разочарование, перестал верить в смысл того, чего так упорно добивался;
нечто подобное испытал, вероятно, Брюс, открывши истоки Нила {46}, или
Гиббон, завершив свою "Историю" {47}. Чувство, которое столько времени
владело им, что сделалось для него своего рода долгом, в сущности было самым
обыкновенным любопытством; но есть ли страсть более ненасытная или более
способная окутать ореолом романтического величия все совершающиеся во имя ее
странности и чудачества? В известном отношении мобопытство походит на
любовь, оно всегда сводит воедино предмет и чувство, которое он вызывает; и
если чувство это достаточно сильно, то предмет может быть и ничтожен, и это
не будет иметь никакого значения. Ребенок, пожалуй бы, улыбнулся при виде
необычайного волнения Стентона от неожиданной встречи с незнакомцем, но
любой мужчина в расцвете сил содрогнулся бы от ужаса, обнаружив, что ему
грозит катастрофа и конец близок.
После окончания спектакля Стентон простоял еще несколько минут на
пустынной улице. Ярко светила луна, и неподалеку от себя он увидел фигуру,
тень от которой, достигавшая середины улицы (в те времена еще не было
вымощенных плитами тротуаров, единственною защитой пешеходов были стоявшие
по обе стороны каменные тумбы и протянутые между ними цепи), показалась ему
невероятно длинной. Он так давно уже привык бороться с порожденными
воображением призраками, что победа над ними всякий раз наполняла его
какой-то упрямой радостью. Он подошел к поразившей его фигуре и увидел, что
гигантских размеров достигала только тень, тогда как стоявший перед ним был
не выше среднего человеческого роста; подойдя еще ближе, он убедился, что
перед ним именно тот, кого он все это время искал, - тот, кто на какое-то
мгновение появился перед ним в Валенсии и кого после четырехлетних поисков
он только что узнал в театре...
* * * * * *
- Вы искали меня?
- Да.
- Вы хотите что-нибудь у меня узнать?
- Многое.
- Тогда говорите.
- Здесь не место.
- Не место! Несчастный! Ни пространство, ни время не имеют для меня
никакого значения. Говорите, если хотите что-то спросить меня или что-то
узнать.
- Мне много о чем надо вас спросить, но, надеюсь, мне нечего от вас
узнавать.
- Ошибаетесь, но вы все поймете, когда мы встретимся с вами в следующий
раз.
- А когда это будет? - спросил Стентон, хватая его за руку, - назовите
время и место.
- Это будет днем, в двенадцать часов, - ответил незнакомец с
отвратительной и загадочной улыбкой, - а местом будут голые стены
сумасшедшего дома; вы подыметесь с пола, грохоча цепями и шелестя соломой, а
меж тем над вами будет тяготеть проклятье здоровья и твердой памяти. Голос
мой будет до тех пор звучать у вас в ушах и каждый предмет, живой или
неживой, будет до тех пор отражать блеск этих глаз, пока вы не увидите их
снова.
- Может ли быть, что наша новая встреча произойдет при таких ужасных
обстоятельствах? - спросил Стентон, стараясь уклониться от блеска
демонических глаз.
- Никогда, - глухо сказал незнакомец, - _никогда я не оставляю друзей в
беде_. Стоит им низвергнуться в глубочайшую бездну уничижения и горя, как
_они могут быть уверены, что я явлюсь их проведать_...
* * * * * *
Когда Джону вновь удалось разобрать страницы рукописи, на которых
продолжался рассказ, он прочел о том, что сталось со Стентоном спустя
несколько лет, когда тот очутился в самом плачевном положении.
Его всегда считали человеком со странностями, и это убеждение,
усугублявшееся постоянными разговорами его о Мельмоте, безрассудной погоней
за ним, странным поведением в театре и подробным описанием их необыкновенных
встреч, которое делалось с глубочайшей убежденностью (хотя ему ни разу не
удавалось никого убедить, кроме себя же самого, в том, что встречи эти
действительно имели место), - все это привело кое-кого из людей
благоразумных к мысли, что он рехнулся. Может быть, правда, ими руководило
не только благоразумие, но и злоба. Эгоистичный француз {9* Ларошфуко {48}.}
говорит, что мы находим удовольствие даже в несчастьях наших друзей, а уж
тем более - наших врагов, а так как человека одаренного, разумеется, каждый
почитает своим врагом, то известие о том, что Стентон сошел с ума,
распространялось с невероятным рвением и возымело свое влияние на людей.
Ближайший родственник Стентона, человек бедный и лишенный каких-либо
нравственных устоев, следя за распространением этого слуха, убеждался, что
жертве его ничего не стоит попасться в ловушку. И вот однажды он приехал к
нему поутру в сопровождении степенного на вид человека, в наружности
которого было, однако, что-то отталкивающее Стентон был, как обычно, рассеян
и тревожен; поговорив с ним несколько минут, родственник его предложил ему
поехать за город покататься, уверяя, что прогулка эта его подбодрит и
освежит. Стентон стал возражать, ссылаясь на то, что трудно будет достать
наемный экипаж (как это ни странно, в то время собственных экипажей, - хоть,
вообще-то говоря, их было несравненно меньше, чем в наши дни, - было все же
больше, чем наемных), и сказал, что предпочел бы поехать кататься по реке.
Это, однако, совершенно не входило в расчеты его родственника, и тот сделал
вид, что послал за экипажем, - на самом же деле карета уже дожидалась их в
конце улицы. Стентон и оба его спутника сели в нее и отправились за город.
В двух милях от Лондона карета остановилась.
- Пойдем, братец, - сказал младший Стентон, - пойдем, поглядим, какую я
сделал покупку.
Стентон, мысли которого были где-то далеко, вышел из кареты и пошел
вслед за кузеном по небольшому мощеному двору; незнакомец последовал за
ними.
- По правде говоря, дорогой мой, - сказал Стентон, - выбор твой мне
что-то не очень нравится; дом какой-то мрачный.
- Не спеши, братец, - сказал тот, - я постараюсь, чтобы он тебе
понравился, надо только, чтобы ты тут немного пожил.
У входа их ожидали слуги; одеты они были плохо и не внушали доверия.
Все трое поднялись наверх по узенькой лестнице, которая вела в очень убого
обставленное помещение.
- Подождите меня здесь, - сказал Стентон-младший приехавшему с ними
незнакомцу, - а я схожу пока за теми, кто должен будет скрасить здесь моему
кузену его одиночество.
Они остались вдвоем, Стентон не обратил внимания на сидевшего рядом
человека и по обыкновению схватил первую попавшуюся ему на глаза книгу и
принялся читать. Это была переплетенная рукопись, каких в то время было
гораздо больше, нежели в наши дни.
Первые же строки поразили его, ибо сразу видно было, что автор не в
своем уме. Это было странное предложение (написанное, по-видимому, после
большого пожара Лондона) построить город внове из камня, причем автор
приводил дикие, неверные, однако порою все же не лишенные смысла расчеты,
указывая, что для этой цели можно было бы воспользоваться огромными глыбами
Стонехенджа {49}, которые он рекомендовал перевезти в город. К рукописи
прилагались затейливые чертежи машин, с помощью которых можно будет волочить
эти гигантские глыбы, а на уголке была сделана приписка: "Я бы начертил все
это гораздо точнее, но мне не дали ножа, чтобы очинить перо".
Другая рукопись была озаглавлена "Скромное предложение касательно
распространения христианства в различных странах, с помощью которого, как
надеется автор, можно будет охватить им весь мир". Это скромное предложение
сводилось к тому, чтобы обратить в христианскую веру турецкое посольство
(которое существовало в Лондоне несколько лет назад), поставив каждого из
турок перед дилеммой: либо быть задушенным тут же на месте, либо сделаться
христианином. Разумеется, писавший рассчитывал, что все изберут более легкую
участь, но даже тем, кто давал свое согласие, ставилось особое условие, а
именно: они должны были дать властям обязательство, что по возвращении в
Турцию каждый из них будет обращать в христианскую веру не менее двадцати
мусульман в день. Проект этот заканчивался в некотором роде в стиле капитана
Бобадила {50}: каждый из этих двадцати обязан в свою очередь обратить еще
двадцать других, а четыре сотни новообращенных должны будут поступить точно
так же и обратить соответственное число турок, и таким образом вся Турция
окажется христианской страной прежде, чем об этом успеет узнать султан.
После этого произойдет coup d'etat {Государственный переворот (франц.).}: в
одно прекрасное утро со всех минаретов в Константинополе вместо криков
муэдзинов раздастся колокольный звон, и имам, вышедший из дома, чтобы
узнать, что случилось, неминуемо столкнется с епископом Кентерберийским in
pontificalibus {В полном облачении (лат.).}, совершающим соборное
богослужение в Айя-Софии {51}; этим все и должно будет завершиться.
Тут, однако, возникало возражение, которое предвидел хитроумный автор
проекта: "Люди, в которых желчь берет верх над умом, - пишет он, - могут
подумать, что, коль скоро архиепископ будет проповедовать по-английски,
слова его не очень-то дойдут до турецкого народа, который, придерживаясь
старинки, продолжает лопотать на нелепом своем языке". Однако возражение
это, по его словам, "устраняется": автор весьма здраво замечает, что всюду,
где богослужение велось на непонятном языке, благочестие паствы еще более
возрастало; так было, например, в римской церкви, когда Блаженный Августин
со своими монахами вышел навстречу королю Этельберту {52}, распевая литании
(на языке, которого его величество безусловно не мог понять), и сразу же
обратил в свою веру и короля и весь его двор; что сивиллины книги... {53}
_Приводилось и много других примеров_.
* * * * * *
Между листами рукописи были вложены вырезанные из бумаги изображения
упомянутых выше турецких послов; бороды их были вырисованы пером с большим
изяществом и мастерством, но страницы эти заканчивались жалобой художника на
то, что у него отняли ножницы. Он, однако, утешал и себя и читателя
уверением, что, когда настанет ночь, сумеет поймать проникший сквозь решетку
лунный луч и, наточив его о железную ручку двери, сотворит им настоящие
чудеса. На следующей странице можно было увидеть печальное доказательство
того, что это был некогда человек могучего ума, ныне уже совсем ослабевшего.
То были строки безумных стихов, которые приписывались поэту-драматургу Ли и
начинались так:
О, если б мог мычать я, как горох {54}
и т. п.
Нет никаких доказательств в пользу того, что автор жалких этих строк
действительно Ли, разве только, что написаны они модными тогда
четверостишиями. Примечательно, что Стентон читал все это, не подозревая о
грозившей ему опасности, совершенно поглощенный альбомом приюта умалишенных
и даже не сообразив, в какое место он попал, хотя обнаруженные им труды не
оставляли на этот счет никаких сомнений.
Прошло немало времени, прежде чем он огляделся кругом и заметил, что
спутника его уже и след простыл. Никаких звонков тогда не существовало. Он
кинулся к двери - она была заперта. Он стал громко кричать - и тут же
послышались еще чьи-то крики, но такие душераздирающие и разноголосые, что
его охватил безотчетный ужас и он умолк. Поелику время шло, а к нему так
никто и не приходил, он попытался открыть окно и тут в первый раз заметил,
что на нем была решетка. Окно это выходило на узкий, мощенный плитками
дворик, где не было ни одного живого существа, да если бы и нашлось хоть
одно, оно бы, верно, не выказало никаких человеческих чувств.
Сраженный невыразимым ужасом, он не то чтобы сел, а, обессилев,
свалился на койку под этим злосчастным окном и стал с нетерпением дожидаться
рассвета.
* * * * * *
В полночь он очнулся от забытья, чего-то среднего между обмороком и
сном, которое, впрочем, вряд ли могло длиться долго - до того жестка была
койка и сколоченный из сосновых досок стол, к которому он приткнулся
головой.
Все было окутано густым мраком; Стентон сразу ощутил весь ужас своего
положения; была минута, когда мало что отличало его от обитателей этого
дома. Он ощупью добрался до двери, принялся дергать ее с неистовой силой,
испуская отчаянные крики, одновременно и моля о помощи, и требуя, чтобы ему
вернули свободу, На крики эти тут же отозвались сотни голосов. Сумасшедшим
свойственно совершенно особое коварство и необычайная острота некоторых
чувств, и в частности слуха, всегда позволяющая им узнать голос незнакомца.
В криках, которые раздавались со всех сторон, слышалось какое-то
безудержное, сатанинское ликование по поводу того, что в этой обители скорби
стало одним постояльцем больше.
В изнеможении он замолчал: в коридоре послышались стремительные и
гулкие шаги. Дверь распахнулась - на пороге стоял свирепого вида человек, за
его спиной из полумрака выглядывали еще двое.
- Выпусти меня, негодяй!
- Потише, дружок, чего это ты буянишь?
- Где я?
- Там, где тебе положено быть.
- Вы что, собираетесь держать меня здесь? Да как вы смеете?
- Мы и кое-что еще смеем, - ответил наглый страж порядка и принялся
хлестать несчастного ремнем по спине и плечам до тех пор, пока его
подопечный не упал на пол, корчась от ярости и от боли. - Ну что, теперь ты
видишь, что попал туда, куда надо, - повторил негодяй, потрясая над его
головой бичом, - вот что, послушай-ка лучше дружеского совета и больше не
шуми. Тут у этих ребят кандалы приготовлены, живехонько они их на тебя
наденут. Или еще мало тебе того, что сейчас получил?
Сподручные его вошли в камеру с кандалами в руках (смирительные рубашки
тогда еще не вошли в употребление). Страшные лица их и сжатые кулаки
говорили о том, что они не замедлят привести в исполнение свою угрозу. Когда
Стентон услышал лязг цепей, которые они волочили по каменному полу, кровь в
его жилах похолодела. Однако ужас, который он испытал, пошел ему на пользу.
У него хватило духа признать, что он находится в жалком положении (или что
положение его должно считаться жалким), и вымолить снисхождение у жестокого
смотрителя, обещав со своей стороны, что безропотно подчинится всем его
требованиям. Этим ему удалось смягчить наглеца, и тот удалился.
Стентон напряг всю свою волю, чтобы ночь эта его не сломила; он понимал
теперь, что его ждет, и призвал себя выдержать единоборство с судьбой. После
долгих размышлений он решил, что самым лучшим для него будет прикинуться
покорным и спокойным в надежде, что с течением времени он либо умилостивит
негодяев, в чьих руках он сейчас оказался, либо, убедив их в том, что он
человек безобидный, добьется себе таких поблажек, которые в дальнейшем,
может быть, облегчат ему побег. Поэтому он решил вести себя елико возможно
смирно и не допускать, чтобы голос его был слышен в доме; принял он и еще
кое-какие решения, причем обнаружил в себе такое благоразумие, что даже
испугался, не есть ли это уже первое проявление той хитрости, какая бывает у
сходящих с ума, или первое последствие приобщения к омерзительным повадкам
обитателей этого дома.
В ту же ночь выводы эти подверглись жестокому испытанию. У Стентона
оказались два пренеприятных соседа. Соседом его справа был ткач-пуританин;
его свела с ума одна-единственная проповедь, произнесенная знаменитым Хью
Питерсом {55}, и он был отправлен в сумасшедший дом, после того как проникся
идеей предопределения и осуждения всего на свете, насколько вообще может
проникнуться этим человек и даже еще того больше. С самого утра он без конца
повторял _пять пунктов_ {56}, воображая, что проповедует на тайном собрании
пуритан и что те восторженно его слушают. С наступлением сумерек бред его
принимал все более мрачный характер, а к полуночи он разражался ужасающими,
кощунственными проклятиями. Соседом Стентона слева был портной-монархист,
разорившийся оттого, что много шил в кредит роялистам и их женам (ибо в те
времена, да и значительно позднее, вплоть до царствования королевы Анны
{57}, женщины заказывали портным даже корсеты, и тем приходилось их
подгонять потом по фигуре); портной этот сошел с ума от пьянства и
верноподданнических чувств, когда сжигали "Охвостье" Парламента {58}, и с
той поры оглашал стены сумасшедшего дома куплетами песенок злосчастного
полковника Аавлеса59, отрывками из "Щеголя с Колмен-стрит" {60} и забавными
сценами из пьес миссис Афры Бен, где кавалеров называют героями и где
представлено, как леди Лемберт и леди Десборо {61} идут на религиозное
собрание, причем впереди пажи несут огромные Библии, и как дорогой обе
влюбляются в двух изгнанников-монархистов.
- Тавифа, Тавифа! - закричал голос {62} полуторжественно,
полунасмешливо, - ты пойдешь с завитыми волосами и обнаженной грудью, - и
потом проникновенно добавил: - И я ведь Канарский {63} плясал, жена.
Слова эти всякий раз возмущали чувства ткача-пуританина, вернее,
пробуждали в нем вражду, и он тут же отвечал:
- "Полковник Гаррисон {64} из райских кущ прискачет верхом на муле
небесно-голубом и знак подаст" {10* Смотри "Щеголь с Колмен-стрит".}.
- Брешешь, круглоголовый! - взревел портной-кавалер {65}, - твоего
полковника Гаррисона спровадят в преисподнюю, и не видать ему
небесноголубого мула, - и заключил эту гневную тираду куплетом одной из
направленных против Кромвеля песен:
Дожить бы только мне,
Чтоб вздернуть на сосне
Нам Нолла самого
И всех друзей его;
И пусть их видит каждый,
О будь он проклят дважды! {66}
- Люди добрые, я могу вам много всего поиграть, - пропищал сумасшедший
скрипач, привыкший играть в тавернах сторонникам короля и припомнивший слова
подобной же песенки, которую некогда исполнял для полковника Бланта {67} в
Комитете.
- Ну тогда поиграй мне "Мятеж был, дом разнесли" {68}, - вскричал
портной, пустившись плясать по камере, насколько ему позволяли цепи, в такт
воображаемой музыке.
Ткач не выдержал:
- Доколе же, господи, доколе, - воскликнул он, - враги твои будут
осквернять святилище, где ты сподобил меня быть пастырем? И даже то место,
где я поставлен проповедовать заточенным в темницу душам? Обрушь на меня
лавиной могущество свое, да разразится буря и валы накроют меня с головой;
дай мне среди ревущих волн призвать тебя так, как пловец подымает вдруг над
водою руку, дабы товарищ его увидал, что он тонет. Сестра Руфь, зачем
открываешь ты груди, обличая слабость мою? Господи, да будет с нами
всесильная десница твоя, как то было тогда, когда ты сломал щит и меч и
положил конец битве, когда стопы твои окунались в кровь твоих врагов, а язык
псов твоих был красен от этой же крови. Омочи одежды свои в крови и позволь
мне выткать тебе новые, когда ты их запятнаешь. Когда же святые твои начнут
попирать ногами тяжкий камень твоего гнева? Крови! Крови! Святые призывают
пролить ее, земля разверзается, чтобы принять ее, ад ее жаждет! Сестра Руфь,
молю тебя, прикрой груди свои и не будь такой, как суетные женщины сего
века. О, узреть бы нам такой день, когда явился господь с сонмом ангелов
своих и когда рушились башни! Пощади меня в битв ибо я плохой воин; оставь в
стане врага, дабы я мог проклинать проклятьями Мероза {69} тех, кто не
призывает господа помочь им справиться с власть имущими, хотя бы даже для
того, чтобы осыпать проклятьям этого мерзкого портного, да, самыми жестокими
проклятьями. Господи, я шатрах Кидарских {70}, ноги мои спотыкаются в
темноте на горных тропах. Падаю, падаю!
И несчастный ткач, измученный бредом, упал и некоторое время ползал
потом по соломе.
- О, какое это горестное падение, сестра Руфь! О, сестра Руфь! H
радуйся моей беде! О, враг мой! Ничего что я падаю, я подымусь снова.
Как бы ни обрадовали все эти уверения сестру Руфь, если бы только она
могла их услышать, ткачу они причинили в десять раз больше радости, чем ей;
его любовные излияния мгновенно сменились воинственным: призывами, где в
хаосе смешалось все, что он помнил.
- Бог - это воин, - кричал он, - посмотрите на Марстон-Мур! {71}
Посмотрите на город, на этот возгордившийся город, полный тщеславие и греха!
Посмотрите на воды Северна {72}, красные от крови, как воды Чермного моря!
Власть имущие все гарцевали и гарцевали и переломали себе копыта. Это было
твоим торжеством, господи, и торжеством твои; святых - заковать их царей в
цепи, а вельмож - в железные кандалы.
Теперь настал черед коварного портного:
- Благодари вероломных шотландцев и их торжественный союз и до говор и
Керисбрукский замок {73}, ты, окорнавший себя пуританин, - про ревел он. -
Если бы не они, я бы снял мерку с короля да сшил ему бархатную мантию
высотою с Тауэр, и стоило бы только взмахнуть ее полой, и Красноносый {74}
был бы в Темзе, поплыл по ней вниз прямо в ад
- Врешь ты и не краснеешь, - отозвался ткач, - никакого оружия мне не
надо, я и так тебе это докажу, у меня будет челнок против твоей иглы, и я
повалю тебя наземь, как Давид повалил Голиафа {75}. Это его {76} (так
пуритане непозволительно выражались о Карле I), это именно его плотское,
своекорыстное, мирское духовенство заставило людей благочестивых искать слов
утешения в горе у их же собственных пасторов; тех, что по справедливости
отвергли всю эту бутафорию папистов - все эти батистовые рукава, паскудные
органы и островерхие дома. Руфь, сестра моя, не искушай меня этой телячьей
головой {77}, из нее струится кровь; молю тебя, брось ее на пол, не пристало
женщине держать ее в руках, даже ежели братья пьют эту кровь. Горе тебе, мой
противник, неужто ты не видишь, как пламя охватывает этот проклятый город, в
котором царствует сын арминиан {78} и папистов? Лондон горит! Горит! - вопил
он, - и подожгли его полупаписты, полуарминиане, словом, проклятый народ.
Пожар! Пожар!
Последние слова он прокричал ужасным голосом, но и этот голос был
просто детским писком в сравнении с другим, который подхватил эти стенанья и
прогремел их так, что все здание зашаталось. Это был голос безумной женщины,
потерявшей во время страшного пожара Лондона мужа, детей, средства к
существованию и, наконец, разум. Крик "пожар" со зловешей неизменностью
воскрешал в ее памяти все пережитое. Женщина эта забылась тревожным сном, но
стоило ей услыхать этот крик, и она мгновенно вскочила, как в ту страшную
ночь. К тому же была суббота, а она всякий раз больше всего боялась именно
субботней ночи, приступ безумия по субботам всегда возобновлялся у нее с
особенной силой. Стоило ей только проснуться, как ее тут же начинала
преследовать мысль, как ей поскорее, сию же минуту, убежать от огня; и она с
таким потрясающим правдоподобием разыгрывала всякий раз эту сцену, что
Стентон был гораздо больше перепуган ею, нежели ссорой между двумя своими
соседями _Законником_ и _Буйной головой_. Все началось с криков, что она
задыхается от дыма, затем она спрыгнула с койки, стала просить зажечь свечу
и пришла в неподдельный ужас от озарившей окно вспышки света.
- Судный день, - вскричала она. - Судный день! Небо и то в огне!
- Нет, не настанет он, надо еще сначала убить Великого
Грешника,закричал ткач, - ты вот все вопишь про свет да про огонь, а сама-то
ведь пребываешь в кромешном мраке. Мне жаль тебя, несчастная сумасшедшая.
Женщина уже ничего не слышала, она воображала, что карабкается по
лестнице в детскую. Она кричала, что ее опалило, обожгло огнем, что она
задыхается от дыма; потом присутствие духа, казалось, оставило ее, и она
отступила.
- Дети мои там! - кричала она голосом, исполненным невыразимого
страдания, и словно пытаясь собрать последние силы. - Я тут, я пришла, я
спасу вас. О боже! Они уже в огне!.. Держи меня за руку, нет, не за эту, она
обожжена и совсем слабая... Ничего, все равно за какую, за платье держись...
Ах, и оно пылает!.. Пусть лучше я сама сгорю дотла... А как потрескивают их
волосики!.. Только капельку воды для самого маленького..., для моего
малютки... для моего малыша, а там пусть я сгорю!
Она умолкла, и это было страшное молчание: ей чудилось, что падает
горящая балка, та, что должна была сокрушить лестницу, на которой она
стояла. - Крыша валится мне на голову! - вскричала она вдруг.
- Земля ослабела и ослабели все, кто на ней живет, - провозгласил ткач,
- я держу опорные столбы на своих плечах.
Женщина высоко подпрыгнула и пронзительно вскрикнула, - это означало,
что площадка, на которой она стояла, обрушилась: вслед за тем она спокойно
смотрела, как дети ее скатываются вниз по горящим обломкам и исчезают в
бушующем внизу пламени.
- Гибнут, один... другой... третий... все! - тут голос ее перешел в не-
внятное бормотание, и она уже больше не корчилась в судорогах, а лишь слабо
вздрагивала; это были далекие завывания стихающей бури; ей мнилось, что
"ушла опасность и осталось горе", что она стоит среди тысяч несчастных
бездомных людей, что толпятся в предместьях Лондона в ужасные ночи после
пожара, - без пищи, без крова, полуголые, взирающие в отчаянье на пепелища,
в которые превратились их дома со всем, что в них было. Она, казалось,
прислушивалась к их жалобам и даже проникновенно повторяла какие-то слова,
однако неизменно отвечала тем же: "Но ведь погибли все мои дети... все!".
Примечательно было, что, как только она разражалась этими неистовыми
криками, остальные все умолкали. Крик глубокого человеческого горя заглушал
все остальные крики: она была единственной во всем этом доме чье
помешательство не было связано ни с политикой, ни с религией, ни с пьянством
нечто подобное испытал, вероятно, Брюс, открывши истоки Нила {46}, или
Гиббон, завершив свою "Историю" {47}. Чувство, которое столько времени
владело им, что сделалось для него своего рода долгом, в сущности было самым
обыкновенным любопытством; но есть ли страсть более ненасытная или более
способная окутать ореолом романтического величия все совершающиеся во имя ее
странности и чудачества? В известном отношении мобопытство походит на
любовь, оно всегда сводит воедино предмет и чувство, которое он вызывает; и
если чувство это достаточно сильно, то предмет может быть и ничтожен, и это
не будет иметь никакого значения. Ребенок, пожалуй бы, улыбнулся при виде
необычайного волнения Стентона от неожиданной встречи с незнакомцем, но
любой мужчина в расцвете сил содрогнулся бы от ужаса, обнаружив, что ему
грозит катастрофа и конец близок.
После окончания спектакля Стентон простоял еще несколько минут на
пустынной улице. Ярко светила луна, и неподалеку от себя он увидел фигуру,
тень от которой, достигавшая середины улицы (в те времена еще не было
вымощенных плитами тротуаров, единственною защитой пешеходов были стоявшие
по обе стороны каменные тумбы и протянутые между ними цепи), показалась ему
невероятно длинной. Он так давно уже привык бороться с порожденными
воображением призраками, что победа над ними всякий раз наполняла его
какой-то упрямой радостью. Он подошел к поразившей его фигуре и увидел, что
гигантских размеров достигала только тень, тогда как стоявший перед ним был
не выше среднего человеческого роста; подойдя еще ближе, он убедился, что
перед ним именно тот, кого он все это время искал, - тот, кто на какое-то
мгновение появился перед ним в Валенсии и кого после четырехлетних поисков
он только что узнал в театре...
* * * * * *
- Вы искали меня?
- Да.
- Вы хотите что-нибудь у меня узнать?
- Многое.
- Тогда говорите.
- Здесь не место.
- Не место! Несчастный! Ни пространство, ни время не имеют для меня
никакого значения. Говорите, если хотите что-то спросить меня или что-то
узнать.
- Мне много о чем надо вас спросить, но, надеюсь, мне нечего от вас
узнавать.
- Ошибаетесь, но вы все поймете, когда мы встретимся с вами в следующий
раз.
- А когда это будет? - спросил Стентон, хватая его за руку, - назовите
время и место.
- Это будет днем, в двенадцать часов, - ответил незнакомец с
отвратительной и загадочной улыбкой, - а местом будут голые стены
сумасшедшего дома; вы подыметесь с пола, грохоча цепями и шелестя соломой, а
меж тем над вами будет тяготеть проклятье здоровья и твердой памяти. Голос
мой будет до тех пор звучать у вас в ушах и каждый предмет, живой или
неживой, будет до тех пор отражать блеск этих глаз, пока вы не увидите их
снова.
- Может ли быть, что наша новая встреча произойдет при таких ужасных
обстоятельствах? - спросил Стентон, стараясь уклониться от блеска
демонических глаз.
- Никогда, - глухо сказал незнакомец, - _никогда я не оставляю друзей в
беде_. Стоит им низвергнуться в глубочайшую бездну уничижения и горя, как
_они могут быть уверены, что я явлюсь их проведать_...
* * * * * *
Когда Джону вновь удалось разобрать страницы рукописи, на которых
продолжался рассказ, он прочел о том, что сталось со Стентоном спустя
несколько лет, когда тот очутился в самом плачевном положении.
Его всегда считали человеком со странностями, и это убеждение,
усугублявшееся постоянными разговорами его о Мельмоте, безрассудной погоней
за ним, странным поведением в театре и подробным описанием их необыкновенных
встреч, которое делалось с глубочайшей убежденностью (хотя ему ни разу не
удавалось никого убедить, кроме себя же самого, в том, что встречи эти
действительно имели место), - все это привело кое-кого из людей
благоразумных к мысли, что он рехнулся. Может быть, правда, ими руководило
не только благоразумие, но и злоба. Эгоистичный француз {9* Ларошфуко {48}.}
говорит, что мы находим удовольствие даже в несчастьях наших друзей, а уж
тем более - наших врагов, а так как человека одаренного, разумеется, каждый
почитает своим врагом, то известие о том, что Стентон сошел с ума,
распространялось с невероятным рвением и возымело свое влияние на людей.
Ближайший родственник Стентона, человек бедный и лишенный каких-либо
нравственных устоев, следя за распространением этого слуха, убеждался, что
жертве его ничего не стоит попасться в ловушку. И вот однажды он приехал к
нему поутру в сопровождении степенного на вид человека, в наружности
которого было, однако, что-то отталкивающее Стентон был, как обычно, рассеян
и тревожен; поговорив с ним несколько минут, родственник его предложил ему
поехать за город покататься, уверяя, что прогулка эта его подбодрит и
освежит. Стентон стал возражать, ссылаясь на то, что трудно будет достать
наемный экипаж (как это ни странно, в то время собственных экипажей, - хоть,
вообще-то говоря, их было несравненно меньше, чем в наши дни, - было все же
больше, чем наемных), и сказал, что предпочел бы поехать кататься по реке.
Это, однако, совершенно не входило в расчеты его родственника, и тот сделал
вид, что послал за экипажем, - на самом же деле карета уже дожидалась их в
конце улицы. Стентон и оба его спутника сели в нее и отправились за город.
В двух милях от Лондона карета остановилась.
- Пойдем, братец, - сказал младший Стентон, - пойдем, поглядим, какую я
сделал покупку.
Стентон, мысли которого были где-то далеко, вышел из кареты и пошел
вслед за кузеном по небольшому мощеному двору; незнакомец последовал за
ними.
- По правде говоря, дорогой мой, - сказал Стентон, - выбор твой мне
что-то не очень нравится; дом какой-то мрачный.
- Не спеши, братец, - сказал тот, - я постараюсь, чтобы он тебе
понравился, надо только, чтобы ты тут немного пожил.
У входа их ожидали слуги; одеты они были плохо и не внушали доверия.
Все трое поднялись наверх по узенькой лестнице, которая вела в очень убого
обставленное помещение.
- Подождите меня здесь, - сказал Стентон-младший приехавшему с ними
незнакомцу, - а я схожу пока за теми, кто должен будет скрасить здесь моему
кузену его одиночество.
Они остались вдвоем, Стентон не обратил внимания на сидевшего рядом
человека и по обыкновению схватил первую попавшуюся ему на глаза книгу и
принялся читать. Это была переплетенная рукопись, каких в то время было
гораздо больше, нежели в наши дни.
Первые же строки поразили его, ибо сразу видно было, что автор не в
своем уме. Это было странное предложение (написанное, по-видимому, после
большого пожара Лондона) построить город внове из камня, причем автор
приводил дикие, неверные, однако порою все же не лишенные смысла расчеты,
указывая, что для этой цели можно было бы воспользоваться огромными глыбами
Стонехенджа {49}, которые он рекомендовал перевезти в город. К рукописи
прилагались затейливые чертежи машин, с помощью которых можно будет волочить
эти гигантские глыбы, а на уголке была сделана приписка: "Я бы начертил все
это гораздо точнее, но мне не дали ножа, чтобы очинить перо".
Другая рукопись была озаглавлена "Скромное предложение касательно
распространения христианства в различных странах, с помощью которого, как
надеется автор, можно будет охватить им весь мир". Это скромное предложение
сводилось к тому, чтобы обратить в христианскую веру турецкое посольство
(которое существовало в Лондоне несколько лет назад), поставив каждого из
турок перед дилеммой: либо быть задушенным тут же на месте, либо сделаться
христианином. Разумеется, писавший рассчитывал, что все изберут более легкую
участь, но даже тем, кто давал свое согласие, ставилось особое условие, а
именно: они должны были дать властям обязательство, что по возвращении в
Турцию каждый из них будет обращать в христианскую веру не менее двадцати
мусульман в день. Проект этот заканчивался в некотором роде в стиле капитана
Бобадила {50}: каждый из этих двадцати обязан в свою очередь обратить еще
двадцать других, а четыре сотни новообращенных должны будут поступить точно
так же и обратить соответственное число турок, и таким образом вся Турция
окажется христианской страной прежде, чем об этом успеет узнать султан.
После этого произойдет coup d'etat {Государственный переворот (франц.).}: в
одно прекрасное утро со всех минаретов в Константинополе вместо криков
муэдзинов раздастся колокольный звон, и имам, вышедший из дома, чтобы
узнать, что случилось, неминуемо столкнется с епископом Кентерберийским in
pontificalibus {В полном облачении (лат.).}, совершающим соборное
богослужение в Айя-Софии {51}; этим все и должно будет завершиться.
Тут, однако, возникало возражение, которое предвидел хитроумный автор
проекта: "Люди, в которых желчь берет верх над умом, - пишет он, - могут
подумать, что, коль скоро архиепископ будет проповедовать по-английски,
слова его не очень-то дойдут до турецкого народа, который, придерживаясь
старинки, продолжает лопотать на нелепом своем языке". Однако возражение
это, по его словам, "устраняется": автор весьма здраво замечает, что всюду,
где богослужение велось на непонятном языке, благочестие паствы еще более
возрастало; так было, например, в римской церкви, когда Блаженный Августин
со своими монахами вышел навстречу королю Этельберту {52}, распевая литании
(на языке, которого его величество безусловно не мог понять), и сразу же
обратил в свою веру и короля и весь его двор; что сивиллины книги... {53}
_Приводилось и много других примеров_.
* * * * * *
Между листами рукописи были вложены вырезанные из бумаги изображения
упомянутых выше турецких послов; бороды их были вырисованы пером с большим
изяществом и мастерством, но страницы эти заканчивались жалобой художника на
то, что у него отняли ножницы. Он, однако, утешал и себя и читателя
уверением, что, когда настанет ночь, сумеет поймать проникший сквозь решетку
лунный луч и, наточив его о железную ручку двери, сотворит им настоящие
чудеса. На следующей странице можно было увидеть печальное доказательство
того, что это был некогда человек могучего ума, ныне уже совсем ослабевшего.
То были строки безумных стихов, которые приписывались поэту-драматургу Ли и
начинались так:
О, если б мог мычать я, как горох {54}
и т. п.
Нет никаких доказательств в пользу того, что автор жалких этих строк
действительно Ли, разве только, что написаны они модными тогда
четверостишиями. Примечательно, что Стентон читал все это, не подозревая о
грозившей ему опасности, совершенно поглощенный альбомом приюта умалишенных
и даже не сообразив, в какое место он попал, хотя обнаруженные им труды не
оставляли на этот счет никаких сомнений.
Прошло немало времени, прежде чем он огляделся кругом и заметил, что
спутника его уже и след простыл. Никаких звонков тогда не существовало. Он
кинулся к двери - она была заперта. Он стал громко кричать - и тут же
послышались еще чьи-то крики, но такие душераздирающие и разноголосые, что
его охватил безотчетный ужас и он умолк. Поелику время шло, а к нему так
никто и не приходил, он попытался открыть окно и тут в первый раз заметил,
что на нем была решетка. Окно это выходило на узкий, мощенный плитками
дворик, где не было ни одного живого существа, да если бы и нашлось хоть
одно, оно бы, верно, не выказало никаких человеческих чувств.
Сраженный невыразимым ужасом, он не то чтобы сел, а, обессилев,
свалился на койку под этим злосчастным окном и стал с нетерпением дожидаться
рассвета.
* * * * * *
В полночь он очнулся от забытья, чего-то среднего между обмороком и
сном, которое, впрочем, вряд ли могло длиться долго - до того жестка была
койка и сколоченный из сосновых досок стол, к которому он приткнулся
головой.
Все было окутано густым мраком; Стентон сразу ощутил весь ужас своего
положения; была минута, когда мало что отличало его от обитателей этого
дома. Он ощупью добрался до двери, принялся дергать ее с неистовой силой,
испуская отчаянные крики, одновременно и моля о помощи, и требуя, чтобы ему
вернули свободу, На крики эти тут же отозвались сотни голосов. Сумасшедшим
свойственно совершенно особое коварство и необычайная острота некоторых
чувств, и в частности слуха, всегда позволяющая им узнать голос незнакомца.
В криках, которые раздавались со всех сторон, слышалось какое-то
безудержное, сатанинское ликование по поводу того, что в этой обители скорби
стало одним постояльцем больше.
В изнеможении он замолчал: в коридоре послышались стремительные и
гулкие шаги. Дверь распахнулась - на пороге стоял свирепого вида человек, за
его спиной из полумрака выглядывали еще двое.
- Выпусти меня, негодяй!
- Потише, дружок, чего это ты буянишь?
- Где я?
- Там, где тебе положено быть.
- Вы что, собираетесь держать меня здесь? Да как вы смеете?
- Мы и кое-что еще смеем, - ответил наглый страж порядка и принялся
хлестать несчастного ремнем по спине и плечам до тех пор, пока его
подопечный не упал на пол, корчась от ярости и от боли. - Ну что, теперь ты
видишь, что попал туда, куда надо, - повторил негодяй, потрясая над его
головой бичом, - вот что, послушай-ка лучше дружеского совета и больше не
шуми. Тут у этих ребят кандалы приготовлены, живехонько они их на тебя
наденут. Или еще мало тебе того, что сейчас получил?
Сподручные его вошли в камеру с кандалами в руках (смирительные рубашки
тогда еще не вошли в употребление). Страшные лица их и сжатые кулаки
говорили о том, что они не замедлят привести в исполнение свою угрозу. Когда
Стентон услышал лязг цепей, которые они волочили по каменному полу, кровь в
его жилах похолодела. Однако ужас, который он испытал, пошел ему на пользу.
У него хватило духа признать, что он находится в жалком положении (или что
положение его должно считаться жалким), и вымолить снисхождение у жестокого
смотрителя, обещав со своей стороны, что безропотно подчинится всем его
требованиям. Этим ему удалось смягчить наглеца, и тот удалился.
Стентон напряг всю свою волю, чтобы ночь эта его не сломила; он понимал
теперь, что его ждет, и призвал себя выдержать единоборство с судьбой. После
долгих размышлений он решил, что самым лучшим для него будет прикинуться
покорным и спокойным в надежде, что с течением времени он либо умилостивит
негодяев, в чьих руках он сейчас оказался, либо, убедив их в том, что он
человек безобидный, добьется себе таких поблажек, которые в дальнейшем,
может быть, облегчат ему побег. Поэтому он решил вести себя елико возможно
смирно и не допускать, чтобы голос его был слышен в доме; принял он и еще
кое-какие решения, причем обнаружил в себе такое благоразумие, что даже
испугался, не есть ли это уже первое проявление той хитрости, какая бывает у
сходящих с ума, или первое последствие приобщения к омерзительным повадкам
обитателей этого дома.
В ту же ночь выводы эти подверглись жестокому испытанию. У Стентона
оказались два пренеприятных соседа. Соседом его справа был ткач-пуританин;
его свела с ума одна-единственная проповедь, произнесенная знаменитым Хью
Питерсом {55}, и он был отправлен в сумасшедший дом, после того как проникся
идеей предопределения и осуждения всего на свете, насколько вообще может
проникнуться этим человек и даже еще того больше. С самого утра он без конца
повторял _пять пунктов_ {56}, воображая, что проповедует на тайном собрании
пуритан и что те восторженно его слушают. С наступлением сумерек бред его
принимал все более мрачный характер, а к полуночи он разражался ужасающими,
кощунственными проклятиями. Соседом Стентона слева был портной-монархист,
разорившийся оттого, что много шил в кредит роялистам и их женам (ибо в те
времена, да и значительно позднее, вплоть до царствования королевы Анны
{57}, женщины заказывали портным даже корсеты, и тем приходилось их
подгонять потом по фигуре); портной этот сошел с ума от пьянства и
верноподданнических чувств, когда сжигали "Охвостье" Парламента {58}, и с
той поры оглашал стены сумасшедшего дома куплетами песенок злосчастного
полковника Аавлеса59, отрывками из "Щеголя с Колмен-стрит" {60} и забавными
сценами из пьес миссис Афры Бен, где кавалеров называют героями и где
представлено, как леди Лемберт и леди Десборо {61} идут на религиозное
собрание, причем впереди пажи несут огромные Библии, и как дорогой обе
влюбляются в двух изгнанников-монархистов.
- Тавифа, Тавифа! - закричал голос {62} полуторжественно,
полунасмешливо, - ты пойдешь с завитыми волосами и обнаженной грудью, - и
потом проникновенно добавил: - И я ведь Канарский {63} плясал, жена.
Слова эти всякий раз возмущали чувства ткача-пуританина, вернее,
пробуждали в нем вражду, и он тут же отвечал:
- "Полковник Гаррисон {64} из райских кущ прискачет верхом на муле
небесно-голубом и знак подаст" {10* Смотри "Щеголь с Колмен-стрит".}.
- Брешешь, круглоголовый! - взревел портной-кавалер {65}, - твоего
полковника Гаррисона спровадят в преисподнюю, и не видать ему
небесноголубого мула, - и заключил эту гневную тираду куплетом одной из
направленных против Кромвеля песен:
Дожить бы только мне,
Чтоб вздернуть на сосне
Нам Нолла самого
И всех друзей его;
И пусть их видит каждый,
О будь он проклят дважды! {66}
- Люди добрые, я могу вам много всего поиграть, - пропищал сумасшедший
скрипач, привыкший играть в тавернах сторонникам короля и припомнивший слова
подобной же песенки, которую некогда исполнял для полковника Бланта {67} в
Комитете.
- Ну тогда поиграй мне "Мятеж был, дом разнесли" {68}, - вскричал
портной, пустившись плясать по камере, насколько ему позволяли цепи, в такт
воображаемой музыке.
Ткач не выдержал:
- Доколе же, господи, доколе, - воскликнул он, - враги твои будут
осквернять святилище, где ты сподобил меня быть пастырем? И даже то место,
где я поставлен проповедовать заточенным в темницу душам? Обрушь на меня
лавиной могущество свое, да разразится буря и валы накроют меня с головой;
дай мне среди ревущих волн призвать тебя так, как пловец подымает вдруг над
водою руку, дабы товарищ его увидал, что он тонет. Сестра Руфь, зачем
открываешь ты груди, обличая слабость мою? Господи, да будет с нами
всесильная десница твоя, как то было тогда, когда ты сломал щит и меч и
положил конец битве, когда стопы твои окунались в кровь твоих врагов, а язык
псов твоих был красен от этой же крови. Омочи одежды свои в крови и позволь
мне выткать тебе новые, когда ты их запятнаешь. Когда же святые твои начнут
попирать ногами тяжкий камень твоего гнева? Крови! Крови! Святые призывают
пролить ее, земля разверзается, чтобы принять ее, ад ее жаждет! Сестра Руфь,
молю тебя, прикрой груди свои и не будь такой, как суетные женщины сего
века. О, узреть бы нам такой день, когда явился господь с сонмом ангелов
своих и когда рушились башни! Пощади меня в битв ибо я плохой воин; оставь в
стане врага, дабы я мог проклинать проклятьями Мероза {69} тех, кто не
призывает господа помочь им справиться с власть имущими, хотя бы даже для
того, чтобы осыпать проклятьям этого мерзкого портного, да, самыми жестокими
проклятьями. Господи, я шатрах Кидарских {70}, ноги мои спотыкаются в
темноте на горных тропах. Падаю, падаю!
И несчастный ткач, измученный бредом, упал и некоторое время ползал
потом по соломе.
- О, какое это горестное падение, сестра Руфь! О, сестра Руфь! H
радуйся моей беде! О, враг мой! Ничего что я падаю, я подымусь снова.
Как бы ни обрадовали все эти уверения сестру Руфь, если бы только она
могла их услышать, ткачу они причинили в десять раз больше радости, чем ей;
его любовные излияния мгновенно сменились воинственным: призывами, где в
хаосе смешалось все, что он помнил.
- Бог - это воин, - кричал он, - посмотрите на Марстон-Мур! {71}
Посмотрите на город, на этот возгордившийся город, полный тщеславие и греха!
Посмотрите на воды Северна {72}, красные от крови, как воды Чермного моря!
Власть имущие все гарцевали и гарцевали и переломали себе копыта. Это было
твоим торжеством, господи, и торжеством твои; святых - заковать их царей в
цепи, а вельмож - в железные кандалы.
Теперь настал черед коварного портного:
- Благодари вероломных шотландцев и их торжественный союз и до говор и
Керисбрукский замок {73}, ты, окорнавший себя пуританин, - про ревел он. -
Если бы не они, я бы снял мерку с короля да сшил ему бархатную мантию
высотою с Тауэр, и стоило бы только взмахнуть ее полой, и Красноносый {74}
был бы в Темзе, поплыл по ней вниз прямо в ад
- Врешь ты и не краснеешь, - отозвался ткач, - никакого оружия мне не
надо, я и так тебе это докажу, у меня будет челнок против твоей иглы, и я
повалю тебя наземь, как Давид повалил Голиафа {75}. Это его {76} (так
пуритане непозволительно выражались о Карле I), это именно его плотское,
своекорыстное, мирское духовенство заставило людей благочестивых искать слов
утешения в горе у их же собственных пасторов; тех, что по справедливости
отвергли всю эту бутафорию папистов - все эти батистовые рукава, паскудные
органы и островерхие дома. Руфь, сестра моя, не искушай меня этой телячьей
головой {77}, из нее струится кровь; молю тебя, брось ее на пол, не пристало
женщине держать ее в руках, даже ежели братья пьют эту кровь. Горе тебе, мой
противник, неужто ты не видишь, как пламя охватывает этот проклятый город, в
котором царствует сын арминиан {78} и папистов? Лондон горит! Горит! - вопил
он, - и подожгли его полупаписты, полуарминиане, словом, проклятый народ.
Пожар! Пожар!
Последние слова он прокричал ужасным голосом, но и этот голос был
просто детским писком в сравнении с другим, который подхватил эти стенанья и
прогремел их так, что все здание зашаталось. Это был голос безумной женщины,
потерявшей во время страшного пожара Лондона мужа, детей, средства к
существованию и, наконец, разум. Крик "пожар" со зловешей неизменностью
воскрешал в ее памяти все пережитое. Женщина эта забылась тревожным сном, но
стоило ей услыхать этот крик, и она мгновенно вскочила, как в ту страшную
ночь. К тому же была суббота, а она всякий раз больше всего боялась именно
субботней ночи, приступ безумия по субботам всегда возобновлялся у нее с
особенной силой. Стоило ей только проснуться, как ее тут же начинала
преследовать мысль, как ей поскорее, сию же минуту, убежать от огня; и она с
таким потрясающим правдоподобием разыгрывала всякий раз эту сцену, что
Стентон был гораздо больше перепуган ею, нежели ссорой между двумя своими
соседями _Законником_ и _Буйной головой_. Все началось с криков, что она
задыхается от дыма, затем она спрыгнула с койки, стала просить зажечь свечу
и пришла в неподдельный ужас от озарившей окно вспышки света.
- Судный день, - вскричала она. - Судный день! Небо и то в огне!
- Нет, не настанет он, надо еще сначала убить Великого
Грешника,закричал ткач, - ты вот все вопишь про свет да про огонь, а сама-то
ведь пребываешь в кромешном мраке. Мне жаль тебя, несчастная сумасшедшая.
Женщина уже ничего не слышала, она воображала, что карабкается по
лестнице в детскую. Она кричала, что ее опалило, обожгло огнем, что она
задыхается от дыма; потом присутствие духа, казалось, оставило ее, и она
отступила.
- Дети мои там! - кричала она голосом, исполненным невыразимого
страдания, и словно пытаясь собрать последние силы. - Я тут, я пришла, я
спасу вас. О боже! Они уже в огне!.. Держи меня за руку, нет, не за эту, она
обожжена и совсем слабая... Ничего, все равно за какую, за платье держись...
Ах, и оно пылает!.. Пусть лучше я сама сгорю дотла... А как потрескивают их
волосики!.. Только капельку воды для самого маленького..., для моего
малютки... для моего малыша, а там пусть я сгорю!
Она умолкла, и это было страшное молчание: ей чудилось, что падает
горящая балка, та, что должна была сокрушить лестницу, на которой она
стояла. - Крыша валится мне на голову! - вскричала она вдруг.
- Земля ослабела и ослабели все, кто на ней живет, - провозгласил ткач,
- я держу опорные столбы на своих плечах.
Женщина высоко подпрыгнула и пронзительно вскрикнула, - это означало,
что площадка, на которой она стояла, обрушилась: вслед за тем она спокойно
смотрела, как дети ее скатываются вниз по горящим обломкам и исчезают в
бушующем внизу пламени.
- Гибнут, один... другой... третий... все! - тут голос ее перешел в не-
внятное бормотание, и она уже больше не корчилась в судорогах, а лишь слабо
вздрагивала; это были далекие завывания стихающей бури; ей мнилось, что
"ушла опасность и осталось горе", что она стоит среди тысяч несчастных
бездомных людей, что толпятся в предместьях Лондона в ужасные ночи после
пожара, - без пищи, без крова, полуголые, взирающие в отчаянье на пепелища,
в которые превратились их дома со всем, что в них было. Она, казалось,
прислушивалась к их жалобам и даже проникновенно повторяла какие-то слова,
однако неизменно отвечала тем же: "Но ведь погибли все мои дети... все!".
Примечательно было, что, как только она разражалась этими неистовыми
криками, остальные все умолкали. Крик глубокого человеческого горя заглушал
все остальные крики: она была единственной во всем этом доме чье
помешательство не было связано ни с политикой, ни с религией, ни с пьянством