Страница:
Адамс. Итак, начнем с самого начала. 12 июня вы сообщили Лорримеру, что в разработке проекта «Логос» пройден решающий этап: дельфин Иван перешел от слова к фразе. Тогда же вы нам доложили, что два ваших сотрудника, Майкл Джилкрист и Элизабет Доусон, подали заявления об уходе, и вы удовлетворили их просьбы. И здесь, позвольте вам заметить, вы допустили ошибку.
Севилла. Удовлетворив их просьбу?
Адамс. Да.
Севилла. Не вижу, в чем моя ошибка. Контракт дает мне право принимать и увольнять сотрудников по моему усмотрению.
Адамс. Да, но, видите ли, важно учитывать сам дух контракта, а не те или иные отдельные его параграфы. Контракт — в первую очередь — делает вас ответственным за секретность проекта. Если бы вы поставили нас в известность о заявлениях до того, как согласились на их уход из лаборатории, то мы смогли бы организовать систему наблюдения за обоими уволившимися.
Севилла. Я в отчаянии. Я не подумал об этом. Вы подозреваете, что один из них передал информацию?
Адамс. Мы подозреваем всех.
Севилла. Вы хотите сказать, всех моих сотрудников?
Адамс. Всех тех, кто так или иначе осведомлен об успехах проекта «Логос».
Севилла. В том числе и меня?
Адамс. В определенной мере — да.
Севилла. Вы шутите.
Адамс. Нисколько.
Севилла. Я… Признаться, этого я никак не ожидал.
Адамс. Сядьте, прошу вас. Я хотел бы, чтобы вы поняли, мой долг — подозревать вас, какова бы ни была моя личная симпатия к вам.
Севилла. К черту вашу… Адамс, все это попросту гнусно! У меня нет слов, чтобы определить эту…
Адамс. Я удручен, что вы так реагируете на это. Вы обещали отвечать на мои вопросы, но, если вы слишком взволнованы, мы можем отложить нашу беседу до завтра.
Севилла. Ни в коем случае. Лучше кончить с этим сразу.
Адамс. Ну что ж. раз вы этого хотите, я перестану ходить вокруг да около. Давайте снова обратимся к фактам: имела место утечка информации о проекте «Логос». Вопрос первый: способствовали ли вы, прямо или косвенно, этому?
Севилла. Что за дурацкий вопрос!
Адамс. Обращаю ваше внимание на то, что вы на него не ответили.
Севилла. Мой ответ — нет, нет и нет14.
Адамс. Сядьте, прошу вас, и поверьте, что я чувствую себя крайне неловко, задав вам подобный вопрос. Но задавать такие вопросы — моя профессия. Видите ли, странная штука жизнь: в университете я мечтал стать знаменитым психологом, а не сидеть в кабинете, задавая неприятные вопросы великому ученому. Вы разрешите мне продолжать?
Севилла. Конечно. Извините, что я сорвался. И я попрошу вас об одном одолжении.
Адамс. Каком?
Севилла. Перестаньте постукивать по столу лезвием разрезного ножа.
Адамс. Извините, у меня это старая привычка. Однако, если это вас раздражает, я перестану. Вот, перестал. Итак, продолжим?
Севилла. Пожалуйста.
Адамс. Мне хотелось бы получить более точный ответ на мой вопрос. Я вас спросил: способствовали ли вы, прямо или косвенно, утечке информации?
Севилла. Нет, ни прямо, ни косвенно.
Адамс. Быть может, отрицая ваше косвенное участие, вы несколько поторопились с ответом?
Севилла. Не понимаю.
Адамс. Предположим, что русским передал информацию один из уволившихся. Разве нельзя сказать, что, отпустив их на все четыре стороны, прежде чем мы смогли организовать за ними наблюдение, вы тем самым косвенно содействовали предательству?
Севилла. Надо обладать большой недобросовестностью, чтобы утверждать подобное.
Адамс. Почему?
Севилла. Потому что это бы значило делать соучастником преступления того, кто всего-навсего допустил оплошность.
Адамс. Вы хотите сказать, что, действуя таким образом, не намеревались укрывать уволившихся от вашего наблюдения.
Севилла. Совершенно верно.
Адамс. Тут я должен вам возразить. Возьмем, к примеру, Майкла Джилкриста. 29 мая в разговоре с товарищами в столовой лаборатории он критикует нашу политику во Вьетнаме. Вы в своем кабинете подслушиваете разговор, тотчас же снимаете трубку, вызываете его и уводите прогуляться по дороге. Зачем?
Севилла. Чтобы поговорить с ним.
Адамс. Почему же на дороге? Почему не в вашем кабинете?
Севилла. Мне совсем не хотелось, чтобы этот разговор был записан на пленку.
Адамс. Почему?
Севилла. Я опасался быть скомпрометированным суждениями Майкла, поскольку я же взял его на работу. Я хотел его предупредить частным образом…
Адамс. До того, как наши службы займутся им?
Севилла. Да, примерно так.
Адамс. Если не считать мисс Лафёй, то я, думается, не ошибусь, сказав, что Майкл Джилкрист был вашим любимым сотрудником.
Севилла. Не ошибетесь. Меня очень огорчил его уход.
Адамс. Вернемся к вашему разговору с ним на дороге: мне не совсем ясно, почему вы пытались скрыть его от нашего наблюдения.
Севилла. Я вам только что это объяснил. Я боялся, что меня скомпрометируют суждения Майкла.
Адамс. Понятно, так по крайней мере вы ему сказали, чтобы вырвать у него обещание молчать. На самом деле вами двигало совершенно иное побуждение. Вовсе не себя вы старались защитить, а Майкла.
Севилла. О, не знаю. Может быть. Я об этом не думал.
Адамс. Вы — человек очень умный, однако я не уверен, отдаете ли вы себе отчет в том, какое значение имеет ваш ответ. Вы признались, что помогали политически неблагонадежному человеку, пытаясь скрыть от нас его взгляды.
Севилла. Признался! Мне не в чем признаваться! Вы забываете, что во время этого разговора я не мог знать, что Майкл настолько увлечен своими взглядами, чтобы это привело его к уходу из лаборатории.
Адамс. Тем более вам следовало бы предоставить нам удить об этом.
Севилла. Все это, позвольте мне вам об этом сказать, крайне неприятно. Похоже, вы меня обвиняете, с меня хватит.
Адамс. Сядьте, прошу вас, я просто в отчаянии. Поверьте, я предпочел бы беседовать с вами о дельфинологии. Это было бы захватывающе интересно. Знаете, на мой взгляд, вы, впервые осуществив межвидовую коммуникацию, продвинули науку далеко вперед. Запись ваших последних бесед с Фа, которую вы нам передали, вызвала восторг Лорримера.
Севилла. С тех пор Фа добился большего.
Адамс. Неужели? Мне, однако, кажется, что с 12 июня — ведь именно 12 июня Фа перешел от слова к фразе? — за полгода он и так сделал колоссальные успехи в лексике, синтаксисе, произношении. А согласно вашему последнему докладу Би тоже начала заниматься английским.
Севилла. Би его догнала.
Адамс. Невероятно! И вы говорите, что с тех пор Фа добился большего? Я сгораю от любопытства. В конце концов я поверю, что вы научили его читать.
Севилла. Во всяком случае, учу.
Адамс. Потрясающе! Я понимаю, для вас большое несчастье, что нельзя предать гласности эти великолепные достижения. В один день вы стали бы самым знаменитым человеком Соединенных Штатов.
Севилла. Я никогда не искал известности.
Адамс. Да, знаю. Кстати, мне хотелось бы узнать ваше мнение об одном ученом, чьи работы очень близки к вашим, — Эдварде Е.Лоренсене.
Севилла. Лоренсен — отличный исследователь.
Адамс. Меня интересует ваше личное конфиденциальное мнение.
Севилла. Я вам его высказал. Лоренсен — отличный исследователь.
Адамс. Но?
Севилла. Без «но».
Адамс. Вы отдаете ему должное, но в вашем голосе нет теплоты. Следовательно, у вас есть какая-то оговорка, а как раз она меня и интересует. Послушайте, вы бы мне действительно оказали услугу, проявив ко мне больше доверия. Вы понимаете, конечно, что все сказанное останется между нами.
Севилла. Никакой оговорки у меня нет. Дело лишь в том, что Лоренсен исследователь одного типа, а я — другого.
Адамс. Итак, к какому же типу принадлежит Лоренсен?
Севилла. Как вам сказать? Он ужаснулся бы, узнав, как я обошелся с Фа.
Адамс. Скажем так, что у него склад ума более традиционный, а у вас — более художественный.
Севилла. О, мне но нравится это слово — «художественный». В науке Лоренсен страшно боится скандала, если вы понимаете, что я имею в виду.
Адамс. Да, благодарю вас, понимаю. Все это представляет самый жгучий интерес, и после этого мне совсем неловко возвращаться к этим неприятным вопросам.
Севилла. Если я правильно понял, вы мне предоставили маленькую передышку.
Адамс. Меня восхищает ваше чувство юмора.
Севилла. Ну что ж, тогда мы квиты: меня восхищает ваше умение обрабатывать своих ближних.
Адамс. По-моему, вы говорите об этом с некоторой горечью.
Севилла. Вам она не кажется естественной?
Адамс. Откровенно говоря, кажется. Однако продолжим. Несмотря на препятствие, которое вы воздвигли перед нами, нам удалось вновь установить контакт с Майклом Джилкрнстом и Элизабет Доусон, и сейчас я рад вам сообщить, что они в наших руках.
Севилла. Они в тюрьме?
Адамс. Я не сказал, что в тюрьме. Я сказал, что они в наших руках или, точнее, в руках людей, которые нам первым дадут возможность их допросить.
Севилла. Секретный допрос без защитника — это смахивает на инквизицию.
Адамс. Помилуйте, профессор! Не будьте таким резким. Мы живем в стране, где пытки, аресты родственников и пуля в затылок — методы недопустимые.
Севилла. Надеюсь.
Адамс. Вернемся к нашим пленникам. Наверное, самое время сказать вам, что мы действительно знаем, кто передал русским информацию. Это не Майкл Джилкрист, как мы сначала думали, а Элизабет Доусон.
Севилла. Лизбет!.. Но почему она это сделала?
Адамс. Почему она это сделала? В этом вся загвоздка. (Пауза). Что касается ее, то она утверждает, будто действовала по вашему указанию.
Севилла. Гнусная клевета!
Адамс. Вы можете нам это доказать?
Севилла. Как, по-вашему, я могу доказать свою невиновность? Я невиновен, вот и все. (Пауза). Мои отношения с Лизбет стали невыносимыми, вам это известно. Впрочем, у вас в руках стенограммы всех моих разговоров с нею.
Адамс. Нам известны разговоры, которые имели место в лаборатории. Но мы ничего не знаем о беседах, которые вы могли вести с ней в дороге или в неприступном бунгало.
Севилла. Мистер Адамс, вы ставите меня в крайне неловкое положение, упомянув это бунгало. К интересующему нас делу оно не имеет никакого отношения. Вам должно быть хорошо известно, что я приводил туда только одного человека.
Адамс. Тот факт, что вы выбрали для отдыха именно это бунгало, мы расцениваем как вашу вторую попытку уйти от нашего наблюдения.
Севилла. Послушайте, вы все-таки человек. Вы должны понимать: в моей жизни есть нечто, что я не намерен отдавать на растерзание…
Адамс. Полицейским ищейкам. Договаривайте, ваши слова меня не обижают. Вернемся к Элизабет Доусон. Она утверждает, что ваши ссоры на самом деле были только маскировкой и что внезапный уход позволил ей улизнуть, избежав слежки. И действительно, покинув вас, она пробралась в Канаду, где согласно вашим инструкциям сразу же установила контакт с советским посольством.
Севилла. Это… Это какая-то чудовищная клевета. И больше того — глупость! Какая у меня могла быть причина?..
Адамс. По словам Лизбет, вы были недовольны секретностью, окружавшей ваши работы, и хотели, организовав утечку информации, принудить нас их опубликовать.
Севилла. Чтобы я из тщеславия предал свою страну! Вы верите этому?
Адамс. Я не верю, но у вас могли быть и другие причины. Например, вы могли быть не согласны правительством Соединенных Штатов по поводу войны во Вьетнаме.
Севилла. Но ведь я согласен!
Адамс. Вы уверены в этом?
Севилла. Абсолютно.
Адамс. Извините, но я вам возражу вашими собственными словами. В разгар пропаганды буддистов Среднего Вьетнама против Ки вы сказали: «Если сами буддисты больше не хотят нас, нам уж не остается ничего другого, как уйти».
Севилла.. Я это сказал? Где? Когда? Кому?
Адамс. Не помню точно, при каких обстоятельствах. Но вы это сказали. Где-то это записано.
Севилла. Жаль, что на этот раз ваша память менее точна, так как, со своей стороны, я об этом абсолютно ничего не помню.
Адамс. Поверьте мне на слово.
Севилла. Ладно. И что же дальше? Ведь я только повторил фразу из газеты. В действительности вам известна моя позиция: я считаю, что мне незачем заниматься вопросами внешней политики, потому что, по моему мнению, только президенту известно подлинное положение дел. Только один он может решать эти проблемы, потому что один он знает их истинные предпосылки. Вот моя точка зрения.
Адамс. Вы прямо-таки воплощение здравого смысла. И раз вы так откровенны, я, в свою очередь, тоже буду откровенен.
Севилла. Когда шеф службы безопасности говорит мне, это будет откровенен, я начинаю относиться к нему с недоверием.
Адамс. Вы не правы. Вот мое признание. Я не придаю никакого значения разоблачениям Элизабет Доусон в отношении вас.
Севилла. И это говорите мне вы!
Адамс. Когда через несколько часов после ареста я ее увидел, она буквально набросилась на меня, так она торопилась во всем признаться и скомпрометировать вас. Диагноз ясен: она сумасшедшая. Она единственно с целью навредить вам совершила акт чистого безумия, все последствия которого она не взвесила даже для самой себя.
Севилла. Об атом вы могли бы сказать мне раньше, вместо того чтобы битый час поджаривать меня на медленном огне.
Адамс. Пожалуйста, простите, но на это у меня были свои причины.
Севилла. У вас были свои причины для того, чтобы играть со мной в кошки-мышки?
Адамс. Да, были.
Севилла. И чтобы допрашивать меня как преступника?
Адамс. Вы не преступник, но, позвольте заметить, человек весьма неосторожный. Без всякого сомнения, огромная доля ответственности за все, что произошло, лежит на вас. Повторю еще раз: вы могли бы помешать утечке информации, если бы вы так быстро не согласились отпустить эту девушку. Думаю, что мы вам предложим новый контракт, в соответствии с которым вы предоставите нам большую свободу в вопросах приема и увольнения ваших сотрудников.
Севилла. Похоже, вы применяете ко мне санкции?
Адамс. Ни за что на свете! Я прошу вас, выбросьте эту мысль из головы. Она не соответствует действительности. Скажите только, что мы вас избавляем от второстепенного обязательства в момент, когда благодаря вам наука нашей страны делает гигантский шаг вперед.
Севилла. Вы большой мастер золотить пилюли, я уже это заметил. (Пауза). Срок моего нынешнего контракта еще не истек. Следовательно, у меня есть право отказаться от того, чтобы он был заменен другим контрактом.
Адамс. В таком случае, — к сожалению, я должен заявить об этом, — мы были бы вынуждены не возобновлять вам кредитов.
Севилла. Ах так! Вот где собака зарыта! Ну что ж, теперь мне все ясно. (Пауза). В случае, если я подпишу ваш новый контракт, не вздумаете ли вы уволить одного из моих теперешних сотрудников
Адамс. Нет.
Севилла. Ваше слово?
Адамс. Да. (Пауза). Вы должны согласиться, что это обещание бросает совсем иной свет на мое предложение.
Севилла. Это действительно так. Дадите ли вы мне на размышление двое суток?
Адамс. С удовольствием.
Севилла. Этот разговор был не из приятных, я вовсе не желаю затягивать его до бесконечности, но все же мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.
Адамс. Я отвечу на них, если смогу.
Севилла.. Лизбет установила контакт с русскими на другой день после ухода из лаборатории, то есть немногим больше полугода тому назад, и, если я вас правильно понял, вы арестовали ее совсем недавно. Почему?
Адамс. Мы потеряли ее след, и нам еще не было известно о ее предательстве,
Севилла. Лизбет могла рассказать русским только то, что она знала полгода назад, то есть что Иван перешел от слова к фразе. Отсюда я делаю вывод, что пока им ничего не известно о фантастических успехах, достигнутых Фа с тех пор.
Адамс. Не известно.
Севилла. Стало быть, утечка информации не настолько серьезна, как вам могло показаться на первый взгляд.
Адамс. Нет, но, видите ли, серьезно то, что русские знают кое-что важное о наших дельфинологических исследованиях, тогда как мы об исследованиях русских не знаем практически ничего.
Севилла. Понятно. (Пауза). Что вы намерены сделать с Майклом?
Адамс. Да, никто не может упрекнуть вас в том, что вы бросаете своих друзей! Вы знаете, я просто восхищаюсь вами. После всех тех неприятностей, которые вам причинил Майкл, вы еще беспокоитесь о нем?
Севилла. Можете ли вы мне ответить на мой вопрос?
Адамс. Пожалуй. (Пауза). Видите ли, Майкл Джилкрист — совсем другое дело. То, что он отказывается ехать во Вьетнам, мое ведомство никоим образом не интересует. Мы хотим лишь одного: чтобы он не поднимал шума и не болтал направо и налево о дельфинах. Но если мы решим опубликовать ваши работы, то мы, со своей стороны, не будем ничего иметь против него. Его дело относится к компетенции военных трибуналов.
Севилла. Я поражен. И вы могли бы решиться сиять с моих работ секретность?
Адамс. Да, не исключено. Может быть, это единственный способ вынудить самих русских показать, чего они достигли.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ДОКЛАДА АДАМСА ПО ДОПРОСУ 26 ДЕКАБРЯ.
Документ 56—279. Секретно.
…Совершенно очевидно, что допрашиваемый проявил такую малую заинтересованность в вопросах безопасности, что предположение о его пособничестве человеку, передавшему русским информацию, сколь бы нелепым оно ни казалось, имея в виду расстроенную психику Д., не могло быть априори отклонено. В этом смысле допрос устранил наши последние сомнения. Он показал, что характер и поведение допрашиваемого (о них я знал до сих пор лишь по докладам своего предшественника), по-моему, совершенно не соответствуют тому вероломному и трусливому поступку, который ему приписывает Д. Во время нашей беседы допрашиваемый вел себя запальчиво, агрессивно и едко, но откровенно. Он ни разу не воспользовался своими блестящими полемическими способностями для того, чтобы хитрить, уклоняться от моих вопросов или не давать на них ответов. Отвечая, он всегда старался говорить то, что он считал правдой, даже если эта правда могла быть использована ему во вред. Это отнюдь не изворотливый тип, а откровенный, живой, раздражительный человек, который борется с открытым забралом, рискуя, и иногда даже без всякой пользы для себя.
Его психология, на мой взгляд, полностью объясняет допущенные им ошибки и промахи. В этой связи вее, что он сказал в нашем разговоре об Эдварде Лоренсене, на самом деле есть прекрасно раскрывающий его характер автопортрет. Потому что, бесспорно, нельзя было бы предъявить допрашиваемому обвинение в том, будто он «слишком дорожит условностями» или ужасно боится «скандала». Ему не раз случалось бросать вызов общественному мнению в своей личной жизни, и он постоянно бросает вызов коллегам по специальности, которые до сих пор считают его «вольным стрелком». Если ему явно присущи непостоянство и своенравие артистической натуры, так это отчасти по причине его чрезмерной чувствительности и еще оттого, что он остается внутренне цельным, не заботясь о том впечатлении, какое он производит на окружающих. Можно было бы даже утверждать, что в его характере есть нечто женственное, потому что он очень эмоционально подвижен. Однако, если возбудимость придает ему все внешние признаки слабости, то в действительности он располагает большими запасами силы, которые объясняются его верностью себе, смелостью и бескорыстием. Очевидно, что он любит свое дело больше славы и не гонится за деньгами. Характерно для его личности, что он оставляет без движения весьма значительные суммы на своем счету в банке, не думая хотя бы на короткий срок вложить их в какое-нибудь дело. Несмотря на то, что он горд и обидчив, в обхождении он прост, жизнерадостен и искренен. Даже в нашем разговоре, в котором не было ничего приятного, как он с юмором заметил, временами проявлялось свойственное его характеру веселье.
Хотя допрашиваемый и симпатичен в человеческом плане, тем не менее использовать его в интересующем нас деле вряд ли удастся. Допрашиваемый — человек, которым трудно манипулировать, он крайний индивидуалист, малонадежен и, весьма вероятно, опасен. Потому что он — человек, которого нельзя ни купить, ни запугать, ни просто переубедить. Он всегда будет делать то, что он решит делать по своему разумению, не позволяя сбить себя с пути и невзирая ни на грозящую ему опасность, ни на то, какой ценой придется за это расплачиваться. Хотя он в принципе допускает необходимость нашей слежки, он просто терпит ее, на самом деле ее не приемля, считает тиранической и инквизиторской и, возможно, предпримет новые усилия, чтобы от нее избавиться, по крайней мере в личной жизни.
Впрочем, политически он не такой уж наивный, каким он был и каким по-прежнему искренне себя считает. Он не одобряет наших методов и не доверяет нашим целям. В глубине души он пацифист и чувствовал бы себя гораздо легче, если бы его работы не могли использоваться для войны. Субсидируемый государственным ведомством, он должен был бы с самого начала подумать, что подобное их применение само собой разумеется. Однако на все это он предпочел не обращать внимания, — эта его позиция, возможно, изменится, пропадет, по-видимому, и то принципиальное доверие к мудрости президента, которое на практике поколеблено, в частности, серьезными сомнениями насчет нашей политики в Юго-Восточной Азии.
Жаль, что во главе проекта «Логос» нельзя поставить никого, кроме допрашиваемого, ввиду его давних эмоциональных связей с дельфином Иваном, которые необходимы для успеха эксперимента. Я в осторожных выражениях грозил ему, давая понять, что мы могли бы заменить его Лоренсеном и рассекретить его работы. Это означало бы, разумеется, что именно Лоренсен со славой собрал бы те плоды, которые сам он с такими муками взрастил. Вот все те единственно возможные меры, к которым я прибег, и я должен заметить, что они не оказали почти никакого воздействия на него. По характеру этот человек ни за что не уступит ни угрозам, ни посулам и слишком умен, чтобы не знать, что при сложившихся обстоятельствах он незаменим. Я даже сомневаюсь, примет ли он без споров изменение в его контракте пункта о наборе персонала, хотя он и чувствует всю глубину своей ответственности в деле Д.
В заключение полагаю, что мы должны удвоить нашу бдительность и что будет благоразумно в нужный момент сделать так, чтобы допрашиваемый не знал, для каких военных целей могут быть использованы его эксперименты.
— Генри! — Арлетт бежала навстречу ему по террасе бунгало. — Я тебя ждала позднее. — Она бросилась к нему в объятия и пылко его поцеловала. — Милый, что-нибудь случилось?
— Да ничего, ничего, — натянуто ответил он, — банальная беседа, обычные глупости. Помоги мне, дорогая, у меня в старом бьюике сюрприз для нас.
По крутой тропинке они поднялись до построенного из бревен гаража. Севилла откинул крышку багажника:
— Ну, что ты на это скажешь? Как думаешь, у тебя хватит сил, чтоб помочь мне отнести оба мешка и мотор в бухту? Мы чуть-чуть передохнем на террасе, пока я переоденусь.
Стояла удивительно мягкая и теплая для 27 декабря погода. Пока Севилла переодевался, Арлетт, прислонившись к ограде, босая, в бикини, — ее тонкая и высокая талия подчеркивала плавные линии бедер и нежную округлость живота, — грелась на солнце. Она улыбалась, глядя на него.
— Если ты уже отдохнула, — сказал он, — это все можно снести в бухту.
— Прямо сейчас? — разочарованно спросила Арлетт. — Ты хочешь ее собрать и спустить на воду сейчас, до завтрака, antes de la siesta, seňor?15 — Она посмотрела на него: под глазами мешки, лицо осунулось, губы сжаты.
— Слушай, — заговорил он с наигранной бодростью, — знаешь, что мы с тобой сделаем? Я хочу сразу же попробовать эту штуку. Ты поможешь мне спустить ее на воду, потом сбегаешь домой, возьмешь что-нибудь из еды и принесешь свитеры.
Когда она снова появилась на берегу бухты, он заканчивал монтаж надувной лодки.
— Все это отлично монтируется, — сквозь зубы, тоном едва уловимой насмешки проговорил он, — все прекрасно отделано. Можно разглядывать каждый ее шов, везде всяческие ухищрения и модные приспособления. Мы, бесспорно, самая индустриализованная, самая техническая, самая богатая, самая мощная и самая добродетельная страна в мире.
Она смотрела на него молча, удивленная, обеспокоенная, раньше она не замечала у него этого горького тона.
Спуск прошел без помех, прибоя не было. Он взялся за руль, лодка отчалила, он прибавил скорость, навесной мотор пронзительно затрещал.
— Я ничего не слышу! — сказала Арлетт.
— Подставь ухо, — сказал он сквозь зубы, — ближе, ближе. — Правой рукой он повернул рукоятку, мотор взревел. — Вот теперь, — усмехнулся он, — я тебе могу сказать все.
Разговаривая, он смотрел, как убегало назад бунгало. Теперь оно было всего лишь воспоминанием, белым пятном на скале, как присевшая на камень и готовая взлететь чайка. Темно-голубая вода резко оттенялась белизной пены и ослепительным мерцанием бликов. Зарываясь носом, лодка подпрыгивала на волнах. Когда Севилла взял курс на островок, находившийся в двух-трех милях от берега, лодку, оказавшуюся бортом к волне, стала трепать боковая качка и сильно относить течением.
— Угроза ясна — если я не соглашусь, они меня увольняют и заменяют Лоренсеном.
Севилла. Удовлетворив их просьбу?
Адамс. Да.
Севилла. Не вижу, в чем моя ошибка. Контракт дает мне право принимать и увольнять сотрудников по моему усмотрению.
Адамс. Да, но, видите ли, важно учитывать сам дух контракта, а не те или иные отдельные его параграфы. Контракт — в первую очередь — делает вас ответственным за секретность проекта. Если бы вы поставили нас в известность о заявлениях до того, как согласились на их уход из лаборатории, то мы смогли бы организовать систему наблюдения за обоими уволившимися.
Севилла. Я в отчаянии. Я не подумал об этом. Вы подозреваете, что один из них передал информацию?
Адамс. Мы подозреваем всех.
Севилла. Вы хотите сказать, всех моих сотрудников?
Адамс. Всех тех, кто так или иначе осведомлен об успехах проекта «Логос».
Севилла. В том числе и меня?
Адамс. В определенной мере — да.
Севилла. Вы шутите.
Адамс. Нисколько.
Севилла. Я… Признаться, этого я никак не ожидал.
Адамс. Сядьте, прошу вас. Я хотел бы, чтобы вы поняли, мой долг — подозревать вас, какова бы ни была моя личная симпатия к вам.
Севилла. К черту вашу… Адамс, все это попросту гнусно! У меня нет слов, чтобы определить эту…
Адамс. Я удручен, что вы так реагируете на это. Вы обещали отвечать на мои вопросы, но, если вы слишком взволнованы, мы можем отложить нашу беседу до завтра.
Севилла. Ни в коем случае. Лучше кончить с этим сразу.
Адамс. Ну что ж. раз вы этого хотите, я перестану ходить вокруг да около. Давайте снова обратимся к фактам: имела место утечка информации о проекте «Логос». Вопрос первый: способствовали ли вы, прямо или косвенно, этому?
Севилла. Что за дурацкий вопрос!
Адамс. Обращаю ваше внимание на то, что вы на него не ответили.
Севилла. Мой ответ — нет, нет и нет14.
Адамс. Сядьте, прошу вас, и поверьте, что я чувствую себя крайне неловко, задав вам подобный вопрос. Но задавать такие вопросы — моя профессия. Видите ли, странная штука жизнь: в университете я мечтал стать знаменитым психологом, а не сидеть в кабинете, задавая неприятные вопросы великому ученому. Вы разрешите мне продолжать?
Севилла. Конечно. Извините, что я сорвался. И я попрошу вас об одном одолжении.
Адамс. Каком?
Севилла. Перестаньте постукивать по столу лезвием разрезного ножа.
Адамс. Извините, у меня это старая привычка. Однако, если это вас раздражает, я перестану. Вот, перестал. Итак, продолжим?
Севилла. Пожалуйста.
Адамс. Мне хотелось бы получить более точный ответ на мой вопрос. Я вас спросил: способствовали ли вы, прямо или косвенно, утечке информации?
Севилла. Нет, ни прямо, ни косвенно.
Адамс. Быть может, отрицая ваше косвенное участие, вы несколько поторопились с ответом?
Севилла. Не понимаю.
Адамс. Предположим, что русским передал информацию один из уволившихся. Разве нельзя сказать, что, отпустив их на все четыре стороны, прежде чем мы смогли организовать за ними наблюдение, вы тем самым косвенно содействовали предательству?
Севилла. Надо обладать большой недобросовестностью, чтобы утверждать подобное.
Адамс. Почему?
Севилла. Потому что это бы значило делать соучастником преступления того, кто всего-навсего допустил оплошность.
Адамс. Вы хотите сказать, что, действуя таким образом, не намеревались укрывать уволившихся от вашего наблюдения.
Севилла. Совершенно верно.
Адамс. Тут я должен вам возразить. Возьмем, к примеру, Майкла Джилкриста. 29 мая в разговоре с товарищами в столовой лаборатории он критикует нашу политику во Вьетнаме. Вы в своем кабинете подслушиваете разговор, тотчас же снимаете трубку, вызываете его и уводите прогуляться по дороге. Зачем?
Севилла. Чтобы поговорить с ним.
Адамс. Почему же на дороге? Почему не в вашем кабинете?
Севилла. Мне совсем не хотелось, чтобы этот разговор был записан на пленку.
Адамс. Почему?
Севилла. Я опасался быть скомпрометированным суждениями Майкла, поскольку я же взял его на работу. Я хотел его предупредить частным образом…
Адамс. До того, как наши службы займутся им?
Севилла. Да, примерно так.
Адамс. Если не считать мисс Лафёй, то я, думается, не ошибусь, сказав, что Майкл Джилкрист был вашим любимым сотрудником.
Севилла. Не ошибетесь. Меня очень огорчил его уход.
Адамс. Вернемся к вашему разговору с ним на дороге: мне не совсем ясно, почему вы пытались скрыть его от нашего наблюдения.
Севилла. Я вам только что это объяснил. Я боялся, что меня скомпрометируют суждения Майкла.
Адамс. Понятно, так по крайней мере вы ему сказали, чтобы вырвать у него обещание молчать. На самом деле вами двигало совершенно иное побуждение. Вовсе не себя вы старались защитить, а Майкла.
Севилла. О, не знаю. Может быть. Я об этом не думал.
Адамс. Вы — человек очень умный, однако я не уверен, отдаете ли вы себе отчет в том, какое значение имеет ваш ответ. Вы признались, что помогали политически неблагонадежному человеку, пытаясь скрыть от нас его взгляды.
Севилла. Признался! Мне не в чем признаваться! Вы забываете, что во время этого разговора я не мог знать, что Майкл настолько увлечен своими взглядами, чтобы это привело его к уходу из лаборатории.
Адамс. Тем более вам следовало бы предоставить нам удить об этом.
Севилла. Все это, позвольте мне вам об этом сказать, крайне неприятно. Похоже, вы меня обвиняете, с меня хватит.
Адамс. Сядьте, прошу вас, я просто в отчаянии. Поверьте, я предпочел бы беседовать с вами о дельфинологии. Это было бы захватывающе интересно. Знаете, на мой взгляд, вы, впервые осуществив межвидовую коммуникацию, продвинули науку далеко вперед. Запись ваших последних бесед с Фа, которую вы нам передали, вызвала восторг Лорримера.
Севилла. С тех пор Фа добился большего.
Адамс. Неужели? Мне, однако, кажется, что с 12 июня — ведь именно 12 июня Фа перешел от слова к фразе? — за полгода он и так сделал колоссальные успехи в лексике, синтаксисе, произношении. А согласно вашему последнему докладу Би тоже начала заниматься английским.
Севилла. Би его догнала.
Адамс. Невероятно! И вы говорите, что с тех пор Фа добился большего? Я сгораю от любопытства. В конце концов я поверю, что вы научили его читать.
Севилла. Во всяком случае, учу.
Адамс. Потрясающе! Я понимаю, для вас большое несчастье, что нельзя предать гласности эти великолепные достижения. В один день вы стали бы самым знаменитым человеком Соединенных Штатов.
Севилла. Я никогда не искал известности.
Адамс. Да, знаю. Кстати, мне хотелось бы узнать ваше мнение об одном ученом, чьи работы очень близки к вашим, — Эдварде Е.Лоренсене.
Севилла. Лоренсен — отличный исследователь.
Адамс. Меня интересует ваше личное конфиденциальное мнение.
Севилла. Я вам его высказал. Лоренсен — отличный исследователь.
Адамс. Но?
Севилла. Без «но».
Адамс. Вы отдаете ему должное, но в вашем голосе нет теплоты. Следовательно, у вас есть какая-то оговорка, а как раз она меня и интересует. Послушайте, вы бы мне действительно оказали услугу, проявив ко мне больше доверия. Вы понимаете, конечно, что все сказанное останется между нами.
Севилла. Никакой оговорки у меня нет. Дело лишь в том, что Лоренсен исследователь одного типа, а я — другого.
Адамс. Итак, к какому же типу принадлежит Лоренсен?
Севилла. Как вам сказать? Он ужаснулся бы, узнав, как я обошелся с Фа.
Адамс. Скажем так, что у него склад ума более традиционный, а у вас — более художественный.
Севилла. О, мне но нравится это слово — «художественный». В науке Лоренсен страшно боится скандала, если вы понимаете, что я имею в виду.
Адамс. Да, благодарю вас, понимаю. Все это представляет самый жгучий интерес, и после этого мне совсем неловко возвращаться к этим неприятным вопросам.
Севилла. Если я правильно понял, вы мне предоставили маленькую передышку.
Адамс. Меня восхищает ваше чувство юмора.
Севилла. Ну что ж, тогда мы квиты: меня восхищает ваше умение обрабатывать своих ближних.
Адамс. По-моему, вы говорите об этом с некоторой горечью.
Севилла. Вам она не кажется естественной?
Адамс. Откровенно говоря, кажется. Однако продолжим. Несмотря на препятствие, которое вы воздвигли перед нами, нам удалось вновь установить контакт с Майклом Джилкрнстом и Элизабет Доусон, и сейчас я рад вам сообщить, что они в наших руках.
Севилла. Они в тюрьме?
Адамс. Я не сказал, что в тюрьме. Я сказал, что они в наших руках или, точнее, в руках людей, которые нам первым дадут возможность их допросить.
Севилла. Секретный допрос без защитника — это смахивает на инквизицию.
Адамс. Помилуйте, профессор! Не будьте таким резким. Мы живем в стране, где пытки, аресты родственников и пуля в затылок — методы недопустимые.
Севилла. Надеюсь.
Адамс. Вернемся к нашим пленникам. Наверное, самое время сказать вам, что мы действительно знаем, кто передал русским информацию. Это не Майкл Джилкрист, как мы сначала думали, а Элизабет Доусон.
Севилла. Лизбет!.. Но почему она это сделала?
Адамс. Почему она это сделала? В этом вся загвоздка. (Пауза). Что касается ее, то она утверждает, будто действовала по вашему указанию.
Севилла. Гнусная клевета!
Адамс. Вы можете нам это доказать?
Севилла. Как, по-вашему, я могу доказать свою невиновность? Я невиновен, вот и все. (Пауза). Мои отношения с Лизбет стали невыносимыми, вам это известно. Впрочем, у вас в руках стенограммы всех моих разговоров с нею.
Адамс. Нам известны разговоры, которые имели место в лаборатории. Но мы ничего не знаем о беседах, которые вы могли вести с ней в дороге или в неприступном бунгало.
Севилла. Мистер Адамс, вы ставите меня в крайне неловкое положение, упомянув это бунгало. К интересующему нас делу оно не имеет никакого отношения. Вам должно быть хорошо известно, что я приводил туда только одного человека.
Адамс. Тот факт, что вы выбрали для отдыха именно это бунгало, мы расцениваем как вашу вторую попытку уйти от нашего наблюдения.
Севилла. Послушайте, вы все-таки человек. Вы должны понимать: в моей жизни есть нечто, что я не намерен отдавать на растерзание…
Адамс. Полицейским ищейкам. Договаривайте, ваши слова меня не обижают. Вернемся к Элизабет Доусон. Она утверждает, что ваши ссоры на самом деле были только маскировкой и что внезапный уход позволил ей улизнуть, избежав слежки. И действительно, покинув вас, она пробралась в Канаду, где согласно вашим инструкциям сразу же установила контакт с советским посольством.
Севилла. Это… Это какая-то чудовищная клевета. И больше того — глупость! Какая у меня могла быть причина?..
Адамс. По словам Лизбет, вы были недовольны секретностью, окружавшей ваши работы, и хотели, организовав утечку информации, принудить нас их опубликовать.
Севилла. Чтобы я из тщеславия предал свою страну! Вы верите этому?
Адамс. Я не верю, но у вас могли быть и другие причины. Например, вы могли быть не согласны правительством Соединенных Штатов по поводу войны во Вьетнаме.
Севилла. Но ведь я согласен!
Адамс. Вы уверены в этом?
Севилла. Абсолютно.
Адамс. Извините, но я вам возражу вашими собственными словами. В разгар пропаганды буддистов Среднего Вьетнама против Ки вы сказали: «Если сами буддисты больше не хотят нас, нам уж не остается ничего другого, как уйти».
Севилла.. Я это сказал? Где? Когда? Кому?
Адамс. Не помню точно, при каких обстоятельствах. Но вы это сказали. Где-то это записано.
Севилла. Жаль, что на этот раз ваша память менее точна, так как, со своей стороны, я об этом абсолютно ничего не помню.
Адамс. Поверьте мне на слово.
Севилла. Ладно. И что же дальше? Ведь я только повторил фразу из газеты. В действительности вам известна моя позиция: я считаю, что мне незачем заниматься вопросами внешней политики, потому что, по моему мнению, только президенту известно подлинное положение дел. Только один он может решать эти проблемы, потому что один он знает их истинные предпосылки. Вот моя точка зрения.
Адамс. Вы прямо-таки воплощение здравого смысла. И раз вы так откровенны, я, в свою очередь, тоже буду откровенен.
Севилла. Когда шеф службы безопасности говорит мне, это будет откровенен, я начинаю относиться к нему с недоверием.
Адамс. Вы не правы. Вот мое признание. Я не придаю никакого значения разоблачениям Элизабет Доусон в отношении вас.
Севилла. И это говорите мне вы!
Адамс. Когда через несколько часов после ареста я ее увидел, она буквально набросилась на меня, так она торопилась во всем признаться и скомпрометировать вас. Диагноз ясен: она сумасшедшая. Она единственно с целью навредить вам совершила акт чистого безумия, все последствия которого она не взвесила даже для самой себя.
Севилла. Об атом вы могли бы сказать мне раньше, вместо того чтобы битый час поджаривать меня на медленном огне.
Адамс. Пожалуйста, простите, но на это у меня были свои причины.
Севилла. У вас были свои причины для того, чтобы играть со мной в кошки-мышки?
Адамс. Да, были.
Севилла. И чтобы допрашивать меня как преступника?
Адамс. Вы не преступник, но, позвольте заметить, человек весьма неосторожный. Без всякого сомнения, огромная доля ответственности за все, что произошло, лежит на вас. Повторю еще раз: вы могли бы помешать утечке информации, если бы вы так быстро не согласились отпустить эту девушку. Думаю, что мы вам предложим новый контракт, в соответствии с которым вы предоставите нам большую свободу в вопросах приема и увольнения ваших сотрудников.
Севилла. Похоже, вы применяете ко мне санкции?
Адамс. Ни за что на свете! Я прошу вас, выбросьте эту мысль из головы. Она не соответствует действительности. Скажите только, что мы вас избавляем от второстепенного обязательства в момент, когда благодаря вам наука нашей страны делает гигантский шаг вперед.
Севилла. Вы большой мастер золотить пилюли, я уже это заметил. (Пауза). Срок моего нынешнего контракта еще не истек. Следовательно, у меня есть право отказаться от того, чтобы он был заменен другим контрактом.
Адамс. В таком случае, — к сожалению, я должен заявить об этом, — мы были бы вынуждены не возобновлять вам кредитов.
Севилла. Ах так! Вот где собака зарыта! Ну что ж, теперь мне все ясно. (Пауза). В случае, если я подпишу ваш новый контракт, не вздумаете ли вы уволить одного из моих теперешних сотрудников
Адамс. Нет.
Севилла. Ваше слово?
Адамс. Да. (Пауза). Вы должны согласиться, что это обещание бросает совсем иной свет на мое предложение.
Севилла. Это действительно так. Дадите ли вы мне на размышление двое суток?
Адамс. С удовольствием.
Севилла. Этот разговор был не из приятных, я вовсе не желаю затягивать его до бесконечности, но все же мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.
Адамс. Я отвечу на них, если смогу.
Севилла.. Лизбет установила контакт с русскими на другой день после ухода из лаборатории, то есть немногим больше полугода тому назад, и, если я вас правильно понял, вы арестовали ее совсем недавно. Почему?
Адамс. Мы потеряли ее след, и нам еще не было известно о ее предательстве,
Севилла. Лизбет могла рассказать русским только то, что она знала полгода назад, то есть что Иван перешел от слова к фразе. Отсюда я делаю вывод, что пока им ничего не известно о фантастических успехах, достигнутых Фа с тех пор.
Адамс. Не известно.
Севилла. Стало быть, утечка информации не настолько серьезна, как вам могло показаться на первый взгляд.
Адамс. Нет, но, видите ли, серьезно то, что русские знают кое-что важное о наших дельфинологических исследованиях, тогда как мы об исследованиях русских не знаем практически ничего.
Севилла. Понятно. (Пауза). Что вы намерены сделать с Майклом?
Адамс. Да, никто не может упрекнуть вас в том, что вы бросаете своих друзей! Вы знаете, я просто восхищаюсь вами. После всех тех неприятностей, которые вам причинил Майкл, вы еще беспокоитесь о нем?
Севилла. Можете ли вы мне ответить на мой вопрос?
Адамс. Пожалуй. (Пауза). Видите ли, Майкл Джилкрист — совсем другое дело. То, что он отказывается ехать во Вьетнам, мое ведомство никоим образом не интересует. Мы хотим лишь одного: чтобы он не поднимал шума и не болтал направо и налево о дельфинах. Но если мы решим опубликовать ваши работы, то мы, со своей стороны, не будем ничего иметь против него. Его дело относится к компетенции военных трибуналов.
Севилла. Я поражен. И вы могли бы решиться сиять с моих работ секретность?
Адамс. Да, не исключено. Может быть, это единственный способ вынудить самих русских показать, чего они достигли.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ДОКЛАДА АДАМСА ПО ДОПРОСУ 26 ДЕКАБРЯ.
Документ 56—279. Секретно.
…Совершенно очевидно, что допрашиваемый проявил такую малую заинтересованность в вопросах безопасности, что предположение о его пособничестве человеку, передавшему русским информацию, сколь бы нелепым оно ни казалось, имея в виду расстроенную психику Д., не могло быть априори отклонено. В этом смысле допрос устранил наши последние сомнения. Он показал, что характер и поведение допрашиваемого (о них я знал до сих пор лишь по докладам своего предшественника), по-моему, совершенно не соответствуют тому вероломному и трусливому поступку, который ему приписывает Д. Во время нашей беседы допрашиваемый вел себя запальчиво, агрессивно и едко, но откровенно. Он ни разу не воспользовался своими блестящими полемическими способностями для того, чтобы хитрить, уклоняться от моих вопросов или не давать на них ответов. Отвечая, он всегда старался говорить то, что он считал правдой, даже если эта правда могла быть использована ему во вред. Это отнюдь не изворотливый тип, а откровенный, живой, раздражительный человек, который борется с открытым забралом, рискуя, и иногда даже без всякой пользы для себя.
Его психология, на мой взгляд, полностью объясняет допущенные им ошибки и промахи. В этой связи вее, что он сказал в нашем разговоре об Эдварде Лоренсене, на самом деле есть прекрасно раскрывающий его характер автопортрет. Потому что, бесспорно, нельзя было бы предъявить допрашиваемому обвинение в том, будто он «слишком дорожит условностями» или ужасно боится «скандала». Ему не раз случалось бросать вызов общественному мнению в своей личной жизни, и он постоянно бросает вызов коллегам по специальности, которые до сих пор считают его «вольным стрелком». Если ему явно присущи непостоянство и своенравие артистической натуры, так это отчасти по причине его чрезмерной чувствительности и еще оттого, что он остается внутренне цельным, не заботясь о том впечатлении, какое он производит на окружающих. Можно было бы даже утверждать, что в его характере есть нечто женственное, потому что он очень эмоционально подвижен. Однако, если возбудимость придает ему все внешние признаки слабости, то в действительности он располагает большими запасами силы, которые объясняются его верностью себе, смелостью и бескорыстием. Очевидно, что он любит свое дело больше славы и не гонится за деньгами. Характерно для его личности, что он оставляет без движения весьма значительные суммы на своем счету в банке, не думая хотя бы на короткий срок вложить их в какое-нибудь дело. Несмотря на то, что он горд и обидчив, в обхождении он прост, жизнерадостен и искренен. Даже в нашем разговоре, в котором не было ничего приятного, как он с юмором заметил, временами проявлялось свойственное его характеру веселье.
Хотя допрашиваемый и симпатичен в человеческом плане, тем не менее использовать его в интересующем нас деле вряд ли удастся. Допрашиваемый — человек, которым трудно манипулировать, он крайний индивидуалист, малонадежен и, весьма вероятно, опасен. Потому что он — человек, которого нельзя ни купить, ни запугать, ни просто переубедить. Он всегда будет делать то, что он решит делать по своему разумению, не позволяя сбить себя с пути и невзирая ни на грозящую ему опасность, ни на то, какой ценой придется за это расплачиваться. Хотя он в принципе допускает необходимость нашей слежки, он просто терпит ее, на самом деле ее не приемля, считает тиранической и инквизиторской и, возможно, предпримет новые усилия, чтобы от нее избавиться, по крайней мере в личной жизни.
Впрочем, политически он не такой уж наивный, каким он был и каким по-прежнему искренне себя считает. Он не одобряет наших методов и не доверяет нашим целям. В глубине души он пацифист и чувствовал бы себя гораздо легче, если бы его работы не могли использоваться для войны. Субсидируемый государственным ведомством, он должен был бы с самого начала подумать, что подобное их применение само собой разумеется. Однако на все это он предпочел не обращать внимания, — эта его позиция, возможно, изменится, пропадет, по-видимому, и то принципиальное доверие к мудрости президента, которое на практике поколеблено, в частности, серьезными сомнениями насчет нашей политики в Юго-Восточной Азии.
Жаль, что во главе проекта «Логос» нельзя поставить никого, кроме допрашиваемого, ввиду его давних эмоциональных связей с дельфином Иваном, которые необходимы для успеха эксперимента. Я в осторожных выражениях грозил ему, давая понять, что мы могли бы заменить его Лоренсеном и рассекретить его работы. Это означало бы, разумеется, что именно Лоренсен со славой собрал бы те плоды, которые сам он с такими муками взрастил. Вот все те единственно возможные меры, к которым я прибег, и я должен заметить, что они не оказали почти никакого воздействия на него. По характеру этот человек ни за что не уступит ни угрозам, ни посулам и слишком умен, чтобы не знать, что при сложившихся обстоятельствах он незаменим. Я даже сомневаюсь, примет ли он без споров изменение в его контракте пункта о наборе персонала, хотя он и чувствует всю глубину своей ответственности в деле Д.
В заключение полагаю, что мы должны удвоить нашу бдительность и что будет благоразумно в нужный момент сделать так, чтобы допрашиваемый не знал, для каких военных целей могут быть использованы его эксперименты.
— Генри! — Арлетт бежала навстречу ему по террасе бунгало. — Я тебя ждала позднее. — Она бросилась к нему в объятия и пылко его поцеловала. — Милый, что-нибудь случилось?
— Да ничего, ничего, — натянуто ответил он, — банальная беседа, обычные глупости. Помоги мне, дорогая, у меня в старом бьюике сюрприз для нас.
По крутой тропинке они поднялись до построенного из бревен гаража. Севилла откинул крышку багажника:
— Ну, что ты на это скажешь? Как думаешь, у тебя хватит сил, чтоб помочь мне отнести оба мешка и мотор в бухту? Мы чуть-чуть передохнем на террасе, пока я переоденусь.
Стояла удивительно мягкая и теплая для 27 декабря погода. Пока Севилла переодевался, Арлетт, прислонившись к ограде, босая, в бикини, — ее тонкая и высокая талия подчеркивала плавные линии бедер и нежную округлость живота, — грелась на солнце. Она улыбалась, глядя на него.
— Если ты уже отдохнула, — сказал он, — это все можно снести в бухту.
— Прямо сейчас? — разочарованно спросила Арлетт. — Ты хочешь ее собрать и спустить на воду сейчас, до завтрака, antes de la siesta, seňor?15 — Она посмотрела на него: под глазами мешки, лицо осунулось, губы сжаты.
— Слушай, — заговорил он с наигранной бодростью, — знаешь, что мы с тобой сделаем? Я хочу сразу же попробовать эту штуку. Ты поможешь мне спустить ее на воду, потом сбегаешь домой, возьмешь что-нибудь из еды и принесешь свитеры.
Когда она снова появилась на берегу бухты, он заканчивал монтаж надувной лодки.
— Все это отлично монтируется, — сквозь зубы, тоном едва уловимой насмешки проговорил он, — все прекрасно отделано. Можно разглядывать каждый ее шов, везде всяческие ухищрения и модные приспособления. Мы, бесспорно, самая индустриализованная, самая техническая, самая богатая, самая мощная и самая добродетельная страна в мире.
Она смотрела на него молча, удивленная, обеспокоенная, раньше она не замечала у него этого горького тона.
Спуск прошел без помех, прибоя не было. Он взялся за руль, лодка отчалила, он прибавил скорость, навесной мотор пронзительно затрещал.
— Я ничего не слышу! — сказала Арлетт.
— Подставь ухо, — сказал он сквозь зубы, — ближе, ближе. — Правой рукой он повернул рукоятку, мотор взревел. — Вот теперь, — усмехнулся он, — я тебе могу сказать все.
Разговаривая, он смотрел, как убегало назад бунгало. Теперь оно было всего лишь воспоминанием, белым пятном на скале, как присевшая на камень и готовая взлететь чайка. Темно-голубая вода резко оттенялась белизной пены и ослепительным мерцанием бликов. Зарываясь носом, лодка подпрыгивала на волнах. Когда Севилла взял курс на островок, находившийся в двух-трех милях от берега, лодку, оказавшуюся бортом к волне, стала трепать боковая качка и сильно относить течением.
— Угроза ясна — если я не соглашусь, они меня увольняют и заменяют Лоренсеном.