подобное (mutatis mutandis {Изменив то, что требует изменения (лат.).})
происходило и в той компании, которая сидела на кухне Мельмота возле
сотрясавшегося от наскоков шквала очага, огонь в котором то разгорался, то
снова гас.
- Уйдет он с этой бурей, - прошептала одна из старух, вынимая изо рта
потухшую трубку и тщетно пытаясь снова зажечь ее от горящих углей, которые
порыв ветра разбросал как пылинки, - уйдет он вместе с бурей.
- Вернется еще, вот увидишь! - вскричала другая, - вернется! Нет ему
покоя! Все бродит тут вокруг да стонет, пока не изрекут то, чего он сам за
всю свою жизнь не мог изречь. Господи, спаси нас, - завопила она прямо в
трубу, как будто обращая свои слова к разгневанному богу, - скажи нам, чего
ты хочешь от нас, и _укроти эту бурю_! Слышишь!
Порыв ветра, словно удар грома, ворвался в трубу; старуха вздрогнула и
отшатнулась.
- Если тебе надо вот это... и еще вот это... и еще..., - вскричала
молодая женщина, которой Мельмот до тех пор не замечал, - на, возьми!
Она стала яростно вытаскивать какие-то спрятанные у нее в волосах
бумажки и кидать их в огонь. Тут Мельмот вспомнил нелепую историю,
рассказанную ему накануне, о девушке, которая, как она говорила, "на свою
беду" сделала себе папильотки из каких-то бумаг старого Мельмота, а теперь
вообразила, что существа, навлекшие на ее голову несчастье, больше всего
рассержены тем, что она до сих пор держит на себе достояние покойного. Она
стала срывать с себя эти клочки бумаги и швырять их в огонь, громко
приговаривая:
- Ради всего святого, не серчайте на меня, угомонитесь! Вы получили
все, что хотели, чего вам еще надо?
Мельмота все это смешило, и ему трудно было подавить смех, но тут он
вдруг встрепенулся от звука, который можно было ясно различить среди
завываний бури.
- Чу! Пушка! Тонет корабль!
Все притихли и стали слушать. Как мы уже сказали, дом Мельмотов стоял у
самого берега. Близость к морю приучила обитателей его ко всем ужасам
кораблекрушений и гибели людей. К чести их надо сказать, что они всегда
воспринимали эти выстрелы как призывы, как жалостную безысходную мольбу,
обращенную к их человеческим чувствам. Людям этим был неведом варварский
обычай, существовавший на берегах Англии: прикреплять к трупу лошади фонарь
и пускать этот труп в море, где волны кидали его из стороны в стороны:
несчастные утопающие устремлялись к нему с надеждой, приняв его за маяк, и
когда обман открывался, ужас надвигающейся смерти становился еще неодолимей.
Все находившиеся в ту минуту на кухне внимательно вглядывались в
выражение лица Мельмота, как будто на нем можно было прочесть "все тайны,
скрытые в седой пучине" {4}. На несколько мгновений буря стихла и воцарилась
глубокая и исполненная какого-то зловещего ожидания тишина. Тот же
раскатистый звук повторился снова - теперь уже ни у кого не могло быть
сомнения, что это выстрел.
- Стреляют из пушки, - закричал Мельмот, - они тонут! Он выбежал из
кухни, зовя за собой мужчин. Те сразу же вскочили и стали деятельно
готовиться к встрече с опасностью.
Разгул стихия все же лучше переносить на море, нежели в четырех стенах.
Там человеку есть с чем бороться; здесь уделом его становится страдание.
Самая жестокая буря, побуждая жертву свою бороться с нею из последних сил,
ставит все же перед человеком определенную цель и дает удовлетворение его
гордости. Меж тем ни того, ни другого нет у тех, кто сидит, забившись в
угол, когда сотрясаются стены, и кто готов принять любое страдание, лишь бы
избавиться от безысходного страха.
В то время как слуги кинулись искать плащи, сапоги и шляпы своего
покойного господина, которых без числа было разбросано по самым разным углам
дома; когда один из них срывал плащ с окна, которое им прикрывалось, ибо
стекла давно уже были разбиты, а ставни - сломаны, другой стаскивал е палки
шляпу, давно уже служившую для подметания пыли, а третий сражался с кошкой
из-за пары старых сапог, которые та облюбовала, чтобы произвести на свет
потомство и где теперь копошились котята, - Мельмот поднялся в верхнюю
комнату дома. Стекла там были выбиты, и в светлое время дня оттуда можно
было увидеть и море, и все побережье. Он высунулся из окна и, поддавшись
охватившей его тревоге, стал слушать. Ночь была темная, но постепенно в этой
непроглядной тьме глаза его различили проблески света. Порыв ветра заставил
его на минуту отойти от окна, но тут же, кинувшись к нему снова, он увидел,
как вдалеке вспыхнуло едва заметное пламя, и до слуха его донесся еще один
пушечный выстрел.
Медлить было нельзя, и спустя несколько минут Мельмот со своими людьми
был уже на берегу. Это было совсем близко, к тому же они спешили как только
могли. Однако ветер был настолько силен, что пробираться им было нелегко, а
тревога и нетерпение их все возрастали, и им казалось, что движутся они еще
медленнее, чем на самом деле. Время от времени только слышны были их
прерывающиеся тихие голоса:
- Позовите людей... видите там домики... в одном окне свет... они не
спят... и нет ничего удивительного... Может ли кто спать в такую ночь...
Держите фонарь пониже... Никак не устоять на ногах...
- Опять стреляют, - вскричали несколько человек, в то время как на
какое-то мгновение едва заметная вспышка света пробилась сквозь густой мрак
и тяжелый раскат огласил воздух; он звучал, как прощальный салют над могилою
погибших страдальцев.
- Скала! Держитесь крепче, не отставайте. Они взошли на скалу.
- Великий боже! - вскричал Мельмот, взобравшись одним из первых, -
тьма-то какая! И какой это ужас! Подымите же фонари... слышите, как кричат?
Отвечайте им... Крикните, что мы идем им на помощь, пусть не теряют
надежду... Погодите, - добавил он, - дайте-ка я взберусь на этот камень,
оттуда они услышат мой голос.
Он ринулся туда, пробираясь прямо по воде; едва переводя дыхание, -
отпрянувшие от соседней скалы волны накрывали его с головою кипящей пеной, -
добрался он до цели и, ободренный своей удачей, крикнул что было мочи. Но
грохот бури так заглушал его голос, что даже сам он его почти не слышал. Это
были совсем слабые, жалобные звуки, больше походившие на скорбные стоны,
нежели на зов, который должен был воодушевить людей надеждой. В ту минуту,
когда встревоженные тучи стремительно проносились по небу, точно бегущие
врассыпную солдаты разбитой армии, неожиданно выглянула луна и озарила море
ослепительным светом. Глазам Мельмота предстал корабль, и он ясно увидел,
что тому грозит. Накренившееся судно ударялось о скалу, над которой
набегавшие буруны вздымали столбы пены футов в тридцать высотой. Это был уже
один только остов, наполовину погрузившийся в воду, грот-мачта была сломана,
и всякий раз, когда волна захлестывала палубу, Мельмот явственно слышал
предсмертные крики тех, кого она уносила с собой или, может быть, тех, чьи
истомившиеся тела и души уже немели и переставали держаться за жизнь и за
надежду, которая до тех пор давала еще им силы; он был уверен, что только
что раздавшийся крик исходил именно от них и, может быть, стал уже последним
в их жизни. Вид человеческих существ, погибающих совсем близко от нас,
вселяет такой ужас, что мы порой понимаем, что достаточно сделать всего один
шаг, достаточно нашей твердой руки, чтобы спасти хотя бы одного из многих, -
и не знаем, куда направить этот шаг, и бываем не в силах протянуть руку,
которая вдруг цепенеет. Все чувства Мельмота пришли в смятение, и были
минуты, когда он вторил завываниям ветра, испуская безумные крики. Меж тем
окрестные жители, узнав о том, что судно потерпело крушение у самых скал, в
тревоге высыпали целой толпою на берег. Те, кого прошлый жизненный опыт,
твердая убежденность или даже самое обыкновенное невежество беспрерывно
заставляли повторять: "Спасти их нельзя, погибнут все до единого", невольно
ускоряли в это время свои шаги, как будто торопясь увидеть исполнение этого
предсказания, в то время как другим казалось, что они действительно спешат
оказать помощь погибающим и тем самым не дать ему осуществиться.
Особенно обращал на себя внимание один человек, который бежал к берегу
и, запыхавшись, продолжал уверять всех остальных, что "оно пойдет ко дну
прежде, чем они до него доберутся". Слыша восклицания: "Упаси боже! Не
говори таких слов! Даст господь, мы чем-нибудь им поможем", он только
разражался торжествующим смехом. Когда все добежали до места, человек этот,
рискуя жизнью, взобрался на скалу и, глядя на корабль, принялся убеждать
оставшихся внизу, что конец близок: "Ну что я вам говорил? - кричал он. -
Видите, что я был прав?". Буря усилилась, но все еще были слышны его слова:
"Видите, я был прав!". И когда вопли погибавших матросов отчетливо донеслись
до берега, он в промежутках все еще повторял: "Видите, я был прав!". Это
была какая-то исключительная гордыня, кичащаяся своими трофеями - над чужою
могилой. В таком духе даем мы советы тем, кто страдает от жизни, так же как
и от стихии; и когда мы слышим, что сердце жертвы разрывается, мы
успокаиваем себя, восклицая: "_Разве я все это не предсказывал?_ Разве я не
говорил вам, к чему это приведет?". Примечательно, что человек этот погиб в
ту же самую ночь, сделав отчаянную и напрасную попытку спасти жизнь одному
из матросов с корабля, который плыл в расстоянии шести ярдов от него.
Люди заполонили весь берег, они взбирались на вершины и выступы скал;
сознавая свое бессилие, все только взирали на этот поединок между морем и
сушей, между отчаянием и надеждой. Невозможно было ничем помочь утопавшим:
никакая лодка не смогла бы выдержать натиска волн, - и все же до самой
последней минуты то с одной скалы, то с другой слышны были крики, страшные
крики, возвещавшие, что помощь близка - и уже невозможна. Высоко поднятые
фонари с разных сторон освещали все вокруг: глаза несчастных видели берег,
на котором суетились люди, но их отделяли от него ревущие неодолимые волны;
утопавшим бросали веревки, старались ободрить и воодушевить их громкими
криками; кое-кто из барахтавшихся в воде в порыве отчаяния пытался
ослабевшей рукою уцепиться за конец брошенной в море веревки, но вместо
этого хватался только за воду, а потом не успевал разжать окоченевшие
пальцы, как новая волна накрывала его с головой и всплыть он уже был не в
силах. В эту минуту Мельмот, выйдя из состояния оцепенения, в которое
повергла его эта страшная картина, и оглядевшись вокруг, увидел внизу сотни
озабоченных, бегавших и суетившихся людей, и, хотя все усилия их
оказывались, по-видимому, напрасными, у него сделалось радостно на душе.
- Сколько всего хорошего пробуждается в человеке, - вскричал он, -
когда чувство долга призывает его облегчить страдания ближнего!
У него не было тогда ни времени, ни желания вдумываться, что именно он
называл словом "хорошее", и разлагать это понятие на составные части,
выделив из него любопытство, крайнее возбуждение, гордое ощущение силы в
теле или просто сознание того, что сам ты сейчас находишься в относительной
безопасности. У него действительно не было времени подумать: как раз в эту
минуту он заметил в расстоянии нескольких ярдов от себя чуть выше на скале
фигуру, вид которой не мог внушить ему ни симпатии, ни страха. Незнакомец не
произнес ни единого звука и никому не пытался помочь. Мельмот с трудом
удерживался на скользком и шатком камне; человека же этого, находившегося
еще выше, казалось, нимало не волновала ни буря, ни гибель экипажа. Как
Мельмот ни старался закутаться в плащ, ветер срывал его и раздирал в клочья,
в то же время на плаще незнакомца ни одна складка не шелохнулась. Но не
столько это поразило Мельмота, сколько полнейшее безразличие его к людям,
терпевшим бедствие, и к окружавшему его ужасу, и он воскликнул:
- Милосердный боже, возможно ли, что существо, всем видом своим похожее
на человека, стоит здесь недвижно, не сделав ни малейшего усилия, чтобы
помочь этим несчастным, и даже нисколько им не сочувствует?
Последовало молчание, а может быть, порыв ветра заглушил его слова,
однако спустя несколько мгновений Мельмот отчетливо услыхал:
- Пусть погибают.
Он посмотрел наверх: незнакомец стоял по-прежнему недвижимо, скрестив
руки на груди, выставив одну ногу вперед, как бы бросая всем видом своим
вызов подымавшимся ввысь столбам пены, и обращенное и профиль суровое лицо
его, которое на несколько мгновений озарял колеблющийся и смутный свет луны,
равнодушно взирало на все, что происходило внизу, причем во взгляде его было
что-то чужое, неестественное, зловещее. В это мгновение чудовищная волна
обрушилась на палубу корабля, и крик ужаса вырвался из груди всех тех, кто
это видел; это был словно отзвук других криков, исходивших от несчастных
жертв, чьи обезображенные и бездыханные тела через несколько минут были
выброшены к их ногам.
Когда крик этот умолк, Мельмот услышал вдруг раскаты смеха, от которого
кровь у него похолодела. Смеялся стоявший наверху над ним незнакомец. Словно
молнией озарило вдруг его память: внутреннему взору его предстала ночь в
Испании, когда Стентон впервые повстречал странное существо, чья опутанная
колдовством жизнь, над которой "не властно пространство и время", оказала
такое влияние на его собственную, и когда он впервые ощутил сатанинскую
злобу в этом торжествующем смехе при виде гибели двух сожженных молнией
влюбленных. Эхо этого хохота все еще звучало в ушах Мельмота; он подумал,
что в нескольких шагах от него сейчас не кто иной, как этот таинственный
пришелец. Разум его, разгоряченный всеми неистовыми попытками его разыскать
и вместе с тем омраченный их неудачей, отяжелел, как тяжелеет воздух от
нависшей грозовой тучи; он уже больше не в состоянии был что-либо
выведывать, строить новые предположения или расчеты. Мельмот сразу же стал
взбираться на скалу; недвижная фигура находилась теперь всего на несколько
футов выше того места, где он стоял, - тот, о ком он думал целые дни и кто
снился ему по ночам, был здесь, рядом, он мог вглядеться в него, коснуться
его рукой; он почти что его ощущал. Даже сами _Клык_ и _Силок_ {5} при всем
свойственном их профессии рвении и те не произнесли бы с такой решимостью
слов: "Попадись он хоть раз мне в лапы", как про себя произнес их Джон. Он
стал карабкаться по крутой и опасной тропинке к уступу скалы, на котором
стояла неподвижная темная фигура. Изнемогая от яростного ветра, от
безмерного душевного напряжения и от трудности задачи, которую он себе
поставил, Мельмот столкнулся теперь лицом к лицу с тем, кого он стремился
найти; забывшись, он ухватился за наполовину отколовшийся от скалы камень;
камень этот, который был настолько мал, что, упав, вероятно, не мог бы
ушибить даже ребенка, оказался шаткой и ненадежной опорой для рослого
мужчины: Мельмот сорвался вместе с ним и упал вниз, в ревущую пучину,
которая, казалось, готова была вцепиться в него тысячами щупалец и его
поглотить. Падая, он не успел даже почувствовать головокружения; он только
ощутил удар, плеск и услышал рев. Волна накрыла его с головой, а потом тут
же выбросила на поверхность. Он пытался бороться с ней, но ему было не за
что ухватиться. Тогда он стал погружаться все глубже, движимый смутной
мыслью, что, если он доберется до дна и сможет ухватиться там за что-нибудь
твердое, он будет спасен. В ушах у него гудели тысячи труб; глаза его слепил
свет. "Ему казалось, что он приходит сквозь огонь и воду". Больше он ничего
не помнил. Очнулся он только несколько дней спустя: он увидал, что лежит в
постели и старая управительница стоит у его изголовья.
- Какой ужасный сон! - воскликнул он и, в изнеможении откинувшись на
подушки, добавил: - И до чего он меня довел!
Глава V
- Я слышал, - сказал оруженосец, - что
от ада нет спасения.
Сервантес {1}
После этого Мельмот пролежал еще несколько часов, не произнеся ни
слова: память постепенно возвращалась к нему, чувства просветлялись по мере
того, как повелитель их, разум, постепенно утверждался вновь на покинутом им
престоле.
- Я все теперь вспомнил, - воскликнул он, вскакивая с кровати так
порывисто, что ухаживавшая за ним старуха-няня перепугалась, решив, что он
снова бредит; однако, когда она подошла к его кровати со свечою в руке,
старательно заслоняя другой глаза от света, и поднесла эту свечу к лицу
больного, ярко его озарив, во взгляде его она увидела пробудившееся
сознание, а в движениях - силу, которая говорила о том, что наступает
выздоровление. Ей пришлось удовлетворить его желание и ответить на все его
вопросы касательно того, как он был спасен, чем завершилась в тот день буря
и остался ли в живых хоть один из потерпевших кораблекрушение. Она, правда,
понимала, как он ослабел, и ей было строго наказано ничем не утомлять его,
пока к нему не вернется рассудок. Условие это она старательно выполняла в
течение нескольких дней, - и это было для нее ужасным испытанием: она
чувствовала себя, как Фатима в "Кимоне" {2}, которая в ответ на угрозу
колдуна лишить ее дара речи восклицает: "Варвар, не довольно ли с тебя моей
смерти?".
Она начала говорить, и рассказ ее подействовал на Мельмота так, что он
крепко уснул, раньше чем она успела довести его до половины; он имел случай
убедиться на себе, сколь благотворно может такая вот неторопливая речь
действовать на больных, о которых Спенсер говорит {3}, что они нанимали
ирландских рассказчиков и, когда просыпались после целительного сна,
замечали, что эти неутомимые люди все еще продолжают свой рассказ. Первое
время Мельмот слушал с напряженным вниманием; однако очень скоро он оказался
в положении человека, описанного мисс Бейли, который
Сквозь дрему слышит еле-еле
Рассказ, что льется у постели {4}.
Вскоре по его глубокому ровному дыханию она почувствовала, что только
... тревожит попусту того, кто сном забылся {5}
а когда она задернула занавеску и заслонила свечу, картины, навеянные
ее рассказом, казалось, ожили вновь и бледные тени их проплывали теперь в
его снах, все еще с трудом отличимых от яви.
Утром Мельмот приподнялся, оперся на подушку и, оглядевшись вокруг,
мгновенно вспомнил все, что с ним произошло, И хоть воспоминание это было
смутным, он ощутил сильнейшее желание увидеть чужестранца, спасшегося при
кораблекрушении, который, по словам управительницы, все еще памятным ему
(хоть слова эти, должно быть, доходили только до порога его непробудившихся
чувств), был жив и находился теперь у него в доме, но еще не оправился после
полученных им тяжелых ушибов, перенесенного страха и крайнего изнеможения.
Мнения домочадцев касательно этого человека разделились. Узнав, что он
католик, они как будто успокоились; а он, едва только пришел в себя,
попросил послать за католическим священником и в первых же сказанных им
словах выразил удовлетворение, что находится в стране, где исполняются все
обряды его родной церкви. Таким образом, с этой стороны все обстояло хорошо;
однако в его манере себя держать было какое-то странное высокомерие и
сдержанность, которыми он отталкивал от себя тех, кто за ним ухаживал. Он
часто разговаривал сам с собою на языке, которого они не понимали; они
надеялись, что вызванный в дом священник разъяснит их сомнения, но тот долго
простоял у двери, слушая эти обращенные к самому себе речи, и решительно
объявил, что это никакая не латынь, а потом, вступив с больным в разговор,
длившийся несколько часов, отказался разъяснить, на каком языке говорил
чужестранец, и не позволил слугам расспрашивать себя о нем. Это одно уже не
предвещало ничего хорошего, но еще хуже было то обстоятельство, что
чужестранец легко и свободно изъяснялся по-английски и поэтому, как
утверждали все домочадцы, был не вправе терзать их слух словами незнакомого
языка, которые, как бы четко и красиво они ни звучали, были, по их мнению,
заклинаниями, обращенными к некоему незримому существу.
- Все, что ему надо, он просит у нас по-английски, - сказала
недоумевающая управительница, - он просит по-английски, например, чтобы ему
принесли свечу, он говорит по-английски, что хочет лечь спать, так почему
же, черт бы его побрал, ему надо непременно о чем-то еще говорить на
непонятном нам языке? Да и молиться он тоже может по-английски на тот
образок, что он прячет на груди, хоть, помяните мое слово, то никакой не
святой (мне раз удалось поглядеть на него украдкой), а скорее всего сам
дьявол. Господи Иисусе, спаси нас!
Такие вот странные толки и множество других шепотом передавались
Мельмсту, и все это делалось с такой быстротой, что он не успевал хорошенько
в них разобраться.
- А что, отец Фэй у нас? - спросил он наконец, уразумев, что священник
каждый день навещает чужестранца. - Если он сейчас здесь, попросите его
зайти ко мне. - Отец Фэй тут же явился на его зов.
Это был человек серьезный и благопристойный, о котором "ходила добрая
молва" даже среди людей, исповедовавших иную веру. Когда он вошел в комнату,
Мельмот не мог удержаться от улыбки, вспомнив пустые сплетни, которые
передавали ему слуги.
- Благодарю вас за внимание к несчастному, который, насколько я
понимаю, находится сейчас у меня в доме, - сказал он.
- Я только исполнил свой долг.
- Мне рассказывают, что он говорит иногда на незнакомом языке.
- Да, это действительно так.
- А вы-то знаете, откуда он родом?
- Он испанец, - ответил священник.
Этот прямой и ясный ответ возымел свое действие на Мельмота: он поверил
ему и понял, что чужестранец не делает из своего происхождения никакой тайны
и она существует только в воображении глупых слуг.
Священник стал рассказывать подробности гибели корабля. Это было
английское торговое судно, направлявшееся то ли в Уэксфорд, то ли в
Уотерфорд {2}; на борту было много пассажиров. Бурей его отнесло к
уиклоускому берегу, где оно и потерпело крушение в ночь на 19 октября. В
полной темноте, среди которой разразилась буря, оно наскочило на риф и
разбилось. Экипаж и все пассажиры погибли, спасся один только испанец.
Поразительно, что не кто иной, как он, оказался спасителем Мельмота.
Стараясь добраться до берега, он увидел, как тот упал со скалы, и, как сам
он ни был изможден, собрал последние силы, чтобы спасти человека, которого,
как он понял, постигла беда из-за того, что он кинулся оказать помощь
утопающим. Испанцу удалось вытащить его из воды, причем сам Мельмот ничего
об этом не знал: утром их нашли обоих на берегу; они крепко впились друг в
друга, но оба совершенно закоченели и были в глубоком обмороке. Их стали
приводить в чувство и, когда обнаружили в том и другом слабые признаки
жизни, обоих перенесли в дом Мельмота.
- Вы обязаны ему жизнью, - сказал священник и замолчал.
- Я сейчас же пойду и поблагодарю его, - вскричал Мельмот, но в эту
минуту старая управительница, помогавшая ему подняться с постели, в ужасе
шепнула ему на ухо:
- Ради всего святого, не говорите ему, что вы Мельмот! Ради бога! Он
так взъярился, как сумасшедший стал, когда вчера кто-то произнес при нем это
имя.
Мельмоту невольно вспомнилось прочитанное в рукописи, и он испытал
какое-то тягостное чувство. Однако он совладал с собой и прошел в комнату,
отведенную чужестранцу.
Испанцу было лет тридцать. Он имел вид человека благородного и манерами
своими располагал к себе. Помимо свойственной его нации серьезности на всем
его облике лежала печать глубокой грусти. Он бегло говорил по-английски, и
когда Мельмот стал расспрашивать, откуда он так хорошо знает этот язык, он
только вздохнул и сказал, что прошел тяжелую школу, где и научился ему.
Мельмот тут же переменил предмет разговора и стал горячо благодарить испанца
за то, что тот спас ему жизнь.
- Сеньор, - ответил испанец, - простите меня, но если бы вы так же мало
ценили свою жизнь, как я, то не стоило бы за это благодарить.
- Да, но вы употребили, однако, все силы на то, чтобы ее спасти, -
сказал Мельмот.
- Это было какое-то безотчетное побуждение.
- Но пришлось же выдержать борьбу, - сказал Мельмот.
В эту минуту я не отдавал себе отчета в том, что делаю, - сказал
испанец. Вслед за тем тоном, исполненным какой-то особой изысканности, он
добавил: - Вернее, побуждение это было внушено мне моим добрым гением. Я
никого не знаю в этой чужой мне стране, вы приютили меня, без вас мне было
бы здесь очень худо.
Мельмот заметил, что собеседнику его трудно говорить, и очень скоро тот
действительно признался, что, хоть он и не получил тяжелых повреждений, но
до такой степени избит камнями и изранен об острые выступы скал, что ему
тяжело дышать и стоит большого труда пошевелить рукой и ногой. Закончив свой
рассказ о буре, кораблекрушении и всей последовавшей за этим борьбе за
жизнь, он воскликнул по-испански:
- Господи, скажи, почему Иона остался жить, а моряки погибли?
Вообразив, что он произносит слова какой-нибудь католической молитвы,
Мельмот собрался было уже удалиться, но испанец не дал ему уйти.
- Сеньор, - сказал он, - я знаю, вас зовут...
Он умолк, задрожал и, сделав над собою усилие, от которого лицо его
перекосилось, выговорил имя Мельмота.
- Да, я действительно Мельмот.
- Скажите, был ли у вас предок, далекий, очень, очень давно, в такие
времена, о которых в семье не сохранилось преданий... нет, не к чему даже и
спрашивать об этом, - сказал испанец и, закрыв руками лицо, громко застонал.
происходило и в той компании, которая сидела на кухне Мельмота возле
сотрясавшегося от наскоков шквала очага, огонь в котором то разгорался, то
снова гас.
- Уйдет он с этой бурей, - прошептала одна из старух, вынимая изо рта
потухшую трубку и тщетно пытаясь снова зажечь ее от горящих углей, которые
порыв ветра разбросал как пылинки, - уйдет он вместе с бурей.
- Вернется еще, вот увидишь! - вскричала другая, - вернется! Нет ему
покоя! Все бродит тут вокруг да стонет, пока не изрекут то, чего он сам за
всю свою жизнь не мог изречь. Господи, спаси нас, - завопила она прямо в
трубу, как будто обращая свои слова к разгневанному богу, - скажи нам, чего
ты хочешь от нас, и _укроти эту бурю_! Слышишь!
Порыв ветра, словно удар грома, ворвался в трубу; старуха вздрогнула и
отшатнулась.
- Если тебе надо вот это... и еще вот это... и еще..., - вскричала
молодая женщина, которой Мельмот до тех пор не замечал, - на, возьми!
Она стала яростно вытаскивать какие-то спрятанные у нее в волосах
бумажки и кидать их в огонь. Тут Мельмот вспомнил нелепую историю,
рассказанную ему накануне, о девушке, которая, как она говорила, "на свою
беду" сделала себе папильотки из каких-то бумаг старого Мельмота, а теперь
вообразила, что существа, навлекшие на ее голову несчастье, больше всего
рассержены тем, что она до сих пор держит на себе достояние покойного. Она
стала срывать с себя эти клочки бумаги и швырять их в огонь, громко
приговаривая:
- Ради всего святого, не серчайте на меня, угомонитесь! Вы получили
все, что хотели, чего вам еще надо?
Мельмота все это смешило, и ему трудно было подавить смех, но тут он
вдруг встрепенулся от звука, который можно было ясно различить среди
завываний бури.
- Чу! Пушка! Тонет корабль!
Все притихли и стали слушать. Как мы уже сказали, дом Мельмотов стоял у
самого берега. Близость к морю приучила обитателей его ко всем ужасам
кораблекрушений и гибели людей. К чести их надо сказать, что они всегда
воспринимали эти выстрелы как призывы, как жалостную безысходную мольбу,
обращенную к их человеческим чувствам. Людям этим был неведом варварский
обычай, существовавший на берегах Англии: прикреплять к трупу лошади фонарь
и пускать этот труп в море, где волны кидали его из стороны в стороны:
несчастные утопающие устремлялись к нему с надеждой, приняв его за маяк, и
когда обман открывался, ужас надвигающейся смерти становился еще неодолимей.
Все находившиеся в ту минуту на кухне внимательно вглядывались в
выражение лица Мельмота, как будто на нем можно было прочесть "все тайны,
скрытые в седой пучине" {4}. На несколько мгновений буря стихла и воцарилась
глубокая и исполненная какого-то зловещего ожидания тишина. Тот же
раскатистый звук повторился снова - теперь уже ни у кого не могло быть
сомнения, что это выстрел.
- Стреляют из пушки, - закричал Мельмот, - они тонут! Он выбежал из
кухни, зовя за собой мужчин. Те сразу же вскочили и стали деятельно
готовиться к встрече с опасностью.
Разгул стихия все же лучше переносить на море, нежели в четырех стенах.
Там человеку есть с чем бороться; здесь уделом его становится страдание.
Самая жестокая буря, побуждая жертву свою бороться с нею из последних сил,
ставит все же перед человеком определенную цель и дает удовлетворение его
гордости. Меж тем ни того, ни другого нет у тех, кто сидит, забившись в
угол, когда сотрясаются стены, и кто готов принять любое страдание, лишь бы
избавиться от безысходного страха.
В то время как слуги кинулись искать плащи, сапоги и шляпы своего
покойного господина, которых без числа было разбросано по самым разным углам
дома; когда один из них срывал плащ с окна, которое им прикрывалось, ибо
стекла давно уже были разбиты, а ставни - сломаны, другой стаскивал е палки
шляпу, давно уже служившую для подметания пыли, а третий сражался с кошкой
из-за пары старых сапог, которые та облюбовала, чтобы произвести на свет
потомство и где теперь копошились котята, - Мельмот поднялся в верхнюю
комнату дома. Стекла там были выбиты, и в светлое время дня оттуда можно
было увидеть и море, и все побережье. Он высунулся из окна и, поддавшись
охватившей его тревоге, стал слушать. Ночь была темная, но постепенно в этой
непроглядной тьме глаза его различили проблески света. Порыв ветра заставил
его на минуту отойти от окна, но тут же, кинувшись к нему снова, он увидел,
как вдалеке вспыхнуло едва заметное пламя, и до слуха его донесся еще один
пушечный выстрел.
Медлить было нельзя, и спустя несколько минут Мельмот со своими людьми
был уже на берегу. Это было совсем близко, к тому же они спешили как только
могли. Однако ветер был настолько силен, что пробираться им было нелегко, а
тревога и нетерпение их все возрастали, и им казалось, что движутся они еще
медленнее, чем на самом деле. Время от времени только слышны были их
прерывающиеся тихие голоса:
- Позовите людей... видите там домики... в одном окне свет... они не
спят... и нет ничего удивительного... Может ли кто спать в такую ночь...
Держите фонарь пониже... Никак не устоять на ногах...
- Опять стреляют, - вскричали несколько человек, в то время как на
какое-то мгновение едва заметная вспышка света пробилась сквозь густой мрак
и тяжелый раскат огласил воздух; он звучал, как прощальный салют над могилою
погибших страдальцев.
- Скала! Держитесь крепче, не отставайте. Они взошли на скалу.
- Великий боже! - вскричал Мельмот, взобравшись одним из первых, -
тьма-то какая! И какой это ужас! Подымите же фонари... слышите, как кричат?
Отвечайте им... Крикните, что мы идем им на помощь, пусть не теряют
надежду... Погодите, - добавил он, - дайте-ка я взберусь на этот камень,
оттуда они услышат мой голос.
Он ринулся туда, пробираясь прямо по воде; едва переводя дыхание, -
отпрянувшие от соседней скалы волны накрывали его с головою кипящей пеной, -
добрался он до цели и, ободренный своей удачей, крикнул что было мочи. Но
грохот бури так заглушал его голос, что даже сам он его почти не слышал. Это
были совсем слабые, жалобные звуки, больше походившие на скорбные стоны,
нежели на зов, который должен был воодушевить людей надеждой. В ту минуту,
когда встревоженные тучи стремительно проносились по небу, точно бегущие
врассыпную солдаты разбитой армии, неожиданно выглянула луна и озарила море
ослепительным светом. Глазам Мельмота предстал корабль, и он ясно увидел,
что тому грозит. Накренившееся судно ударялось о скалу, над которой
набегавшие буруны вздымали столбы пены футов в тридцать высотой. Это был уже
один только остов, наполовину погрузившийся в воду, грот-мачта была сломана,
и всякий раз, когда волна захлестывала палубу, Мельмот явственно слышал
предсмертные крики тех, кого она уносила с собой или, может быть, тех, чьи
истомившиеся тела и души уже немели и переставали держаться за жизнь и за
надежду, которая до тех пор давала еще им силы; он был уверен, что только
что раздавшийся крик исходил именно от них и, может быть, стал уже последним
в их жизни. Вид человеческих существ, погибающих совсем близко от нас,
вселяет такой ужас, что мы порой понимаем, что достаточно сделать всего один
шаг, достаточно нашей твердой руки, чтобы спасти хотя бы одного из многих, -
и не знаем, куда направить этот шаг, и бываем не в силах протянуть руку,
которая вдруг цепенеет. Все чувства Мельмота пришли в смятение, и были
минуты, когда он вторил завываниям ветра, испуская безумные крики. Меж тем
окрестные жители, узнав о том, что судно потерпело крушение у самых скал, в
тревоге высыпали целой толпою на берег. Те, кого прошлый жизненный опыт,
твердая убежденность или даже самое обыкновенное невежество беспрерывно
заставляли повторять: "Спасти их нельзя, погибнут все до единого", невольно
ускоряли в это время свои шаги, как будто торопясь увидеть исполнение этого
предсказания, в то время как другим казалось, что они действительно спешат
оказать помощь погибающим и тем самым не дать ему осуществиться.
Особенно обращал на себя внимание один человек, который бежал к берегу
и, запыхавшись, продолжал уверять всех остальных, что "оно пойдет ко дну
прежде, чем они до него доберутся". Слыша восклицания: "Упаси боже! Не
говори таких слов! Даст господь, мы чем-нибудь им поможем", он только
разражался торжествующим смехом. Когда все добежали до места, человек этот,
рискуя жизнью, взобрался на скалу и, глядя на корабль, принялся убеждать
оставшихся внизу, что конец близок: "Ну что я вам говорил? - кричал он. -
Видите, что я был прав?". Буря усилилась, но все еще были слышны его слова:
"Видите, я был прав!". И когда вопли погибавших матросов отчетливо донеслись
до берега, он в промежутках все еще повторял: "Видите, я был прав!". Это
была какая-то исключительная гордыня, кичащаяся своими трофеями - над чужою
могилой. В таком духе даем мы советы тем, кто страдает от жизни, так же как
и от стихии; и когда мы слышим, что сердце жертвы разрывается, мы
успокаиваем себя, восклицая: "_Разве я все это не предсказывал?_ Разве я не
говорил вам, к чему это приведет?". Примечательно, что человек этот погиб в
ту же самую ночь, сделав отчаянную и напрасную попытку спасти жизнь одному
из матросов с корабля, который плыл в расстоянии шести ярдов от него.
Люди заполонили весь берег, они взбирались на вершины и выступы скал;
сознавая свое бессилие, все только взирали на этот поединок между морем и
сушей, между отчаянием и надеждой. Невозможно было ничем помочь утопавшим:
никакая лодка не смогла бы выдержать натиска волн, - и все же до самой
последней минуты то с одной скалы, то с другой слышны были крики, страшные
крики, возвещавшие, что помощь близка - и уже невозможна. Высоко поднятые
фонари с разных сторон освещали все вокруг: глаза несчастных видели берег,
на котором суетились люди, но их отделяли от него ревущие неодолимые волны;
утопавшим бросали веревки, старались ободрить и воодушевить их громкими
криками; кое-кто из барахтавшихся в воде в порыве отчаяния пытался
ослабевшей рукою уцепиться за конец брошенной в море веревки, но вместо
этого хватался только за воду, а потом не успевал разжать окоченевшие
пальцы, как новая волна накрывала его с головой и всплыть он уже был не в
силах. В эту минуту Мельмот, выйдя из состояния оцепенения, в которое
повергла его эта страшная картина, и оглядевшись вокруг, увидел внизу сотни
озабоченных, бегавших и суетившихся людей, и, хотя все усилия их
оказывались, по-видимому, напрасными, у него сделалось радостно на душе.
- Сколько всего хорошего пробуждается в человеке, - вскричал он, -
когда чувство долга призывает его облегчить страдания ближнего!
У него не было тогда ни времени, ни желания вдумываться, что именно он
называл словом "хорошее", и разлагать это понятие на составные части,
выделив из него любопытство, крайнее возбуждение, гордое ощущение силы в
теле или просто сознание того, что сам ты сейчас находишься в относительной
безопасности. У него действительно не было времени подумать: как раз в эту
минуту он заметил в расстоянии нескольких ярдов от себя чуть выше на скале
фигуру, вид которой не мог внушить ему ни симпатии, ни страха. Незнакомец не
произнес ни единого звука и никому не пытался помочь. Мельмот с трудом
удерживался на скользком и шатком камне; человека же этого, находившегося
еще выше, казалось, нимало не волновала ни буря, ни гибель экипажа. Как
Мельмот ни старался закутаться в плащ, ветер срывал его и раздирал в клочья,
в то же время на плаще незнакомца ни одна складка не шелохнулась. Но не
столько это поразило Мельмота, сколько полнейшее безразличие его к людям,
терпевшим бедствие, и к окружавшему его ужасу, и он воскликнул:
- Милосердный боже, возможно ли, что существо, всем видом своим похожее
на человека, стоит здесь недвижно, не сделав ни малейшего усилия, чтобы
помочь этим несчастным, и даже нисколько им не сочувствует?
Последовало молчание, а может быть, порыв ветра заглушил его слова,
однако спустя несколько мгновений Мельмот отчетливо услыхал:
- Пусть погибают.
Он посмотрел наверх: незнакомец стоял по-прежнему недвижимо, скрестив
руки на груди, выставив одну ногу вперед, как бы бросая всем видом своим
вызов подымавшимся ввысь столбам пены, и обращенное и профиль суровое лицо
его, которое на несколько мгновений озарял колеблющийся и смутный свет луны,
равнодушно взирало на все, что происходило внизу, причем во взгляде его было
что-то чужое, неестественное, зловещее. В это мгновение чудовищная волна
обрушилась на палубу корабля, и крик ужаса вырвался из груди всех тех, кто
это видел; это был словно отзвук других криков, исходивших от несчастных
жертв, чьи обезображенные и бездыханные тела через несколько минут были
выброшены к их ногам.
Когда крик этот умолк, Мельмот услышал вдруг раскаты смеха, от которого
кровь у него похолодела. Смеялся стоявший наверху над ним незнакомец. Словно
молнией озарило вдруг его память: внутреннему взору его предстала ночь в
Испании, когда Стентон впервые повстречал странное существо, чья опутанная
колдовством жизнь, над которой "не властно пространство и время", оказала
такое влияние на его собственную, и когда он впервые ощутил сатанинскую
злобу в этом торжествующем смехе при виде гибели двух сожженных молнией
влюбленных. Эхо этого хохота все еще звучало в ушах Мельмота; он подумал,
что в нескольких шагах от него сейчас не кто иной, как этот таинственный
пришелец. Разум его, разгоряченный всеми неистовыми попытками его разыскать
и вместе с тем омраченный их неудачей, отяжелел, как тяжелеет воздух от
нависшей грозовой тучи; он уже больше не в состоянии был что-либо
выведывать, строить новые предположения или расчеты. Мельмот сразу же стал
взбираться на скалу; недвижная фигура находилась теперь всего на несколько
футов выше того места, где он стоял, - тот, о ком он думал целые дни и кто
снился ему по ночам, был здесь, рядом, он мог вглядеться в него, коснуться
его рукой; он почти что его ощущал. Даже сами _Клык_ и _Силок_ {5} при всем
свойственном их профессии рвении и те не произнесли бы с такой решимостью
слов: "Попадись он хоть раз мне в лапы", как про себя произнес их Джон. Он
стал карабкаться по крутой и опасной тропинке к уступу скалы, на котором
стояла неподвижная темная фигура. Изнемогая от яростного ветра, от
безмерного душевного напряжения и от трудности задачи, которую он себе
поставил, Мельмот столкнулся теперь лицом к лицу с тем, кого он стремился
найти; забывшись, он ухватился за наполовину отколовшийся от скалы камень;
камень этот, который был настолько мал, что, упав, вероятно, не мог бы
ушибить даже ребенка, оказался шаткой и ненадежной опорой для рослого
мужчины: Мельмот сорвался вместе с ним и упал вниз, в ревущую пучину,
которая, казалось, готова была вцепиться в него тысячами щупалец и его
поглотить. Падая, он не успел даже почувствовать головокружения; он только
ощутил удар, плеск и услышал рев. Волна накрыла его с головой, а потом тут
же выбросила на поверхность. Он пытался бороться с ней, но ему было не за
что ухватиться. Тогда он стал погружаться все глубже, движимый смутной
мыслью, что, если он доберется до дна и сможет ухватиться там за что-нибудь
твердое, он будет спасен. В ушах у него гудели тысячи труб; глаза его слепил
свет. "Ему казалось, что он приходит сквозь огонь и воду". Больше он ничего
не помнил. Очнулся он только несколько дней спустя: он увидал, что лежит в
постели и старая управительница стоит у его изголовья.
- Какой ужасный сон! - воскликнул он и, в изнеможении откинувшись на
подушки, добавил: - И до чего он меня довел!
Глава V
- Я слышал, - сказал оруженосец, - что
от ада нет спасения.
Сервантес {1}
После этого Мельмот пролежал еще несколько часов, не произнеся ни
слова: память постепенно возвращалась к нему, чувства просветлялись по мере
того, как повелитель их, разум, постепенно утверждался вновь на покинутом им
престоле.
- Я все теперь вспомнил, - воскликнул он, вскакивая с кровати так
порывисто, что ухаживавшая за ним старуха-няня перепугалась, решив, что он
снова бредит; однако, когда она подошла к его кровати со свечою в руке,
старательно заслоняя другой глаза от света, и поднесла эту свечу к лицу
больного, ярко его озарив, во взгляде его она увидела пробудившееся
сознание, а в движениях - силу, которая говорила о том, что наступает
выздоровление. Ей пришлось удовлетворить его желание и ответить на все его
вопросы касательно того, как он был спасен, чем завершилась в тот день буря
и остался ли в живых хоть один из потерпевших кораблекрушение. Она, правда,
понимала, как он ослабел, и ей было строго наказано ничем не утомлять его,
пока к нему не вернется рассудок. Условие это она старательно выполняла в
течение нескольких дней, - и это было для нее ужасным испытанием: она
чувствовала себя, как Фатима в "Кимоне" {2}, которая в ответ на угрозу
колдуна лишить ее дара речи восклицает: "Варвар, не довольно ли с тебя моей
смерти?".
Она начала говорить, и рассказ ее подействовал на Мельмота так, что он
крепко уснул, раньше чем она успела довести его до половины; он имел случай
убедиться на себе, сколь благотворно может такая вот неторопливая речь
действовать на больных, о которых Спенсер говорит {3}, что они нанимали
ирландских рассказчиков и, когда просыпались после целительного сна,
замечали, что эти неутомимые люди все еще продолжают свой рассказ. Первое
время Мельмот слушал с напряженным вниманием; однако очень скоро он оказался
в положении человека, описанного мисс Бейли, который
Сквозь дрему слышит еле-еле
Рассказ, что льется у постели {4}.
Вскоре по его глубокому ровному дыханию она почувствовала, что только
... тревожит попусту того, кто сном забылся {5}
а когда она задернула занавеску и заслонила свечу, картины, навеянные
ее рассказом, казалось, ожили вновь и бледные тени их проплывали теперь в
его снах, все еще с трудом отличимых от яви.
Утром Мельмот приподнялся, оперся на подушку и, оглядевшись вокруг,
мгновенно вспомнил все, что с ним произошло, И хоть воспоминание это было
смутным, он ощутил сильнейшее желание увидеть чужестранца, спасшегося при
кораблекрушении, который, по словам управительницы, все еще памятным ему
(хоть слова эти, должно быть, доходили только до порога его непробудившихся
чувств), был жив и находился теперь у него в доме, но еще не оправился после
полученных им тяжелых ушибов, перенесенного страха и крайнего изнеможения.
Мнения домочадцев касательно этого человека разделились. Узнав, что он
католик, они как будто успокоились; а он, едва только пришел в себя,
попросил послать за католическим священником и в первых же сказанных им
словах выразил удовлетворение, что находится в стране, где исполняются все
обряды его родной церкви. Таким образом, с этой стороны все обстояло хорошо;
однако в его манере себя держать было какое-то странное высокомерие и
сдержанность, которыми он отталкивал от себя тех, кто за ним ухаживал. Он
часто разговаривал сам с собою на языке, которого они не понимали; они
надеялись, что вызванный в дом священник разъяснит их сомнения, но тот долго
простоял у двери, слушая эти обращенные к самому себе речи, и решительно
объявил, что это никакая не латынь, а потом, вступив с больным в разговор,
длившийся несколько часов, отказался разъяснить, на каком языке говорил
чужестранец, и не позволил слугам расспрашивать себя о нем. Это одно уже не
предвещало ничего хорошего, но еще хуже было то обстоятельство, что
чужестранец легко и свободно изъяснялся по-английски и поэтому, как
утверждали все домочадцы, был не вправе терзать их слух словами незнакомого
языка, которые, как бы четко и красиво они ни звучали, были, по их мнению,
заклинаниями, обращенными к некоему незримому существу.
- Все, что ему надо, он просит у нас по-английски, - сказала
недоумевающая управительница, - он просит по-английски, например, чтобы ему
принесли свечу, он говорит по-английски, что хочет лечь спать, так почему
же, черт бы его побрал, ему надо непременно о чем-то еще говорить на
непонятном нам языке? Да и молиться он тоже может по-английски на тот
образок, что он прячет на груди, хоть, помяните мое слово, то никакой не
святой (мне раз удалось поглядеть на него украдкой), а скорее всего сам
дьявол. Господи Иисусе, спаси нас!
Такие вот странные толки и множество других шепотом передавались
Мельмсту, и все это делалось с такой быстротой, что он не успевал хорошенько
в них разобраться.
- А что, отец Фэй у нас? - спросил он наконец, уразумев, что священник
каждый день навещает чужестранца. - Если он сейчас здесь, попросите его
зайти ко мне. - Отец Фэй тут же явился на его зов.
Это был человек серьезный и благопристойный, о котором "ходила добрая
молва" даже среди людей, исповедовавших иную веру. Когда он вошел в комнату,
Мельмот не мог удержаться от улыбки, вспомнив пустые сплетни, которые
передавали ему слуги.
- Благодарю вас за внимание к несчастному, который, насколько я
понимаю, находится сейчас у меня в доме, - сказал он.
- Я только исполнил свой долг.
- Мне рассказывают, что он говорит иногда на незнакомом языке.
- Да, это действительно так.
- А вы-то знаете, откуда он родом?
- Он испанец, - ответил священник.
Этот прямой и ясный ответ возымел свое действие на Мельмота: он поверил
ему и понял, что чужестранец не делает из своего происхождения никакой тайны
и она существует только в воображении глупых слуг.
Священник стал рассказывать подробности гибели корабля. Это было
английское торговое судно, направлявшееся то ли в Уэксфорд, то ли в
Уотерфорд {2}; на борту было много пассажиров. Бурей его отнесло к
уиклоускому берегу, где оно и потерпело крушение в ночь на 19 октября. В
полной темноте, среди которой разразилась буря, оно наскочило на риф и
разбилось. Экипаж и все пассажиры погибли, спасся один только испанец.
Поразительно, что не кто иной, как он, оказался спасителем Мельмота.
Стараясь добраться до берега, он увидел, как тот упал со скалы, и, как сам
он ни был изможден, собрал последние силы, чтобы спасти человека, которого,
как он понял, постигла беда из-за того, что он кинулся оказать помощь
утопающим. Испанцу удалось вытащить его из воды, причем сам Мельмот ничего
об этом не знал: утром их нашли обоих на берегу; они крепко впились друг в
друга, но оба совершенно закоченели и были в глубоком обмороке. Их стали
приводить в чувство и, когда обнаружили в том и другом слабые признаки
жизни, обоих перенесли в дом Мельмота.
- Вы обязаны ему жизнью, - сказал священник и замолчал.
- Я сейчас же пойду и поблагодарю его, - вскричал Мельмот, но в эту
минуту старая управительница, помогавшая ему подняться с постели, в ужасе
шепнула ему на ухо:
- Ради всего святого, не говорите ему, что вы Мельмот! Ради бога! Он
так взъярился, как сумасшедший стал, когда вчера кто-то произнес при нем это
имя.
Мельмоту невольно вспомнилось прочитанное в рукописи, и он испытал
какое-то тягостное чувство. Однако он совладал с собой и прошел в комнату,
отведенную чужестранцу.
Испанцу было лет тридцать. Он имел вид человека благородного и манерами
своими располагал к себе. Помимо свойственной его нации серьезности на всем
его облике лежала печать глубокой грусти. Он бегло говорил по-английски, и
когда Мельмот стал расспрашивать, откуда он так хорошо знает этот язык, он
только вздохнул и сказал, что прошел тяжелую школу, где и научился ему.
Мельмот тут же переменил предмет разговора и стал горячо благодарить испанца
за то, что тот спас ему жизнь.
- Сеньор, - ответил испанец, - простите меня, но если бы вы так же мало
ценили свою жизнь, как я, то не стоило бы за это благодарить.
- Да, но вы употребили, однако, все силы на то, чтобы ее спасти, -
сказал Мельмот.
- Это было какое-то безотчетное побуждение.
- Но пришлось же выдержать борьбу, - сказал Мельмот.
В эту минуту я не отдавал себе отчета в том, что делаю, - сказал
испанец. Вслед за тем тоном, исполненным какой-то особой изысканности, он
добавил: - Вернее, побуждение это было внушено мне моим добрым гением. Я
никого не знаю в этой чужой мне стране, вы приютили меня, без вас мне было
бы здесь очень худо.
Мельмот заметил, что собеседнику его трудно говорить, и очень скоро тот
действительно признался, что, хоть он и не получил тяжелых повреждений, но
до такой степени избит камнями и изранен об острые выступы скал, что ему
тяжело дышать и стоит большого труда пошевелить рукой и ногой. Закончив свой
рассказ о буре, кораблекрушении и всей последовавшей за этим борьбе за
жизнь, он воскликнул по-испански:
- Господи, скажи, почему Иона остался жить, а моряки погибли?
Вообразив, что он произносит слова какой-нибудь католической молитвы,
Мельмот собрался было уже удалиться, но испанец не дал ему уйти.
- Сеньор, - сказал он, - я знаю, вас зовут...
Он умолк, задрожал и, сделав над собою усилие, от которого лицо его
перекосилось, выговорил имя Мельмота.
- Да, я действительно Мельмот.
- Скажите, был ли у вас предок, далекий, очень, очень давно, в такие
времена, о которых в семье не сохранилось преданий... нет, не к чему даже и
спрашивать об этом, - сказал испанец и, закрыв руками лицо, громко застонал.