Позвольте только мне сказать вашему другу, что он лжец и трус; и что, если
когда-либо он все же расхрабрится настолько, что пожелает встретиться со
мной, он легко найдет меня в моем доме на Пикадилли!" - "Позор! Я плюю на
вас всех!" - воскликнул мой бравый союзник Макшейн. И тут же подкрепил слова
делом - или, во всяком случае, изъявил полную к этому готовность.
После чего мы подобрали свою одежду, сели по каретам и разъехались, так
и не пролив ни капли крови.
"Неужели это правда? - спросил мистер Макшейн, когда мы с ним остались
вдвоем. - Неужели это правда, то, что они говорили?" - "Прапорщик, - сказал
я, - вы - человек бывалый, не так ли?" - "Можете не сомневаться, ведь я уже
двадцать два года в этом чине". - "Вам, я думаю, пригодятся несколько
золотых?" - "Еще как пригодятся! Сказать по совести, я уже четыре дня не
брал в рот мясного!" - "Так вот, прапорщик, все это правда, - сказал я. - А
что до мясного, то оно ждет вас в ближайшем же трактире".
Я приказал кучеру остановить лошадей, и бравый Макшейн запасся изрядной
порцией мяса, которую и умял по пути, потому что у меня уже каждая минута
была на счету. Я рассказал ему все, как было, ничего не утаивая, и он долго
смеялся, утверждая, что никогда не слыхал о более ловком маневре. Когда он
наконец набил свою утробу, я вынул из кошелька несколько гиней и вручил ему.
Мистер Макшейн даже прослезился от умиления, облобызал меня и поклялся, что
никогда со мной не расстанется; и думается мне, голубушка, он сдержит свою
клятву; во всяком случае, мы с ним с тех самых пор неразлучны, и, пожалуй,
это единственный друг, на которого я могу положиться.
Не знаю, по какой причине, но я словно бы почуял в воздухе беду; а
потому остановил карету, несколько не доехав до дому, и просил Макшейна
сходить удостовериться, все ли спокойно, а сам остался ждать его в соседней
таверне. Он тут же отправился исполнять мое поручение и вскорости вернулся,
бледный как смерть, с известием, что дом полон констеблей. Должно быть,
злосчастная ссора в "Ристалище" заставила их нагрянуть ко мне в гости, и,
надо сказать, они потрудились не зря! Боже ты мой! Пятьсот фунтов звонкой
монетой, пять пар платья, шитого золотом, три парика, не говоря уже о
сорочках с кружевами, шпагах, тростях, табакерках, - и все это снова
досталось негодяю графу!
Я понял, что все пропало, - моя карьера аристократа окончена; а если я
попадусь полиции в руки, меня ждет либо расстрел, либо виселица. При таких
обстоятельствах, душа моя, все средства хороши и долго раздумывать не
приходится. Неподалеку помещалась конюшня, где я не раз нанимал карету,
чтобы ехать ко двору, - ха-ха-ха! - и был известен как человек достаточный.
Туда я немедля и отправился. "Мистер Уормэш, - сказал я хозяину, - мне с
моим доблестным другом пришла охота проехаться в Туикнэм и там поужинать, а
для этого вы должны дать нам ваших самых лучших лошадей". Через минуту нам
уже подвели двух отличных коней и мы вскочили в седло.
Мы не поехали в Парк, а сразу же свернули и пустили лошадей легким
галопом по направлению к Килберну; а очутившись за городом, поскакали во
весь опор, словно за нами черти гнались. Да, душа моя, много времени для
этого не потребовалось; и часу не прошло, как мы с прапорщиком превратились
в самых настоящих рыцарей большой дороги. И надо же было так случиться,
чтобы в "Трех Грачах" мы натолкнулись на вас и вашего супруга! Здешняя
хозяйка - во всей округе первейшая разбойница. Она нам указала на вашего
мужа, она же и свела нас с теми двумя - мы их даже по имени не знаем.
* * *
- А что сталось с лошадьми? - спросила миссис Кэтрин, когда мистер Брок
окончил свой рассказ.
- Клячи это были, а не лошади, - ответит тот. - Просто клячи. Мы их
продали на ярмарке в Стурбридже и едва выручили тринадцать гиней за обеих.
- А... а граф... Макс? Где он теперь, Брок? - тихо вымолвила она.
- Фью! - присвистнул мистер Брок. - Все еще вздыхаете о нем, голубушка?
Он теперь во Фландрии, со своим полком; и можно не сомневаться, что после
вас было уже десятка два таких же графинь фон Гальгенштейн.
- Я этому не верю! - гневно вздернув голову, сказала миссис Кэтрин.
- И слава богу; а то, верно, постарались бы еще раз угостить его опием,
а?
- Вон отсюда, наглец! - прикрикнула почтенная дама; но тут же
опомнилась, заломила руки, глянула с тоской на Брока, на потолок, на пол, на
мужа (от которого сразу же резко отвернулась) и заплакала самым жалостным
образом; слезы, одна за другой, скатывались у нее по носу в такт песенки,
которую стал насвистывать капрал.
Едва ли то были слезы раскаяния; скорей сожаления о тех днях, когда у
нее был возлюбленный - первый в жизни - и пышные наряды, и белая шляпа с
голубым пером. Пожалуй, свист капрала был куда безобиднее, чем рыдания этой
женщины: ведь он, хоть и плут, был, в сущности, добрый малый, когда не
препятствовали его нраву. Право же, сочинители наши совершают ошибку, лишая
выводимых ими мошенников каких бы то ни было привлекательных человеческих
черт; а между тем подобные черты свойственны им; и если взглянуть с точки
зрения житейских забот, чувств как таковых, отношений с друзьями - даже
страшно становится от того, как сходны между собою мошенник и честный
человек. Убийца итальянского мальчика дал ему прежде поиграть со своими
детьми, с которыми ему было весело и которые, без сомнения, оплакивали потом
его смерть.
Приключения посла, мистера Макшейна
Если бы не обязательство во всем следовать истории, можно бы, пожалуй,
и вовсе опустить рассказ о том, что произошло с миссис Кэтрин и ее супругом
в вустерской харчевне; ибо никаких последствий это происшествие не имело и
ничего в нем ни диковинного, ни увлекательного не было. Но мы положили себе
держаться как можно ближе к ИСТИНЕ - хоть о ней, быть может, не всегда
приятно и рассказывать и читать. А в "Ньюгетском календаре" ясно сказано,
что мистер и миссис Хэйс стали на ночлег в одной вустерской харчевне и
угодили в руки мошенников, якобы явившихся завербовать новобрачного на
военную службу. Что же нам остается? Сочиняй мы роман, вместо того чтобы
описывать действительные события, в нашей власти было бы распорядиться
судьбой героев по своему усмотрению; и мы бы охотно изобразили Хэйса эдаким
Девре, беседующим о философских предметах с Боллинброком, а миссис Кэтрин
произвели бы в maitresse en titre {Штатная любовница (франц.).} мистера
Александра Попа, доктора Сэчеврела, знаменитого окулиста сэра Джона Рида,
декана Свифта или маршала Таллара, - как непременно поступил бы в подобном
случае даже самый плохонький романист. Но увы, увы! Истина прежде всего, что
бы там ни подсказывало воображение; а в драгоценном "Ньюгетском календаре",
где имеется полное жизне- и смертеописание Хэйса и его супруги, нет ни
намека на знакомство их с кем-либо из выдающихся литераторов или полководцев
эпохи ее величества королевы Анны. Там лишь говорится коротко и
недвусмысленно, что Хэйс был вынужден отправить посланного в Уорикшир к отцу
за деньгами и что старик выручил сына из беды. Такова истина; и никакие
соблазны литературной красоты - ни даже обещание лишних двадцати гиней за
лист не заставили бы нас от нее отклониться.
Из рассказа о лондонской эпопее мистера Брока читатель уже получил
некоторое представление об его приятеле мистере Макшейне. Достойный
прапорщик не отличался особой твердостью ума, равно как и нравственных
принципов; на первом пагубно отразились бедность, пристрастие к вину и удар
по черепу, полученный в сражении при Стинкерке; что же до последних, то они
у мистера Макшейна не водились и в лучшие времена. Когда-то он и в самом
деле был прапорщиком в армии; но давным-давно пропил и проиграл свой чин
вместе с надеждой на пенсию; и как он с тех пор ухитрялся существовать,
никому не было известно, в том числе и ему самому, - то было одно из ста
тысяч чудес нашего города. Кто из нас не насчитывает среди своих знакомцев
десятка подобных людей? Не понять, откуда берется у них время от времени
чистая сорочка, - как им удается никогда не быть трезвыми, кто отводит от
них постоянную угрозу голодной смерти. Жизнь их - непрерывная цепь чудес;
каждый завтрак - загадка, каждый обед - непостижимая тайна; каждая ночь под
крышей - дар Провидения. Если у вас пли у меня, сэр, завтра не будет
шиллинга, кто нам даст его? Разве нам мясник отпустит баранью котлету
бесплатно? Разве прачка станет даром стирать и крахмалить наши сорочки? Как
бы не так! Косточки, старой ветоши - и то не дождешься. Даже те, кто, как
мы, покуда не испытывает нужды {Напомним, что автор состоит на казенном
коште.} (дай бог, чтобы так было и впредь!), даже и они дрожат при мысли,
что когда-нибудь придется бороться с ней, зная, как велика опасность пасть в
этой борьбе.
И оказывается - напрасно, сэр. Вовсе не так это просто, умереть с
голоду. Голод - это совершенные пустяки, когда к нему привыкнешь. Я знавал
людей, для которых он был основным занятием, и даже прибыльным. Наш друг
Макшейн долгие годы только и делал что голодал; и что же? При этом он жил
совсем не плохо, может быть, даже лучше, чем того заслуживал. Обедал он
определенное или, точнее, неопределенное число дней в неделю, спал где
приведется и напивался не менее трехсот раз в год. Было у него два-три
знатных знакомца, которые его иногда выручали деньгами и которых он,
случалось, тоже выручал, - как, о том мы не будем говорить. Были и другие,
которых он донимал беспрестанно; и, чтобы отвязаться, его сегодня угощали
обедом, завтра давали ему крону, а иной раз ненароком дарили трость с
золотым набалдашником, которая прямой дорогой отправлялась в заклад.
Оказавшись при деньгах, он шел в кофейню; когда же снова оставался без
гроша, один бог знает, в каких тайных трущобах находил он себе ночлег и
пропитание. Чуть что, он хватался за шпагу, и, будучи трезвым, а еще лучше
слегка под хмельком, отлично управлялся с нею; в похвальбе и вранье не знал
себе равных; росту в нем было шесть футов пять дюймов без каблуков; вот и
все его главные приметы. Он и в самом деле побывал в Испании в качестве
волонтера, сумел даже отличиться в бою, но заболел горячкой и был отправлен
на родину голодать, как голодал допреж того.
Но мистер Макшейн, подобно корсару Конраду, на тысячу пороков имел одну
добродетель - уменье хранить верность тому, кто был его нанимателем в данное
время; рассказывают - к чести его или не к чести, судите сами, - что некий
лорд послал его однажды избить одного roturier {Простолюдин (франц.).}
ставшего его милости поперек дороги в любовных делах; и когда последний
пытался уйти от расправы, предлагая ему денег больше, нежели было предложено
лордом, Макшейн отказался наотрез и исполнил поручение со всей
тщательностью, как того требовал долг чести и дружбы. Прапорщик сам любил
повествовать об этом случае с немалой долей самодовольства; а когда, после
поспешного бегства из Лондона, они с Броком занялись своим мошенническим
промыслом, он с готовностью признал Брока старшим и начальником, звал его не
иначе как майором, и во всем ему подчинялся, ошибаясь только спьяну или по
глупости. Откуда-то взялось у него представление, - быть может, не вовсе
безосновательное, - что нынешнее его занятие есть та же военная служба и
находится в полном соответствии с законами чести. Грабеж называл он захватом
трофеев, а виселица была в его глазах жестоким и подлым злоупотреблением со
стороны противника, за которое тому следовало не давать спуску.
Остальные двое участников предприятия были для мистера Брока совершенно
чужими людьми, и он никак не решился бы доверить кому-либо из них столь
деликатное поручение, а тем паче ту изрядную сумму денег, которую предстояло
привезти. Они было, в свою очередь, как ни странно, выказали некоторое
недоверие к мистеру Броку; но Брок вытащил из кошелька пять гиней и вручил
хозяйке харчевни в качестве залога за Макшейна; после чего сей последний
оседлал лошадь бедняги Хэйса и на ней отправился к родителям злополучного
молодого человека. Внушительное зрелище являл собою полномочный посол
воровской шайки в своем линялом голубом мундире с оранжевой выпушкой, в
высоченных ботфортах, незнакомых с ваксою, при шпаге с чашкой и в потертой
шляпе, лихо заломленной поверх всклокоченного парика, когда выезжал из
харчевни "Три Грача", держа путь в родную деревню Хэйса.
От Вустера до упомянутой деревни было восемнадцать миль; но мистер
Макшейн преодолел это расстояние, не сбившись с пути и, что еще важней, не
напившись (на сей счет ему было сделано строжайшее внушение). Разыскать дом
Хэйсов не представляло для него труда, ибо лошадь Джона прямехонько туда и
затрусила. Появление знакомого серого меринка, на котором сидел кто-то
чужой, немало удивило миссис Хэйс, сидевшую у дверей с вязаньем.
Макшейн проворно спешился и, как только его ноги коснулись земли,
щелкнул каблуками и отвесил миссис Хэйс церемонный поклон; после чего,
прижав к сердцу свою засаленную шляпу и едва не смазав старушку по носу
париком, осведомился, не имеет ли он честь "лицезреть почтеннейшую миссис
Хэйс?".
Ответ был дан утвердительный, и тогда он спросил, - нет ли в доме
мальчишки на побегушках, который "отвел бы лошадь в стойло", не найдется ли
"стакана лимонаду или кислого молока промочить горло с дороги" и, наконец,
не уделит ли ему "миссис Хэйс и ее супруг несколько минут для беседы об
одном деликатном и важном предмете". Что это за предмет, мистер Макшейн не
стал говорить в ожидании, когда его просьбы будут исполнены. Но вот наконец
и о лошади и о всаднике позаботились должным образом, мистер Хэйс явился из
своей мастерской, а миссис Хэйс тем временем не на шутку растревожилась за
судьбу обожаемого сына.
- Где он? Что с ним? Жив ли он? - спрашивала старушка. - О, горе,
наверно, его нет в живых!
- Да нет же, сударыня, вы напрасно беспокоитесь; сын ваш жив и здоров.
- Ах, слава тебе господи!
- Но весьма удручен духом. Грех да беда на кого не живет, сударыня; вот
и с вашим сыном приключилась небольшая неприятность.
И мистер Макшейн извлек на свет собственноручное письмо Джона Хэйса,
копией которого нам посчастливилось запастись. Вот что было написано в этом
письме:
"Почтеннейшие батюшка и матушка! Податель сего - добрый человек, и он
знает, в какую я попал беду. Вчера в сем городе встретился я с некими
господами, состоящими на службе ее величества, и, выпивши в их компании,
согласился завербоватца и взял от них деньги. После я пожалел об этом и
хотел убежать, но меня не пустили, и тут я имел нещастье ударить офицера,
своего начальника, за что по военным законам полагаитца смертная Казнь. Но
если я заплачу двадцать гиней, то все обойдетца. Каковые деньги вручите
подателю, а иначе меня растреляют не пожже как во Вторник утром. С чем и
остаюсь любящий вас сын
Джон Хэйс.
Писано в тюрьме в Бристоле
в злощастный для меня понедельник".
На миссис Хэйс это горестное послание произвело именно то действие, на
которое и было рассчитано; она тут же готова была броситься к сундуку за
деньгами, потребными для выкупа любимого сыночка. Но старый плотник оказался
более подозрительным.
- Я ведь вас не знаю, сэр, - сказал он послу.
- Вы не доверряете моей чести, сэр? - грозно вскричал прапорщик.
- Видите ли, сэр, - отвечал мистер Хэйс, - может, оно все так, а может,
и иначе; а чтоб уж у меня не было никаких сомнений, вы мне объясните все
поподробнее.
- Я не имею прривычки давать объяснения, - сказал мистер Макшейн, - так
как это не приличествует моему ррангу. Но вам, так и быть, объясню, что
непонятно.
- Не можете ли вы сказать, в какой именно полк зачислен мой сын?
- Извольте. В пехотный, под командой полковника Буда; и знайте,
любезнейший, это один из самых доблестных полков в нашей аррмии.
- И давно вы расстались с Джоном?
- Не более трех часов назад. Черт побери, я мчался, как жокей на
скачках; да и можно ли иначе, когда речь идет о жизни и смерти.
От Бристоля до дома Хэйсов было семьдесят миль - проделать такой путь
за три часа можно было разве что во сне; старик это сразу же отметил и не
стал продолжать разговор.
- Сказанного вами, сэр, - возразил он, - достаточно, чтобы я мог
заключить, что дело нечисто и что вся эта история - ложь от начала до конца.
Столь крутой поворот несколько озадачил прапорщика, но он тут же
оправился и заговорил с удвоенной важностью.
- Вы не слишком выбираете выражения, мистер Хэйс, - сказал он, - но из
дружеских чувств к вашему семейству я вам пррощаю. Выходит, вы не верите
своему сыну - ведь это же писано его рукой.
- Вы его заставили это написать, - сказал мистер Хэйс.
- Угадал, старый черт, - пробормотал мистер Макшейн в сторону. - Ладно,
сэр, будем говорить начистоту: да, его заставили написать. Да, история с
вербовкой чистый вымысел от начала до конца. Но что из того, любезнейший?
Думаете, вашему сыну от этого легче?
- Да где же он? - вскрикнула миссис Хэйс, бухнувшись на колени. - Мы
дадим, дадим деньги, ведь правда, Джон?
- Уж верно дадите, сударыня, когда узнаете, где ваш сын. Он в руках
моих приятелей, джентльменов, которые не в ладах с нынешним правительством и
для которых перерезать человеку горло - все равно что свернуть шею цыпленку.
Он наш пленник, сударыня. Если вы согласны выкупить его, все будет хорошо;
если же нет, да поможет ему бог! Ибо вам его не видать больше.
- А почем я знаю, что завтра вы не явитесь требовать еще денег? -
спросил мистер Хэйс.
- Сэр, порукой вам моя честь; я скорей удавлюсь, чем нарушу данное
слово, - торжественно произнес мистер Макшейн. - Двадцать гиней - и дело
сделано. Даю вам десять минут на размышление; а там как хотите, мне ведь все
равно, любезнейший. - И надо отдать должное нашему другу прапорщику - он
говорил от чистого сердца и в поручении, с которым прибыл, не усматривал
ничего бесчестного и противозаконного.
- Ах, вот как! - в ярости вскричал мистер Хзйс. - А что, если мы вас
схватим и задержим как заложника?
- На парламентера руку не поднимают, жалкий вы штафирка! - возразил
мистер Макшейн. - А кроме того, - продолжал он, - есть еще причины, по
которым вам не след пускаться на такие штуки: вот одна из них. - Он указал
на свою шпагу. - Вот еще две. - Он вынул пистолеты. - А самая главная - это
что вы хоть повесьте меня, хоть колесуйте, хоть четвертуйте, но только не
видать вам тогда больше своего сына. Мы к риску привычные, сэр, наше дело
такое - это вам не шутки шутить. И слов мы на ветер не бросаем, наш род
занятий требует исправности. Сказано вам, что, если я не вернусь целым и
невредимым к завтрашнему утру, вашему сыну конец, - значит, так оно и будет,
можете быть уверены. А иначе на что бы мне и надеяться? Ведь стоит вам
напустить на меня констеблей, и я охнуть не успею, как уже буду болтаться в
петле на площади перед уорикширской тюрьмой. Ан нет, любезнейший! Не станете
же вы жертвовать таким славным сыночком, как Джон Хэйс, - не говоря уже о
его супруге, - чтобы полюбоваться, как мои длинные ноги дергаются в воздухе!
Были у нас, правда, случаи, когда нашим людям пришлось плохо оттого, что
родители или опекуны им не поверили.
- И что же тогда сталось с бедными детьми? - в страхе спросила миссис
Хэйс, перед которой понемногу начала проясняться суть спора.
- Не спрашивайте, сударыня; кровь стынет при одной мысли об этом! - И
мистер Макшейн столь выразительно провел пальцем поперек своего горла, что
почтенных родителей в дрожь бросило. - Военный обычай, прошу заметить,
сударыня. За ту службу, которую я имею честь нести, ее величество королева
не платит; значит, должны платить пленные, так уж водится на войне.
Никакой адвокат не провел бы порученное ему дело лучше, чем с этим
справился мистер Макшейн; и ему удалось вполне убедить старших Хэйсов в
необходимости дать деньги на выкуп сына. Пообещав, что не позже завтрашнего
утра молодой человек будет возвращен в родительские объятия вместе со своей
прекрасной супругой, он отвесил старикам церемонный поклон и без промедлений
пустился в обратный путь. Мистер и миссис Хэйс были приведены в некоторое
недоумение упоминанием о супруге, ибо они ничего не знали про побег молодой
парочки; но страх за жизнь ненаглядного сынка помешал им взволноваться или
разгневаться по этому поводу. Итак, бравый Макшейн покинул деревню, увозя с
собой двадцать гиней - залог спасения упомянутой жизни; и справедливости
ради должно сказать, что ему ни разу не пришло в голову присвоить эти деньги
или совершить иное вероломство по отношению к своим товарищам.
Поездка его порядком затянулась. Из Вустера он выехал около полудня, но
засветло вернуться ему не удалось; солнце зашло, и ландшафт, который днем,
точно светский щеголь, красовался в пурпуре и золоте, теперь оделся в серый
квакерский плащ; деревья у дороги стояли черные, похожие на гробовщиков или
лекарей, и зловеще шептались, склоняясь друг к другу тяжелыми головами;
туман повис над выгоном; один за другим гасли огни в домах; черной стала
земля и таким же черным небо, только редкие звезды безо всякого толку рябили
его гладкий темный лик; в воздухе потянуло холодом; часа в два пополуночи
вышел месяц, бледным, истомленным гулякой стал одиноко пробираться по
пустынному небосводу; а часа эдак в четыре уже и рассвет (нерадивый
подмастерье!) распахнул на востоке ставни Дня; иными словами, прошло более
двенадцати часов. Капрала Брока сменил на посту мистер Колпак, а того, в
свою очередь, - мистер Циклоп, джентльмен с черной повязкой на глазу; миссис
Джон Хэйс, преодолев горе и смущение, последовала примеру своего супруга и
уснула с ним рядом; а проснулась - много часов спустя - все еще под охраной
мистера Брока и его команды; и все - как стражи, так и пленники - с
удвоенным нетерпением стали ожидать возвращения посла, мистера Макшейна.
Достойному прапорщику, столь успешно и ловко справившемуся с первой
половиной своей задачи, ночь, застигшая его на обратном пути, показалась
чересчур темной и холодной, а так как сверх того он испытывал жажду и голод
и в кошельке у него были деньги, а особых причин торопиться вроде бы не
находилось, то он и решил заночевать где-либо в трактире, с тем чтобы
выехать в Вустер, как только рассветет. Так он и сделал - спешился у
ближайшей харчевни, отправил лошадь на конюшню и, войдя в кухню, приказал
подать лучшего вина, какое только есть в погребе.
В кухне уже сидело несколько человек, и мистер Макшейн с важным видом
расположился среди них. Изрядная тяжесть его кошелька наполняла его
сознанием своего превосходства над окружающими, и он не замедлил дать им это
почувствовать. После третьей кружки эля он нашел, что у напитка кислый вкус,
стал кривиться и отплевываться и, наконец, выплеснул остаток в огонь.
Случившемуся тут приходскому священнику (в то доброе старое время духовные
пастыри не видели греха в том, чтобы коротать вечер в обществе своих
прихожан) подобное поведение показалось столь обидным, что он встал со
своего почетного места у огня в намерении строго выговорить обидчику; чем
тот и воспользовался, чтобы сразу же занять это место. Любо было слышать
побрякивание монет у него в кармане, ругань, которой осыпал он трактирщика,
гостей, эль, - и при этом видеть, как он развалился в кресле, заставляя
соседей боязливо отодвигаться от его широко расставленных ножищ в ботфортах,
как бросает на трактирщицу томные взгляды, пытаясь облапить ее, когда она
проходит мимо.
Меж тем трактирный конюх, управясь со своими делами, вошел в кухню и
шепнул хозяину, что новый гость "приехал на лошади Джона Хэйса"; хозяин не
преминул самолично удостовериться в этом обстоятельстве, невольно
возбудившем в нем некоторые подозрения. И не рассуди он, что время нынче
смутное, лошади продаются и покупаются, а деньги все деньги, кто бы их ни
платил, - он бы непременно тут же передал прапорщика в руки констеблей и
лишился всякой надежды получить по счету, который с каждой минутой все рос и
рос.
Немного времени потребовалось прапорщику, чтобы с легкостью,
свойственной его доблестной нации, распугать всех прочих гостей и обратить
их в бегство. Ретировалась и хозяйка, смущенная его любезностями; один
хозяин остался на посту - и то лишь потому, что думал о своей выгоде, - и с
досадой слушал пьяные речи постояльца. Не прошло, однако, и часу, как весь
дом был разбужен оглушительным грохотом, криком, руганью и звоном бьющейся
посуды. Выскочила на шум хозяйка в ночном наряде, прибежал конюх Джон с
вилами, поспешили сверху кухарка и два или три постояльца и увидели, что
хозяин с прапорщиком барахтаются на полу, причем парик последнего тлеет в
очаге, издавая весьма странный запах, а большая часть собственных его волос
зажата в руке хозяина, который тянет их вместе с головою к себе, чтобы
удобнее было молотить по этой голове другой рукой. Однако преимущество
оказалось все же на стороне прапорщика, опытного бойца: ему удалось подмять
хозяина под себя, и руки его ходили по лицу и туловищу противника, как
лопасти гребного колеса.
Дерущихся поторопились разнять; но как только остыл жар схватки,
прапорщик Макшейн сделался нем, бесчувствен и неспособен к передвижению, и
давешнему противнику пришлось отнести его в постель. Шпагу и пистолеты,
отстегнутые им ранее, заботливо положили рядом, после чего приступили к
когда-либо он все же расхрабрится настолько, что пожелает встретиться со
мной, он легко найдет меня в моем доме на Пикадилли!" - "Позор! Я плюю на
вас всех!" - воскликнул мой бравый союзник Макшейн. И тут же подкрепил слова
делом - или, во всяком случае, изъявил полную к этому готовность.
После чего мы подобрали свою одежду, сели по каретам и разъехались, так
и не пролив ни капли крови.
"Неужели это правда? - спросил мистер Макшейн, когда мы с ним остались
вдвоем. - Неужели это правда, то, что они говорили?" - "Прапорщик, - сказал
я, - вы - человек бывалый, не так ли?" - "Можете не сомневаться, ведь я уже
двадцать два года в этом чине". - "Вам, я думаю, пригодятся несколько
золотых?" - "Еще как пригодятся! Сказать по совести, я уже четыре дня не
брал в рот мясного!" - "Так вот, прапорщик, все это правда, - сказал я. - А
что до мясного, то оно ждет вас в ближайшем же трактире".
Я приказал кучеру остановить лошадей, и бравый Макшейн запасся изрядной
порцией мяса, которую и умял по пути, потому что у меня уже каждая минута
была на счету. Я рассказал ему все, как было, ничего не утаивая, и он долго
смеялся, утверждая, что никогда не слыхал о более ловком маневре. Когда он
наконец набил свою утробу, я вынул из кошелька несколько гиней и вручил ему.
Мистер Макшейн даже прослезился от умиления, облобызал меня и поклялся, что
никогда со мной не расстанется; и думается мне, голубушка, он сдержит свою
клятву; во всяком случае, мы с ним с тех самых пор неразлучны, и, пожалуй,
это единственный друг, на которого я могу положиться.
Не знаю, по какой причине, но я словно бы почуял в воздухе беду; а
потому остановил карету, несколько не доехав до дому, и просил Макшейна
сходить удостовериться, все ли спокойно, а сам остался ждать его в соседней
таверне. Он тут же отправился исполнять мое поручение и вскорости вернулся,
бледный как смерть, с известием, что дом полон констеблей. Должно быть,
злосчастная ссора в "Ристалище" заставила их нагрянуть ко мне в гости, и,
надо сказать, они потрудились не зря! Боже ты мой! Пятьсот фунтов звонкой
монетой, пять пар платья, шитого золотом, три парика, не говоря уже о
сорочках с кружевами, шпагах, тростях, табакерках, - и все это снова
досталось негодяю графу!
Я понял, что все пропало, - моя карьера аристократа окончена; а если я
попадусь полиции в руки, меня ждет либо расстрел, либо виселица. При таких
обстоятельствах, душа моя, все средства хороши и долго раздумывать не
приходится. Неподалеку помещалась конюшня, где я не раз нанимал карету,
чтобы ехать ко двору, - ха-ха-ха! - и был известен как человек достаточный.
Туда я немедля и отправился. "Мистер Уормэш, - сказал я хозяину, - мне с
моим доблестным другом пришла охота проехаться в Туикнэм и там поужинать, а
для этого вы должны дать нам ваших самых лучших лошадей". Через минуту нам
уже подвели двух отличных коней и мы вскочили в седло.
Мы не поехали в Парк, а сразу же свернули и пустили лошадей легким
галопом по направлению к Килберну; а очутившись за городом, поскакали во
весь опор, словно за нами черти гнались. Да, душа моя, много времени для
этого не потребовалось; и часу не прошло, как мы с прапорщиком превратились
в самых настоящих рыцарей большой дороги. И надо же было так случиться,
чтобы в "Трех Грачах" мы натолкнулись на вас и вашего супруга! Здешняя
хозяйка - во всей округе первейшая разбойница. Она нам указала на вашего
мужа, она же и свела нас с теми двумя - мы их даже по имени не знаем.
* * *
- А что сталось с лошадьми? - спросила миссис Кэтрин, когда мистер Брок
окончил свой рассказ.
- Клячи это были, а не лошади, - ответит тот. - Просто клячи. Мы их
продали на ярмарке в Стурбридже и едва выручили тринадцать гиней за обеих.
- А... а граф... Макс? Где он теперь, Брок? - тихо вымолвила она.
- Фью! - присвистнул мистер Брок. - Все еще вздыхаете о нем, голубушка?
Он теперь во Фландрии, со своим полком; и можно не сомневаться, что после
вас было уже десятка два таких же графинь фон Гальгенштейн.
- Я этому не верю! - гневно вздернув голову, сказала миссис Кэтрин.
- И слава богу; а то, верно, постарались бы еще раз угостить его опием,
а?
- Вон отсюда, наглец! - прикрикнула почтенная дама; но тут же
опомнилась, заломила руки, глянула с тоской на Брока, на потолок, на пол, на
мужа (от которого сразу же резко отвернулась) и заплакала самым жалостным
образом; слезы, одна за другой, скатывались у нее по носу в такт песенки,
которую стал насвистывать капрал.
Едва ли то были слезы раскаяния; скорей сожаления о тех днях, когда у
нее был возлюбленный - первый в жизни - и пышные наряды, и белая шляпа с
голубым пером. Пожалуй, свист капрала был куда безобиднее, чем рыдания этой
женщины: ведь он, хоть и плут, был, в сущности, добрый малый, когда не
препятствовали его нраву. Право же, сочинители наши совершают ошибку, лишая
выводимых ими мошенников каких бы то ни было привлекательных человеческих
черт; а между тем подобные черты свойственны им; и если взглянуть с точки
зрения житейских забот, чувств как таковых, отношений с друзьями - даже
страшно становится от того, как сходны между собою мошенник и честный
человек. Убийца итальянского мальчика дал ему прежде поиграть со своими
детьми, с которыми ему было весело и которые, без сомнения, оплакивали потом
его смерть.
Приключения посла, мистера Макшейна
Если бы не обязательство во всем следовать истории, можно бы, пожалуй,
и вовсе опустить рассказ о том, что произошло с миссис Кэтрин и ее супругом
в вустерской харчевне; ибо никаких последствий это происшествие не имело и
ничего в нем ни диковинного, ни увлекательного не было. Но мы положили себе
держаться как можно ближе к ИСТИНЕ - хоть о ней, быть может, не всегда
приятно и рассказывать и читать. А в "Ньюгетском календаре" ясно сказано,
что мистер и миссис Хэйс стали на ночлег в одной вустерской харчевне и
угодили в руки мошенников, якобы явившихся завербовать новобрачного на
военную службу. Что же нам остается? Сочиняй мы роман, вместо того чтобы
описывать действительные события, в нашей власти было бы распорядиться
судьбой героев по своему усмотрению; и мы бы охотно изобразили Хэйса эдаким
Девре, беседующим о философских предметах с Боллинброком, а миссис Кэтрин
произвели бы в maitresse en titre {Штатная любовница (франц.).} мистера
Александра Попа, доктора Сэчеврела, знаменитого окулиста сэра Джона Рида,
декана Свифта или маршала Таллара, - как непременно поступил бы в подобном
случае даже самый плохонький романист. Но увы, увы! Истина прежде всего, что
бы там ни подсказывало воображение; а в драгоценном "Ньюгетском календаре",
где имеется полное жизне- и смертеописание Хэйса и его супруги, нет ни
намека на знакомство их с кем-либо из выдающихся литераторов или полководцев
эпохи ее величества королевы Анны. Там лишь говорится коротко и
недвусмысленно, что Хэйс был вынужден отправить посланного в Уорикшир к отцу
за деньгами и что старик выручил сына из беды. Такова истина; и никакие
соблазны литературной красоты - ни даже обещание лишних двадцати гиней за
лист не заставили бы нас от нее отклониться.
Из рассказа о лондонской эпопее мистера Брока читатель уже получил
некоторое представление об его приятеле мистере Макшейне. Достойный
прапорщик не отличался особой твердостью ума, равно как и нравственных
принципов; на первом пагубно отразились бедность, пристрастие к вину и удар
по черепу, полученный в сражении при Стинкерке; что же до последних, то они
у мистера Макшейна не водились и в лучшие времена. Когда-то он и в самом
деле был прапорщиком в армии; но давным-давно пропил и проиграл свой чин
вместе с надеждой на пенсию; и как он с тех пор ухитрялся существовать,
никому не было известно, в том числе и ему самому, - то было одно из ста
тысяч чудес нашего города. Кто из нас не насчитывает среди своих знакомцев
десятка подобных людей? Не понять, откуда берется у них время от времени
чистая сорочка, - как им удается никогда не быть трезвыми, кто отводит от
них постоянную угрозу голодной смерти. Жизнь их - непрерывная цепь чудес;
каждый завтрак - загадка, каждый обед - непостижимая тайна; каждая ночь под
крышей - дар Провидения. Если у вас пли у меня, сэр, завтра не будет
шиллинга, кто нам даст его? Разве нам мясник отпустит баранью котлету
бесплатно? Разве прачка станет даром стирать и крахмалить наши сорочки? Как
бы не так! Косточки, старой ветоши - и то не дождешься. Даже те, кто, как
мы, покуда не испытывает нужды {Напомним, что автор состоит на казенном
коште.} (дай бог, чтобы так было и впредь!), даже и они дрожат при мысли,
что когда-нибудь придется бороться с ней, зная, как велика опасность пасть в
этой борьбе.
И оказывается - напрасно, сэр. Вовсе не так это просто, умереть с
голоду. Голод - это совершенные пустяки, когда к нему привыкнешь. Я знавал
людей, для которых он был основным занятием, и даже прибыльным. Наш друг
Макшейн долгие годы только и делал что голодал; и что же? При этом он жил
совсем не плохо, может быть, даже лучше, чем того заслуживал. Обедал он
определенное или, точнее, неопределенное число дней в неделю, спал где
приведется и напивался не менее трехсот раз в год. Было у него два-три
знатных знакомца, которые его иногда выручали деньгами и которых он,
случалось, тоже выручал, - как, о том мы не будем говорить. Были и другие,
которых он донимал беспрестанно; и, чтобы отвязаться, его сегодня угощали
обедом, завтра давали ему крону, а иной раз ненароком дарили трость с
золотым набалдашником, которая прямой дорогой отправлялась в заклад.
Оказавшись при деньгах, он шел в кофейню; когда же снова оставался без
гроша, один бог знает, в каких тайных трущобах находил он себе ночлег и
пропитание. Чуть что, он хватался за шпагу, и, будучи трезвым, а еще лучше
слегка под хмельком, отлично управлялся с нею; в похвальбе и вранье не знал
себе равных; росту в нем было шесть футов пять дюймов без каблуков; вот и
все его главные приметы. Он и в самом деле побывал в Испании в качестве
волонтера, сумел даже отличиться в бою, но заболел горячкой и был отправлен
на родину голодать, как голодал допреж того.
Но мистер Макшейн, подобно корсару Конраду, на тысячу пороков имел одну
добродетель - уменье хранить верность тому, кто был его нанимателем в данное
время; рассказывают - к чести его или не к чести, судите сами, - что некий
лорд послал его однажды избить одного roturier {Простолюдин (франц.).}
ставшего его милости поперек дороги в любовных делах; и когда последний
пытался уйти от расправы, предлагая ему денег больше, нежели было предложено
лордом, Макшейн отказался наотрез и исполнил поручение со всей
тщательностью, как того требовал долг чести и дружбы. Прапорщик сам любил
повествовать об этом случае с немалой долей самодовольства; а когда, после
поспешного бегства из Лондона, они с Броком занялись своим мошенническим
промыслом, он с готовностью признал Брока старшим и начальником, звал его не
иначе как майором, и во всем ему подчинялся, ошибаясь только спьяну или по
глупости. Откуда-то взялось у него представление, - быть может, не вовсе
безосновательное, - что нынешнее его занятие есть та же военная служба и
находится в полном соответствии с законами чести. Грабеж называл он захватом
трофеев, а виселица была в его глазах жестоким и подлым злоупотреблением со
стороны противника, за которое тому следовало не давать спуску.
Остальные двое участников предприятия были для мистера Брока совершенно
чужими людьми, и он никак не решился бы доверить кому-либо из них столь
деликатное поручение, а тем паче ту изрядную сумму денег, которую предстояло
привезти. Они было, в свою очередь, как ни странно, выказали некоторое
недоверие к мистеру Броку; но Брок вытащил из кошелька пять гиней и вручил
хозяйке харчевни в качестве залога за Макшейна; после чего сей последний
оседлал лошадь бедняги Хэйса и на ней отправился к родителям злополучного
молодого человека. Внушительное зрелище являл собою полномочный посол
воровской шайки в своем линялом голубом мундире с оранжевой выпушкой, в
высоченных ботфортах, незнакомых с ваксою, при шпаге с чашкой и в потертой
шляпе, лихо заломленной поверх всклокоченного парика, когда выезжал из
харчевни "Три Грача", держа путь в родную деревню Хэйса.
От Вустера до упомянутой деревни было восемнадцать миль; но мистер
Макшейн преодолел это расстояние, не сбившись с пути и, что еще важней, не
напившись (на сей счет ему было сделано строжайшее внушение). Разыскать дом
Хэйсов не представляло для него труда, ибо лошадь Джона прямехонько туда и
затрусила. Появление знакомого серого меринка, на котором сидел кто-то
чужой, немало удивило миссис Хэйс, сидевшую у дверей с вязаньем.
Макшейн проворно спешился и, как только его ноги коснулись земли,
щелкнул каблуками и отвесил миссис Хэйс церемонный поклон; после чего,
прижав к сердцу свою засаленную шляпу и едва не смазав старушку по носу
париком, осведомился, не имеет ли он честь "лицезреть почтеннейшую миссис
Хэйс?".
Ответ был дан утвердительный, и тогда он спросил, - нет ли в доме
мальчишки на побегушках, который "отвел бы лошадь в стойло", не найдется ли
"стакана лимонаду или кислого молока промочить горло с дороги" и, наконец,
не уделит ли ему "миссис Хэйс и ее супруг несколько минут для беседы об
одном деликатном и важном предмете". Что это за предмет, мистер Макшейн не
стал говорить в ожидании, когда его просьбы будут исполнены. Но вот наконец
и о лошади и о всаднике позаботились должным образом, мистер Хэйс явился из
своей мастерской, а миссис Хэйс тем временем не на шутку растревожилась за
судьбу обожаемого сына.
- Где он? Что с ним? Жив ли он? - спрашивала старушка. - О, горе,
наверно, его нет в живых!
- Да нет же, сударыня, вы напрасно беспокоитесь; сын ваш жив и здоров.
- Ах, слава тебе господи!
- Но весьма удручен духом. Грех да беда на кого не живет, сударыня; вот
и с вашим сыном приключилась небольшая неприятность.
И мистер Макшейн извлек на свет собственноручное письмо Джона Хэйса,
копией которого нам посчастливилось запастись. Вот что было написано в этом
письме:
"Почтеннейшие батюшка и матушка! Податель сего - добрый человек, и он
знает, в какую я попал беду. Вчера в сем городе встретился я с некими
господами, состоящими на службе ее величества, и, выпивши в их компании,
согласился завербоватца и взял от них деньги. После я пожалел об этом и
хотел убежать, но меня не пустили, и тут я имел нещастье ударить офицера,
своего начальника, за что по военным законам полагаитца смертная Казнь. Но
если я заплачу двадцать гиней, то все обойдетца. Каковые деньги вручите
подателю, а иначе меня растреляют не пожже как во Вторник утром. С чем и
остаюсь любящий вас сын
Джон Хэйс.
Писано в тюрьме в Бристоле
в злощастный для меня понедельник".
На миссис Хэйс это горестное послание произвело именно то действие, на
которое и было рассчитано; она тут же готова была броситься к сундуку за
деньгами, потребными для выкупа любимого сыночка. Но старый плотник оказался
более подозрительным.
- Я ведь вас не знаю, сэр, - сказал он послу.
- Вы не доверряете моей чести, сэр? - грозно вскричал прапорщик.
- Видите ли, сэр, - отвечал мистер Хэйс, - может, оно все так, а может,
и иначе; а чтоб уж у меня не было никаких сомнений, вы мне объясните все
поподробнее.
- Я не имею прривычки давать объяснения, - сказал мистер Макшейн, - так
как это не приличествует моему ррангу. Но вам, так и быть, объясню, что
непонятно.
- Не можете ли вы сказать, в какой именно полк зачислен мой сын?
- Извольте. В пехотный, под командой полковника Буда; и знайте,
любезнейший, это один из самых доблестных полков в нашей аррмии.
- И давно вы расстались с Джоном?
- Не более трех часов назад. Черт побери, я мчался, как жокей на
скачках; да и можно ли иначе, когда речь идет о жизни и смерти.
От Бристоля до дома Хэйсов было семьдесят миль - проделать такой путь
за три часа можно было разве что во сне; старик это сразу же отметил и не
стал продолжать разговор.
- Сказанного вами, сэр, - возразил он, - достаточно, чтобы я мог
заключить, что дело нечисто и что вся эта история - ложь от начала до конца.
Столь крутой поворот несколько озадачил прапорщика, но он тут же
оправился и заговорил с удвоенной важностью.
- Вы не слишком выбираете выражения, мистер Хэйс, - сказал он, - но из
дружеских чувств к вашему семейству я вам пррощаю. Выходит, вы не верите
своему сыну - ведь это же писано его рукой.
- Вы его заставили это написать, - сказал мистер Хэйс.
- Угадал, старый черт, - пробормотал мистер Макшейн в сторону. - Ладно,
сэр, будем говорить начистоту: да, его заставили написать. Да, история с
вербовкой чистый вымысел от начала до конца. Но что из того, любезнейший?
Думаете, вашему сыну от этого легче?
- Да где же он? - вскрикнула миссис Хэйс, бухнувшись на колени. - Мы
дадим, дадим деньги, ведь правда, Джон?
- Уж верно дадите, сударыня, когда узнаете, где ваш сын. Он в руках
моих приятелей, джентльменов, которые не в ладах с нынешним правительством и
для которых перерезать человеку горло - все равно что свернуть шею цыпленку.
Он наш пленник, сударыня. Если вы согласны выкупить его, все будет хорошо;
если же нет, да поможет ему бог! Ибо вам его не видать больше.
- А почем я знаю, что завтра вы не явитесь требовать еще денег? -
спросил мистер Хэйс.
- Сэр, порукой вам моя честь; я скорей удавлюсь, чем нарушу данное
слово, - торжественно произнес мистер Макшейн. - Двадцать гиней - и дело
сделано. Даю вам десять минут на размышление; а там как хотите, мне ведь все
равно, любезнейший. - И надо отдать должное нашему другу прапорщику - он
говорил от чистого сердца и в поручении, с которым прибыл, не усматривал
ничего бесчестного и противозаконного.
- Ах, вот как! - в ярости вскричал мистер Хзйс. - А что, если мы вас
схватим и задержим как заложника?
- На парламентера руку не поднимают, жалкий вы штафирка! - возразил
мистер Макшейн. - А кроме того, - продолжал он, - есть еще причины, по
которым вам не след пускаться на такие штуки: вот одна из них. - Он указал
на свою шпагу. - Вот еще две. - Он вынул пистолеты. - А самая главная - это
что вы хоть повесьте меня, хоть колесуйте, хоть четвертуйте, но только не
видать вам тогда больше своего сына. Мы к риску привычные, сэр, наше дело
такое - это вам не шутки шутить. И слов мы на ветер не бросаем, наш род
занятий требует исправности. Сказано вам, что, если я не вернусь целым и
невредимым к завтрашнему утру, вашему сыну конец, - значит, так оно и будет,
можете быть уверены. А иначе на что бы мне и надеяться? Ведь стоит вам
напустить на меня констеблей, и я охнуть не успею, как уже буду болтаться в
петле на площади перед уорикширской тюрьмой. Ан нет, любезнейший! Не станете
же вы жертвовать таким славным сыночком, как Джон Хэйс, - не говоря уже о
его супруге, - чтобы полюбоваться, как мои длинные ноги дергаются в воздухе!
Были у нас, правда, случаи, когда нашим людям пришлось плохо оттого, что
родители или опекуны им не поверили.
- И что же тогда сталось с бедными детьми? - в страхе спросила миссис
Хэйс, перед которой понемногу начала проясняться суть спора.
- Не спрашивайте, сударыня; кровь стынет при одной мысли об этом! - И
мистер Макшейн столь выразительно провел пальцем поперек своего горла, что
почтенных родителей в дрожь бросило. - Военный обычай, прошу заметить,
сударыня. За ту службу, которую я имею честь нести, ее величество королева
не платит; значит, должны платить пленные, так уж водится на войне.
Никакой адвокат не провел бы порученное ему дело лучше, чем с этим
справился мистер Макшейн; и ему удалось вполне убедить старших Хэйсов в
необходимости дать деньги на выкуп сына. Пообещав, что не позже завтрашнего
утра молодой человек будет возвращен в родительские объятия вместе со своей
прекрасной супругой, он отвесил старикам церемонный поклон и без промедлений
пустился в обратный путь. Мистер и миссис Хэйс были приведены в некоторое
недоумение упоминанием о супруге, ибо они ничего не знали про побег молодой
парочки; но страх за жизнь ненаглядного сынка помешал им взволноваться или
разгневаться по этому поводу. Итак, бравый Макшейн покинул деревню, увозя с
собой двадцать гиней - залог спасения упомянутой жизни; и справедливости
ради должно сказать, что ему ни разу не пришло в голову присвоить эти деньги
или совершить иное вероломство по отношению к своим товарищам.
Поездка его порядком затянулась. Из Вустера он выехал около полудня, но
засветло вернуться ему не удалось; солнце зашло, и ландшафт, который днем,
точно светский щеголь, красовался в пурпуре и золоте, теперь оделся в серый
квакерский плащ; деревья у дороги стояли черные, похожие на гробовщиков или
лекарей, и зловеще шептались, склоняясь друг к другу тяжелыми головами;
туман повис над выгоном; один за другим гасли огни в домах; черной стала
земля и таким же черным небо, только редкие звезды безо всякого толку рябили
его гладкий темный лик; в воздухе потянуло холодом; часа в два пополуночи
вышел месяц, бледным, истомленным гулякой стал одиноко пробираться по
пустынному небосводу; а часа эдак в четыре уже и рассвет (нерадивый
подмастерье!) распахнул на востоке ставни Дня; иными словами, прошло более
двенадцати часов. Капрала Брока сменил на посту мистер Колпак, а того, в
свою очередь, - мистер Циклоп, джентльмен с черной повязкой на глазу; миссис
Джон Хэйс, преодолев горе и смущение, последовала примеру своего супруга и
уснула с ним рядом; а проснулась - много часов спустя - все еще под охраной
мистера Брока и его команды; и все - как стражи, так и пленники - с
удвоенным нетерпением стали ожидать возвращения посла, мистера Макшейна.
Достойному прапорщику, столь успешно и ловко справившемуся с первой
половиной своей задачи, ночь, застигшая его на обратном пути, показалась
чересчур темной и холодной, а так как сверх того он испытывал жажду и голод
и в кошельке у него были деньги, а особых причин торопиться вроде бы не
находилось, то он и решил заночевать где-либо в трактире, с тем чтобы
выехать в Вустер, как только рассветет. Так он и сделал - спешился у
ближайшей харчевни, отправил лошадь на конюшню и, войдя в кухню, приказал
подать лучшего вина, какое только есть в погребе.
В кухне уже сидело несколько человек, и мистер Макшейн с важным видом
расположился среди них. Изрядная тяжесть его кошелька наполняла его
сознанием своего превосходства над окружающими, и он не замедлил дать им это
почувствовать. После третьей кружки эля он нашел, что у напитка кислый вкус,
стал кривиться и отплевываться и, наконец, выплеснул остаток в огонь.
Случившемуся тут приходскому священнику (в то доброе старое время духовные
пастыри не видели греха в том, чтобы коротать вечер в обществе своих
прихожан) подобное поведение показалось столь обидным, что он встал со
своего почетного места у огня в намерении строго выговорить обидчику; чем
тот и воспользовался, чтобы сразу же занять это место. Любо было слышать
побрякивание монет у него в кармане, ругань, которой осыпал он трактирщика,
гостей, эль, - и при этом видеть, как он развалился в кресле, заставляя
соседей боязливо отодвигаться от его широко расставленных ножищ в ботфортах,
как бросает на трактирщицу томные взгляды, пытаясь облапить ее, когда она
проходит мимо.
Меж тем трактирный конюх, управясь со своими делами, вошел в кухню и
шепнул хозяину, что новый гость "приехал на лошади Джона Хэйса"; хозяин не
преминул самолично удостовериться в этом обстоятельстве, невольно
возбудившем в нем некоторые подозрения. И не рассуди он, что время нынче
смутное, лошади продаются и покупаются, а деньги все деньги, кто бы их ни
платил, - он бы непременно тут же передал прапорщика в руки констеблей и
лишился всякой надежды получить по счету, который с каждой минутой все рос и
рос.
Немного времени потребовалось прапорщику, чтобы с легкостью,
свойственной его доблестной нации, распугать всех прочих гостей и обратить
их в бегство. Ретировалась и хозяйка, смущенная его любезностями; один
хозяин остался на посту - и то лишь потому, что думал о своей выгоде, - и с
досадой слушал пьяные речи постояльца. Не прошло, однако, и часу, как весь
дом был разбужен оглушительным грохотом, криком, руганью и звоном бьющейся
посуды. Выскочила на шум хозяйка в ночном наряде, прибежал конюх Джон с
вилами, поспешили сверху кухарка и два или три постояльца и увидели, что
хозяин с прапорщиком барахтаются на полу, причем парик последнего тлеет в
очаге, издавая весьма странный запах, а большая часть собственных его волос
зажата в руке хозяина, который тянет их вместе с головою к себе, чтобы
удобнее было молотить по этой голове другой рукой. Однако преимущество
оказалось все же на стороне прапорщика, опытного бойца: ему удалось подмять
хозяина под себя, и руки его ходили по лицу и туловищу противника, как
лопасти гребного колеса.
Дерущихся поторопились разнять; но как только остыл жар схватки,
прапорщик Макшейн сделался нем, бесчувствен и неспособен к передвижению, и
давешнему противнику пришлось отнести его в постель. Шпагу и пистолеты,
отстегнутые им ранее, заботливо положили рядом, после чего приступили к