Страница:
Артисты знают, как нелегко овладеть одним из главных законов словесного действия - перспективой речи. Меркурьев владел ею блестяще. Его речь всегда стремилась к логическим центрам мысли, к главному.
Вспоминается роль Флора Федулыча Прибыткова в спектакле "Последняя жертва" по пьесе А. Н. Островского: сцена, когда Флор Федулович отказывается дать взаймы деньги молодой вдове, судьба которой ему далеко не безразлична.
Произнося текст длинной диалогической реплики, Меркурьев не только обращался к Юлии, но, скорее, убеждал себя в том, чтобы не проявить слабости и не бросить деньги на погибель самой же Юлии, горячо полюбившей ветреного, несамостоятельного человека, тоже жертву века. Желая скорее прекратить тягостный разговор, Флор Федулыч - Меркурьев проговаривал слова в быстром темпе. И если в его страстном речевом потоке зрители иногда могли не расслышать какое-то слово, то они всегда понимали главное - мысль и действие героя: в их сознании запечатлевалась последняя фраза, звучавшая с интонацией категорического отказа: "...А на мотовство да на пьянство разным аферистам у меня такой статьи расхода в моих книгах нет-с".
И сегодня, как живой, стоит перед глазами Флор Федулыч, и снова волнуют его слова, звучащие с неповторимой меркурьевской интонацией, которыми он заканчивает встречу с Юлией. Когда не в силах больше видеть унижение женщины, он уступает ее просьбе и дает деньги, а она в порыве благодарности целует его, Флор Федулыч - Меркурьев застывает на минуту, как бы желая продлить, запечатлеть это счастливое мгновение и неторопливо, осознавая, оценивая то, что произошло, говорит: "Этот поцелуй дорогого стоит! Это от души-с!" И вдруг он еще раз, с глубоким подтекстом, в котором слышится и тоска по искренней, бескорыстной любви, и готовность отдать жизнь за истинное чувство, повторяет на более высоком тоне, восклицая слова: "Дорогого стоит!"
И здесь были соблюдены законы перспективы: эти три короткие фразы звучали по-разному. В них была ярко, впечатляюще отражена динамика внутренней жизни "человека-роли".
Меркурьев - актер, соединивший в себе лучшие традиции русского театрального искусства и самый современный стиль игры, в совершенстве владел искусством перевоплощения. Вспомним его Мальволио ("Двенадца тая ночь") с танцующей, летящей на крыльях любви, неторопливой походкой, с отведенными назад, как крылья, руками, с повисающей в воздухе ногой, когда он спускается с лестницы. Еще миг - и он взлетит! Такому физическому состоянию и поведению героя соответствовал и характер речи: голос его тоже парил в небесах. "Она в меня влюбилась!" Эта фраза звучала на высоком, наполненном чудом любви тоне...
Но вот широким стремительным шагом входит в палату главный хирург Бороздин ("Летят журавли"), чтобы остановить истерику раненого бойца, получившего известие об измене невесты. Еще на ходу решительно звучат слова приказа: "Прекратить! Ты боец Красной Армии! Дезертировать?!" И тут же по-мужски, сурово произносятся ободряющие слова утешения: "Подумаешь! Такого красавца, настоящего героя на какую-то тыловую крысу променяла!.." И чтобы окончательно снять боль измены, Бороздин - Меркурьев заканчивает свой все более страстно звучащий монолог гневными словами: "Таким, как она, всеобщее наше мужское презрение! Нет им прощения!" С какой экспрессией, силой, с каким подлинным гражданским темпераментом и мужеством звучали эти слова!
А разве можно забыть Ивана Ивановича (в гоголевской "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"), которому до смерти захотелось иметь ружье, увиденное у соседа - Ивана Никифоровича! Вы буквально прикованы к лицу Ивана Ивановича - Меркурьева. По мимике Меркурьева видишь, как жестоко страдает его герой, как не хочет примириться с мыслью о необходимости отказаться от своей мечты. За мимикой, жизнью рук, тела, следует рождение слова - еще более выразительного, наполненного тончайшими красками живой речи.
Наделенный богатым, разнообразным юмором, Меркурьев не спекулировал им на сцене, не "выдавал юмор на-гора" ради того, чтобы сорвать аплодисменты. Поразителен один диалог с ним. В спектакле "Горячее сердце" А. Н. Островского Меркурьев играл роль Курослепова. В театр я шла, думая, что вдоволь посмеюсь, увидев Василия Васильевича в этой роли, так колоритно выписанной Островским. И каково же было мое удивление, когда я увидела на сцене страдающего человека, который не вызывал бурного смеха, а заставлял внимательно вглядываться в него, пытаясь понять: кто он, чем живет, что его тревожит или он уже к всему безразличен?..
После спектакля на вопрос, почему он так сдержанно играет Курослепова, не вызывая взрывов смеха в первой же сцене, как это делали другие актеры, Василий Васильевич удивленно воскликнул: "Что вы?! Как можно думать об этом? Ведь Курослепову очень плохо. Страшно! Жутко! Подумайте, бьет пятнадцать часов, валится небо! Он в аду!... Я еще не почувствовал до конца странную логику и мотивы его поведения. Вот когда полностью заживу его жизнью, его думами, желаниями, чувствами, тогда только у меня появятся более яркие краски восприятий, оценок, отношений, действий. И тогда-то, не разделяя мои поводы для волнений (они ведь действительно смешны), зритель и станет смеяться более откровенно и заразительно. Но к этому надо идти осторожно от спектакля к спектаклю. Боже упаси наврать!" Так говорил артист, играя не премьеру и не первые спектакли.
Не признавая на сцене суеты, Василий Васильевич часто удерживал своих учеников от чрезмерной хлопотливости: "Зачем так стараетесь, затрачиваетесь? Ведь вы - власть, в ваших руках сила,- говорил он исполнителю Градобоева в спектакле "Горячее сердце",- вы можете, нажав на курок, сделать "пиф-паф" - и нет того, кто вам противоречит. Не забывайте о том, что малыми средствами надо сказать многое. В этом искусство актера". Подчеркивая важность словесного взаимодействия, Меркурьев уточнял: "Дело не в словах. Слова родятся. Следите за партнером, воспринимайте его слова, мимику, жесты, малейшие изменения в интонациях и не торопитесь говорить, не оценив, не родив ответное действие. В процессе восприятия, общения, воздействия обязательно включайте натренированное биомеханическими упражнениями свое тело. Сначала реагирует тело, а за ним рождается слово. Не торопитесь его произносить, пока оно не созрело. Иначе будут преждевременные роды. Речь ваша будет бездейственна и невыразительна".
Уже после того как не стало Василия Васильевича, я прочла в журнале "Театр" такие слова: "Побывал на уроках Зинаиды Васильевны Савковой. Ее метод великолепен! Пожалел, что в мое время меня так не учили. Долго стеснялся, потом попросил ее со мной позаниматься речью"57. "Долго стеснялся, потом попросил ее со мной позаниматься речью",- отмечает в своей записной книжке народный артист СССР, профессор, лауреат Государственных премий!
Помнится, как, набирая очередной курс будущих актеров, он возмущался по поводу того, что один из кинорежиссеров настойчиво предлагал ему сняться в новом фильме: "Вы понимаете?! Я все равно не приму его дочь в свой класс. Она недостаточно одарена. Нет, я лучше не буду сниматься в его фильме". В другом случае он говорил: "Должны были сделать проезжую дорогу к даче. Теперь, наверное, не проложат. Я не возьму его (такого-то должностного лица) дочь - не могу! Есть девушки лучше, одареннее ее".
Однажды афиши, расклеенные по городу, приглашали на творческие встречи с Меркурьевым. Но он неожиданно оказался в больнице с воспалением легких. И, конечно, концерты должны были отменить. Но наперекор всему Василий Васильевич настоял на том, чтобы "врачи вошли в положение зрителей" и "поняли душу артиста". И... два дня подряд шли творческие вечера народного артиста, но никто из зрителей не подозревал того, что он болен.
Он всегда был занят, всегда за кого-то хлопотал. То он помогал студентке быстрее устроить в круглосуточные ясли ребенка, чтобы дать ей возможность продолжать учебу в институте, то помогал актрисе, всю жизнь прожившей невдалеке от театра, в том, чтобы ее не переселяли в другой район города, то добивался, чтобы внезапно заболевшего молодого актера срочно положили на обследование.
Дом Меркурьевых никогда не пустовал. Там всегда были молодые и пожилые, деятели искусства и далекие от искусства люди. И всем было уютно, интересно, всем находилось доброе слово, совет, помощь. И каждый уносил в своем сердце любовь к такому простому и доброму человеку.
Еще один эпизод: мы стояли на Невском, определяя дальнейший наш путь. И вдруг около нас остановился троллейбус, распахнулись его двери, и мы увидели приветливое, улыбающееся лицо водителя, приглашающего Меркурьева войти в машину. И хотя мы еще окончательно не решили, куда нам было целесообразно идти, Меркурьев не мог разочаровать, огорчить водителя. Мы вошли в троллейбус и проехали остановку. Василий Васильевич поблагодарил водителя. И тот счастливый поехал дальше...
Игорь Олегович Горбачев
Я хочу рассказать о том, что значила для меня работа рядом и вместе с Василием Васильевичем Меркурьевым.
Это был интереснейший актер. Уникальность его состояла в том, что он умел быть неожиданным на сцене. Это заключалось, прежде всего, в том, что даже в тщательно отрепетированной и много раз сыгранной роли он мог вдруг предстать иным. Трудно было предугадать, какая интонация прозвучит в той или иной фразе, на чем артист сделает ударение, как обратится к партнеру по сцене. А Василий Васильевич всегда выстраивал роль так, как никому вообще и в голову не пришло бы. Например, там, где по ходу действия его герой должен был плакать, Меркурьев вдруг неожиданно начинал смеяться; где по всем признакам должен был волноваться, был спокоен или пытался иронизировать.
Все это поначалу могло показаться совершенно неожиданным и непонятным. Но когда роль была сыграна, и я начинал анализировать ее, исходя из логики поведения, логики созданного образа, когда виделось все в целом, начинал вдруг понимать, что игра Меркурьева и есть единственно верное исполнение.
Действие, поступок, оценка событий или персонажей у Меркурьева всегда были предельно четкими. Его исполнительское отношение к происходящему просто невозможно было не увидеть, не почувствовать. Этот редкий дар был дан Меркурьеву от природы, хотя, конечно, он существовал в нем не стихийно. Многое не только практически, но и теоретически было глубоко осмыслено им.
Еще одна черта, еще одна грань таланта Василия Васильевича - на редкость обостренное чувство юмора.
Как-то раз в дни предновогодних праздников мы с Василием Васильевичем чуть ли не на час опаздывали на концерт. Приехали в Таврический дворец, идем по многочисленным коридорам, торопимся. Меркурьев очень спешит, я едва поспеваю за ним. Нас встретил молодой человек, сообщил, что концерт подходит к концу, все, как могут, тянут время, чтобы мы успели выступить. И вот уже перед самым выходом на сцену нас встречает другой молодой человек, протягивает Василию Васильевичу руку и долго-долго представляется, перечисляя все свои звания, должности, степени. Меркурьев терпеливо выждал, пока тот все скажет о себе, сделал паузу, протянул руку и как-то совсем просто, даже застенчиво произнес: "Вася".
О Меркурьеве как комедийном артисте читатели хорошо знают по фильмам с его участием и многочисленным ролям в театре. С возрастом же в нем все больше стало проявляться трагедийное начало, и мы, партнеры Василия Васильевича по сцене, особенно хорошо чувствовали это. Остается сожалеть, что режиссеры часто используют в актерах только то, что, как говорится, лежит на поверхности, разрабатывают в основном лишь верхний пласт ценной породы, а в глубину не всегда могут или не хотят заглянуть. Не разглядели они и в Меркурьеве актера-трагика.
А в последние годы работы в театре он все чаще поражал всех тем, что обнаруживал новые и новые краски в выражении именно трагического в своих ролях. Подтверждением тому может служить его генерал медицинской службы Бурцев в спектакле "Пока бьется сердце" Д. Храбровицкого.
Сначала на зрителей обрушивался неистощимый поток юмора, вызывая у них смех и завоевывая все больше и больше симпатий к герою Меркурьева. Но постепенно начинала звучать драматическая нотка: оказалось, что он тяжело болен. Как тонко, с каким удивительным тактом и накалом драматизма артист проводил последнюю сцену! Бурцев - Меркурьев как бы извинялся перед окружающими, перед товарищами по работе и друзьями, что вынужден побеспокоить их своей болезнью, что приковывает к себе столько внимания, заставляет волноваться за свою судьбу. Интересна сцена перед смертью героя. Здесь уже другого рода оптимизм, совсем не тот, что был в начале спектакля. Бурцев прощается с дорогими ему людьми. Он не хочет, чтобы они видели его мучения, не хочет чувствовать к себе сострадания, а тем более жалости. Вот откуда его веселость. От этого драматизм сцены становился еще сильнее, еще глубже.
Уметь рассмешить зал, затем сделать паузу, заставить его задуматься, а иногда и заплакать - какое это счастье! Василий Васильевич Меркурьев обладал этим арсеналом в полной мере.
Редкая удача выпала тем, кто был партнером Меркурьева - ведь каждую минуту пребывания на сцене он творил. Чувство товарищества, умение импровизировать, искать неординарные решения делали его труд по-настоящему увлекательной, творческой, радостной работой, приносящей удовольствие и тем, кто был занят в спектакле, и, конечно же, зрителям, становившимся свидетелями рождения подлинного искусства.
ЭПИЛОГ
Все улыбаются, когда вспоминают Меркурьева. Все вспоминают его доброту, его юмор. А я смею утверждать, что юмор - далеко не главное его качество. Он иногда только чуть-чуть раскрывал створки и выпускал "бациллу" юмора. И этого хватало на всех. А в основном был он задумчивым и молчаливым, страдающим и вздыхающим. Он был одиноким. Не потому одиноким, что около него никого не было,- как раз людей около него было в избытке! А потому одиноким, что не мог никто охватить взглядом эту громадину, эту личность, а уж тем более - встать с ним рядом и это его одиночество разделить.
Как сложно писать о минутах его откровения - все эти отрывки из контекста не смогут быть поняты: "мысль изреченная есть ложь..." Ну как рассказать о таком моменте? Незадолго до смерти, осенью 1977, когда отец лежал в больнице, ему принесли журнал "Амери ка", в котором было опубликовано интервью с великим пианистом Артуром Рубинштейном. И вот, прихожу в больницу (а я только на сутки приехал в Ленинград), и отец сразу же говорит: "Я тебе сейчас почитаю..." Он надел очки, начал читать, но, когда он читал о том, что Рубинштейн не может простить себе, что он живет хорошо, а где-то умирают дети, что ему больно от того, что не сыграл Шестую сонату Прокофьева, слезы душили отца. Он помолчал и тихо промолвил: "А скольким бы людям я еще мог помочь..."
Прежде чем рассказать о том, как отец умирал (а смерть - едва ли не самый высокий акт человеческого бытия), я должен сказать, что в последние (самые последние) годы его работы в театре он, наконец, ощутил понимание. Как я уже писал, еще в 1963 году, когда Игорь Горбачев был просто хорошим актером Александринки, он сказал Меркурьеву: "Василий Васильевич, вам надо сыграть кедринского Рембрандта!" Но какой же длинный путь вел к этой роли! Меркурьев тогда же прочитал пьесу, говорил о постановке с Варпаховским, просил Вивьена. Но Вивьен остался глух к этому душевному крику своего великого ученика - "не видел" он Меркурьева в героических и трагических ролях. И только через 15 лет мечта Горбачева и Меркурьева почти что осуществилась. Почти что...
Судьба пощадила Меркурьева, - не дала умереть немощным. Он ушел в небытие практически прямо со сцены, под шквал оваций. Умирал Меркурьев грандиозно. Да, именно так. В отделении реанимации он лежал на высокой кровати, смотрел в потолок, и было видно, как лихорадочно он размышляет. О чем? Ведь он превосходно понимал, что умирает. Сознание его путалось - азот все активнее проникал в кровь, уремия наступала неумолимо. И вот в этом спутанном сознании он повторял:
- Позвони в театр (безошибочно называл номер телефона), узнай, почему Мольер идет третьим спектаклем и что там будет играть Катя.
Судьба младшей дочери его волновала бесконечно! За нас с Анной он был спокоен.
- Пойди в институт - там есть приказ, чтобы маме без меня дали русскую мастерскую...
И судьба мамы - его обожаемой жены Иришечки - волновала, ибо именно этот фронт был самым напряженным в многолетней борьбе.
А однажды поманил меня взглядом к себе поближе и тихо прошептал:
- Я хочу, чтобы ты жил долго.
Когда удивительный врач-реаниматолог Владимир Иванович Бессонов решился на риск и ввел Меркурьеву максимальное количество очень эффективного препарата - лазикса, вдруг появилась надежда, что отец вытянет! Он зажил, голос стал огромный, мысли, хотя и путаные,- но активные.
- Ириша! Какой я сегодня спектакль видел! Это потрясающе! - громыхал он на кровати (а в жизни он не был "громыхающим").- Надо собрать народ и обсудить!
И далее:
- Где моя Ириша? Я ее обожаю, это потрясающая женщина!
И подходила к нему седенькая, почти слепая старушка-жена, Ирина Мейерхольд, которая была младше его на год, но давно уже выглядела, как его мать. Он же так и не сделался стариком. И даже в самые последние часы, когда сознание совсем покидало его, он особо реагировал на окружающее - с юмором и добротой. Медицинские сестры, думая, что Меркурьев находится в глубокой коме, разговаривали излишне громко. И вдруг услышали, как больной проворчал фразу из старого анекдота:
- Тише, б..., полиция.
За два часа до конца к нему в палату пришел Игорь Горбачев. Он наклонился над ухом Меркурьева и сказал:
- Василий Васильевич! Третий звонок - ваш выход, Артист!
У отца приподнялись брови...
Сердце его остановилось в 13 часов 12 мая 1978 года.
Утром этого дня, когда я собирался в больницу, мне позвонил мой друг Александр Сергеевич Пономарев - руководитель московского детского хора "Весна". Он с хором приехал в Ленинград, и на 13 мая был назначен концерт в Большом зале Ленинградской филармонии. В этот же день из Москвы приехала съемочная группа кинофильма "Беспокойные люди" ("Супруги Орловы") во главе с Марком Семеновичем Донским - на 16 мая была назначена премьера фильма в Ленинградском доме кино (я там играл одну из центральных ролей). Вечером 13 мая в Большом зале филармонии притушили люстры, и А. С. Пономарев сказал: "Должен сообщить вам скорбную весть. Умер великий артист, всеми любимый человек, ленинградец, Василий Васильевич Меркурьев". В зале прозвучал единодушный вздох: "Ах!" Пономарев посвятил памяти Меркурьева исполнение "Магнифи ката" Монтеверди.
14 и 15 мая прошли в хлопотах, суете. Но находилось время, чтобы съездить к маме в больницу. Около нее все время были люди: тетя Галя, из Москвы примчалась референт Института глазных болезней Тамара Куделина (за год до этого маме профессор Краснов делал в своем институте операцию на глазах - там родители и подружились со всеми сотрудниками клиники). Не отходили от мамы Нина Васильевна Мамаева, Тамара Колесникова, Светлана Шейченко, прилетел из Омска и сразу примчался в больницу Женя Массалыга. Врачи категорически отказали маме в выписке или хотя бы в присутствии на похоронах. Многое помню, как в тумане. Но ярко помнится, как 14 мая я полдня провел с хором "Весна". Когда мы обедали в каком-то кафе, Пономарев попросил, чтобы именно я от имени хора сделал запись в книге благодарностей сотрудникам этого кафе. Помню, как ко мне подошла там то ли администратор, то ли буфетчица и сказала:
- Я поздравляю вас.
Я очень удивился:
- С чем же?
- С вашим мужеством и с такими друзьями.- И до бавила: - Для нас всех смерть Василия Васильевича все равно что потеря самого близкого человека. Но, как говорят на Руси, на миру и смерть красна.
16 мая с 10 часов утра был открыт доступ в Театр имени Пушкина. Народ шел несколько часов. Накануне я подобрал музыку из любимых отцом музыкальных произведений. Много там было музыки и, конечно же, "Элегия" Массне и "Сомнение" Глинки в исполнении Шаляпина. У папы всегда появлялись слезы на глазах, как только звучали в исполнении Шаляпина слова: "Уймитесь, волнения, страсти..."
И вот уже после трех часов прощания с Меркурь евым, когда у гроба стояли В. И. Стржель чик, В. П. Ко вель, А. Д. Папанов и, кажется, О. В. Басилашвили, зазвучал голос Шаляпина: "Уймитесь, волнения, страсти..."
Я неотрывно смотрел на лицо покойного отца и вдруг увидел, что по его щеке катится слеза.
- Анна, смотри! - сказал я сестре.
- Плачет! - ответила Анна.
- А он всегда плакал, когда Шаляпин пел это.
- Правда? - совершенно не удивляясь, а очень просто спросил Анатолий Дмитриевич Папанов.
Прошли шесть часов прощания. Упал тяжелый занавес Александринки. Гроб вынесли, обнесли вокруг театра, поставили в катафальный автобус, где уже сидели мои тетушки. Сели и мы с Анной. И тут я почувствовал, что вот-вот кто-то заплачет, и это, как цепная реакция, перейдет на всех - на меня в том числе. И я сказал:
- Ой, я анекдот вспомнил! Встречаются два могильщика. Один говорит другому: "Мы вчера так устали - баскетболиста хоронили, трехметровую яму рыли". А дру гой отвечает: "Что вы устали! Вот мы устали - народного артиста хоронили: шесть раз на "бис" откапывали!"
Кто-то мне тут же сказал:
- Как ты можешь! Это кощунство!
- Да бросьте вы ханжить! Папа был человек с юмором. Он сейчас бы посмеялся с нами! А почему мы должны плакать? Себя жалеть? Это для него оскорбительно. А его жалеть тем более нельзя - он прожил достойную жизнь. И дай Бог каждому так умереть, чтобы его вся страна провожала.
На Литераторских мостках Волкова кладбища процессию встретили четыре очень интеллигентных могильщика, в черных костюмах, в белых рубашках с галстуками. Около могилы я обратил внимание на то, что почти до середины яма была заполнена еловыми ветками.
- Это чтобы Василию Васильевичу мягче лежалось,- сказал могильщик.
У края могилы гроб открыли. Какая-то старушка, взглянув на покойного, сказала:
- Недоволен...
Когда гроб опустили в могилу, а холм покрылся венками, ко мне подошел бригадир могильщиков:
- Петр Васильевич, вы не обидитесь, если я попрошу вас заехать ко мне домой хотя бы на минутку: жена поминки приготовила.
Мы поехали. В комнате накрыт длинный стол. Сидят женщины в платочках, кто-то тихо суетится, накрывая последние приборы, вносят блины. На серванте - фотография Меркурьева, около нее рюмка, покрытая кусочком хлеба... Кто они, эти люди? В тот день я и не спросил, как их зовут, не запомнил, куда меня привезли. Хотел узнать, кто же они, эти люди. Хотел поблагодарить их. И когда этими своими мыслями поделился со своим товарищем - директором картины "Супруги Орловы" М. Айзенбергом, он мне сказал: "Тогда тебе придется познакомиться с тысячами семей во всем Советском Союзе. Ты что, думаешь, только в той семье поминали Меркурьева? Он же был родным для всех, и все оплакивают его, как самого близкого человека".
Этим же вечером в ленинградском Доме кино была премьера фильма "Супруги Орловы" и я, как участник, был на ней. Папа не простил бы мне, если бы я не был на своей премьере.
А спустя месяц, в июне 1978 года, мама полетела в Грозный, где состоялась официальная церемония вручения дипломов выпускникам чечено-ингушской мастерской - последним воспитанникам Василия Васильевича Меркурьева и Ирины Всеволодовны Мейерхольд.
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Именем Василия Васильевича Меркурьева не названа звезда ни в одном из созвездий галактики. И это хорошо. Это закономерно. Звезда - это что-то холодное и далекое. А Меркурьев был человеком теплым и очень близким. Для всех - близким. И память о нем должна быть не на географических или астрономических картах, а в душах живых людей. И если память эта будет передаваться по наследству, из души в душу, значит, он заслужил желаемого бессмертия. Но только так - никак иначе.
Я заметил, что когда по радио и телевидению рассказывают об искусстве 1940-1970-х годов, то упоминают многих актеров, перечисляют иногда десятки имен. И никогда не упоминают среди них Меркурьева. Иногда устраивают опросы: "Кто ваш любимый актер?" Звучат имена Смоктуновского, Черкасова, Симонова, Миронова, Леонова. И ни разу - Меркурьева. Что это такое? Неужели ни в чьей душе Меркурьев-актер не занял первого места? Один мой приятель предпринял подобную попытку: он спрашивал людей поколения 30-50-х годов об их предпочтениях среди актеров. Результат был тот же. Но когда он спрашивал: "А Меркурьев?" - респонденты, как один (!), отвечали: "А Мер курьев, разумеется, сам собой".
Я часто думаю о превратностях судьбы: с самого рождения мне суждено быть сначала сыном известнейшего, любимого всеми артиста Меркурьева, артиста, чье искусство поощряется правительством, с одной стороны, и внуком врага народа Мейерхольда, чьи заслуги вычеркивались из всех книг, чье имя не разрешалось упоминать ни в каких статьях, ни в каких научных работах. А если уж его не упоминать было нельзя, то перед произнесением его имени обязано было последовать как заклинание: "формалист, принесший огромный вред..." Целое поколение выросло, казалось бы, все должны были забыть, кто такой Мейерхольд. Но вот его реабилитировали. Медленно стали возвращать его имя в ряды деятелей театрального искусства. Потом наступили новые времена, когда имя Мейерхольда стало не просто можно вспоминать, но было даже выгодно рассказывать о знакомстве с ним. А потом наступил период, когда имя Мейерхольда стало звучать чуть ли не повсеместно. И уже даже люди, никогда и в театр не ходившие, при имени "Мейерхольд" уважительно приподнимаются.
Вспоминается роль Флора Федулыча Прибыткова в спектакле "Последняя жертва" по пьесе А. Н. Островского: сцена, когда Флор Федулович отказывается дать взаймы деньги молодой вдове, судьба которой ему далеко не безразлична.
Произнося текст длинной диалогической реплики, Меркурьев не только обращался к Юлии, но, скорее, убеждал себя в том, чтобы не проявить слабости и не бросить деньги на погибель самой же Юлии, горячо полюбившей ветреного, несамостоятельного человека, тоже жертву века. Желая скорее прекратить тягостный разговор, Флор Федулыч - Меркурьев проговаривал слова в быстром темпе. И если в его страстном речевом потоке зрители иногда могли не расслышать какое-то слово, то они всегда понимали главное - мысль и действие героя: в их сознании запечатлевалась последняя фраза, звучавшая с интонацией категорического отказа: "...А на мотовство да на пьянство разным аферистам у меня такой статьи расхода в моих книгах нет-с".
И сегодня, как живой, стоит перед глазами Флор Федулыч, и снова волнуют его слова, звучащие с неповторимой меркурьевской интонацией, которыми он заканчивает встречу с Юлией. Когда не в силах больше видеть унижение женщины, он уступает ее просьбе и дает деньги, а она в порыве благодарности целует его, Флор Федулыч - Меркурьев застывает на минуту, как бы желая продлить, запечатлеть это счастливое мгновение и неторопливо, осознавая, оценивая то, что произошло, говорит: "Этот поцелуй дорогого стоит! Это от души-с!" И вдруг он еще раз, с глубоким подтекстом, в котором слышится и тоска по искренней, бескорыстной любви, и готовность отдать жизнь за истинное чувство, повторяет на более высоком тоне, восклицая слова: "Дорогого стоит!"
И здесь были соблюдены законы перспективы: эти три короткие фразы звучали по-разному. В них была ярко, впечатляюще отражена динамика внутренней жизни "человека-роли".
Меркурьев - актер, соединивший в себе лучшие традиции русского театрального искусства и самый современный стиль игры, в совершенстве владел искусством перевоплощения. Вспомним его Мальволио ("Двенадца тая ночь") с танцующей, летящей на крыльях любви, неторопливой походкой, с отведенными назад, как крылья, руками, с повисающей в воздухе ногой, когда он спускается с лестницы. Еще миг - и он взлетит! Такому физическому состоянию и поведению героя соответствовал и характер речи: голос его тоже парил в небесах. "Она в меня влюбилась!" Эта фраза звучала на высоком, наполненном чудом любви тоне...
Но вот широким стремительным шагом входит в палату главный хирург Бороздин ("Летят журавли"), чтобы остановить истерику раненого бойца, получившего известие об измене невесты. Еще на ходу решительно звучат слова приказа: "Прекратить! Ты боец Красной Армии! Дезертировать?!" И тут же по-мужски, сурово произносятся ободряющие слова утешения: "Подумаешь! Такого красавца, настоящего героя на какую-то тыловую крысу променяла!.." И чтобы окончательно снять боль измены, Бороздин - Меркурьев заканчивает свой все более страстно звучащий монолог гневными словами: "Таким, как она, всеобщее наше мужское презрение! Нет им прощения!" С какой экспрессией, силой, с каким подлинным гражданским темпераментом и мужеством звучали эти слова!
А разве можно забыть Ивана Ивановича (в гоголевской "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"), которому до смерти захотелось иметь ружье, увиденное у соседа - Ивана Никифоровича! Вы буквально прикованы к лицу Ивана Ивановича - Меркурьева. По мимике Меркурьева видишь, как жестоко страдает его герой, как не хочет примириться с мыслью о необходимости отказаться от своей мечты. За мимикой, жизнью рук, тела, следует рождение слова - еще более выразительного, наполненного тончайшими красками живой речи.
Наделенный богатым, разнообразным юмором, Меркурьев не спекулировал им на сцене, не "выдавал юмор на-гора" ради того, чтобы сорвать аплодисменты. Поразителен один диалог с ним. В спектакле "Горячее сердце" А. Н. Островского Меркурьев играл роль Курослепова. В театр я шла, думая, что вдоволь посмеюсь, увидев Василия Васильевича в этой роли, так колоритно выписанной Островским. И каково же было мое удивление, когда я увидела на сцене страдающего человека, который не вызывал бурного смеха, а заставлял внимательно вглядываться в него, пытаясь понять: кто он, чем живет, что его тревожит или он уже к всему безразличен?..
После спектакля на вопрос, почему он так сдержанно играет Курослепова, не вызывая взрывов смеха в первой же сцене, как это делали другие актеры, Василий Васильевич удивленно воскликнул: "Что вы?! Как можно думать об этом? Ведь Курослепову очень плохо. Страшно! Жутко! Подумайте, бьет пятнадцать часов, валится небо! Он в аду!... Я еще не почувствовал до конца странную логику и мотивы его поведения. Вот когда полностью заживу его жизнью, его думами, желаниями, чувствами, тогда только у меня появятся более яркие краски восприятий, оценок, отношений, действий. И тогда-то, не разделяя мои поводы для волнений (они ведь действительно смешны), зритель и станет смеяться более откровенно и заразительно. Но к этому надо идти осторожно от спектакля к спектаклю. Боже упаси наврать!" Так говорил артист, играя не премьеру и не первые спектакли.
Не признавая на сцене суеты, Василий Васильевич часто удерживал своих учеников от чрезмерной хлопотливости: "Зачем так стараетесь, затрачиваетесь? Ведь вы - власть, в ваших руках сила,- говорил он исполнителю Градобоева в спектакле "Горячее сердце",- вы можете, нажав на курок, сделать "пиф-паф" - и нет того, кто вам противоречит. Не забывайте о том, что малыми средствами надо сказать многое. В этом искусство актера". Подчеркивая важность словесного взаимодействия, Меркурьев уточнял: "Дело не в словах. Слова родятся. Следите за партнером, воспринимайте его слова, мимику, жесты, малейшие изменения в интонациях и не торопитесь говорить, не оценив, не родив ответное действие. В процессе восприятия, общения, воздействия обязательно включайте натренированное биомеханическими упражнениями свое тело. Сначала реагирует тело, а за ним рождается слово. Не торопитесь его произносить, пока оно не созрело. Иначе будут преждевременные роды. Речь ваша будет бездейственна и невыразительна".
Уже после того как не стало Василия Васильевича, я прочла в журнале "Театр" такие слова: "Побывал на уроках Зинаиды Васильевны Савковой. Ее метод великолепен! Пожалел, что в мое время меня так не учили. Долго стеснялся, потом попросил ее со мной позаниматься речью"57. "Долго стеснялся, потом попросил ее со мной позаниматься речью",- отмечает в своей записной книжке народный артист СССР, профессор, лауреат Государственных премий!
Помнится, как, набирая очередной курс будущих актеров, он возмущался по поводу того, что один из кинорежиссеров настойчиво предлагал ему сняться в новом фильме: "Вы понимаете?! Я все равно не приму его дочь в свой класс. Она недостаточно одарена. Нет, я лучше не буду сниматься в его фильме". В другом случае он говорил: "Должны были сделать проезжую дорогу к даче. Теперь, наверное, не проложат. Я не возьму его (такого-то должностного лица) дочь - не могу! Есть девушки лучше, одареннее ее".
Однажды афиши, расклеенные по городу, приглашали на творческие встречи с Меркурьевым. Но он неожиданно оказался в больнице с воспалением легких. И, конечно, концерты должны были отменить. Но наперекор всему Василий Васильевич настоял на том, чтобы "врачи вошли в положение зрителей" и "поняли душу артиста". И... два дня подряд шли творческие вечера народного артиста, но никто из зрителей не подозревал того, что он болен.
Он всегда был занят, всегда за кого-то хлопотал. То он помогал студентке быстрее устроить в круглосуточные ясли ребенка, чтобы дать ей возможность продолжать учебу в институте, то помогал актрисе, всю жизнь прожившей невдалеке от театра, в том, чтобы ее не переселяли в другой район города, то добивался, чтобы внезапно заболевшего молодого актера срочно положили на обследование.
Дом Меркурьевых никогда не пустовал. Там всегда были молодые и пожилые, деятели искусства и далекие от искусства люди. И всем было уютно, интересно, всем находилось доброе слово, совет, помощь. И каждый уносил в своем сердце любовь к такому простому и доброму человеку.
Еще один эпизод: мы стояли на Невском, определяя дальнейший наш путь. И вдруг около нас остановился троллейбус, распахнулись его двери, и мы увидели приветливое, улыбающееся лицо водителя, приглашающего Меркурьева войти в машину. И хотя мы еще окончательно не решили, куда нам было целесообразно идти, Меркурьев не мог разочаровать, огорчить водителя. Мы вошли в троллейбус и проехали остановку. Василий Васильевич поблагодарил водителя. И тот счастливый поехал дальше...
Игорь Олегович Горбачев
Я хочу рассказать о том, что значила для меня работа рядом и вместе с Василием Васильевичем Меркурьевым.
Это был интереснейший актер. Уникальность его состояла в том, что он умел быть неожиданным на сцене. Это заключалось, прежде всего, в том, что даже в тщательно отрепетированной и много раз сыгранной роли он мог вдруг предстать иным. Трудно было предугадать, какая интонация прозвучит в той или иной фразе, на чем артист сделает ударение, как обратится к партнеру по сцене. А Василий Васильевич всегда выстраивал роль так, как никому вообще и в голову не пришло бы. Например, там, где по ходу действия его герой должен был плакать, Меркурьев вдруг неожиданно начинал смеяться; где по всем признакам должен был волноваться, был спокоен или пытался иронизировать.
Все это поначалу могло показаться совершенно неожиданным и непонятным. Но когда роль была сыграна, и я начинал анализировать ее, исходя из логики поведения, логики созданного образа, когда виделось все в целом, начинал вдруг понимать, что игра Меркурьева и есть единственно верное исполнение.
Действие, поступок, оценка событий или персонажей у Меркурьева всегда были предельно четкими. Его исполнительское отношение к происходящему просто невозможно было не увидеть, не почувствовать. Этот редкий дар был дан Меркурьеву от природы, хотя, конечно, он существовал в нем не стихийно. Многое не только практически, но и теоретически было глубоко осмыслено им.
Еще одна черта, еще одна грань таланта Василия Васильевича - на редкость обостренное чувство юмора.
Как-то раз в дни предновогодних праздников мы с Василием Васильевичем чуть ли не на час опаздывали на концерт. Приехали в Таврический дворец, идем по многочисленным коридорам, торопимся. Меркурьев очень спешит, я едва поспеваю за ним. Нас встретил молодой человек, сообщил, что концерт подходит к концу, все, как могут, тянут время, чтобы мы успели выступить. И вот уже перед самым выходом на сцену нас встречает другой молодой человек, протягивает Василию Васильевичу руку и долго-долго представляется, перечисляя все свои звания, должности, степени. Меркурьев терпеливо выждал, пока тот все скажет о себе, сделал паузу, протянул руку и как-то совсем просто, даже застенчиво произнес: "Вася".
О Меркурьеве как комедийном артисте читатели хорошо знают по фильмам с его участием и многочисленным ролям в театре. С возрастом же в нем все больше стало проявляться трагедийное начало, и мы, партнеры Василия Васильевича по сцене, особенно хорошо чувствовали это. Остается сожалеть, что режиссеры часто используют в актерах только то, что, как говорится, лежит на поверхности, разрабатывают в основном лишь верхний пласт ценной породы, а в глубину не всегда могут или не хотят заглянуть. Не разглядели они и в Меркурьеве актера-трагика.
А в последние годы работы в театре он все чаще поражал всех тем, что обнаруживал новые и новые краски в выражении именно трагического в своих ролях. Подтверждением тому может служить его генерал медицинской службы Бурцев в спектакле "Пока бьется сердце" Д. Храбровицкого.
Сначала на зрителей обрушивался неистощимый поток юмора, вызывая у них смех и завоевывая все больше и больше симпатий к герою Меркурьева. Но постепенно начинала звучать драматическая нотка: оказалось, что он тяжело болен. Как тонко, с каким удивительным тактом и накалом драматизма артист проводил последнюю сцену! Бурцев - Меркурьев как бы извинялся перед окружающими, перед товарищами по работе и друзьями, что вынужден побеспокоить их своей болезнью, что приковывает к себе столько внимания, заставляет волноваться за свою судьбу. Интересна сцена перед смертью героя. Здесь уже другого рода оптимизм, совсем не тот, что был в начале спектакля. Бурцев прощается с дорогими ему людьми. Он не хочет, чтобы они видели его мучения, не хочет чувствовать к себе сострадания, а тем более жалости. Вот откуда его веселость. От этого драматизм сцены становился еще сильнее, еще глубже.
Уметь рассмешить зал, затем сделать паузу, заставить его задуматься, а иногда и заплакать - какое это счастье! Василий Васильевич Меркурьев обладал этим арсеналом в полной мере.
Редкая удача выпала тем, кто был партнером Меркурьева - ведь каждую минуту пребывания на сцене он творил. Чувство товарищества, умение импровизировать, искать неординарные решения делали его труд по-настоящему увлекательной, творческой, радостной работой, приносящей удовольствие и тем, кто был занят в спектакле, и, конечно же, зрителям, становившимся свидетелями рождения подлинного искусства.
ЭПИЛОГ
Все улыбаются, когда вспоминают Меркурьева. Все вспоминают его доброту, его юмор. А я смею утверждать, что юмор - далеко не главное его качество. Он иногда только чуть-чуть раскрывал створки и выпускал "бациллу" юмора. И этого хватало на всех. А в основном был он задумчивым и молчаливым, страдающим и вздыхающим. Он был одиноким. Не потому одиноким, что около него никого не было,- как раз людей около него было в избытке! А потому одиноким, что не мог никто охватить взглядом эту громадину, эту личность, а уж тем более - встать с ним рядом и это его одиночество разделить.
Как сложно писать о минутах его откровения - все эти отрывки из контекста не смогут быть поняты: "мысль изреченная есть ложь..." Ну как рассказать о таком моменте? Незадолго до смерти, осенью 1977, когда отец лежал в больнице, ему принесли журнал "Амери ка", в котором было опубликовано интервью с великим пианистом Артуром Рубинштейном. И вот, прихожу в больницу (а я только на сутки приехал в Ленинград), и отец сразу же говорит: "Я тебе сейчас почитаю..." Он надел очки, начал читать, но, когда он читал о том, что Рубинштейн не может простить себе, что он живет хорошо, а где-то умирают дети, что ему больно от того, что не сыграл Шестую сонату Прокофьева, слезы душили отца. Он помолчал и тихо промолвил: "А скольким бы людям я еще мог помочь..."
Прежде чем рассказать о том, как отец умирал (а смерть - едва ли не самый высокий акт человеческого бытия), я должен сказать, что в последние (самые последние) годы его работы в театре он, наконец, ощутил понимание. Как я уже писал, еще в 1963 году, когда Игорь Горбачев был просто хорошим актером Александринки, он сказал Меркурьеву: "Василий Васильевич, вам надо сыграть кедринского Рембрандта!" Но какой же длинный путь вел к этой роли! Меркурьев тогда же прочитал пьесу, говорил о постановке с Варпаховским, просил Вивьена. Но Вивьен остался глух к этому душевному крику своего великого ученика - "не видел" он Меркурьева в героических и трагических ролях. И только через 15 лет мечта Горбачева и Меркурьева почти что осуществилась. Почти что...
Судьба пощадила Меркурьева, - не дала умереть немощным. Он ушел в небытие практически прямо со сцены, под шквал оваций. Умирал Меркурьев грандиозно. Да, именно так. В отделении реанимации он лежал на высокой кровати, смотрел в потолок, и было видно, как лихорадочно он размышляет. О чем? Ведь он превосходно понимал, что умирает. Сознание его путалось - азот все активнее проникал в кровь, уремия наступала неумолимо. И вот в этом спутанном сознании он повторял:
- Позвони в театр (безошибочно называл номер телефона), узнай, почему Мольер идет третьим спектаклем и что там будет играть Катя.
Судьба младшей дочери его волновала бесконечно! За нас с Анной он был спокоен.
- Пойди в институт - там есть приказ, чтобы маме без меня дали русскую мастерскую...
И судьба мамы - его обожаемой жены Иришечки - волновала, ибо именно этот фронт был самым напряженным в многолетней борьбе.
А однажды поманил меня взглядом к себе поближе и тихо прошептал:
- Я хочу, чтобы ты жил долго.
Когда удивительный врач-реаниматолог Владимир Иванович Бессонов решился на риск и ввел Меркурьеву максимальное количество очень эффективного препарата - лазикса, вдруг появилась надежда, что отец вытянет! Он зажил, голос стал огромный, мысли, хотя и путаные,- но активные.
- Ириша! Какой я сегодня спектакль видел! Это потрясающе! - громыхал он на кровати (а в жизни он не был "громыхающим").- Надо собрать народ и обсудить!
И далее:
- Где моя Ириша? Я ее обожаю, это потрясающая женщина!
И подходила к нему седенькая, почти слепая старушка-жена, Ирина Мейерхольд, которая была младше его на год, но давно уже выглядела, как его мать. Он же так и не сделался стариком. И даже в самые последние часы, когда сознание совсем покидало его, он особо реагировал на окружающее - с юмором и добротой. Медицинские сестры, думая, что Меркурьев находится в глубокой коме, разговаривали излишне громко. И вдруг услышали, как больной проворчал фразу из старого анекдота:
- Тише, б..., полиция.
За два часа до конца к нему в палату пришел Игорь Горбачев. Он наклонился над ухом Меркурьева и сказал:
- Василий Васильевич! Третий звонок - ваш выход, Артист!
У отца приподнялись брови...
Сердце его остановилось в 13 часов 12 мая 1978 года.
Утром этого дня, когда я собирался в больницу, мне позвонил мой друг Александр Сергеевич Пономарев - руководитель московского детского хора "Весна". Он с хором приехал в Ленинград, и на 13 мая был назначен концерт в Большом зале Ленинградской филармонии. В этот же день из Москвы приехала съемочная группа кинофильма "Беспокойные люди" ("Супруги Орловы") во главе с Марком Семеновичем Донским - на 16 мая была назначена премьера фильма в Ленинградском доме кино (я там играл одну из центральных ролей). Вечером 13 мая в Большом зале филармонии притушили люстры, и А. С. Пономарев сказал: "Должен сообщить вам скорбную весть. Умер великий артист, всеми любимый человек, ленинградец, Василий Васильевич Меркурьев". В зале прозвучал единодушный вздох: "Ах!" Пономарев посвятил памяти Меркурьева исполнение "Магнифи ката" Монтеверди.
14 и 15 мая прошли в хлопотах, суете. Но находилось время, чтобы съездить к маме в больницу. Около нее все время были люди: тетя Галя, из Москвы примчалась референт Института глазных болезней Тамара Куделина (за год до этого маме профессор Краснов делал в своем институте операцию на глазах - там родители и подружились со всеми сотрудниками клиники). Не отходили от мамы Нина Васильевна Мамаева, Тамара Колесникова, Светлана Шейченко, прилетел из Омска и сразу примчался в больницу Женя Массалыга. Врачи категорически отказали маме в выписке или хотя бы в присутствии на похоронах. Многое помню, как в тумане. Но ярко помнится, как 14 мая я полдня провел с хором "Весна". Когда мы обедали в каком-то кафе, Пономарев попросил, чтобы именно я от имени хора сделал запись в книге благодарностей сотрудникам этого кафе. Помню, как ко мне подошла там то ли администратор, то ли буфетчица и сказала:
- Я поздравляю вас.
Я очень удивился:
- С чем же?
- С вашим мужеством и с такими друзьями.- И до бавила: - Для нас всех смерть Василия Васильевича все равно что потеря самого близкого человека. Но, как говорят на Руси, на миру и смерть красна.
16 мая с 10 часов утра был открыт доступ в Театр имени Пушкина. Народ шел несколько часов. Накануне я подобрал музыку из любимых отцом музыкальных произведений. Много там было музыки и, конечно же, "Элегия" Массне и "Сомнение" Глинки в исполнении Шаляпина. У папы всегда появлялись слезы на глазах, как только звучали в исполнении Шаляпина слова: "Уймитесь, волнения, страсти..."
И вот уже после трех часов прощания с Меркурь евым, когда у гроба стояли В. И. Стржель чик, В. П. Ко вель, А. Д. Папанов и, кажется, О. В. Басилашвили, зазвучал голос Шаляпина: "Уймитесь, волнения, страсти..."
Я неотрывно смотрел на лицо покойного отца и вдруг увидел, что по его щеке катится слеза.
- Анна, смотри! - сказал я сестре.
- Плачет! - ответила Анна.
- А он всегда плакал, когда Шаляпин пел это.
- Правда? - совершенно не удивляясь, а очень просто спросил Анатолий Дмитриевич Папанов.
Прошли шесть часов прощания. Упал тяжелый занавес Александринки. Гроб вынесли, обнесли вокруг театра, поставили в катафальный автобус, где уже сидели мои тетушки. Сели и мы с Анной. И тут я почувствовал, что вот-вот кто-то заплачет, и это, как цепная реакция, перейдет на всех - на меня в том числе. И я сказал:
- Ой, я анекдот вспомнил! Встречаются два могильщика. Один говорит другому: "Мы вчера так устали - баскетболиста хоронили, трехметровую яму рыли". А дру гой отвечает: "Что вы устали! Вот мы устали - народного артиста хоронили: шесть раз на "бис" откапывали!"
Кто-то мне тут же сказал:
- Как ты можешь! Это кощунство!
- Да бросьте вы ханжить! Папа был человек с юмором. Он сейчас бы посмеялся с нами! А почему мы должны плакать? Себя жалеть? Это для него оскорбительно. А его жалеть тем более нельзя - он прожил достойную жизнь. И дай Бог каждому так умереть, чтобы его вся страна провожала.
На Литераторских мостках Волкова кладбища процессию встретили четыре очень интеллигентных могильщика, в черных костюмах, в белых рубашках с галстуками. Около могилы я обратил внимание на то, что почти до середины яма была заполнена еловыми ветками.
- Это чтобы Василию Васильевичу мягче лежалось,- сказал могильщик.
У края могилы гроб открыли. Какая-то старушка, взглянув на покойного, сказала:
- Недоволен...
Когда гроб опустили в могилу, а холм покрылся венками, ко мне подошел бригадир могильщиков:
- Петр Васильевич, вы не обидитесь, если я попрошу вас заехать ко мне домой хотя бы на минутку: жена поминки приготовила.
Мы поехали. В комнате накрыт длинный стол. Сидят женщины в платочках, кто-то тихо суетится, накрывая последние приборы, вносят блины. На серванте - фотография Меркурьева, около нее рюмка, покрытая кусочком хлеба... Кто они, эти люди? В тот день я и не спросил, как их зовут, не запомнил, куда меня привезли. Хотел узнать, кто же они, эти люди. Хотел поблагодарить их. И когда этими своими мыслями поделился со своим товарищем - директором картины "Супруги Орловы" М. Айзенбергом, он мне сказал: "Тогда тебе придется познакомиться с тысячами семей во всем Советском Союзе. Ты что, думаешь, только в той семье поминали Меркурьева? Он же был родным для всех, и все оплакивают его, как самого близкого человека".
Этим же вечером в ленинградском Доме кино была премьера фильма "Супруги Орловы" и я, как участник, был на ней. Папа не простил бы мне, если бы я не был на своей премьере.
А спустя месяц, в июне 1978 года, мама полетела в Грозный, где состоялась официальная церемония вручения дипломов выпускникам чечено-ингушской мастерской - последним воспитанникам Василия Васильевича Меркурьева и Ирины Всеволодовны Мейерхольд.
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Именем Василия Васильевича Меркурьева не названа звезда ни в одном из созвездий галактики. И это хорошо. Это закономерно. Звезда - это что-то холодное и далекое. А Меркурьев был человеком теплым и очень близким. Для всех - близким. И память о нем должна быть не на географических или астрономических картах, а в душах живых людей. И если память эта будет передаваться по наследству, из души в душу, значит, он заслужил желаемого бессмертия. Но только так - никак иначе.
Я заметил, что когда по радио и телевидению рассказывают об искусстве 1940-1970-х годов, то упоминают многих актеров, перечисляют иногда десятки имен. И никогда не упоминают среди них Меркурьева. Иногда устраивают опросы: "Кто ваш любимый актер?" Звучат имена Смоктуновского, Черкасова, Симонова, Миронова, Леонова. И ни разу - Меркурьева. Что это такое? Неужели ни в чьей душе Меркурьев-актер не занял первого места? Один мой приятель предпринял подобную попытку: он спрашивал людей поколения 30-50-х годов об их предпочтениях среди актеров. Результат был тот же. Но когда он спрашивал: "А Меркурьев?" - респонденты, как один (!), отвечали: "А Мер курьев, разумеется, сам собой".
Я часто думаю о превратностях судьбы: с самого рождения мне суждено быть сначала сыном известнейшего, любимого всеми артиста Меркурьева, артиста, чье искусство поощряется правительством, с одной стороны, и внуком врага народа Мейерхольда, чьи заслуги вычеркивались из всех книг, чье имя не разрешалось упоминать ни в каких статьях, ни в каких научных работах. А если уж его не упоминать было нельзя, то перед произнесением его имени обязано было последовать как заклинание: "формалист, принесший огромный вред..." Целое поколение выросло, казалось бы, все должны были забыть, кто такой Мейерхольд. Но вот его реабилитировали. Медленно стали возвращать его имя в ряды деятелей театрального искусства. Потом наступили новые времена, когда имя Мейерхольда стало не просто можно вспоминать, но было даже выгодно рассказывать о знакомстве с ним. А потом наступил период, когда имя Мейерхольда стало звучать чуть ли не повсеместно. И уже даже люди, никогда и в театр не ходившие, при имени "Мейерхольд" уважительно приподнимаются.