Мерфи Уоррен. Потерянное прошлое

   — А что вы не можете делать, Римо?
   — Я не могу достичь естественной и продолжительной гармонии с силами космоса.
   Чиун кивнул. Вот оно! Римо сам сказал. Он открыто признал это. Разумеется, императору не надо признаваться ни в чем, но в данном случае это шло во благо Синанджу. Римо нуждается в отдыхе и в новых тренировках.
   Смит услышал ответ Римо и посмотрел на него ничего не выражающим взором. Чиун кивал, а Римо пожимал плечами — и то, и другое должно было означать, что каждый из них считал себя победителем в споре, непонятном Смиту.
   — Извините. Я не понимаю, — сказал Смит.
   — Я могу спускаться и подниматься по отвесной стене. Я могу проткнуть рукой твердый предмет. Я один справлюсь с дюжиной самых сильных людей на земле.
   — Но не с Мастерами Синанджу.
   — Ты на земле только один, папочка, — сказал Римо.
   — Был еще злой Мастер. Что если ты опять с ним повстречаешься?
   — Я позову тебя.
   — Это значит, что сам ты не Мастер Синанджу. Наш благородный император Смит платит за услуги Мастера Синанджу, и поэтому ты должен быть способен действовать так, как Мастер Синанджу. В противном случае, ты его обкрадываешь. Я не могу этого позволить.
   — Как могу я его обкрадывать, если я работаю на него, на нас, на нашу организацию, а вовсе не сижу без дела?
   — Ты не исполняешь свои обязанности в полную силу своих возможностей.
   — Он даже не понял, о чем я толкую, когда я упомянул про космос.
   — Ну, как бы то ни было, но я должен, к сожалению, сказать, что это отрицательно сказалось на том, как вы исполнили задание, Римо, — заявил Смит.
   — Как это могло быть? Достижение гармонии с силами космоса означает, что увеличивается поступление энергии и улучшается баланс. Если у человека достаточно энергии, чтобы взбираться вверх по вертикальной стене, то, как правило, ничего больше и не требуется.
   — Похоже, что вам требовалось что-то большее в работе с этим свидетелем, Друмолой.
   — Я заставил его вернуться на путь истинный.
   — Вчера вечером он не мог вспомнить ничего, — сказал Смит и достал листок бумаги из “дипломата”, лежавшего у него на коленях.
   Это была объяснительная записка, составленная генеральным прокурором США и касающаяся дела некоего Дженнаро Друмолы.
   Она гласила:
   “Сегодня днем настроение свидетеля вдруг резко изменилось. Причины этого, как и во многих случаях, которые наблюдались за последние годы, когда свидетели сначала отказывались от своих показаний, а затем вдруг снова подтверждали их, остались неизвестными. За последние несколько лет таких случаев было немало, и я не считал тогда нужным проводить тщательное расследование. Но в случае с данным свидетелем, похоже, его желание подтвердить ранее данные показания, не продержалось слишком долго. Он с виду был готов к сотрудничеству, но когда от него потребовали уточнить некоторые детали, он не мог вспомнить ничего из данных ранее показаний, хотя и утверждал, что все помнит. Более того, медицинское обследование показало, что он находится в состоянии крайнего возбуждения”.
   Римо вернул Смиту записку.
   — Не знаю, что с ним произошло. Я знаю, что он был готов мне во всем повиноваться. Я всегда знаю, когда добиваюсь результата.
   — Вот видите, маленькие ошибки всегда ведут к большим неудачам. Я рад, что вы решили подождать, пока Римо окажется в состоянии прославить вас вместо того, чтобы опозорить провалом, — изрек Чиун.
   — Не было у меня никакого провала! Я всегда знаю, когда мне удается заставить человека повиноваться. И ты, папочка, знаешь, что я знаю.
   — Я тоже не хотел бы признать свое поражение в присутствии столь славного императора, — гнул свое Чиун.
   Разумеется, эту фразу он произнес по-английски. Римо знал, что это сделано только ради Смита. Римо по-корейски заявил Чиуну, что он полон помета утки.
   Чиун, услышав от Римо такое оскорбление, принял его близко к сердцу. Там, в глубине души, он взрастит обиду и когда-нибудь воспользуется ею для того, чтобы сполна отплатить человеку, который стал его сыном.
   Смит ждал. В последнее время эта парочка все чаще стала прибегать к корейскому языку, которого он не понимал.
   — Я бы хотел еще раз потолковать с этим парнем, — сказал Римо.
   — Его перевели в другое место, — сообщил Смит.
   — Мне наплевать, где он находится. Я его хочу, — заявил Римо.
   Дженнаро Друмола расправлялся с тройной порцией свиных ребрышек в роскошном номере на крыше отеля “Сан-Франциско-1849”, когда худощавый мужчина с толстыми запястьями снова навалился на него — на этот раз через окно.
   Барабан не знал, как ему удалось пройти мимо часовых, а тем более — влезть в окно. Наверное, парень умеет ползать по стенам.
   Друмола вытер сальные руки о свой могучий живот, прикрытый белой майкой. Там, где майка не могла прикрыть тело, повсеместно пробивалась буйная поросль густых черных волос. Волосы были даже на фалангах пальцев. На этот раз Друмола был готов к встрече. Парню не удалось застать его спящим. Друмола взял стул, голыми руками разломил его пополам и уже готов был вонзить ножку, оканчивающуюся острой щепкой, парню в лицо, как вдруг почувствовал, как какая-то невероятная сила тащит его к окну и дальше — в пропасть. Барабан закричал бы, но губы его были сжаты, как тогда в хижине, когда ему показалось, что на него навалилась гора.
   Губы его были сжаты, а сам он раскачивался над Сан-Франциско на высоте тридцатого этажа, а ноги его были зажаты словно бы в тиски. Подвешенный вниз головой, раскачиваясь, как маятник, он молил Бога только об одном — чтобы тиски оказались покрепче.
   — Ну так как, дорогуша? Что случилось?
   Барабан почувствовал, что губы у него свободны. Он должен был дать ответ. И он дал ответ:
   — Ничего не случилось. Я сделал все, как ты сказал. Я сказал, что я все помню.
   — А потом забыл?
   — Бога ради! Я бы очень хотел вспомнить. Но я не помню.
   — Ну так попытайся вспомнить, — сказал парень и отпустил Друмолу. Тот пролетел примерно этаж. Он уже думал, что пролетит и оставшиеся двадцать девять, но какая-то сила подхватила его.
   — Ну как, идем на поправку?
   — Я ничего не знаю.
   Друмола почувствовал, как какая-то теплая жидкость течет у него по ушам. Он знал, что это такое. Жидкость текла у него из штанов, стекала по животу и по груди, и из-под майки вытекала на уши. На этот раз от страха у него сработал мочевой пузырь.
   Римо закинул Друмолу обратно в его номер. Парень не лжет. Римо так и подмывало сбросить его вниз, чтобы пролетел весь путь до конца, но тогда все решат, что его прикончила мафия. Римо ткнул лицо Друмолы обратно в тарелку со свиными ребрышками и оставил его там.
   Римо потерпел неудачу. Ему впервые не удалось заставить свидетеля вернуться к своим показаниям. Как когда-то его научил Чиун, у каждого человека перед смертью наступает момент, когда страх подчиняет себе все тело. И в этот момент желание жить становится столь сильным, что превозмогает страх смерти. И в этот момент ничто больше не имеет значения — ни алчность, ни любовь, ни ненависть. А имеет значение только одно желание жить.
   Друмола находился именно в этом состоянии. Он не мог лгать. И тем не менее, Римо не удалось заставить его подтвердить свои показания.
   — Дело не в том, что я не в лучшей своей форме, — заявил он Смиту.
   — Я спросил вас только потому, что у наших свидетелей, похоже, началась какая-то эпидемия забывчивости.
   — Так натравите меня на них. Мне нужна практика.
   — Никогда не слышал, чтобы вы так говорили когда-нибудь раньше.
   — Ну, так сейчас говорю. Но это не означает, что я теряю форму, — сказал Римо в трубку телефона.
   А не стоит ли мне, подумал он, нанести визит Смиту и обрушить ему на голову стальные ворота Фолкрофта? Он уже давно не был в штаб-квартире своей организации, в санатории Фолкрофт.
   — Хорошо, — сказал Смит устало.
   — Если вы не хотите, чтобы я этим занялся, то так и скажите. И я не стану этим заниматься.
   — Разумеется, вы нужны нам, Римо. Но у меня возникли вопросы относительно Чиуна.
   — Чиуна вам не понять, — заявил Римо. Он находился в аэропорту Портленда, штат Орегон. Женщина, разговаривавшая по соседнему телефону, попросила Римо говорить потише. Он ответил, что он не кричит. Она сказала, что кричит. Он сказал, что если она хочет услышать, как он кричит, то он может и крикнуть. Она сказала, что он и так уже кричит.
   — Нет, — возразил Римо, набрал воздуха в легкие и заорал: — Вот что такое крик!
   Лампы под потолком закачались, а огромные — от пола до потолка — окна возле ворот номер семь, восемь и девять рухнули и рассыпались осколками, как в рекламе средств защиты от взлома.
   — Да, — заметила женщина. — Крикнуто так крикнуто.
   Она повесила трубку и ушла прочь.
   Смит трубку не повесил, но сказал, что на линии возникли какие-то помехи и что он получает тревожные сигналы о том, что шифровальная система повреждена и их разговор кто-то может подслушать. Защитные системы не срабатывают.
   — Со мной все в порядке, — еще раз заверил его Римо. — Я знаю, что мой клиент был в панике. В этом вся соль. Надо, чтобы желание жить пересилило в нем все другие чувства.
   — А это желание жить имеет какое-нибудь отношение к космическим силам?
   — Нет. Гармония с космосом — это во мне. А желание жить — у них. Нет-нет. Ответ на ваш вопрос — нет.
   — Ладно, Римо. Хорошо.
   — Желание жить не имеет ко мне никакого отношения.
   — Хорошо, — сказал Смит.
   — Хорошо, — сказал Римо.
   — Итак, ее зовут Глэдис Смит. Ей двадцать девять лет, она работает секретаршей главы одной из самых крупных кампаний, торгующих зерном. Она дает показания против своей фирмы, которая заключила секретную сделку с русскими и подорвала всю нашу сельскохозяйственную политику. ФБР поместило ее в Чикаго на частной квартире. Ее охраняют не так строго, как Друмолу, но все же охраняют.
   — Для меня охрана — не проблема, — заметил Римо.
   — Я этого и не говорил, — заявил Смит. — Римо, вы для нас важнее, чем любое из этих дел. Мы должны знать, что можем на вас рассчитывать. Вы нужны Америке. Сейчас вы немного не в себе.
   — Я всегда не в себе, — сказал Римо. — Давайте адрес. На пути прочь от телефона-автомата, Римо увидел, как служащие аэропорта убирают битое стекло, а люди вокруг таращатся на него, Римо. Кто-то вполголоса сообщил окружающим, что это он расколотил стекла. Но технический директору аэропорта заявил, что это невозможно. В стекла мог на полном ходу врезаться автомобиль — и то они остались бы целы.
   Римо сел на ближайший рейс до Чикаго и задремал в салоне первого класса. Перед приземлением он проделал дыхательное упражнение и почувствовал, как на него успокоительной волной накатывается заряд энергии. Он понял, что до этого момента он делал то, что не должен был делать, а именно позволил своему сознанию возобладать над собой — сознанию, в котором живут сомнения и которое вечно концентрируется вокруг крупиц отрицательной информации, вылавливаемой из сплошного потока информации. Он знал, что выполнил свою работу как надо. Свидетель и в самом деле забыл свои показания. На этот раз он решил свидетеля не пугать.
   Глэдис Смит закончила читать четырнадцатый любовный роман за неделю и задала себе вопрос, окажется ли она когда-нибудь снова в объятиях мужчины. И тут как раз в дверь, которую она считала запертой, вошло самое прекрасное любовное переживание, какое ей когда-либо доводилось испытывать.
   Он был худощав, у него были толстые запястья, красивое лицо с резкими чертами и карие глаза, говорившие ей, что он ее знает и понимает. Не потому, что они встречались раньше, а в каком-то ином, более глубоком смысле.
   Он двигался молча, с грацией, какую ей никогда не доводилось видеть в мужчинах.
   — Глэдис? — спросил он.
   — Да.
   — Глэдис Смит?
   — Да.
   — Я пришел к тебе.
   — Я знаю, — услышала она свой голос.
   Он не стал сгребать ее в охапку, как кое-кто из ее дружков, воспоминания о которых до сих пор тревожили ее. Он не стал даже ласкать ее. Его прикосновение было нежнее — словно подушечки его пальцев были продолжением ее собственного тела.
   Она и не знала, что могут быть такие чудесные ощущения. Она села на кровать. Она и не знала, что тело может себя так хорошо чувствовать. Оно наполнялось новой, неведомой жизненной силой. Оно приветствовало гостя, оно желало его, и наконец — оно требовало его.
   Ее сознание было похоже на пассажира, несущегося вперед в поезде, каковым стало ее тело. И в тот самый момент, когда она находилась на грани такого оргазма, который был способен утолить любые ее желания как женщины, он спросил ее о чем-то столь незначительном, что она в ответ смогла только всхлипнуть:
   — Да. Да. Да.
   А потом это всхлипывание переросло в крик удовлетворения и восторга.
   — Да, — тихо сказала она. — Да, любимый. Все что угодно. Конечно, я вспомню. Что мне надо вспомнить?
   — Твои показания, — сказал он.
   — Ах, это, — сказала она. — Конечно. Что ты хочешь, чтобы я вспомнила?
   — То, о чем ты дала показания, — сказал он. Он снова положил руку ей на шею. И ей захотелось, чтобы он руку никогда не убирал.
   — Конечно. Но я их не помню. Я не помню ничего из того, что делалось на фирме, любимый. Я не помню. Когда я читаю показания, которые я дала, мне кажется, что все это говорил кто-то незнакомый. Я даже не помню, как я давала показания. Я не помню ничего из того, что происходило больше четырех недель тому назад.
   — А что случилось четыре недели тому назад?
   — Положи руку туда, где она только что была. О’кей. Вот так. Туда, где она только что была. Люди на меня смотрели. И задавали мне какие-то вопросы — странные вопросы про сделки с зерном. А я не понимала, о чем они толкуют. Они сказали мне, что я работала в компании, занимающейся торговлей зерном. Они очень рассердились. Я не знаю, почему они рассердились. Они спросили меня, кто меня подкупил. А я никогда не стала бы лгать за деньги. Я — не такая.
   — Ты и в самом деле не солгала, — сказал мужчина с темными глазами, знавшими ее.
   — Конечно же, нет, любимый! Я никогда не лгу.
   — Этого я и боялся. Прощай.
   — Постой! Куда ты? Разденься опять. Вернись ко мне. Постой! Постой!
   Глэдис бросилась вслед за ним к двери.
   — Я солгу! Если ты хочешь, чтобы я солгала, я солгу. Я выучу наизусть все, что там написано. Я все запомню. Я скажу все это слово в слово. Только не бросай меня. Ты не можешь просто так взять и бросить меня.
   — Извини. У меня дела.
   — Когда я еще найду кого-нибудь вроде тебя?
   — Только не в этом столетии, — ответил Римо. На этот раз он не стал рассказывать о своей неудаче по телефону. Он настаивал на личной встрече со Смитом.
   — В этом нет необходимости, Римо. Я знаю, что это не ваша вина. Для проверки одно из наших федеральных агентств, страшно встревоженное всем происходящим, обследовало двух свидетелей на детекторе лжи. Они тоже утверждали, что забыли собственные показания. И в обоих случаях детектор лжи показал, что они говорят правду. Они не лгут. Они и в самом деле забыли свои собственные показания.
   — Великолепно, — сказал Римо.
   — Великолепно? Это катастрофа. — Кто-то знает, как развалить всю нашу систему правосудия. А вместе с ней очень скоро развалится и вся страна.
   — Очень скоро? Когда в последний раз вы звонили по телефону, Смитти? Если вы хотите увидеть развал в действии, вызовите монтера.
   — Я хочу сказать, что у нас не останется никаких возможностей поддерживать законность и порядок, если кто-то будет заставлять свидетелей забывать их показания. Мы останемся без закона. Подумайте об этом. Если кто-то может стереть память свидетелей, то скоро в стране не останется ни одного свидетеля. Ни одного!
   Римо подумал об этом. Он подумал о том, как бы кое-что забыть. Ему хотелось забыть свое детство в сиротском приюте. Ах, если бы только он мог забывать избирательно, подумал он, это было бы самое прекрасное из всего, что только может быть.
   — Римо, вы слушаете?
   — Я думаю, — ответил Римо.

Глава четвертая

   Беатрис Пимзер Доломо была счастлива. Рубин Доломо, гений-руководитель “Братства Сильных”, духовная сила его, чувствовал себя почти достаточно хорошо для того, чтобы встать с постели. Уменьшение ежедневной нормы валиума до одной-единственной тройной дозы помогло, но вылезать из постели всегда бывало легче, когда Беатрис была счастлива. Все было легче, когда Беатрис была счастлива.
   Но адвокат четы Доломо не был счастлив.
   — Не знаю, с чего это вы хихикаете, но федералы нас загнали в угол.
   — Если только вам удастся избавиться от своих внутренних оков, вечно ведущих вас к поражению, вы будете просто излучать удачу и силу. Единственное, что стоит между вами и вашей новой динамичной жизнью, — это вы сами, — наставительно изрек Рубин.
   — Вы хотите заполучить нового члена в свое Братство или вы хотите сами не попасть в тюрьму? — спросил Барри Глидден, один из ведущих специалистов по уголовным делам в Калифорнии.
   Доломо наняли его, потому что он был известен как человек, не тратящий слов даром и ни перед чем не останавливающийся для того, чтобы защитить своих клиентов, разумеется, если клиенты ни перед чем не останавливались в том, что касалось оплаты.
   Барри оперся руками о столик в прекрасно освещенной зале, окна которой выходили на великолепную усадьбу Доломо. Он уже вынашивал планы купить у них эту усадьбу, когда они окажутся за решеткой, и превратить ее в новый жилой комплекс. Здесь достаточно места даже для того, чтобы построить аэропорт, если понадобится.
   — Дайте-ка я сообщу вам, двоим счастливчикам, что они собрали на вас. Просто так, на случай, если вы думаете, что ваши фокусы-покусы, приносящие столько денег, могут творить чудеса. Во-первых, у них есть аллигатор в бассейне того журналиста. Это — вещественное доказательство А. У них есть великолепная свидетельница, одна из ваших бывших Сестричек, которая утверждает, что вещественное доказательство А — это та самая штука, которую вы, Беатрис, велели ей сунуть в бассейн. Поскольку вам не удастся представить это как заботу о сохранении дикой природы и поскольку никто и никогда не поверит, что аллигатор перебрался из своего дома во Флориде в бассейн журналиста, привлеченный его отрицательной энергией, то у любого здравомыслящего жюри останется единственный вариант вердикта: покушение на убийство.
   — Это была идея Рубина, — заявила Беатрис, представив все свое очарование, упакованное в открытую майку и слаксы.
   Она знала, что Глидден точит зубы на ее недвижимость. Одна из последовательниц Рубина, кинозвезда, недавно уже получила предложение стать инвестором будущего жилищного комплекса. Глидден уже конкретно планировал совершить эту сделку. Но Беатрис не сообщила ему, что знает.
   Она просто сказала, что если он проиграет дело, то его дети будут сварены в масле. Живьем.
   Он заявил, что может отказаться вести дело. Она сказала, что всего лишь шутит. По большей части. Она очень кокетливо хихикала, говоря это. Барри Глидден вовсе не считал это достаточным поводом для веселья.
   — В “Танце планеты Аларкин” существо, очень похожее на крокодила, убивает людей, от которых исходят отрицательные колебания, — заметил Рубин. — Животные чувствуют такие вещи. Их инстинкты значительно чище, чем извращенные продукты деятельности человеческого мозга.
   — Его не интересуют твои книги. Рубин. Его интересуют деньги. Правильно? — спросила Беатрис.
   — Меня интересует закон. Вы сажаете аллигатора в бассейн человеку, которого собираетесь убить. Я уже сколько раз говорил вам, Беатрис, что не из каждого дела вы можете выбраться с помощью угроз, членовредительства, денег, силы, ножа. Рано или поздно наступит время, когда мир доберется до вас. За этого аллигатора вам придется заплатить. Мы можем признать вину и подать ходатайство, и при хорошо поставленной защите скостить срок до шести месяцев. Это очень мягкое наказание за покушение на убийство.
   — Никаких признаний и никаких ходатайств, — заявила Беатрис.
   — Я не смогу заставить никого из присяжных поверить в этот вздор об этих ваших отрицательных колебаниях. Если вы не признаете свою вину, то придется оттрубить очень долгий срок. Присяжные не читают “Танцы планеты Аларкин”. А если бы и читали, то не поверили бы.
   — Их внутренний пораженческий механизм запрограммировал их на неверие, — глубокомысленно изрек Рубин.
   — Рубин, вы не платите налоги вот уже двадцать лет. Ни один суд присяжных никогда не признает, что ваш первейший долг — это долг перед Вселенной. Они-то сами платят налоги на поддержание канализации, национальной безопасности, полиции и многого-многого другого, что и составляет цивилизацию.
   — Мы ведем религиозную деятельность, — возразил Рубин. — Религия налогом не облагается. У нас есть право отстаивать свою свободу от посягательств правительства.
   — Это все не очень-то похоже на церковь, — заметил Глидден, обводя взглядом расстилающийся вокруг роскошный калифорнийский пейзаж.
   — А вы когда-нибудь видели Ватикан? — поинтересовалась Беатрис.
   — Вы что, сравниваете себя с римско-католической церковью?
   — Они существуют чуть подольше нас, — сказала Беатрис, — но их тоже в свое время преследовали.
   — А мы предоставляем еще два таинства — святой анализ характера и благословенный успех на земле. Конечно, они были тут чуть подольше, — изрек Рубин. — Но в масштабах времени две тысячи лет — этот ничто.
   — Не знаю, кто из вас больший псих, леди, думающая, что можно угрожать чем угодно и кому угодно, или вы с вашими бредовыми сказками.
   — Деньги у нас не бредовые, — заявила Беатрис. — Чеки мы выписываем вполне реальные.
   — Слушайте. Я всего лишь человек. У меня есть свои слабости. Присяжные — тоже люди. У них тоже есть свои слабости. Но не надо недооценивать силу их убеждений. Они могут не поверить в отрицательные колебания. Большинство из них не поверит в существование планеты Аларкин. Но они верят в существование президента Соединенных Штатов. Вы что-нибудь хотите сказать по этому поводу, Беатрис?
   Беатрис Доломо поправила бретельки. И откашлялась.
   — Нет, — ответила она.
   — Некоторым американцам может не понравиться то, что вы угрожали президенту Соединенных Штатов. Вы делали это, Беатрис?
   — Я делаю то, что вынуждена делать. Если бы я позволила миру запугивать меня, меня бы запугивали все. И Рубин, и я были бы сейчас ничем, если бы я слушала людей, говорящих мне, когда надо остановиться. Если бы я их слушала, я была бы сейчас женой ничтожного писателя-фантаста в такие времена, когда спрос на фантастическую литературу нулевой.
   — Итак, вы угрожали президенту Соединенных Штатов, — сделал вывод Глидден.
   — Мы ели рыбу по воскресеньям. У Рубина были костюмы из синтетики и виниловые ремни. Мы были прекрасно знакомы со всеми законами, касающимися прав квартиросъемщиков. Мы научились оттягивать выселение на несколько месяцев.
   — Итак, вы угрожали президенту Соединенных Штатов, — повторил Глидден. — Так?
   — Бриллианты? Ха! У меня было колечко с простой стекляшкой. Оно стоило два доллара и тридцать пять центов. Когда Рубин сделал мне предложение, он пообещал, что купит мне кольцо, как только продаст свою следующую книгу. Он сказал, что все деньги до последнего цента, какие он получит за “Дромоидов Муира”, пойдут на покупку кольца. И хочешь, я тебе что-то скажу? — спросила Беатрис. На виске у нее билась жилка, а лицо налилось краской гнева. — Хочешь, я тебе кое-что скажу?
   — Беатрис, пожалуйста; отпустите мое лицо, я не могу говорить, — промямлил Глидден.
   Его клиентка вскочила со своего кресла. Ее крашенные красным лаком ногти глубоко впились ему в щеки.
   — Хочешь, я тебе кое-что скажу? — проорала Беатрис.
   — Да, конечно. Обязательно. Я очень этого хочу! — крикнул в ответ Барри, хотевший получить назад свои щеки с минимальным количеством дырок.
   — Он сдержал свое слово; Рубин не солгал. Весь свой гонорар за “Дромоидов Муира” он потратил на колечко ценой в два доллара. И теперь ты говоришь мне, чтобы я отступилась?
   Барри почувствовал, что щеки его получили свободу, и поспешил утереть кровь платком.
   — Да, Беатрис. Я хочу, чтобы вы отступились. Ничего хорошего не будет, если вам предъявят еще одно обвинение. Я не успеваю с ними управляться.
   — Мы никому не угрожали, — сказал Рубин.
   — Генеральный прокурор Соединенных Штатов позвонил мне вчера вечером и сказал, что одна из ваших психованных Сильных Сестричек на официальном приеме в Белом Доме заявила президенту, что единственный способ, каким он может спасти себя от смерти, — это забрать назад все обвинения против вас. Это что — не угроза? По мне, это самая настоящая угроза.
   — Так это — Кэти Боуэн, замечательная, талантливейшая актриса. Милая девушка, чья карьера просто-таки взлетела вверх с того дня, как она вступила в “Братство Сильных”. Мы знали, что Кэти Боуэн приглашена на официальный прием. Она сделала то, что сделала, по собственной инициативе.
   — С такими сиськами, как у Кэти Боуэн, я бы мог стать Джейн Мэнсфилд. Да, это та самая Кэти Боуэн — та, которая танцевала с президентом и сказала, что он умрет, если не оставит вас в покое. Та самая милая девушка, которую никогда больше не пригласят в Белый Дом. Она самая.
   — Она — кинозвезда, — заявил Рубин. — Многие кинозвезды проникаются духом “Братства Сильных”, потому что они уже ощутили положительные колебания, исходящие от Вселенской Силы.