Страница:
Тревожно именно то, что подобная деградация входит в планы тех, чьим целям она служит, ибо Джим Крунер сделает все, что от него потребуют, не без таланта исполняя при этом роль доброго и справедливого человека. Ему ничего не стоит бросить первую водородную бомбу на Китай.
Я очень надеюсь, что мои прогнозы ошибочны, но, если Крунер будет избран, мир с головокружительной скоростью будет приближаться к той большой войне в Азии, которая, быть может, превратится в мировую войну».
Арлетт повернулась, легла на спину, вытянулась и прислушалась в теплой темноте к шуму подступающего к острову прибоя. Шум, казалось, шел от крохотной пристани, которая служила им также купальней, но Арлетт знала, что это не так, проход между утесами был таким узким и извилистым, что никакая волна не могла добраться до дамбы; нет, это шло с севера, из-за спинки ее кровати, из-за стены дома, из-за огромной впадины, которую последний циклон наполнил водой до краев; там море разбивалось о подводные рифы; на ту сторону острова никто никогда не ходил; ни на что не пригодный клочок земли, покрытая камнями пустошь; ни одного заливчика с песчаным дном, ни одного места, где было бы хорошо купаться или же можно было хотя бы спустить на воду даже меньшую из двух надувных лодок; только подводные рифы, водовороты, груды пены. С южной стороны на террасу привезли немного земли с континента, ровно столько, чтобы посадить цветы и украсить этим низкое, приземистое, вытянутое здание без окон с северной стороны, которое Генри называет «блокхаузом», потому что оно построено из бетона и должно выдерживать натиск тайфунов. Единственным шумом, доносившимся действительно из порта, был протяжный свист ветра в винтах «Кариби», прекрасная алюминиевая мачта которой была такой высокой, что возвышалась над островом, домом и скалами, принимая на себя, как антенна, ударит всех бурь. «Кариби» входила в общую стоимость. Голдстейну пришлось погорячиться, чтобы помешать Генри заключить сделку в тот же день. Год, уже целый год, и Майкл все это время за решеткой. Мысль о нем — как угрызение совести. Ужас охватывает, когда вспомнишь, что он будет освобожден только в 1976 году, через четыре года; пять дет жизни украдены в его возрасте, потому что он не захотел участвовать в войне, которую он считает несправедливой. Конформизм, возведенный в тиранический закон, свобода совести, попранная во имя свободы… «Лизбет, но я не могу жалеть Лизбет, она предала. Она пыталась причинить зло. Я готова была провалиться сквозь землю, когда она на меня смотрела. „Вы сами должны понимать, что для него вы всегда будете просто одной из многих“. Но в конце концов это была женщина. Только женщина может найти слова, причиняющие такую боль, коварная стилистическая находка, которую потом никогда не забудешь: „одна из многих“. Арлетт почувствовала, как помрачнело ее лицо, она протянула левую руку, пошарила по столику. Будильник был там, доложенный, как всегда, светящимся циферблатом книзу, вычурные цифры, которые почти не отличишь друг от друга, блеснули в полумраке. Четыре часа двадцать минут или пять часов двадцать минут? Почему не могут наносить обыкновенные цифры? В конце кондов будильник ведь делается для того, чтобы можно было узнавать время. Она повернулась на бок. Генри спал, подобрав под себя ноги и чуть слышно посапывая, у него было лицо ребенка или добродушного льва, большая голова уютно покоилась на скрюченных лапах. Ее захлестнула волна нежности. Она положила свою руку на его открытое плечо и фазу же убрала ее. Он просыпается так быстро. „Я все равно этого никогда у него не спрошу. Есть более важные вещи в его жизни. Мужчина не инструмент, который можно взять и потом положить на место. Но почему я не могу думать об этом, не жалея тотчас же Би и ее маленького мертворожденного дельфиненка? В каком она была отчаянии! И как будет действительно ужасно, если у первой четы дельфинов, говорящих на языке людей, никогда больше не будет малышей! Я помню, как был расстроен Генри год назад, когда Би запротестовала против присутствия в бассейне другой дельфинки, и как обрадовался, когда Би забеременела. „Ты увидишь, ты увидишь, этот дельфиненок будет говорить на двух языках“. Боже мой, эти ужасные роды, они длились несколько часов. Если мы потеряем Би, то потеряем и Фа. Потеряем все. О, я не хочу больше об этом думать. И с тех пор это топтание на месте в изучении свистов. Эти неслыханные трудности. „Би, как ты скажешь свистами: брось мне это кольцо?“ — „Я не скажу“. — „Почему?“ — „В море нет колец“. Невероятное количество обычных для человека вещей и понятий, которые, очевидно, не имеют у дельфинов никаких эквивалентов, а некоторые их свисты человек никак не способен воспроизвести. Не пришлось бы изобретать машину, свистящую по-дельфиньи. Генри был так обескуражен, чувствовал себя таким угнетенным. „Я украл свою славу, я не решил никакой проблемы, абсолютно ничего. Два говорящих дельфина — это еще не целый говорящий вид. Адамс, вы должны понять, что потребуется еще много времени, исследование еще только начинается, впереди еще уйма работы. Я не могу ничего поделать. Мы на полпути. Через два года, да, может быть, через два года мы овладеем языком дельфинов и тогда сможем обучить английскому весь вид“. И все это время мы работали как сумасшедшие, все: Боб, Питер, Сюзи, Симон. Я была так рада, когда Генри заменил Лизбет Симоном, я боялась, что он подыщет другую девушку и влюбится потом в нее. „Одна из многих“. Это было как раз во время истории с альбомом. Я готова была убить Мэгги. Она как с луны свалилась. „Но послушайте, Арлетт, как можете вы думать, что это мне пришло в голову?.. Но посмотрите, это же зрелище, способное вызвать отвращение даже у сатира, эта коллекция красоток, бросающихся на Генри, как разгоряченные суки, чтобы его обнюхать!“ Какое сравнение! Бедная Мэгги, мне не следовало смеяться. Какая дикая несправедливость, что природа создала ее такой… Гадко, что мы смеемся над ней, но ее нельзя все время жалеть, она бесконечно повторяется. «Видите ли, Арлетт, с Бобом вся беда в том, что я не хочу иметь детей“. Глаза серьезные, вдумчивые, уставлены на вас, торс напряженно выдвинут вперед, женщина, приносящая себя в жертву долгу, науке, problematische38, и сверх всего плохая актриса, голос, жест, взгляд — все утрировано. «Когда она начинает бредить, — говорит Генри, — я сразу же замечаю: это так не артистично». И может быть, больше всего следует жалеть Боба, он все время старается ее избегать, он избегает даже ее глаз, он никогда не садится рядом с ней за столом. «Я даже не смею у нее спросить, который час, я боюсь, что она может подумать». Он странный, я должна при знать, что он странный, я никогда не понимала, как мог Генри так быстро простить ему то, что он стал работать на этого жуткого Си, но Генри выше всего этого, он парит в небесах, он прощает почти все; может быть, он считается с тем, что Боб, с тех пор как нет Майкла, стал работать как одержимый, он добровольно берется за любое дело, он проводит целые дни с Фа и Би, они его обожают, он почти вытеснил нас из их сердец. Это мне не нравится. Я хотела бы знать, не выполняет ли Боб какой-нибудь приказ, я должна предостеречь Генри, у меня никакого доверия к этому змеенышу, такой жеманный, такой изнеженный, такой нарцисс! Я ненавижу, как он позирует, когда садится, Может быть, это просто, как говорит Гринсон, «один из американских мужчин холодного поколения», из тех типов, которые предпочитают марихуану или ЛСД39 сексу, довольствуясь в этой области «быстрыми и легкими результатами» (говорит Гринсон). Я нахожу этот эвфемизм удивительным».
Она раздраженно схватила будильник, несколько секунд смотрела на его светящийся циферблат.
«Когда не спишь, минуты тянутся, а в остальное время они пролетают так быстро, неделя за неделей. Уже два года, как мы с Генри вместе. Странно, что образ счастья для меня — это проливной дождь, захлестывающий переднее стекло машины; лампочка, которую зажигают., чтобы взглянуть на карту, бросала свет на мои ноги; я боялась, что он увидит, как они дрожат; я чувствовала, как мое тело тает под его взглядом. Циклон по имени „Ханна“. Невероятно, что ураган убил сто пятьдесят человек, а мне он принес жизнь, настоящую жизнь. Мне кажется, что до того пят—шесть лет я задыхалась в одиночестве, неразберихе, один год просто ничего не делала, и ко всему еще та нелепая и духовно унизительная связь… Мне казалось, что я застряла в какой-то клейкой массе, а лотом внезапно, когда я защитила свою докторскую, появилась уверенность в себе, сила, гордость. Я поняла, что смогу порвать. „Дорогая мисс Лафёй, я прочел вашу диссертацию о поведении Tursiops truncatus в неволе, и я хотел бы знать, не согласились ли бы вы работать вместе со мной“. Когда я увидела его подпись, я подскочила от радости. Он приехал меня встретить на аэродром вместе с Майклом. Я почти ревновала его к Майклу. Он так его любил, совсем как сына, он так многому его научил, и, однако, если посмотреть, кто из них сейчас больше влияет на другого, то, конечно, Майкл из-за своей решетки. Эта тюрьма обладает каким-то магическим воздействием: Генри стал читать все газеты, он читает и перечитывает письма Майкла. Странно, что пропускают все, что пишет Майкл, без всякой цензуры. Я думаю, что все это фотокопируется, и письма Генри тоже, и что где-нибудь на столе Адамса, на столе Си и на чьем-нибудь еще есть прекрасное досье со ссылками, примечаниями, аналитическим указателем, тонкими комментариями к каждой фразе Генри, принадлежащими перу лучших политико-психологов. Досье против Оппенгеймера перед его процессом было вышиной в несколько метров. Но когда я говорю об этом Генри, он смеется, и только. „Чего ты хочешь, шпионаж и донос — это две соски, которыми вскармливают американскую интеллигенцию“. Когда подумаешь, что ЦРУ ссужали деньги Национальной ассоциации студентов, что один из американских университетов согласился прокрыть своим именем отправку миссии специалистов во Вьетнам, остается только сказать, что все, абсолютно все возможно». — «Но ты должен, однако, быть осторожнее, когда пишешь Майклу. Я нахожу, что ты действуешь очень неразумно, твоя известность тебя ни от чего не гарантирует, вспомни Оппи…» Но он никогда не хочет ничего слушать, стоит только прямо или косвенно задеть что-либо связанное со смелостью, он реагирует, как испанец, он упорствует, становится в позу: «Я не хочу подвергать себя самоцензуре, я принимаю вызов всех этих шпиков. Для того они и существуют, чтобы мы незаметным образом сами себя кастрировали». И нельзя, конечно, сказать, что Генри недооценивает своих мужских достоинств».
Она беззвучно рассмеялась, протянула руку и положила кончики пальцев на его плечо. Через мгновенье она почувствовала, что он сжимает ее руку в своей. Она произнесла тихо: «Ты не спишь? Обними меня, я хочу с тобой поговорить».
БЕСЕДА МЕЖДУ СЕВИЛЛОЙ И АДАМСОМ 22 ИЮЛЯ 1972 ГОДА,
дело № 56279,
секретно.
Адамс. Я очень рад вас видеть. Я не видел вас, по-моему, с пресс-конференции 20 февраля 1971 года, но вы были так любезны, что прислали мне экземпляр вашей книги. Мне говорили, что она продавалась нарасхват.
Севилла. К моему величайшему удивлению. Потому что я не вложил в нее ничего из того, что рекомендовал мне Брюккер, только факты.
Адамс. И прекрасно. По-моему, именно этот серьезный тон и понравился.
Севилла. У Голдстейна есть более циничное объяснение. Он уверяет, что книга все равно бы разошлась, даже если бы я ее написал левой ногой,
Адамс. Я этого не думаю. Лорример нашел очень забавным ваш намек на Джима Крунера. Крунер вам не нравится?
Севилла. Нет.
Адамс. Я не разделяю ваших чувств. Если Крунер будет избран президентом, он вольет свежую кровь в жилы нашей старой администрации.
Севилла. Хотелось бы надеяться, что это будет единственная пролитая им кровь.
Адамс. Вы считаете его таким жестким?
Севилла. Я считаю, что он сделает все, что от него потребуют.
Адамс. О, вы слишком пессимистично настроены. Довольны ли вы услугами Голдстейна?
Севилла. Очень. Не буду от вас скрывать — он сделался мне совершенно необходим. Это настоящий друг.
Адамс. Я этому очень рад. Мне говорили, что ваша книга переводится на двадцать три языка и Голливуд собирается поставить по ней фильм.
Севилла. Это верно.
Адамс. Я знаю также, что «Лук» купил у вас право на предварительную публикацию за шестьсот шестьдесят тысяч долларов. Кроме того, Брюккер продал право последующей публикации без сокращений в карманной серии за пятьсот тысяч долларов и с сокращениями в «Ридерс дайджест» за четыреста тысяч долларов. Брюккер должен на вас молиться.
Севилла. Разумеется, все эти сведения у вас не от Голдстейна?
Адамс. Конечно. Из Голдстейна ничего не вытянешь. Эти цифры опубликованы на прошлой неделе в «Тайм». «Тайм» подсчитывает, что ваш гонорар составляет или вскоре составит, включая фильм и переводы, три миллиона долларов. Это верно?
Севилла. Ай да «Тайм»!
Адамс. Что испытывает человек, становясь миллионером?
Севилла. Среди всего прочего — ощущение свободы.
Адамс. Свободы?
Севилла. Прежде я был свободен теоретически в своем желании купить большой дом на одном из островов во Флориде с маленьким частным портом и яхтой…
Адамс. «Теоретически» — у вас оригинальная манера выражаться. (Смеется.) Я уверен, что при покупке этого дома вас бесцеремонно обворовали.
Севилла. Нет. Я сделал все так, как советовал Голдстейн.
Адамс. Вы сказали: ощущение свободы «среди всего прочего».
Севилла. Да, я испытываю также чувство вины.
Адамс. Вины? Почему вины? Вы не украли этих денег, они — результат вашего труда.
Севилла. У меня такое впечатление, что мне сильно переплатили.
Адамс. Что же тогда сказать о Брюккере?
Севилла. Я не думаю о Брюккере. У меня ощущение, что мне переплатили по сравнению с теми людьми, которые работают много, а зарабатывают мало.
Адамс. О! О! Не купи вы себе яхту, я заподозрил бы, что вы стали социалистом. Но рассудите сами, у людей, о которых вы говорите, нет вашей квалификации.
Севилла. Да, но вот это-то и аморально, что существует такой разрыв между ними и мной.
Адамс. Именно из-за этого чувства вины вы продолжаете хранить все ваши деньги в банке, вместо того чтобы вложить их в какое-нибудь дело?
Севилла. Нет. Это совсем другой вопрос. Мне отвратительна сама идея, что мои деньги могут работать вместо меня.
Адамс. Во всяком случае, на кого-нибудь они все равно работают. Ваш банкир должен вас благословлять.
Севилла. Это его дело. Я полагаю, что он и стал банкиром для того, чтобы делать деньги из денег. А мое дело — работать.
Адамс. В таком случае раздайте ваши миллионы. (Смеется.)
Севилла. Я не против, но кому? Я хотел бы, чтобы они принесли действительную пользу, а филантропии я не доверяю.
Адамс. Ну что вы, я пошутил. (Молчание).
Севилла. Не могли бы мы сократить эту вступительную часть? Вы так нервничаете, что это начинает меня пугать.
Адамс. Я не нервничаю.
Севилла. Вы уже дважды вытирали ладони носовым платком.
Адамс. (смеется). С учеными надо быть начеку. Они созданы из наблюдательности. (Пауза). Ну хорошо… Я отношусь к вам с большой симпатией, и, думаю, вы будете потрясены тем, что я вам сейчас скажу. Я должен сказать вам очень неприятные вещи.
Севилла. Я уже пришел к этому заключению, судя по продолжительности вашей преамбулы. И я уже воздал должное тому, как ловко вы маневрируете.
Адамс. Это не маневрирование. Просто я в затруднительном положении.
Севилла. Ну так что же, стреляйте! Чего вы медлите?
Адамс. Не подгоняйте меня! Это гораздо хуже всего, что вы можете вообразить. Я получил приказ, глубоко меня шокирующий, и мой долг состоит в том, чтобы довести его до вашего сведения, и я в абсолютном отчаянии. Как вы знаете, я отношусь к вам с большой симпатией.
Севилла. Но вы не можете поставить ее выше вашей лояльности к своим шефам.
Адамс. По правде сказать, нет.
Севилла. Но говорите же! Я должен подать в отставку? Проект «Логос» передают кому-нибудь другому?
Адамс. Нет, дело не в этом. В некотором смысле все гораздо хуже. (Пауза). Мы собираемся взять у вас Фа и Би.
Севилла. Вы собираетесь взять у меня Фа и Би?
Адамс. Временно. Сидите, прошу вас. Я сожалею, но таков приказ.
Севилла. Но зачем? Куда вы хотите их отправить.
Адамс. Я не могу ответить на эти вопросы.
Севилла. Но это безумие! Вы не даете себе отчета! Фа и Би не перенесут этой разлуки. Вы разрываете эмоциональные связи многолетней давности.
Адамс. Боб Мэннинг будет их сопровождать.
Севилла. Боб!
Адамс. Я вас прошу, успокойтесь. Вы чувствуете себя дурно? Не хотите ли…
Севилла. Нет, нет, спасибо. Это пустяки. Это пройдет. Какое мерзкое лицемерие! Адамс, я скажу все, что думаю: два года, как вы мне приветливо улыбаетесь, и все эти два года Боб по вашему приказу за моей спиной…
Адамс. Это был не мой приказ. Но я ему его передал. На этом кончается моя ответственность.
Севилла. Какой отвратительный макиавеллизм! И какова же цель, я вас спрашиваю?
Адамс. Я буду откровенен: мы решили держать вас в стороне от всякого практического использования…
Севилла. Вы хотите сказать — от всякого использования в военных целях…
Адамс. Я сказал — практического.
Севилла. А Боб; он более покладист. Он может, следовательно, знать, куда вы собираетесь упечь Фа и Си и какие идиотства вы хотите заставить их совершать?
Адамс. По необходимости он в курсе, поскольку он будет их сопровождать.
Севилла. Я не верю своим ушам. Вы забыли, что Боб — креатура господина Си!
Адамс. Я не вижу в этом никакого препятствия.
Севилла. Благородный господин Си, следовательно, также причастен к этому делу?
Адамс. Абсолютно нет.
Севилла. Вы полагаете, что Боб способен пошевелить пальцем, не известив тотчас же об этом господина Си?
Адамс. Это уж наше дело.
Севилла. Но проект «Логос», я вас спрашиваю? Что будет с проектом «Логос»? Это безумие! Мы на полпути в изучении свистов дельфинов, а вы их у нас отнимаете. Единственных дельфинов, которые в настоящий момент могут с нами сотрудничать! Но это чудовищно! Думаете ли вы о своей ответственности перед наукой, если с ними что-нибудь случится?
Адамс. С ними ничего не случится. Они будут взяты лишь на время. Мы вернем вам Фа и Би.
Севилла. Через сколько дней?
Адамс. Я не уполномочен фиксировать дату.
Севилла. И вы не опасаетесь, что по возвращении они мне расскажут все, что вы с ними проделали?
Адамс. Им не предстоит делать ничего такого, о чем бы они не могли вам рассказать.
Севилла. В таком случае почему мне не разрешается их сопровождать?
Адамс. Я вам уже сказал.
Севилла. Я не имею права видеть, что они делают, но у них есть право мне об этом рассказать!
Адамс. Противоречия такого рода меня не смущают.
Севилла. Я хотел бы знать, что вас смущает! Подумали ли вы хотя бы о том, чтобы спросить мнение Фа и Би, прежде чем увести их от их семьи? Потому что мы — их семья. Я надеюсь, что вы это понимаете. Адамс, послушайте меня — я не стыжусь это сказать — я считаю их своими детьми.
Адамс. Все связанное с областью чувств было, разумеется, принято нами во внимание. Боб предварительно получил согласие Фа и Би на это путешествие.
Севилла. Без моего ведома!
Адамс. Боб говорил им, что будет их сопровождать. Они очень любят Боба, как вам известно.
Севилла. Он делал все, чтобы этого добиться, подлый змееныш. Он дважды меня предал: начав шпионить за мной для господина Си и завладев по вашему приказу привязанностью дельфинов, чтобы занять в их душе мое место.
Адамс. По-моему, вы все слишком драматизируете. В конце концов Фа и Би всего лишь животные.
Севилла. Но вы ничего не понимаете! Они говорят, у меня с ними гораздо больший контакт, чем с некоторыми людьми. Фа и Би — такие же существа, как вы и я, и я их люблю, как своих детей, я уже вам это говорил.
Адамс. Я не воспринял это буквально. Я в отчаянии. Тем более что мне остается еще сказать вам самое худшее. Я боюсь причинить вам большое огорчение.
Севилла. Вы не причините мне никакого огорчения: я заявляю вам о своем уходе.
Адамс. Я должен вас честно предупредить…
Севилла. Я не верю в вашу честность.
Адамс. Я знаю, вы считаете, что я берегу свою честность для начальства. Прекрасно, я говорю с вами сейчас от имени моих шефов. Если вы рассматриваете свой уход как средство оказать давление, способное заставить нас отказаться от нашего проекта, то вы ошибаетесь. Мы не откажемся. И если, несмотря ни на что, вы будете настаивать на вашем уходе, то в данном случае мы решили принять вашу отставку.
Севилла. Вы говорите так, как будто хотите заставить меня сейчас же подать вам заявление.
Адамс. Ничего подобного.
Севилла. Бросьте, бросьте, Адамс. Не стоит так уж недооценивать мои умственные способности. Вы думаете, что я не понимаю, почему мой уход вас прекрасно устроил бы?
Адамс. Я действительно не вижу почему.
Севилла. Потому что тогда Фа и Би не могли бы мне ничего сказать после выполнения своей миссии.
Адамс. Ни о какой миссии и речи не идет!
Севилла. О нет, дьявольски важная миссия, раз вы готовы ради нее поставить под угрозу проект «Логос». Проект, на который вы затратили за последние десять лет колоссальные деньги.
Адамс. Вы сильно преувеличиваете. Проекту «Логос» не грозит никакой опасности. Фа и Би будут вам возвращены вскоре без единой царапинки.
Севилла. А в моральном, в моральном отношении они не будут травмированы?
Адамс. Я не понимаю, что вы хотите сказать.
Севилла. Я хочу задать вам один вопрос: знаете ли вы, каким будет поведение Фа и Би после того, как они совершат то, что вы хотите заставить их сделать?
Адамс. Я не понимаю смысла вашего вопроса. Мы не заставим их делать ничего аморального.
(Пауза).
Севилла. А вы не боитесь, что по возвращении я отговорю Фа и Би ехать вместе с Бобом?
Адамс. Мы об этом подумали. Мы приняли меры предосторожности.
Севилла. Какие меры?
Адамс. Я уже сказал, что мне остается сообщить вам самое худшее. Вот оно: когда вы вернетесь, вы уже не застанете Фа и Би. Как раз сейчас наша команда их вывозит.
Севилла. Но это подлая ловушка! Вы вызываете меня сюда, а в это время… Но это чудовищно! Я не нахожу слов. Какое презрение надо испытывать к людям, чтобы позволить себе так с ними обращаться! Вы обошлись со мною самым циничным образом!
Адамс. Успокойтесь, я вас прошу. Во всяком случае, это ничего не меняет. Мы хотели избежать неприятных сцен.
Севилла. Вы ни на мгновенье не переставали вести свою игру за моей спиной. Это омерзительно! Вы дошли по отношению ко мне до самого отвратительного лицемерия.
Адамс. Я получал приказы, и я их исполнял.
Севилла. Это постыдные приказы, позвольте мне вам это сказать.
Адамс. Почему бы вам не сказать это Лорримеру? Я получал их от него.
Севилла. Послушайте, Адамс, я… (Пауза). Не провоцируйте меня лучше. Вы будете слишком довольны, если добьетесь моего ухода.
Адамс. Никто не собирается заставлять вас уходить. Вы страдаете манией преследования.
Севилла. Есть у вас еще дополнительные замечания, кроме тех, которые касаются моей психологии?
Адамс. Нет.
Севилла. В таком случае я предлагаю, чтобы мы положили конец этой беседе. Я нахожу все это таким отвратительным, таким гнусным! Я предпочитаю уйти отсюда. Сказать вам правду, ваш вид стал для меня почти невыносимым.
Адамс. Хотите верьте, хотите нет, мистер Севилла, но я в отчаянии. До свидания.
Севилла. Не думаю, что мы с вами когда-либо увидимся.
14 августа 1972
Дорогой мистер Севилла,
вчера состоялось заседание Комиссии, и мне поручено сообщить Вам о принятых решениях. Производившиеся Вами в бассейне Б опыты по гидродинамическим проблемам кожи были прерваны в 1966 году, с тем чтобы позволить Вам сконцентрировать все Ваши усилия на лингвистических исследованиях в бассейне А, но в связи с невозможностью продолжения последних в данный момент, принимая во внимание отбытие Ваших объектов — просим Вас придерживаться в настоящей переписке такой терминологии, — Комиссия сочла невозможным ходатайствовать перед конгрессом о возобновлении кредитов на функционирование лаборатории, которой Вы руководите.
Я очень надеюсь, что мои прогнозы ошибочны, но, если Крунер будет избран, мир с головокружительной скоростью будет приближаться к той большой войне в Азии, которая, быть может, превратится в мировую войну».
Арлетт повернулась, легла на спину, вытянулась и прислушалась в теплой темноте к шуму подступающего к острову прибоя. Шум, казалось, шел от крохотной пристани, которая служила им также купальней, но Арлетт знала, что это не так, проход между утесами был таким узким и извилистым, что никакая волна не могла добраться до дамбы; нет, это шло с севера, из-за спинки ее кровати, из-за стены дома, из-за огромной впадины, которую последний циклон наполнил водой до краев; там море разбивалось о подводные рифы; на ту сторону острова никто никогда не ходил; ни на что не пригодный клочок земли, покрытая камнями пустошь; ни одного заливчика с песчаным дном, ни одного места, где было бы хорошо купаться или же можно было хотя бы спустить на воду даже меньшую из двух надувных лодок; только подводные рифы, водовороты, груды пены. С южной стороны на террасу привезли немного земли с континента, ровно столько, чтобы посадить цветы и украсить этим низкое, приземистое, вытянутое здание без окон с северной стороны, которое Генри называет «блокхаузом», потому что оно построено из бетона и должно выдерживать натиск тайфунов. Единственным шумом, доносившимся действительно из порта, был протяжный свист ветра в винтах «Кариби», прекрасная алюминиевая мачта которой была такой высокой, что возвышалась над островом, домом и скалами, принимая на себя, как антенна, ударит всех бурь. «Кариби» входила в общую стоимость. Голдстейну пришлось погорячиться, чтобы помешать Генри заключить сделку в тот же день. Год, уже целый год, и Майкл все это время за решеткой. Мысль о нем — как угрызение совести. Ужас охватывает, когда вспомнишь, что он будет освобожден только в 1976 году, через четыре года; пять дет жизни украдены в его возрасте, потому что он не захотел участвовать в войне, которую он считает несправедливой. Конформизм, возведенный в тиранический закон, свобода совести, попранная во имя свободы… «Лизбет, но я не могу жалеть Лизбет, она предала. Она пыталась причинить зло. Я готова была провалиться сквозь землю, когда она на меня смотрела. „Вы сами должны понимать, что для него вы всегда будете просто одной из многих“. Но в конце концов это была женщина. Только женщина может найти слова, причиняющие такую боль, коварная стилистическая находка, которую потом никогда не забудешь: „одна из многих“. Арлетт почувствовала, как помрачнело ее лицо, она протянула левую руку, пошарила по столику. Будильник был там, доложенный, как всегда, светящимся циферблатом книзу, вычурные цифры, которые почти не отличишь друг от друга, блеснули в полумраке. Четыре часа двадцать минут или пять часов двадцать минут? Почему не могут наносить обыкновенные цифры? В конце кондов будильник ведь делается для того, чтобы можно было узнавать время. Она повернулась на бок. Генри спал, подобрав под себя ноги и чуть слышно посапывая, у него было лицо ребенка или добродушного льва, большая голова уютно покоилась на скрюченных лапах. Ее захлестнула волна нежности. Она положила свою руку на его открытое плечо и фазу же убрала ее. Он просыпается так быстро. „Я все равно этого никогда у него не спрошу. Есть более важные вещи в его жизни. Мужчина не инструмент, который можно взять и потом положить на место. Но почему я не могу думать об этом, не жалея тотчас же Би и ее маленького мертворожденного дельфиненка? В каком она была отчаянии! И как будет действительно ужасно, если у первой четы дельфинов, говорящих на языке людей, никогда больше не будет малышей! Я помню, как был расстроен Генри год назад, когда Би запротестовала против присутствия в бассейне другой дельфинки, и как обрадовался, когда Би забеременела. „Ты увидишь, ты увидишь, этот дельфиненок будет говорить на двух языках“. Боже мой, эти ужасные роды, они длились несколько часов. Если мы потеряем Би, то потеряем и Фа. Потеряем все. О, я не хочу больше об этом думать. И с тех пор это топтание на месте в изучении свистов. Эти неслыханные трудности. „Би, как ты скажешь свистами: брось мне это кольцо?“ — „Я не скажу“. — „Почему?“ — „В море нет колец“. Невероятное количество обычных для человека вещей и понятий, которые, очевидно, не имеют у дельфинов никаких эквивалентов, а некоторые их свисты человек никак не способен воспроизвести. Не пришлось бы изобретать машину, свистящую по-дельфиньи. Генри был так обескуражен, чувствовал себя таким угнетенным. „Я украл свою славу, я не решил никакой проблемы, абсолютно ничего. Два говорящих дельфина — это еще не целый говорящий вид. Адамс, вы должны понять, что потребуется еще много времени, исследование еще только начинается, впереди еще уйма работы. Я не могу ничего поделать. Мы на полпути. Через два года, да, может быть, через два года мы овладеем языком дельфинов и тогда сможем обучить английскому весь вид“. И все это время мы работали как сумасшедшие, все: Боб, Питер, Сюзи, Симон. Я была так рада, когда Генри заменил Лизбет Симоном, я боялась, что он подыщет другую девушку и влюбится потом в нее. „Одна из многих“. Это было как раз во время истории с альбомом. Я готова была убить Мэгги. Она как с луны свалилась. „Но послушайте, Арлетт, как можете вы думать, что это мне пришло в голову?.. Но посмотрите, это же зрелище, способное вызвать отвращение даже у сатира, эта коллекция красоток, бросающихся на Генри, как разгоряченные суки, чтобы его обнюхать!“ Какое сравнение! Бедная Мэгги, мне не следовало смеяться. Какая дикая несправедливость, что природа создала ее такой… Гадко, что мы смеемся над ней, но ее нельзя все время жалеть, она бесконечно повторяется. «Видите ли, Арлетт, с Бобом вся беда в том, что я не хочу иметь детей“. Глаза серьезные, вдумчивые, уставлены на вас, торс напряженно выдвинут вперед, женщина, приносящая себя в жертву долгу, науке, problematische38, и сверх всего плохая актриса, голос, жест, взгляд — все утрировано. «Когда она начинает бредить, — говорит Генри, — я сразу же замечаю: это так не артистично». И может быть, больше всего следует жалеть Боба, он все время старается ее избегать, он избегает даже ее глаз, он никогда не садится рядом с ней за столом. «Я даже не смею у нее спросить, который час, я боюсь, что она может подумать». Он странный, я должна при знать, что он странный, я никогда не понимала, как мог Генри так быстро простить ему то, что он стал работать на этого жуткого Си, но Генри выше всего этого, он парит в небесах, он прощает почти все; может быть, он считается с тем, что Боб, с тех пор как нет Майкла, стал работать как одержимый, он добровольно берется за любое дело, он проводит целые дни с Фа и Би, они его обожают, он почти вытеснил нас из их сердец. Это мне не нравится. Я хотела бы знать, не выполняет ли Боб какой-нибудь приказ, я должна предостеречь Генри, у меня никакого доверия к этому змеенышу, такой жеманный, такой изнеженный, такой нарцисс! Я ненавижу, как он позирует, когда садится, Может быть, это просто, как говорит Гринсон, «один из американских мужчин холодного поколения», из тех типов, которые предпочитают марихуану или ЛСД39 сексу, довольствуясь в этой области «быстрыми и легкими результатами» (говорит Гринсон). Я нахожу этот эвфемизм удивительным».
Она раздраженно схватила будильник, несколько секунд смотрела на его светящийся циферблат.
«Когда не спишь, минуты тянутся, а в остальное время они пролетают так быстро, неделя за неделей. Уже два года, как мы с Генри вместе. Странно, что образ счастья для меня — это проливной дождь, захлестывающий переднее стекло машины; лампочка, которую зажигают., чтобы взглянуть на карту, бросала свет на мои ноги; я боялась, что он увидит, как они дрожат; я чувствовала, как мое тело тает под его взглядом. Циклон по имени „Ханна“. Невероятно, что ураган убил сто пятьдесят человек, а мне он принес жизнь, настоящую жизнь. Мне кажется, что до того пят—шесть лет я задыхалась в одиночестве, неразберихе, один год просто ничего не делала, и ко всему еще та нелепая и духовно унизительная связь… Мне казалось, что я застряла в какой-то клейкой массе, а лотом внезапно, когда я защитила свою докторскую, появилась уверенность в себе, сила, гордость. Я поняла, что смогу порвать. „Дорогая мисс Лафёй, я прочел вашу диссертацию о поведении Tursiops truncatus в неволе, и я хотел бы знать, не согласились ли бы вы работать вместе со мной“. Когда я увидела его подпись, я подскочила от радости. Он приехал меня встретить на аэродром вместе с Майклом. Я почти ревновала его к Майклу. Он так его любил, совсем как сына, он так многому его научил, и, однако, если посмотреть, кто из них сейчас больше влияет на другого, то, конечно, Майкл из-за своей решетки. Эта тюрьма обладает каким-то магическим воздействием: Генри стал читать все газеты, он читает и перечитывает письма Майкла. Странно, что пропускают все, что пишет Майкл, без всякой цензуры. Я думаю, что все это фотокопируется, и письма Генри тоже, и что где-нибудь на столе Адамса, на столе Си и на чьем-нибудь еще есть прекрасное досье со ссылками, примечаниями, аналитическим указателем, тонкими комментариями к каждой фразе Генри, принадлежащими перу лучших политико-психологов. Досье против Оппенгеймера перед его процессом было вышиной в несколько метров. Но когда я говорю об этом Генри, он смеется, и только. „Чего ты хочешь, шпионаж и донос — это две соски, которыми вскармливают американскую интеллигенцию“. Когда подумаешь, что ЦРУ ссужали деньги Национальной ассоциации студентов, что один из американских университетов согласился прокрыть своим именем отправку миссии специалистов во Вьетнам, остается только сказать, что все, абсолютно все возможно». — «Но ты должен, однако, быть осторожнее, когда пишешь Майклу. Я нахожу, что ты действуешь очень неразумно, твоя известность тебя ни от чего не гарантирует, вспомни Оппи…» Но он никогда не хочет ничего слушать, стоит только прямо или косвенно задеть что-либо связанное со смелостью, он реагирует, как испанец, он упорствует, становится в позу: «Я не хочу подвергать себя самоцензуре, я принимаю вызов всех этих шпиков. Для того они и существуют, чтобы мы незаметным образом сами себя кастрировали». И нельзя, конечно, сказать, что Генри недооценивает своих мужских достоинств».
Она беззвучно рассмеялась, протянула руку и положила кончики пальцев на его плечо. Через мгновенье она почувствовала, что он сжимает ее руку в своей. Она произнесла тихо: «Ты не спишь? Обними меня, я хочу с тобой поговорить».
БЕСЕДА МЕЖДУ СЕВИЛЛОЙ И АДАМСОМ 22 ИЮЛЯ 1972 ГОДА,
дело № 56279,
секретно.
Адамс. Я очень рад вас видеть. Я не видел вас, по-моему, с пресс-конференции 20 февраля 1971 года, но вы были так любезны, что прислали мне экземпляр вашей книги. Мне говорили, что она продавалась нарасхват.
Севилла. К моему величайшему удивлению. Потому что я не вложил в нее ничего из того, что рекомендовал мне Брюккер, только факты.
Адамс. И прекрасно. По-моему, именно этот серьезный тон и понравился.
Севилла. У Голдстейна есть более циничное объяснение. Он уверяет, что книга все равно бы разошлась, даже если бы я ее написал левой ногой,
Адамс. Я этого не думаю. Лорример нашел очень забавным ваш намек на Джима Крунера. Крунер вам не нравится?
Севилла. Нет.
Адамс. Я не разделяю ваших чувств. Если Крунер будет избран президентом, он вольет свежую кровь в жилы нашей старой администрации.
Севилла. Хотелось бы надеяться, что это будет единственная пролитая им кровь.
Адамс. Вы считаете его таким жестким?
Севилла. Я считаю, что он сделает все, что от него потребуют.
Адамс. О, вы слишком пессимистично настроены. Довольны ли вы услугами Голдстейна?
Севилла. Очень. Не буду от вас скрывать — он сделался мне совершенно необходим. Это настоящий друг.
Адамс. Я этому очень рад. Мне говорили, что ваша книга переводится на двадцать три языка и Голливуд собирается поставить по ней фильм.
Севилла. Это верно.
Адамс. Я знаю также, что «Лук» купил у вас право на предварительную публикацию за шестьсот шестьдесят тысяч долларов. Кроме того, Брюккер продал право последующей публикации без сокращений в карманной серии за пятьсот тысяч долларов и с сокращениями в «Ридерс дайджест» за четыреста тысяч долларов. Брюккер должен на вас молиться.
Севилла. Разумеется, все эти сведения у вас не от Голдстейна?
Адамс. Конечно. Из Голдстейна ничего не вытянешь. Эти цифры опубликованы на прошлой неделе в «Тайм». «Тайм» подсчитывает, что ваш гонорар составляет или вскоре составит, включая фильм и переводы, три миллиона долларов. Это верно?
Севилла. Ай да «Тайм»!
Адамс. Что испытывает человек, становясь миллионером?
Севилла. Среди всего прочего — ощущение свободы.
Адамс. Свободы?
Севилла. Прежде я был свободен теоретически в своем желании купить большой дом на одном из островов во Флориде с маленьким частным портом и яхтой…
Адамс. «Теоретически» — у вас оригинальная манера выражаться. (Смеется.) Я уверен, что при покупке этого дома вас бесцеремонно обворовали.
Севилла. Нет. Я сделал все так, как советовал Голдстейн.
Адамс. Вы сказали: ощущение свободы «среди всего прочего».
Севилла. Да, я испытываю также чувство вины.
Адамс. Вины? Почему вины? Вы не украли этих денег, они — результат вашего труда.
Севилла. У меня такое впечатление, что мне сильно переплатили.
Адамс. Что же тогда сказать о Брюккере?
Севилла. Я не думаю о Брюккере. У меня ощущение, что мне переплатили по сравнению с теми людьми, которые работают много, а зарабатывают мало.
Адамс. О! О! Не купи вы себе яхту, я заподозрил бы, что вы стали социалистом. Но рассудите сами, у людей, о которых вы говорите, нет вашей квалификации.
Севилла. Да, но вот это-то и аморально, что существует такой разрыв между ними и мной.
Адамс. Именно из-за этого чувства вины вы продолжаете хранить все ваши деньги в банке, вместо того чтобы вложить их в какое-нибудь дело?
Севилла. Нет. Это совсем другой вопрос. Мне отвратительна сама идея, что мои деньги могут работать вместо меня.
Адамс. Во всяком случае, на кого-нибудь они все равно работают. Ваш банкир должен вас благословлять.
Севилла. Это его дело. Я полагаю, что он и стал банкиром для того, чтобы делать деньги из денег. А мое дело — работать.
Адамс. В таком случае раздайте ваши миллионы. (Смеется.)
Севилла. Я не против, но кому? Я хотел бы, чтобы они принесли действительную пользу, а филантропии я не доверяю.
Адамс. Ну что вы, я пошутил. (Молчание).
Севилла. Не могли бы мы сократить эту вступительную часть? Вы так нервничаете, что это начинает меня пугать.
Адамс. Я не нервничаю.
Севилла. Вы уже дважды вытирали ладони носовым платком.
Адамс. (смеется). С учеными надо быть начеку. Они созданы из наблюдательности. (Пауза). Ну хорошо… Я отношусь к вам с большой симпатией, и, думаю, вы будете потрясены тем, что я вам сейчас скажу. Я должен сказать вам очень неприятные вещи.
Севилла. Я уже пришел к этому заключению, судя по продолжительности вашей преамбулы. И я уже воздал должное тому, как ловко вы маневрируете.
Адамс. Это не маневрирование. Просто я в затруднительном положении.
Севилла. Ну так что же, стреляйте! Чего вы медлите?
Адамс. Не подгоняйте меня! Это гораздо хуже всего, что вы можете вообразить. Я получил приказ, глубоко меня шокирующий, и мой долг состоит в том, чтобы довести его до вашего сведения, и я в абсолютном отчаянии. Как вы знаете, я отношусь к вам с большой симпатией.
Севилла. Но вы не можете поставить ее выше вашей лояльности к своим шефам.
Адамс. По правде сказать, нет.
Севилла. Но говорите же! Я должен подать в отставку? Проект «Логос» передают кому-нибудь другому?
Адамс. Нет, дело не в этом. В некотором смысле все гораздо хуже. (Пауза). Мы собираемся взять у вас Фа и Би.
Севилла. Вы собираетесь взять у меня Фа и Би?
Адамс. Временно. Сидите, прошу вас. Я сожалею, но таков приказ.
Севилла. Но зачем? Куда вы хотите их отправить.
Адамс. Я не могу ответить на эти вопросы.
Севилла. Но это безумие! Вы не даете себе отчета! Фа и Би не перенесут этой разлуки. Вы разрываете эмоциональные связи многолетней давности.
Адамс. Боб Мэннинг будет их сопровождать.
Севилла. Боб!
Адамс. Я вас прошу, успокойтесь. Вы чувствуете себя дурно? Не хотите ли…
Севилла. Нет, нет, спасибо. Это пустяки. Это пройдет. Какое мерзкое лицемерие! Адамс, я скажу все, что думаю: два года, как вы мне приветливо улыбаетесь, и все эти два года Боб по вашему приказу за моей спиной…
Адамс. Это был не мой приказ. Но я ему его передал. На этом кончается моя ответственность.
Севилла. Какой отвратительный макиавеллизм! И какова же цель, я вас спрашиваю?
Адамс. Я буду откровенен: мы решили держать вас в стороне от всякого практического использования…
Севилла. Вы хотите сказать — от всякого использования в военных целях…
Адамс. Я сказал — практического.
Севилла. А Боб; он более покладист. Он может, следовательно, знать, куда вы собираетесь упечь Фа и Си и какие идиотства вы хотите заставить их совершать?
Адамс. По необходимости он в курсе, поскольку он будет их сопровождать.
Севилла. Я не верю своим ушам. Вы забыли, что Боб — креатура господина Си!
Адамс. Я не вижу в этом никакого препятствия.
Севилла. Благородный господин Си, следовательно, также причастен к этому делу?
Адамс. Абсолютно нет.
Севилла. Вы полагаете, что Боб способен пошевелить пальцем, не известив тотчас же об этом господина Си?
Адамс. Это уж наше дело.
Севилла. Но проект «Логос», я вас спрашиваю? Что будет с проектом «Логос»? Это безумие! Мы на полпути в изучении свистов дельфинов, а вы их у нас отнимаете. Единственных дельфинов, которые в настоящий момент могут с нами сотрудничать! Но это чудовищно! Думаете ли вы о своей ответственности перед наукой, если с ними что-нибудь случится?
Адамс. С ними ничего не случится. Они будут взяты лишь на время. Мы вернем вам Фа и Би.
Севилла. Через сколько дней?
Адамс. Я не уполномочен фиксировать дату.
Севилла. И вы не опасаетесь, что по возвращении они мне расскажут все, что вы с ними проделали?
Адамс. Им не предстоит делать ничего такого, о чем бы они не могли вам рассказать.
Севилла. В таком случае почему мне не разрешается их сопровождать?
Адамс. Я вам уже сказал.
Севилла. Я не имею права видеть, что они делают, но у них есть право мне об этом рассказать!
Адамс. Противоречия такого рода меня не смущают.
Севилла. Я хотел бы знать, что вас смущает! Подумали ли вы хотя бы о том, чтобы спросить мнение Фа и Би, прежде чем увести их от их семьи? Потому что мы — их семья. Я надеюсь, что вы это понимаете. Адамс, послушайте меня — я не стыжусь это сказать — я считаю их своими детьми.
Адамс. Все связанное с областью чувств было, разумеется, принято нами во внимание. Боб предварительно получил согласие Фа и Би на это путешествие.
Севилла. Без моего ведома!
Адамс. Боб говорил им, что будет их сопровождать. Они очень любят Боба, как вам известно.
Севилла. Он делал все, чтобы этого добиться, подлый змееныш. Он дважды меня предал: начав шпионить за мной для господина Си и завладев по вашему приказу привязанностью дельфинов, чтобы занять в их душе мое место.
Адамс. По-моему, вы все слишком драматизируете. В конце концов Фа и Би всего лишь животные.
Севилла. Но вы ничего не понимаете! Они говорят, у меня с ними гораздо больший контакт, чем с некоторыми людьми. Фа и Би — такие же существа, как вы и я, и я их люблю, как своих детей, я уже вам это говорил.
Адамс. Я не воспринял это буквально. Я в отчаянии. Тем более что мне остается еще сказать вам самое худшее. Я боюсь причинить вам большое огорчение.
Севилла. Вы не причините мне никакого огорчения: я заявляю вам о своем уходе.
Адамс. Я должен вас честно предупредить…
Севилла. Я не верю в вашу честность.
Адамс. Я знаю, вы считаете, что я берегу свою честность для начальства. Прекрасно, я говорю с вами сейчас от имени моих шефов. Если вы рассматриваете свой уход как средство оказать давление, способное заставить нас отказаться от нашего проекта, то вы ошибаетесь. Мы не откажемся. И если, несмотря ни на что, вы будете настаивать на вашем уходе, то в данном случае мы решили принять вашу отставку.
Севилла. Вы говорите так, как будто хотите заставить меня сейчас же подать вам заявление.
Адамс. Ничего подобного.
Севилла. Бросьте, бросьте, Адамс. Не стоит так уж недооценивать мои умственные способности. Вы думаете, что я не понимаю, почему мой уход вас прекрасно устроил бы?
Адамс. Я действительно не вижу почему.
Севилла. Потому что тогда Фа и Би не могли бы мне ничего сказать после выполнения своей миссии.
Адамс. Ни о какой миссии и речи не идет!
Севилла. О нет, дьявольски важная миссия, раз вы готовы ради нее поставить под угрозу проект «Логос». Проект, на который вы затратили за последние десять лет колоссальные деньги.
Адамс. Вы сильно преувеличиваете. Проекту «Логос» не грозит никакой опасности. Фа и Би будут вам возвращены вскоре без единой царапинки.
Севилла. А в моральном, в моральном отношении они не будут травмированы?
Адамс. Я не понимаю, что вы хотите сказать.
Севилла. Я хочу задать вам один вопрос: знаете ли вы, каким будет поведение Фа и Би после того, как они совершат то, что вы хотите заставить их сделать?
Адамс. Я не понимаю смысла вашего вопроса. Мы не заставим их делать ничего аморального.
(Пауза).
Севилла. А вы не боитесь, что по возвращении я отговорю Фа и Би ехать вместе с Бобом?
Адамс. Мы об этом подумали. Мы приняли меры предосторожности.
Севилла. Какие меры?
Адамс. Я уже сказал, что мне остается сообщить вам самое худшее. Вот оно: когда вы вернетесь, вы уже не застанете Фа и Би. Как раз сейчас наша команда их вывозит.
Севилла. Но это подлая ловушка! Вы вызываете меня сюда, а в это время… Но это чудовищно! Я не нахожу слов. Какое презрение надо испытывать к людям, чтобы позволить себе так с ними обращаться! Вы обошлись со мною самым циничным образом!
Адамс. Успокойтесь, я вас прошу. Во всяком случае, это ничего не меняет. Мы хотели избежать неприятных сцен.
Севилла. Вы ни на мгновенье не переставали вести свою игру за моей спиной. Это омерзительно! Вы дошли по отношению ко мне до самого отвратительного лицемерия.
Адамс. Я получал приказы, и я их исполнял.
Севилла. Это постыдные приказы, позвольте мне вам это сказать.
Адамс. Почему бы вам не сказать это Лорримеру? Я получал их от него.
Севилла. Послушайте, Адамс, я… (Пауза). Не провоцируйте меня лучше. Вы будете слишком довольны, если добьетесь моего ухода.
Адамс. Никто не собирается заставлять вас уходить. Вы страдаете манией преследования.
Севилла. Есть у вас еще дополнительные замечания, кроме тех, которые касаются моей психологии?
Адамс. Нет.
Севилла. В таком случае я предлагаю, чтобы мы положили конец этой беседе. Я нахожу все это таким отвратительным, таким гнусным! Я предпочитаю уйти отсюда. Сказать вам правду, ваш вид стал для меня почти невыносимым.
Адамс. Хотите верьте, хотите нет, мистер Севилла, но я в отчаянии. До свидания.
Севилла. Не думаю, что мы с вами когда-либо увидимся.
14 августа 1972
Дорогой мистер Севилла,
вчера состоялось заседание Комиссии, и мне поручено сообщить Вам о принятых решениях. Производившиеся Вами в бассейне Б опыты по гидродинамическим проблемам кожи были прерваны в 1966 году, с тем чтобы позволить Вам сконцентрировать все Ваши усилия на лингвистических исследованиях в бассейне А, но в связи с невозможностью продолжения последних в данный момент, принимая во внимание отбытие Ваших объектов — просим Вас придерживаться в настоящей переписке такой терминологии, — Комиссия сочла невозможным ходатайствовать перед конгрессом о возобновлении кредитов на функционирование лаборатории, которой Вы руководите.