проверке карманов. Двадцать гиней золотом, большой нож, употреблявшийся,
должно быть, для нарезки хлеба и сыра, крошки того и другого да картуз с
табаком в карманах панталон, а за пазухой голубого мундира куриная ножка и
половина сырой луковицы - таково оказалось наличное имущество прапорщика.
Само по себе это имущество не вызывало подозрения; но тумаки,
полученные трактирщиком, укрепили в нем и в его жене недоверие к гостю; и
они решили, дождавшись утра, известить мистера Хэйса о том, что в трактире
остановился человек, приехавший на лошади его сына. Конюх Джон чуть свет
отправился исполнять поручение; по дороге он разбудил судейского клерка и
поделился с ним возникшими тревожными догадками; клерк решил посоветоваться
с местным пекарем, который всегда вставал рано; и дело кончилось тем, что
клерк, пекарь, мясник и двое мастеровых, собравшихся было на работу, все
поспешили в трактир.
Итак, покуда бравый Макшейн спал крепким, безмятежным сном, который в
этом мире доступен лишь невинным младенцам и пьяницам, и нос его
приветствовал утреннюю зарю ровным и мелодичным посвистом, вокруг него
плелась сеть коварного заговора; и когда в семь часов утра он наконец
проснулся и сел в постели, то увидел справа и слева от себя по три
вооруженных фигуры, вид которых не сулил ему ничего хорошего. Один из
незнакомцев держал в руке жезл констебля и, хотя ордера у него не было,
выразил намерение арестовать мистера Макшейна и немедля препроводить его к
судье.
- Эй, послушайте! - вскричал прапорщик, подскочив на месте и прервав на
середине долгий звучный зевок, которым ознаменовался для него переход в
бодрствующее состояние. - Нельзя задерживать человека, когда дело касается
жизни и смерти. Клянусь, тут вопрос чести.
- Откуда у вас эта лошадь? - спросил пекарь.
- Откуда у вас эти пятнадцать гиней? - спросил трактирщик - пять
золотых монет уже каким-то образом растаяли в его руках.
- Что это у вас за идолопоклоннические четки? - спросил судейский
клерк.
Мистер Макшейн, сказать по правде, был католик, но ему вовсе не
хотелось в том признаваться; ибо в описываемые времена католичество было не
в почете.
- Четки? Мать пресвятая богородица, отдайте мне их сейчас же! -
воскликнул он, всплеснув руками. - Эти четки благословил сам его
святейшество па... мм, то есть я хотел сказать, что эти четки - память о
моей маленькой дочурке, которую господь прибрал на небо; а что до денег и
лошади, то джентльмену, сами понимаете, без того и другого никак нельзя
пускаться в дорогу.
- Но иные джентльмены пускаются в дорогу, чтобы раздобыть и то и
другое, - рассудительно заметил констебль. - Сдается нам, эта лошадь и эти
деньги не были приобретены честным путем. Если господин судья поверит вашим
словам - что ж, тогда, само собой, и мы поверим; но только нам известно, что
в округе пошаливают, так вот не из тех ли вы, часом, шалунов.
Все дальнейшие возражения и угрозы мистера Макшейна ни к чему не
привели. Сколько он ни уверял, что доводится двоюродным братом герцогу
Лейнстеру, состоит в офицерском чине на службе ее величества и связан
теснейшей дружбой с лордом Мальборо, дерзкие насильники и слушать не хотели
его объяснений (подкрепленных, кстати сказать, самой лихой божбой); и к
восьми часам он был доставлен в дом к сквайру Баллансу, исправлявшему в
Уорикшире должность мирового судьи.
Когда сей почтенный муж спросил, что именно вменяется в вину
арестованному, насильники на миг растерялись, ибо, собственно говоря, ни в
чем его обвинить не могли; и буде бы прапорщик разумно промолчал,
предоставив им изыскивать в его действиях состав преступления, судья
Балланс, верно, тут же отпустил бы его, а клерка и трактирщика сурово
разбранил бы за то, что они задержали честного человека без должных поводов.
Но прапорщик по природе своей не был склонен к разумной осторожности; и
хотя никаких обвинений против него так, в сущности, и не нашлось, он сам
наговорил предостаточно, чтобы заставить усомниться в своей личности. Будучи
спрошен об имени, он назвался капитаном Джералдайном и сказал, что едет
через Бристоль в Ирландию в гости к герцогу Лейнстеру, своему двоюродному
брату. Он тут же пригрозил сообщить герцогу Мальборо и лорду Питерборо,
своим ближайшим друзьям и бывшим боевым командирам, о том, как с ним тут
обошлись; а когда судья Балланс - старичок с хитрецой и притом почитывавший
газеты - пожелал узнать, в каких сражениях он участвовал, доблестный
прапорщик наобум назвал две знаменитые битвы, имевшие место на одной неделе,
одна в Испании, другая во Фландрии, и прибавил, что получил тяжелейшие раны
в обеих; и в конце концов в протоколе его допроса, который велся клерком,
записано было следующее: "Капитан Джералдайн, рост шесть футов четыре дюйма;
худощав; нос имеет весьма длинный и красный, волосы рыжие, глаза серые;
говорит с сильным ирландским акцентом; приходится двоюродным братом герцогу
Лейнстеру и состоит с ним в постоянном общении; не знает, есть ли у его
светлости дети; не знает, где его лондонская резиденция; не может описать
его наружность; близко знаком с герцогом Мальборо и, служа в драгунском
полку, участвовал в сражении при Рамильи; около того же времени был с лордом
Питерборо под Барселоной. Лошадь, на которой он прибыл, одолжена ему
приятелем в Лондоне три недели тому назад. Питер Хобс, трактирный конюх,
клянется, что видел означенную лошадь на конюшне тому четыре дня и что она
принадлежит Джону Хэйсу, плотнику. Не может объяснить происхождения
пятнадцати гиней, обнаруженных при нем трактирщиком; говорит, что их было
двадцать; говорит, что выиграл их в карты в Эдинбурге две недели назад;
говорит, что путешествует для развлечения; в то же время говорит, что едет в
Бристоль по делу, которое есть вопрос жизни и смерти; вчера, в присутствии
нескольких свидетелей, говорил, что направляется в Йорк; говорит, что
обладает независимым состоянием, что у него крупные поместья в Ирландии и
сто тысяч фунтов в Английском банке. Не имеет на себе ни рубашки, ни чулок,
одет в мундир с меткой "С. С.". Внутри его ботфортов написано "Томас
Роджерс", а на подкладке шляпы "Преподобный доктор Сноффлер".
Доктор Сноффлер был жителем города Вустера и недавно поместил в листке
"Держи вора!" объявление с перечнем вещей, похищенных из его дома. На это
мистер Макшейн возразил, что шляпу ему подменили в трактире, куда он прибыл
в шляпе с золотым галуном, и готов подтвердить это под присягой. Однако
нашлись свидетели, в свою очередь готовые подтвердить под присягой, что это
неправда. Словом, еще немного, и он угодил бы в тюрьму за кражи, которых не
совершал (ибо что касается шляпы, то она была куплена им у какого-то
посетителя "Трех Грачей" за две пинты пива), - казалось, это уже неминуемо,
но тут появилась старшая миссис Хэйс, и ей-то прапорщик был обязан тем, что
сохранил свободу.
Когда трактирный конюх прибыл на серой лошади в дом Хэйсов, старого
плотника уже не было дома; жена же его, выслушав привезенное известие,
немедленно потребовала, чтобы к седлу была пристроена для нее подушка, и,
взгромоздясь на эту подушку у конюха за спиной, приказала ему скакать что
есть мочи к дому судьи Балланса.
Задыхаясь от спешки и волнения, вбежала она в комнату, где сидел судья.
- Ах, ваша честь, что вы хотите делать с этим достойным джентльменом? -
воскликнула она. - Ради всего святого, отпустите его! Тут каждая минута
дорога - у него важное дело - речь идет о жизни и смерти.
- Я это говорил судье, - сказал прапорщик, - но он отказался верить
моему слову - честному слову капитана Джерралдайна!
Макшейна легко было сбить, учинив ему целый допрос, но с отдельной
ложью он вполне мог справиться; и в данном случае даже явил немалую
изобретательность, желая сообщить миссис Хэйс имя, которым назвался.
- Как! Вам знаком капитан Джералдайн? - спросил мистер Балланс, отлично
знавший жену плотника.
- Само собой, знаком! Мы с ней знакомы лет десять! Мы даже
родственники! Она мне и дала ту самую лошадь, о которой я в шутку сказал,
будто купил ее в Лондоне.
- Погодите, пусть она сама скажет. Миссис Хэйс, это правда, что капитан
Джералдайн вам родственник?
- Да, да... правда!
- Весьма лестное родство! И вы дали ему лошадь сами, своею волей?
- Да, да, своею волей - я бы ему дала все, что угодно! Умоляю, ваша
честь, отпустите его поскорей! У него дитя при смерти, - сказала старушка,
залившись слезами. - И может погибнуть, не дождавшись... не дождавшись его
возвращения!
Судью несколько удивило столь бурное сочувствие чужому горю; тем более
что сам отец был, видимо, куда менее озабочен участью, грозившей его
отпрыску, нежели добрая миссис Хэйс. Более того, услышав ее страстную
мольбу, обращенную к судье, капитан Джералдайн ухмыльнулся и заметил:
- Не хлопочите, голубушка. Если его чести угодно ни за что ни про что
арестовать порядочного человека, пусть арестует - закон нас рассудит. А что
до дитяти - господь спаси и сохрани его, бедняжку.
Услышав эти слова, миссис Хэйс взмолилась еще жарче; и поскольку
никакого обвинения задержанному предъявить не удалось, мистер Балланс махнул
рукой и отпустил его.
Трактирщик и его друзья, немало смущенные, поплелись было прочь, но тут
мистер Макшейн громовым голосом окликнул трактирщика и потребовал немедленно
возвратить украденные пять гиней. Снова тот стал уверять и божиться, что в
кармане у гостя больше пятнадцати не было. Но когда Макшейн на Библии
поклялся, что было двадцать, и призвал миссис Хэйс в свидетели, что вчера
вечером, за полчаса до того, как ему прибыть в трактир, в руках у него было
двадцать золотых монет, и почтенная старушка выразила полную готовность
подтвердить это под присягой, - лицо у трактирщика вытянулось, и он сказал,
что не пересчитывал деньги, когда брал их, и хотя убежден по-прежнему, что
было всего пятнадцать гиней, но, не желая, чтобы хоть тень подозрения
коснулась его доброго имени, готов добавить пять гиней из своего кармана;
что тут же и сделал, отсчитав прапорщику пять монет его собственных денег, -
или, вернее, денег миссис Хэйс.
Выйдя из дома судьи, мистер Макшейн не удержался, чтобы от полноты
признательного сердца тут же не расцеловать миссис Хэйс в обе щеки. А когда
она стала упрашивать взять ее с собой, чтобы ей поскорее обнять своего
ненаглядного сынка, он великодушно согласился, и, усевшись на серую лошадь
Джона Хэйса, парочка затрусила по дороге к Вустеру.
* * *
- Кого это Носач привез с собой? - произнес три часа спустя мистер
Циклоп, одноглазый Броков сподвижник, без дела слонявшийся во дворе "Трех
Грачей". Вопрос был вызван появлением прапорщика Макшейна в обществе матери
злополучного пленника. Они добрались до Вустера без всяких приключений.
- Сейчас я буду иметь удовольствие, - прочувствованно сказал наш
прапорщик, помогая миссис Хэйс слезть с лошади, - я буду иметь удовольствие
воссоединить два любящих сердца. Мы люди суровой профессии, любезнейшая, но
- ах! - подобные минуты вознаграждают нас за годы тягот. Сюда, сюда,
любезнейшая. Направо, потом налево - здесь ступенька, не споткнитесь, - а
теперь по коридору третья дверь.
Дверь была благополучно достигнута, и в ответ на условленный стук
распахнулась, пропуская в комнату мистера Макшейна, который в одной руке
зажимал двадцать золотых, а другою поддерживал почтенную даму.
Мы не станем подробно описывать встречу матери и сына. Старушка
проливала обильные слезы; молодой человек искренне радовался, заключив, что
родительница принесла ему избавление от всех напастей; миссис Кэт отошла в
сторонку и кусала губы в некоторой растерянности; мистер Брок пересчитывал
деньги; а мистер Макшейн усиленно подкреплялся спиртным, вознаграждая себя
за труды, тревоги и испытания.
Когда чувства миссис Хэйс несколько поуспокоились, старушка ласково
оглядела всю воровскую шайку, ее окружавшую. Ей в самом деле казалось, что
эти люди облагодетельствовали ее тем, что выманили у нее двадцать гиней,
грозили смертью ее сыну, а теперь согласны отпустить его на волю.
- Кто этот смешной старичок? - спросила она; и, узнав, что это капитан
Вуд, церемонно присела перед ним и почтительно произнесла: - Ваша покорная
слуга, сэр! - на что мистер Брок соблаговолил ответить улыбкой и поклоном.
- А кто эта красивая молодая дама? - продолжала миссис Хэйс свои
расспросы.
- Это... мм... кха-кха... это миссис Джон Хэйс, матушка. Прошу любить и
жаловать. - И мистер Хэйс подвел свою молодую жену под материнское
благословение.
Неожиданная новость отнюдь не обрадовала старушку, и она довольно кисло
ответила на поцелуй миссис Кэтрин. Однако делать было нечего; на радостях ей
даже трудно было по-настоящему осердиться на вновь обретенного сына. Поэтому
она лишь слегка пожурила его; а затем, обратись к младшей миссис Хэйс,
сказала, что хоть она никогда не одобряла увлечения Джона и считает этот
брак неравным, но, раз уж беда случилась, приходится смириться; а потому она
готова принять невестку в дом и обласкать, как родную.
- А нет ли еще денег в этом самом доме? - шепнул мистер Циклоп мистеру
Колпаку: оба они вместе с хозяйкой стояли в дверях и забавлялись
чувствительной сценой, разыгрывавшейся у них на глазах.
- И глуп же этот ирландский увалень, что не попытался выжать из нее
больше, - сказала хозяйка, - впрочем, чего и ждать от безмозглого паписта.
Уж будь жив мой муженек (сей достойный джентльмен окончил свою жизнь на
виселице), он бы на таких грошах не помирился.
- А почему бы нам не давнуть еще раз? - предложил мистер Колпак. - Что
нам мешает? Теперь ведь у нас в руках не только жеребок, но и старая кобыла
- хо-хо! За двоих-то можно, пожалуй, и всю сотню стребовать.
Разговор этот велся sotto voce; {Вполголоса (итал.).} возможно, мистер
Брок и не подозревал о коварном умысле трех друзей. Кампанию открыла
хозяйка.
- Прикажете подать вам пуншу или еще чего-нибудь, сударыня? - спросила
она. - Надо выпить, раз уж очутились в трактире.
- Само собой, - откликнулся прапорщик.
- Непременно, - поддержали хором остальные.
Но миссис Хэйс сказала, что хочет поскорей вернуться домой и, вынув
крону, попросила хозяйку поднести джентльменам после ее отъезда.
- Прощайте, капитан, - обратилась она к мистеру Макшейну.
- Адью! - воскликнул тот. - Желаю долго здравствовать, любезнейшая. Вы
меня выручили из скверной передряги там, у судьи; и не будь я прапорщик
Макшейн, если я это когда-нибудь забуду.
После чего Хэйс и обе дамы направились было к двери, но хозяйка
загородила им выход, а мистер Циклоп сказал:
- Э, нет, мои красавицы, вы от нас так дешево не делаетесь; что
двадцать гиней, - это пустяки; нам надобно больше.
Мистер Хэйс попятился и, кляня свою судьбу, не мог удержаться от слез;
женщины завопили; мистер Брок лукаво усмехнулся, словно предвидел такой
оборот дела и одобрял его; но прапорщику Макшейну это не понравилось.
- Майор! - сказал он, вцепившись Броку в рукав.
- Прапорщик! - отозвался мистер Брок, улыбаясь.
- Мы, кажется, люди чести, майор, так или нет?
- Само собой, - смеясь, отвечал Брок любимым выражением Макшейна.
- Так вот, люди чести должны быть верны своему слову; и если ты,
одноглазая скотина, сию же минуту не дашь пройти этим дамам и этому
слабодушному молодому человеку, который так горько плачет, - ты будешь иметь
дело с майором и со мной. - Сказав это, он вытащил свою длинную шпагу и
сделал выпад в сторону мистера Циклопа, но тот увернулся и вместе со своим
товарищем отошел от двери. Только хозяйка осталась на посту и, кляня на чем
свет стоит и прапорщика, и англичан, струсивших перед ирландским увальнем,
объявила, что не сдвинется с места и будет стоять тут, пока жива.
- Так пусть же пеняет на себя! - вскричал прапорщик и взмахнул шпагой
так, что она прошла чуть не под самым подбородком у разъяренной бабы. Та
взвизгнула, упала на колени и наконец отворила дверь.
Мистер Макшейн подал старушке руку и весьма церемонно свел ее с
лестницы, предшествуя новобрачной чете; у ворот он дружески распрощался со
всем семейством, твердо пообещав навестить его в будущем.
- Восемнадцать миль не так далеко, - сказал он, - успеете дойти
засветло.
- Дойти? - вскричал мистер Хэйс. - Зачем же нам идти пешком, у нас ведь
есть мой Серый, и мы можем ехать на нем по очереди.
- Сударыня! - внушительно произнес Макшейн, возвысив голос. - Верность
слову - прежде всего! Не вы ли в присутствии судьи клятвенно подтвердили,
что сами дали мне эту лошадь, - так что ж, вы хотите теперь снова отнять ее?
Позвольте вам заметить, сударыня, что особе ваших лет и вашего достоинства
не к лицу столь некрасивые поступки, и я, прапорщик Тимоти Макшейн, не
намерен их допускать.
Он отвесил поклон, взмахнул шляпой и удалился горделивой поступью; а
миссис Кэтрин Хэйс с мужем и свекровью припустились к дому пешком.
охватывающая период в семь лет
Вырвав, сверх всякого ожидания, значительную часть своих денег из
цепких лап Брока, граф Густав Адольф фон Гальгенштейн, этот бесподобный
молодой человек, разумеется, не помнил себя от радости; и частенько потом
говаривал не без лукавства, что судьба едва ли могла распорядиться более
благоприятным для него образом, и он ей за это горячо благодарен; в самом
деле, ведь не укради мистер Брок эти деньги, его сиятельству пришлось бы
выложить их в уплату своего карточного долга уорикширскому сквайру. А так
он мог сослаться на свое бедственное положение, что и не преминул сделать, и
уорикширский победитель остался ни с чем, если не считать весьма
неразборчивого автографа Густава Адольфа, коим последний признавал себя его
должником.
Признание это было вполне чистосердечным; однако признавать долги и
платить их - не совсем одно и то же, в чем читатель, без сомнения, не раз
имел случай убедиться; и мы можем заверить его, что до дня своей кончины
уорикширский сквайр так и не увидел ни одного шиллинга, четвертака, луидора,
дублона, мараведи, тумана или рупии из той суммы, которая была ему проиграна
monsieur де Гальгенштейном.
Названный молодой дворянин, как о том упомянул мистер Брок в рассказе о
собственных приключениях, приведенном нами в одной из предшествующих глав,
некоторое время находился в Шрусберийском узилище, куда был заточен за
некоторые другие долги; но сумел освободиться с помощью справедливого и
благодетельного закона, изданного для спасения несостоятельных должников; а
неделю спустя ему посчастливилось встретить, уличить и обратить в бегство
капитана Вуда, он же Брок, и таким образом вернуть остаток своих денег.
После чего граф с примерной скромностью предпочел временно покинуть Англию;
и мы не вправе утверждать, что долги поставщикам были им уплачены в отличие
от так называемых долгов чести.
Разрешив таким образом вопрос о долгах, доблестный граф обратился к
влиятельным друзьям, которые помогли ему получить пост за границей, и
несколько лет безвыездно прожил в Голландии. Здесь он познакомился с
очаровательной госпожой Сильверкооп, вдовой некоего лейденца; и хотя дама
эта уже вышла из возраста, когда женщине свойственно зажигать сердца нежной
страстью, - ей было за шестьдесят, - и не обладала, подобно своей
современнице, француженке Нинон де Ланкло, прелестями, перед которыми
бессильно время (ибо миссис Сильверкоои лицом была красна, как вареный рак,
а осанкой напоминала гиппопотама); и ее нравственные качества не возмещали
ее физических недостатков (ибо она была вульгарна, ревнива, зла, да притом
еще пьяница и скряга), - тем не менее monsieur де Гальгенштейн сразу же
пленился ею; из чего читатель, верно, заключит (ах, пострел, знает ведь
людскую природу!), что почтенная вдова была богата.
Так оно и было; и граф Густав, пренебрегши разницею между своими
двадцатью поколениями предков и ее двадцатью тысячами фунтов, повел
отчаянную атаку на вдову и в конце концов заставил ее сдаться - как бывает с
любой женщиной, если только мужчина достаточно настойчив; я в этом глубоко
убежден по собственному опыту.
Дело завершилось свадьбой; и любопытно было видеть, как этот изверг и
домашний тиран, каким он себя выказывал в жизни с миссис Кэт, мало-помалу
оказался в полном подчинении у своей необъятной графини, которая помыкала
им, точно слугой, начисто лишила его собственной воли и требовала точнейшего
отчета в каждом шиллинге, который он от нее получал.
Что помогло ему, жалкому рабу госпожи Сильверкооп, в свое время забрать
такую власть над миссис Кэт? Думается мне, в схватках этого рода решает дело
первый удар; а графиня нанесла его ровно через неделю после свадьбы и тем
утвердила за собой главенство в семейной жизни, которое граф уже никогда не
пытался оспаривать.
Мы упомянули о браке его сиятельства, дабы сделать понятным его
возвращение на страницы нашей повести в куда более блистательном виде,
нежели он там до сих пор являлся; в дальнейшем же, утешив читателя
сообщением, что союз этот, хоть и весьма выгодный в житейском смысле, был на
самом деле крайне несчастливым, мы более не намерены говорить о дородной
законной супруге графа Гальгенштейна. Наши чувства отданы миссис Кэтрин,
занимавшей до нее это место, и отныне имя дородной графини если и будет
упоминаться здесь, то лишь в той мере, в какой она оказывала влияние на
участь нашей героини или же тех мудрых и добродетельных людей, которые
сопровождали и будут сопровождать последнюю на ее жизненном пути. Страшно
делается, когда иной раз, оглянувшись в прошлое, вдруг видишь маленькое,
совсем крошечное колесико, двигающее громоздкий механизм Судьбы, и
понимаешь, как весь ход нашей жизни меняется подчас из-за минутной задержки
или минутной поспешности, из-за того, что мы повернули не на ту улицу, или
кто-то другой повернул не на ту улицу, или кто-то что-то сделал не так на
Даунинг-стрит или в Тимбукту, в наши дни или тысячу лет тому назад. Так,
если бы в 1695 году некая мисс Посте не украшала своим присутствием одно
амстердамское заведение, мистер Ван Сильверкооп ее бы не увидел; если бы
день был не столь изнурительно жарким, почтенному негоцианту не вздумалось
бы зайти туда; если бы он не имел пристрастия к рейнвейну с сахаром, он бы
не спросил этого напитка; если бы он его не спросил, мисс Оттилия Поотс не
подала бы его на стол и не присела бы разделить компанию; если бы
Сильверкооп не был богат, она, разумеется, отвергла бы все его авансы; если
бы не упомянутое пристрастие к рейнвейну с сахаром, он бы не умер и поныне и
миссис Сильверкооп не сделалась бы ни богатой вдовой, ни супругой графа фон
Гальгенштейна. И более того - не была бы написана настоящая повесть; ибо
если бы граф Гальгенштейн не женился на богатой вдове, миссис Кэтрин никогда
бы не...
Ах вы, моя душенька! Думаете, сейчас вам все и расскажут? Э, нет, как
бы не так! Вот прочитайте еще страниц семьдесят с лишком - тогда, быть
может, узнаете, чего бы никогда не сделала миссис Кэтрин.
Как читатель, верно, помнит, еще во второй главе этих записок
говорилось о том, что наша героиня произвела на свет дитя, которое при
желании могло бы носить герб Гальгенштейнов, но с особой отметиной. Дитя
это, незадолго до бегства его матери от его отца, было отдано в деревню на
воспитание; и граф, бывший в ту пору при деньгах (благодаря удаче за
карточным столом, о чем тоже в свое время сообщалось читателю), раскошелился
на целых двадцать гиней, пообещав, что каждый год будет платить кормилице
столько же. Женщина привязалась к мальчонке; и хоть с той поры не получала
от его родителей ни денег, ни вестей, решила до поры до времени воспитывать
ребенка на свой счет; а в ответ на насмешки соседей твердила, что нет таких
родителей, которые вовсе бросили бы своего ребенка, и рано или поздно она
непременно будет вознаграждена за хлопоты.
Упорствуя в этом заблуждении, бедная тетушка Биллингс, у которой было
пятеро своих ребятишек, не говоря уже о муже, семь лет кормила и поила
маленького Тома; и, будучи доброго и жалостливого нрава, окружила его
заботой и "лаской, хотя (заметим попутно) сей юный джентльмен отнюдь того не
заслуживал. Ему, сироте беззащитному, рассуждала она, ласка нужна больше,
чем другим детям, которые при отце с матерью растут. И если она делала
какую-нибудь разницу между своими отпрысками и Томом, то лишь в пользу
последнего: ему и хлеб мазался патокой гуще, чем другим, и пудинга побольше
накладывалось в тарелку. Впрочем, справедливости ради заметим, что не все
относились к Тому так хорошо, были у него и противники; к ним принадлежали
не только муж миссис Биллингс и пятеро ее детей, но и все в округе, кому
хоть раз довелось иметь с мистером Томом дело.
Кто-то из прославленных философов - мисс Эджуорт, если не
ошибаюсь,порадовал нас утверждением, что все люди равны по уму и душевным
наклонностям, заложенным в них природой, и что все прискорбные различия и
несогласия, обнаруживающиеся в них поздней, суть следствия неодинаковых
условий жизни и воспитания. Не будем спорить с этим утверждением, которое
ставит Джека Хауорда и Джека Тэртела на одну доску; по которому выходит, что
лорд Мельбурн столь же мужествен, благороден и проницателен, как герцог
Веллингтон; а лорд Линдхерст ни твердостью убеждений, ни даром красноречия,
должно быть, для нарезки хлеба и сыра, крошки того и другого да картуз с
табаком в карманах панталон, а за пазухой голубого мундира куриная ножка и
половина сырой луковицы - таково оказалось наличное имущество прапорщика.
Само по себе это имущество не вызывало подозрения; но тумаки,
полученные трактирщиком, укрепили в нем и в его жене недоверие к гостю; и
они решили, дождавшись утра, известить мистера Хэйса о том, что в трактире
остановился человек, приехавший на лошади его сына. Конюх Джон чуть свет
отправился исполнять поручение; по дороге он разбудил судейского клерка и
поделился с ним возникшими тревожными догадками; клерк решил посоветоваться
с местным пекарем, который всегда вставал рано; и дело кончилось тем, что
клерк, пекарь, мясник и двое мастеровых, собравшихся было на работу, все
поспешили в трактир.
Итак, покуда бравый Макшейн спал крепким, безмятежным сном, который в
этом мире доступен лишь невинным младенцам и пьяницам, и нос его
приветствовал утреннюю зарю ровным и мелодичным посвистом, вокруг него
плелась сеть коварного заговора; и когда в семь часов утра он наконец
проснулся и сел в постели, то увидел справа и слева от себя по три
вооруженных фигуры, вид которых не сулил ему ничего хорошего. Один из
незнакомцев держал в руке жезл констебля и, хотя ордера у него не было,
выразил намерение арестовать мистера Макшейна и немедля препроводить его к
судье.
- Эй, послушайте! - вскричал прапорщик, подскочив на месте и прервав на
середине долгий звучный зевок, которым ознаменовался для него переход в
бодрствующее состояние. - Нельзя задерживать человека, когда дело касается
жизни и смерти. Клянусь, тут вопрос чести.
- Откуда у вас эта лошадь? - спросил пекарь.
- Откуда у вас эти пятнадцать гиней? - спросил трактирщик - пять
золотых монет уже каким-то образом растаяли в его руках.
- Что это у вас за идолопоклоннические четки? - спросил судейский
клерк.
Мистер Макшейн, сказать по правде, был католик, но ему вовсе не
хотелось в том признаваться; ибо в описываемые времена католичество было не
в почете.
- Четки? Мать пресвятая богородица, отдайте мне их сейчас же! -
воскликнул он, всплеснув руками. - Эти четки благословил сам его
святейшество па... мм, то есть я хотел сказать, что эти четки - память о
моей маленькой дочурке, которую господь прибрал на небо; а что до денег и
лошади, то джентльмену, сами понимаете, без того и другого никак нельзя
пускаться в дорогу.
- Но иные джентльмены пускаются в дорогу, чтобы раздобыть и то и
другое, - рассудительно заметил констебль. - Сдается нам, эта лошадь и эти
деньги не были приобретены честным путем. Если господин судья поверит вашим
словам - что ж, тогда, само собой, и мы поверим; но только нам известно, что
в округе пошаливают, так вот не из тех ли вы, часом, шалунов.
Все дальнейшие возражения и угрозы мистера Макшейна ни к чему не
привели. Сколько он ни уверял, что доводится двоюродным братом герцогу
Лейнстеру, состоит в офицерском чине на службе ее величества и связан
теснейшей дружбой с лордом Мальборо, дерзкие насильники и слушать не хотели
его объяснений (подкрепленных, кстати сказать, самой лихой божбой); и к
восьми часам он был доставлен в дом к сквайру Баллансу, исправлявшему в
Уорикшире должность мирового судьи.
Когда сей почтенный муж спросил, что именно вменяется в вину
арестованному, насильники на миг растерялись, ибо, собственно говоря, ни в
чем его обвинить не могли; и буде бы прапорщик разумно промолчал,
предоставив им изыскивать в его действиях состав преступления, судья
Балланс, верно, тут же отпустил бы его, а клерка и трактирщика сурово
разбранил бы за то, что они задержали честного человека без должных поводов.
Но прапорщик по природе своей не был склонен к разумной осторожности; и
хотя никаких обвинений против него так, в сущности, и не нашлось, он сам
наговорил предостаточно, чтобы заставить усомниться в своей личности. Будучи
спрошен об имени, он назвался капитаном Джералдайном и сказал, что едет
через Бристоль в Ирландию в гости к герцогу Лейнстеру, своему двоюродному
брату. Он тут же пригрозил сообщить герцогу Мальборо и лорду Питерборо,
своим ближайшим друзьям и бывшим боевым командирам, о том, как с ним тут
обошлись; а когда судья Балланс - старичок с хитрецой и притом почитывавший
газеты - пожелал узнать, в каких сражениях он участвовал, доблестный
прапорщик наобум назвал две знаменитые битвы, имевшие место на одной неделе,
одна в Испании, другая во Фландрии, и прибавил, что получил тяжелейшие раны
в обеих; и в конце концов в протоколе его допроса, который велся клерком,
записано было следующее: "Капитан Джералдайн, рост шесть футов четыре дюйма;
худощав; нос имеет весьма длинный и красный, волосы рыжие, глаза серые;
говорит с сильным ирландским акцентом; приходится двоюродным братом герцогу
Лейнстеру и состоит с ним в постоянном общении; не знает, есть ли у его
светлости дети; не знает, где его лондонская резиденция; не может описать
его наружность; близко знаком с герцогом Мальборо и, служа в драгунском
полку, участвовал в сражении при Рамильи; около того же времени был с лордом
Питерборо под Барселоной. Лошадь, на которой он прибыл, одолжена ему
приятелем в Лондоне три недели тому назад. Питер Хобс, трактирный конюх,
клянется, что видел означенную лошадь на конюшне тому четыре дня и что она
принадлежит Джону Хэйсу, плотнику. Не может объяснить происхождения
пятнадцати гиней, обнаруженных при нем трактирщиком; говорит, что их было
двадцать; говорит, что выиграл их в карты в Эдинбурге две недели назад;
говорит, что путешествует для развлечения; в то же время говорит, что едет в
Бристоль по делу, которое есть вопрос жизни и смерти; вчера, в присутствии
нескольких свидетелей, говорил, что направляется в Йорк; говорит, что
обладает независимым состоянием, что у него крупные поместья в Ирландии и
сто тысяч фунтов в Английском банке. Не имеет на себе ни рубашки, ни чулок,
одет в мундир с меткой "С. С.". Внутри его ботфортов написано "Томас
Роджерс", а на подкладке шляпы "Преподобный доктор Сноффлер".
Доктор Сноффлер был жителем города Вустера и недавно поместил в листке
"Держи вора!" объявление с перечнем вещей, похищенных из его дома. На это
мистер Макшейн возразил, что шляпу ему подменили в трактире, куда он прибыл
в шляпе с золотым галуном, и готов подтвердить это под присягой. Однако
нашлись свидетели, в свою очередь готовые подтвердить под присягой, что это
неправда. Словом, еще немного, и он угодил бы в тюрьму за кражи, которых не
совершал (ибо что касается шляпы, то она была куплена им у какого-то
посетителя "Трех Грачей" за две пинты пива), - казалось, это уже неминуемо,
но тут появилась старшая миссис Хэйс, и ей-то прапорщик был обязан тем, что
сохранил свободу.
Когда трактирный конюх прибыл на серой лошади в дом Хэйсов, старого
плотника уже не было дома; жена же его, выслушав привезенное известие,
немедленно потребовала, чтобы к седлу была пристроена для нее подушка, и,
взгромоздясь на эту подушку у конюха за спиной, приказала ему скакать что
есть мочи к дому судьи Балланса.
Задыхаясь от спешки и волнения, вбежала она в комнату, где сидел судья.
- Ах, ваша честь, что вы хотите делать с этим достойным джентльменом? -
воскликнула она. - Ради всего святого, отпустите его! Тут каждая минута
дорога - у него важное дело - речь идет о жизни и смерти.
- Я это говорил судье, - сказал прапорщик, - но он отказался верить
моему слову - честному слову капитана Джерралдайна!
Макшейна легко было сбить, учинив ему целый допрос, но с отдельной
ложью он вполне мог справиться; и в данном случае даже явил немалую
изобретательность, желая сообщить миссис Хэйс имя, которым назвался.
- Как! Вам знаком капитан Джералдайн? - спросил мистер Балланс, отлично
знавший жену плотника.
- Само собой, знаком! Мы с ней знакомы лет десять! Мы даже
родственники! Она мне и дала ту самую лошадь, о которой я в шутку сказал,
будто купил ее в Лондоне.
- Погодите, пусть она сама скажет. Миссис Хэйс, это правда, что капитан
Джералдайн вам родственник?
- Да, да... правда!
- Весьма лестное родство! И вы дали ему лошадь сами, своею волей?
- Да, да, своею волей - я бы ему дала все, что угодно! Умоляю, ваша
честь, отпустите его поскорей! У него дитя при смерти, - сказала старушка,
залившись слезами. - И может погибнуть, не дождавшись... не дождавшись его
возвращения!
Судью несколько удивило столь бурное сочувствие чужому горю; тем более
что сам отец был, видимо, куда менее озабочен участью, грозившей его
отпрыску, нежели добрая миссис Хэйс. Более того, услышав ее страстную
мольбу, обращенную к судье, капитан Джералдайн ухмыльнулся и заметил:
- Не хлопочите, голубушка. Если его чести угодно ни за что ни про что
арестовать порядочного человека, пусть арестует - закон нас рассудит. А что
до дитяти - господь спаси и сохрани его, бедняжку.
Услышав эти слова, миссис Хэйс взмолилась еще жарче; и поскольку
никакого обвинения задержанному предъявить не удалось, мистер Балланс махнул
рукой и отпустил его.
Трактирщик и его друзья, немало смущенные, поплелись было прочь, но тут
мистер Макшейн громовым голосом окликнул трактирщика и потребовал немедленно
возвратить украденные пять гиней. Снова тот стал уверять и божиться, что в
кармане у гостя больше пятнадцати не было. Но когда Макшейн на Библии
поклялся, что было двадцать, и призвал миссис Хэйс в свидетели, что вчера
вечером, за полчаса до того, как ему прибыть в трактир, в руках у него было
двадцать золотых монет, и почтенная старушка выразила полную готовность
подтвердить это под присягой, - лицо у трактирщика вытянулось, и он сказал,
что не пересчитывал деньги, когда брал их, и хотя убежден по-прежнему, что
было всего пятнадцать гиней, но, не желая, чтобы хоть тень подозрения
коснулась его доброго имени, готов добавить пять гиней из своего кармана;
что тут же и сделал, отсчитав прапорщику пять монет его собственных денег, -
или, вернее, денег миссис Хэйс.
Выйдя из дома судьи, мистер Макшейн не удержался, чтобы от полноты
признательного сердца тут же не расцеловать миссис Хэйс в обе щеки. А когда
она стала упрашивать взять ее с собой, чтобы ей поскорее обнять своего
ненаглядного сынка, он великодушно согласился, и, усевшись на серую лошадь
Джона Хэйса, парочка затрусила по дороге к Вустеру.
* * *
- Кого это Носач привез с собой? - произнес три часа спустя мистер
Циклоп, одноглазый Броков сподвижник, без дела слонявшийся во дворе "Трех
Грачей". Вопрос был вызван появлением прапорщика Макшейна в обществе матери
злополучного пленника. Они добрались до Вустера без всяких приключений.
- Сейчас я буду иметь удовольствие, - прочувствованно сказал наш
прапорщик, помогая миссис Хэйс слезть с лошади, - я буду иметь удовольствие
воссоединить два любящих сердца. Мы люди суровой профессии, любезнейшая, но
- ах! - подобные минуты вознаграждают нас за годы тягот. Сюда, сюда,
любезнейшая. Направо, потом налево - здесь ступенька, не споткнитесь, - а
теперь по коридору третья дверь.
Дверь была благополучно достигнута, и в ответ на условленный стук
распахнулась, пропуская в комнату мистера Макшейна, который в одной руке
зажимал двадцать золотых, а другою поддерживал почтенную даму.
Мы не станем подробно описывать встречу матери и сына. Старушка
проливала обильные слезы; молодой человек искренне радовался, заключив, что
родительница принесла ему избавление от всех напастей; миссис Кэт отошла в
сторонку и кусала губы в некоторой растерянности; мистер Брок пересчитывал
деньги; а мистер Макшейн усиленно подкреплялся спиртным, вознаграждая себя
за труды, тревоги и испытания.
Когда чувства миссис Хэйс несколько поуспокоились, старушка ласково
оглядела всю воровскую шайку, ее окружавшую. Ей в самом деле казалось, что
эти люди облагодетельствовали ее тем, что выманили у нее двадцать гиней,
грозили смертью ее сыну, а теперь согласны отпустить его на волю.
- Кто этот смешной старичок? - спросила она; и, узнав, что это капитан
Вуд, церемонно присела перед ним и почтительно произнесла: - Ваша покорная
слуга, сэр! - на что мистер Брок соблаговолил ответить улыбкой и поклоном.
- А кто эта красивая молодая дама? - продолжала миссис Хэйс свои
расспросы.
- Это... мм... кха-кха... это миссис Джон Хэйс, матушка. Прошу любить и
жаловать. - И мистер Хэйс подвел свою молодую жену под материнское
благословение.
Неожиданная новость отнюдь не обрадовала старушку, и она довольно кисло
ответила на поцелуй миссис Кэтрин. Однако делать было нечего; на радостях ей
даже трудно было по-настоящему осердиться на вновь обретенного сына. Поэтому
она лишь слегка пожурила его; а затем, обратись к младшей миссис Хэйс,
сказала, что хоть она никогда не одобряла увлечения Джона и считает этот
брак неравным, но, раз уж беда случилась, приходится смириться; а потому она
готова принять невестку в дом и обласкать, как родную.
- А нет ли еще денег в этом самом доме? - шепнул мистер Циклоп мистеру
Колпаку: оба они вместе с хозяйкой стояли в дверях и забавлялись
чувствительной сценой, разыгрывавшейся у них на глазах.
- И глуп же этот ирландский увалень, что не попытался выжать из нее
больше, - сказала хозяйка, - впрочем, чего и ждать от безмозглого паписта.
Уж будь жив мой муженек (сей достойный джентльмен окончил свою жизнь на
виселице), он бы на таких грошах не помирился.
- А почему бы нам не давнуть еще раз? - предложил мистер Колпак. - Что
нам мешает? Теперь ведь у нас в руках не только жеребок, но и старая кобыла
- хо-хо! За двоих-то можно, пожалуй, и всю сотню стребовать.
Разговор этот велся sotto voce; {Вполголоса (итал.).} возможно, мистер
Брок и не подозревал о коварном умысле трех друзей. Кампанию открыла
хозяйка.
- Прикажете подать вам пуншу или еще чего-нибудь, сударыня? - спросила
она. - Надо выпить, раз уж очутились в трактире.
- Само собой, - откликнулся прапорщик.
- Непременно, - поддержали хором остальные.
Но миссис Хэйс сказала, что хочет поскорей вернуться домой и, вынув
крону, попросила хозяйку поднести джентльменам после ее отъезда.
- Прощайте, капитан, - обратилась она к мистеру Макшейну.
- Адью! - воскликнул тот. - Желаю долго здравствовать, любезнейшая. Вы
меня выручили из скверной передряги там, у судьи; и не будь я прапорщик
Макшейн, если я это когда-нибудь забуду.
После чего Хэйс и обе дамы направились было к двери, но хозяйка
загородила им выход, а мистер Циклоп сказал:
- Э, нет, мои красавицы, вы от нас так дешево не делаетесь; что
двадцать гиней, - это пустяки; нам надобно больше.
Мистер Хэйс попятился и, кляня свою судьбу, не мог удержаться от слез;
женщины завопили; мистер Брок лукаво усмехнулся, словно предвидел такой
оборот дела и одобрял его; но прапорщику Макшейну это не понравилось.
- Майор! - сказал он, вцепившись Броку в рукав.
- Прапорщик! - отозвался мистер Брок, улыбаясь.
- Мы, кажется, люди чести, майор, так или нет?
- Само собой, - смеясь, отвечал Брок любимым выражением Макшейна.
- Так вот, люди чести должны быть верны своему слову; и если ты,
одноглазая скотина, сию же минуту не дашь пройти этим дамам и этому
слабодушному молодому человеку, который так горько плачет, - ты будешь иметь
дело с майором и со мной. - Сказав это, он вытащил свою длинную шпагу и
сделал выпад в сторону мистера Циклопа, но тот увернулся и вместе со своим
товарищем отошел от двери. Только хозяйка осталась на посту и, кляня на чем
свет стоит и прапорщика, и англичан, струсивших перед ирландским увальнем,
объявила, что не сдвинется с места и будет стоять тут, пока жива.
- Так пусть же пеняет на себя! - вскричал прапорщик и взмахнул шпагой
так, что она прошла чуть не под самым подбородком у разъяренной бабы. Та
взвизгнула, упала на колени и наконец отворила дверь.
Мистер Макшейн подал старушке руку и весьма церемонно свел ее с
лестницы, предшествуя новобрачной чете; у ворот он дружески распрощался со
всем семейством, твердо пообещав навестить его в будущем.
- Восемнадцать миль не так далеко, - сказал он, - успеете дойти
засветло.
- Дойти? - вскричал мистер Хэйс. - Зачем же нам идти пешком, у нас ведь
есть мой Серый, и мы можем ехать на нем по очереди.
- Сударыня! - внушительно произнес Макшейн, возвысив голос. - Верность
слову - прежде всего! Не вы ли в присутствии судьи клятвенно подтвердили,
что сами дали мне эту лошадь, - так что ж, вы хотите теперь снова отнять ее?
Позвольте вам заметить, сударыня, что особе ваших лет и вашего достоинства
не к лицу столь некрасивые поступки, и я, прапорщик Тимоти Макшейн, не
намерен их допускать.
Он отвесил поклон, взмахнул шляпой и удалился горделивой поступью; а
миссис Кэтрин Хэйс с мужем и свекровью припустились к дому пешком.
охватывающая период в семь лет
Вырвав, сверх всякого ожидания, значительную часть своих денег из
цепких лап Брока, граф Густав Адольф фон Гальгенштейн, этот бесподобный
молодой человек, разумеется, не помнил себя от радости; и частенько потом
говаривал не без лукавства, что судьба едва ли могла распорядиться более
благоприятным для него образом, и он ей за это горячо благодарен; в самом
деле, ведь не укради мистер Брок эти деньги, его сиятельству пришлось бы
выложить их в уплату своего карточного долга уорикширскому сквайру. А так
он мог сослаться на свое бедственное положение, что и не преминул сделать, и
уорикширский победитель остался ни с чем, если не считать весьма
неразборчивого автографа Густава Адольфа, коим последний признавал себя его
должником.
Признание это было вполне чистосердечным; однако признавать долги и
платить их - не совсем одно и то же, в чем читатель, без сомнения, не раз
имел случай убедиться; и мы можем заверить его, что до дня своей кончины
уорикширский сквайр так и не увидел ни одного шиллинга, четвертака, луидора,
дублона, мараведи, тумана или рупии из той суммы, которая была ему проиграна
monsieur де Гальгенштейном.
Названный молодой дворянин, как о том упомянул мистер Брок в рассказе о
собственных приключениях, приведенном нами в одной из предшествующих глав,
некоторое время находился в Шрусберийском узилище, куда был заточен за
некоторые другие долги; но сумел освободиться с помощью справедливого и
благодетельного закона, изданного для спасения несостоятельных должников; а
неделю спустя ему посчастливилось встретить, уличить и обратить в бегство
капитана Вуда, он же Брок, и таким образом вернуть остаток своих денег.
После чего граф с примерной скромностью предпочел временно покинуть Англию;
и мы не вправе утверждать, что долги поставщикам были им уплачены в отличие
от так называемых долгов чести.
Разрешив таким образом вопрос о долгах, доблестный граф обратился к
влиятельным друзьям, которые помогли ему получить пост за границей, и
несколько лет безвыездно прожил в Голландии. Здесь он познакомился с
очаровательной госпожой Сильверкооп, вдовой некоего лейденца; и хотя дама
эта уже вышла из возраста, когда женщине свойственно зажигать сердца нежной
страстью, - ей было за шестьдесят, - и не обладала, подобно своей
современнице, француженке Нинон де Ланкло, прелестями, перед которыми
бессильно время (ибо миссис Сильверкоои лицом была красна, как вареный рак,
а осанкой напоминала гиппопотама); и ее нравственные качества не возмещали
ее физических недостатков (ибо она была вульгарна, ревнива, зла, да притом
еще пьяница и скряга), - тем не менее monsieur де Гальгенштейн сразу же
пленился ею; из чего читатель, верно, заключит (ах, пострел, знает ведь
людскую природу!), что почтенная вдова была богата.
Так оно и было; и граф Густав, пренебрегши разницею между своими
двадцатью поколениями предков и ее двадцатью тысячами фунтов, повел
отчаянную атаку на вдову и в конце концов заставил ее сдаться - как бывает с
любой женщиной, если только мужчина достаточно настойчив; я в этом глубоко
убежден по собственному опыту.
Дело завершилось свадьбой; и любопытно было видеть, как этот изверг и
домашний тиран, каким он себя выказывал в жизни с миссис Кэт, мало-помалу
оказался в полном подчинении у своей необъятной графини, которая помыкала
им, точно слугой, начисто лишила его собственной воли и требовала точнейшего
отчета в каждом шиллинге, который он от нее получал.
Что помогло ему, жалкому рабу госпожи Сильверкооп, в свое время забрать
такую власть над миссис Кэт? Думается мне, в схватках этого рода решает дело
первый удар; а графиня нанесла его ровно через неделю после свадьбы и тем
утвердила за собой главенство в семейной жизни, которое граф уже никогда не
пытался оспаривать.
Мы упомянули о браке его сиятельства, дабы сделать понятным его
возвращение на страницы нашей повести в куда более блистательном виде,
нежели он там до сих пор являлся; в дальнейшем же, утешив читателя
сообщением, что союз этот, хоть и весьма выгодный в житейском смысле, был на
самом деле крайне несчастливым, мы более не намерены говорить о дородной
законной супруге графа Гальгенштейна. Наши чувства отданы миссис Кэтрин,
занимавшей до нее это место, и отныне имя дородной графини если и будет
упоминаться здесь, то лишь в той мере, в какой она оказывала влияние на
участь нашей героини или же тех мудрых и добродетельных людей, которые
сопровождали и будут сопровождать последнюю на ее жизненном пути. Страшно
делается, когда иной раз, оглянувшись в прошлое, вдруг видишь маленькое,
совсем крошечное колесико, двигающее громоздкий механизм Судьбы, и
понимаешь, как весь ход нашей жизни меняется подчас из-за минутной задержки
или минутной поспешности, из-за того, что мы повернули не на ту улицу, или
кто-то другой повернул не на ту улицу, или кто-то что-то сделал не так на
Даунинг-стрит или в Тимбукту, в наши дни или тысячу лет тому назад. Так,
если бы в 1695 году некая мисс Посте не украшала своим присутствием одно
амстердамское заведение, мистер Ван Сильверкооп ее бы не увидел; если бы
день был не столь изнурительно жарким, почтенному негоцианту не вздумалось
бы зайти туда; если бы он не имел пристрастия к рейнвейну с сахаром, он бы
не спросил этого напитка; если бы он его не спросил, мисс Оттилия Поотс не
подала бы его на стол и не присела бы разделить компанию; если бы
Сильверкооп не был богат, она, разумеется, отвергла бы все его авансы; если
бы не упомянутое пристрастие к рейнвейну с сахаром, он бы не умер и поныне и
миссис Сильверкооп не сделалась бы ни богатой вдовой, ни супругой графа фон
Гальгенштейна. И более того - не была бы написана настоящая повесть; ибо
если бы граф Гальгенштейн не женился на богатой вдове, миссис Кэтрин никогда
бы не...
Ах вы, моя душенька! Думаете, сейчас вам все и расскажут? Э, нет, как
бы не так! Вот прочитайте еще страниц семьдесят с лишком - тогда, быть
может, узнаете, чего бы никогда не сделала миссис Кэтрин.
Как читатель, верно, помнит, еще во второй главе этих записок
говорилось о том, что наша героиня произвела на свет дитя, которое при
желании могло бы носить герб Гальгенштейнов, но с особой отметиной. Дитя
это, незадолго до бегства его матери от его отца, было отдано в деревню на
воспитание; и граф, бывший в ту пору при деньгах (благодаря удаче за
карточным столом, о чем тоже в свое время сообщалось читателю), раскошелился
на целых двадцать гиней, пообещав, что каждый год будет платить кормилице
столько же. Женщина привязалась к мальчонке; и хоть с той поры не получала
от его родителей ни денег, ни вестей, решила до поры до времени воспитывать
ребенка на свой счет; а в ответ на насмешки соседей твердила, что нет таких
родителей, которые вовсе бросили бы своего ребенка, и рано или поздно она
непременно будет вознаграждена за хлопоты.
Упорствуя в этом заблуждении, бедная тетушка Биллингс, у которой было
пятеро своих ребятишек, не говоря уже о муже, семь лет кормила и поила
маленького Тома; и, будучи доброго и жалостливого нрава, окружила его
заботой и "лаской, хотя (заметим попутно) сей юный джентльмен отнюдь того не
заслуживал. Ему, сироте беззащитному, рассуждала она, ласка нужна больше,
чем другим детям, которые при отце с матерью растут. И если она делала
какую-нибудь разницу между своими отпрысками и Томом, то лишь в пользу
последнего: ему и хлеб мазался патокой гуще, чем другим, и пудинга побольше
накладывалось в тарелку. Впрочем, справедливости ради заметим, что не все
относились к Тому так хорошо, были у него и противники; к ним принадлежали
не только муж миссис Биллингс и пятеро ее детей, но и все в округе, кому
хоть раз довелось иметь с мистером Томом дело.
Кто-то из прославленных философов - мисс Эджуорт, если не
ошибаюсь,порадовал нас утверждением, что все люди равны по уму и душевным
наклонностям, заложенным в них природой, и что все прискорбные различия и
несогласия, обнаруживающиеся в них поздней, суть следствия неодинаковых
условий жизни и воспитания. Не будем спорить с этим утверждением, которое
ставит Джека Хауорда и Джека Тэртела на одну доску; по которому выходит, что
лорд Мельбурн столь же мужествен, благороден и проницателен, как герцог
Веллингтон; а лорд Линдхерст ни твердостью убеждений, ни даром красноречия,