потертый. Несмотря на заботливое смазывание, черная кожа кое-где потрескалась. Там, где была видна сердцевина кожи, появились тонкие коричневые линии. Этот чемоданчик подарили доктору почти двадцать лет назад при окончании медицинского факультета, и он до сих пор с гордостью носил его.
   Он брал его с собой в те три дня, когда работал в больнице для бедных, построенной им в одной из самых грязных римских трущоб. Достав чемоданчик, доктор с треском захлопнул багажник.
   Сев в машину, он включил зажигание. Мотор издал чахоточный кашель и с явной неохотой заработал.
   Каждый раз, когда машина заводилась, доктор с облегчением вздыхал.
   Он нажал на пульте кнопку, открывающую дверь гаража. Включив задний ход, он случайно взглянул на стену перед машиной. Затем перевел рычаг передач в нейтральное положение.
   Прежде всего доктор Джованни подумал, что теперь он знает, как это выглядит. Лампочка никогда раньше не загоралась, все эти двадцать лет.
   Лампочка загорелась один раз, затем последовали две вспышки покороче, затем три еще более короткие. Потом была пауза, и вновь все повторилось в той же последовательности.
   Целую минуту он наблюдал за лампочкой, пока не убедился в правильности и безошибочности сигналов. Почувствовав, что его руки судорожно сжали руль, он заставил себя расслабиться.
   Наконец доктор Джованни вздохнул и выключил мотор.
   Вынув ключ зажигания, он положил старый кожаный чемоданчик назад в багажник.
   Затем он подошел к сверкающему новому «феррари», стоящему в другой половине гаража. Из его багажника он достал другой докторский чемоданчик, на этот раз из дорогой коричневой кожи. Этот сверкающий даже в тусклом освещении гаража чемоданчик доктор менял каждые полгода, даже если следы износа не были заметны. Именно такого поведения ожидали от него состоятельные пациенты. Все у него должно было быть новым и богатым. Только бедные доверяют доктору, у которого дыры на подметках, да и то потому, что ничего другого им не остается.
   Доктор Джованни завел мотор, и автомобиль мощно взревел. Оставив двигатель работать на холостых оборотах, он вернулся в дом.
   Когда он вошел на кухню, его жена Розанна удивленно взглянула на него.
   — Ты что-нибудь забыл, Рокко? — Она улыбнулась ему, ополаскивая тарелки, перед тем как опустить их в моечную машину.
   — Вот это, — ответил он, подойдя к ней и поцеловав ее в шею.
   Его руки нежно обняли ее стройное тело.
   — Но ты уже целовал меня на прощанье, — слабо запротестовала она. — Ты сексуальный маньяк, вот ты кто.
   — Ты знаешь, как сильно я тебя люблю? — спросил доктор.
   — Иногда ты даешь мне это почувствовать, — засмеялась Розанна и повернулась к мужу.
   Он обнял ее и крепко поцеловал в губы.
   — Я люблю тебя больше всего на свете, — сказал доктор Джованни.
   — И я тебя тоже, — произнесла Розанна, — и если бы тебя не ждали пациенты, я бы показала, как сильно.
   Доктор заглянул в глаза жены, и ей показалось, что она заметила в его зрачках странный, никогда не виданный ею прежде огонек. Крепко прижав губы к ее шее и полузадушенно пробормотав «До свиданья», доктор ушел.
   Когда Розанна услышала звук выезжающей из гаража машины, она подошла к окну. Увидев удаляющийся «Феррари», она удивилась. Ее муж ненавидел эту машину и купил ее только для того, чтобы произвести впечатление на своих богатых пациентов, чьи деньги помогали содержать единственную настоящую любовь в его жизни — бесплатную больницу для бедных.
   Его медсестра и секретарша изумились, когда увидели доктора Джованни в его личном офисе неподалеку от Ватикана. Он оставил их недоуменные взгляды без внимания.
   Войдя в свой кабинет, он позвонил молодому врачу, который был перед ним в долгу, и договорился, что тот возьмет пациентов бесплатной больницы Джованни себе.
   Затем доктор набрал номер русского посольства, представился и его сразу же соединили с послом.
   — Как дела, доктор Джованни? — спросил посол со своим гортанным акцентом, из-за которого музыкальный итальянский звучал подобием немецкого.
   — Прекрасно, — ответил Джованни. — Но мне нужно поговорить с вами.
   — Да? Что-нибудь не в порядке?
   — Я только что получил ваши анализы крови, — сообщил доктор, — и хотел бы обсудить их с вами.
   — Там что-то не так?
   — Это не телефонный разговор, господин посол.
   — Я сейчас же приеду.
   Ожидая посла, доктор Джованни достал кое-что из сейфа и спрятал на дно кожаного медицинского чемоданчика, затем сложил руки на столе и положил на них голову.
   Посол прибыл через десять минут. Как всегда рядом с ним находился его постоянный телохранитель, человек с ястребиным лицом, подозрительно осматривавший все и вся. Счетчики на стоянках, ресторанные счета, уличные торговцы — ко всему он относился как к потенциальным врагам великой коммунистической революции. Он вошел в кабинет доктора Джованни вслед за послом.
   — Не мог бы он подождать снаружи? — спросил доктор.
   Посол согласно кивнул. С очевидной неохотой телохранитель вышел в приемную и прислонился к стене напротив кабинета.
   Секретарша принялась пристально рассматривать его. Заметив это, он вперил в секретаршу бесстрастный взгляд и заставил ее отвернуться.
   — Я знаю, в чем дело, — сказал посол. — Наш безгрешный доктор решил перебежать к русским.
   Он улыбался, но капли пота на лбу выдавали его волнение.
   — Нет, еще нет, — улыбнулся в ответ Джованни.
   — Но когда-нибудь вы это сделаете, — заметил посол. — Вы и ваша бесплатная больница, ваша скромная жизнь — такого коммуниста, как вы, больше нет.
   — Вот поэтому-то я и не смог бы жить в матушке России, — сказал доктор. — Пожалуйста, сядьте сюда.
   Он усадил посла в кресло напротив проектора рентгенограмм. Засунув за стеклянный экран два больших снимка грудной клетки, он включил проектор и убрал верхний свет.