Мэйджер Энн. Дикий мед

Энн МЭЙДЖЕР
ДИКИЙ МЕД

ПРОЛОГ

   Трепетное волнение охватило Хани <Хани (honey — англ.) — мед, медок. — Прим. ред.>, когда она робко поднималась по ступенькам из розового мрамора. Чудный весенний вечер дышал свежестью. Такие вечера характерны для высокогорья в пределах Сан-Франциско, где на склонах холмов расположены превосходные дома.
   Теплый воздух, как всегда, был напоен запахом жасмина. Яркие звезды высыпали на темно-индиговом небосклоне. Красота ночи и окрестности идеально подходили для съемок фильма, но более всего, пожалуй, отражали тот стиль жизни, к которому стремился ее отец.
   Хани замешкалась перед массивной входной дверью в особняк, чувствуя некоторую неловкость.
   Дрожащими пальцами она коснулась дверного звонка и отпрянула, когда раздался оглушительный трезвон.
   Еще не поздно было ретироваться.
   Тринадцать лет назад она убегала от невыносимой тирании отца. Это ее слова. Она вышла замуж за вольнодумца и не искала материального благополучия, что, несомненно, вызвало бы одобрение матери.
   Ну а теперь, когда Майк умер, Хани все больше соглашалась с тем, что их совместная жизнь была скорее вызовом отцу. И примирение с ним — лишь одна из ступенек в процессе обретения самой себя.
   Она позвонила еще раз.
   Дверь открыла низкорослая японка в безупречно белом халатике. И, конечно же, ее не узнала.
   Хани следовало бы учесть, что экономка новая.
   — Я Сесилия Родри… Сесилия Уатт. Дочь мистера Уатта.
   Лицо экономки слегка побледнело, но на нем не отразилось никакого удивления по поводу услышанного. Ее не озадачило и то, что дочь мистера Уатта недостаточно элегантна и стройна, что она не столь красива и вообще внешне далека от совершенства.
   Дверь приоткрылась пошире.
   — Входите, пожалуйста.
   Хани прошла мимо исполненной в смелой сюрреалистической манере фрески, которую ее мать нарисовала в последние дни своего несчастливого замужества, и попала в богато украшенную белую комнату с белыми подушками на диванчиках и белыми стенами с зеркалами в позолоченных рамах.
   Она помнила, что отец не нуждался в преданности окружавших его людей. Помощники приходят и уходят. Он был женат трижды; ее мать — вторая его жена. Оба его ребенка покинули дом.
   Холодная, неуютная гостиная, казалось, бесстыдно похвалялась своей роскошью.
   Эта комната скорее походила на декорации какой-нибудь классической оперы, нежели на место жизни обыкновенных людей. На какое-то мгновение Хани представила, как комната выглядела в пору ее детства, как была наполнена теплотой и яркими красками.
   Из-за высоких окон и превосходной освещенности она идеально подходила для большой студии; этим и воспользовалась ее мать. Хани помнила запах красок и скипидара, беспорядок колоритных мазков на хаотически расставленных холстах. Она к ее старший брат Рейвен любили наблюдать, как работала мать; здесь, в студии, они укрывались от несносного отца.
   Появилась ее молодая мачеха. Эстелла была так же безупречна и шикарна, как и декорированная ею комната. Ее имя, имя одной из прославленных светских львиц, часто упоминалось в светской хронике, читать которую Хани не очень-то любила, разве что проглядывала из любопытства.
   На Эстелле было белое платье из набивного шелка и массивная золотая цепочка. Она умела подать себя так, что выделялась бы и в зале, переполненном знаменитостями.
   — Ах, Сесилия, душенька… Какая.., неожиданность. — Голос у Эстеллы был грубоватым и неприветливым. — Садись. Будь как дома.
   — Комната, дом — все преобразилось, — проговорила Хани, чувствуя себя своенравной цыганкой среди сковывающей элегантности.
   — Делаю, что в моих силах, — послышался холодный, несколько раздраженный голос.
   — Дом раньше не был так ухожен.
   — Да, приходится за всем следить, — Эстелла провела пурпурным ноготком по золотистому позументу подушки, будто стряхивая невидимую пыль. — Как ты знаешь, твой отец любит, чтобы во всем был порядок. — Она бросила взгляд сначала на обвислые поля зеленой шляпы падчерицы, затем на плохо отглаженные блузку и шорты и наконец на поношенные парусиновые тапочки.
   — Да, — машинально подтвердила Хани. — Потому-то он и женился на вас.
   — Спасибо, — молвила Эстелла, продолжая рассматривать пришедшую. — Тебе не идет прятать волосы. Или украшать шляпу такими крупными цветами.
   — Я.., я знаю, что поправилась фунтов на десять.., с тех пор как умер Майк. Каждый день обещаю себе сесть на диету.
   — Аэробика поможет.
   — Да, конечно. Скоро учебный год кончается трудно найти свободное время.
   — Тебе не стоит заставлять себя преподавать.
   Хани нервно заерзала.
   — Да, наверное.
   — Ну, конечно. Твоя бесценная независимость…
   Ты сама воспитываешь Марио и можешь всем нам доказать, что не нуждаешься в посторонней помощи. Впрочем, Марио мог бы пожить и у своей бабушки.
   При упоминании о ее приемном сыне Хани насупилась.
   — Она не понимает его.
   — Ну да, ты у него единственная…
   — Эстелла…
   — Мы бы могли вместе пройтись по магазинам.
   Я советую тебе приобрести кое-что приличное из одежды.
   — То, что я вряд ли смогу купить.
   — Я могла бы помочь и в этом.
   — Нет. — Хани взглянула на видневшиеся из фойе яркие зеленые и красные краски. — Я признательна, что вы оставили мамину фреску.
   — Твоя мать была замечательной художницей.
   Фреска довольно известна.
   Довольно известна — так вот почему фреска осталась.
   Однажды отец заметил Хани, что ее мать на первое место ставит искусство, а потом его. Ее занятиям он придавал мало значения до тех пор, пока она не сделала себе имя.
   — Неужто вам не наскучило ублажать его, следить за порядком в его домах, устраивать вечера? спросила Хани.
   — Возможно, если бы я была талантливой художницей или прирожденной учительницей… Эстелла начала отрывать нижние лепестки цветка. — Женщине в моем положении не нужно делать карьеру — У женщин с деньгами тоже могут быть разные потребности.
   — Конечно, как дочери своей матери тебе это должно быть хорошо известно.
   — Знаю, Эстелла, что я вам здесь ни к чему.
   — Только из-за того, что ты всегда расстраиваешь отца своей колючестью и несговорчивостью, своим притворством, будто заботишься о благе ближних.
   Хани вскочила с кушетки.
   — Колючая! Несговорчивая! Это я-то?
   — Прости, мне не следовало так говорить.
   Хани опять села.
   — Видишь ли, у Хантера своя жизнь. Ему нет дела до твоей борьбы. — Эстелла выглядела обеспокоенной.
   — Что случилось?
   — Опять сердце подвело. На него столько навалилось в последнее время.
   — У меня тоже много забот, но я не могу так больше: живем в одном городе и даже по телефону не разговариваем. О своем отце я узнаю из газет.
   — Тебе раньше нужно было обо всем этом думать.
   — Но мне хотелось построить свою жизнь. Эстелла, вы позволите мне его повидать или нет?
   Как только Эстелла ушла, Хани поднялась и начала мерить шагами комнату, не решаясь взглянуть на свое отражение в зеркалах с золочеными рамами, потому что они непременно бы подчеркнули многие недостатки ее хиппового костюма и, конечно же, фигуры.
   Колючая? Ну, только не она! Разве не она всю свою жизнь выказывала доброту к другим, боролась за права обездоленных? Несговорчивая? Ничего подобного. Всякая строптивость осталась в прошлом!
   Хани подошла к приоткрытым окнам и расслышала доносившийся со стороны бассейна раздосадованный голос отца.
   Отец взглянул в ее сторону. Его приятное загорелое лицо было пасмурным, как в тот день, когда они поссорились и она убежала. Она приветливо помахала рукой.
   При виде ее он, кажется, нахмурился еще больше, глаза недобро потемнели, лицо напряглось.
   У нее перехватило дыхание. Нужно было наконец осознать, что совершенно безнадежно ждать от него прощения.
   Он неторопливо положил на стол переносной телефон и нерешительно сделал шаг в ее сторону.
   Потом судорожно схватился за грудь и побледнел.
   Споткнувшись о край бассейна, он упал в воду, и безвольное тело начало тут же тонуть.
   Хани стремительно сбежала вниз по лестнице.
   Хантер лежал ничком на дне бассейна, Эстелла пронзительно визжала из окна верхнего этажа.
   Хани отчаянно крикнула:
   — Наберите 911! — Потом нырнула в бассейн и схватила отца, пытаясь оттащить его туда, где было помельче.
   Что происходило дальше, Хани плохо помнила.
   Экономка и Эстелла, каким-то образом оказавшись рядом, пытались помочь вытащить его из бассейна.
   Он был такой тяжелый. Втроем они с трудом перевернули его.
   — Он не дышит!
   Хани зажала ему нос и принялась делать искусственное дыхание. Она снова и снова выдыхала в него воздух через рот. Потом начала делать массаж грудной клетки, повторяя весь цикл и молясь про себя. Казалось, прошла вечность, прежде чем внизу послышалась сирена «скорой»; по мере того как машина карабкалась вверх по склону, вой нарастал.
   Как только прибыла помощь, Хани обессиленно опустилась на траву, не в состоянии произнести ни единого слова. Вся продрогшая и измученная, она наблюдала, как люди в белых халатах отчаянно боролись за жизнь отца.
   Его лицо посерело. Он не шевелился, не пытался заговорить.
   Эстелла принесла Хани полотенце и один из белых тренировочных костюмов Хантера.
   — Тебе нужно переодеться в ванной. — И когда Хани непонимающе взглянула на мачеху, Эстелла решительно скомандовала:
   — Ради бога, поторопись.
   Хани повиновалась, точно робот.
   Когда она вернулась, облаченная в просторный мягкий костюм и с полотенцем на голове, носилки, на которых лежал отец, уже задвигали в карету «скорой помощи». Она было рванулась за ним, но услышала пронзительный телефонный звонок: аппарат стоял там, где его оставил отец.
   Хани схватила трубку и устремилась за носилками.
   — Алло! — Грубый голос какого-то мужчины ее озадачил. — Мне нужен Уатт! Мы говорили несколько минут назад. Когда я набрал номер вновь, линия была занята.
   У Хани не было сил сердиться на бестактность звонившего.
   — Извините. Он сейчас не может подойти.
   — Чтоб вас черт побрал! Скажите этому мерзавцу…
   — Этот.., этот мерзавец… — она готова была разрыдаться, — у этого мерзавца только что случился сердечный приступ. Кто это?
   — Скажите ему, что никакие его ухищрения с сердечным приступом не остановят Дж. К. Камерона!
   — Не могу, мистер Камерон!
   Она проходила мимо почтового ящика и оглянулась, думая, куда бы поставить телефон. Потом приоткрыла крышку ящика и, вызывающе постучав телефонной трубкой о металлические стенки, бросила ее внутрь. Вслед за носилками Хани забралась в карету «скорой помощи» и села напротив Эстеллы.
   Дж. К. Камерон был полностью забыт, Хани неотступно возвращалась к одной мысли: если отец умрет, виновата будет она. Она убивала его с тех пор, как после смерти матери думала только о покойной, пренебрегая им, убивала своим взбалмошным стилем жизни, тем, как относилась к его женитьбе на Эстелле, тем, что вышла замуж ему назло, чтобы подчеркнуть свою моральную независимость, и никогда при этом не показывала, что, несмотря на недостатки отца, она тайно обожает его.
   Годы спустя после того, как вышла замуж за Майка, Хани узнала, что в ту ночь, когда она сбежала из дома, у отца случился первый сердечный приступ.
   И все же он так и не позвал ее к себе.
   Да, если он умрет, виновата будет только она.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Ненависть переполняла Джошуа К. Камерона, когда он стремительно шел по белым госпитальным коридорам, не утруждая себя извинениями или хотя бы кивками. И нельзя сказать, что сегодня он был не таким, как всегда.
   Он ненавидел одного человека — Хантера Уатта, и жажда мщения подогревала непоколебимую самоуверенность с того времени, как Джошуа исполнилось одиннадцать. Это чувство помогло ему вырваться из серой и бедной будничности, и он сам определял каждый поворот в своей жизни — даже свой стремительный успех.
   Однако сегодня ненависть была столь сильной, что грозила захлестнуть всю его волю. Неожиданно белые стены с обеих сторон, казалось, угрожающе накренились и готовы были упасть. Пол под ногами стал вдруг неустойчивым, как при землетрясении.
   Потом он все же осознал, что пол остается неподвижным, а госпитальные своды не собираются рушиться. Рушились защитные барьеры его памяти, увлекая его в пучину ненужных воспоминаний.
   Он видел пронзительно кричащего мальчика, который бежал по бесконечным белым туннелям.
   Он видел того же похудевшего, напуганного ребенка, беспомощно прильнувшего к материнскому подолу, в то время как рослая медсестра со снисходительной гримасой передавала матери пластиковые сумки, в которых были жалкие пожитки отца…
   В реанимационном отделении он остановился перед дверью в комнату для ожидающих. На мгновение полированные стальные двери отразили его безупречную внешность.
   Волосы цвета черного дерева, холодные голубые глаза, крупный рот и массивная челюсть женщины считали, что у Джошуа Камерона просто экранная внешность, и лишь позднее обнаруживали его бессердечие и черствость. На нем был черный костюм из мягкой, очень дорогой шерсти, сшитый по индивидуальному заказу лондонским портным. Шелковая рубашка и галстук куплены на Родео-драйв. Вряд ли можно было представить, что когда-то он ходил в рваных обносках, что вырос среди мусорных баков, мальчишкой бегал по улицам самого криминогенного района этого города.
   В первый момент ему показалось, что комната для ожидавших пуста. Но потом в дальнем углу какая-то темная фигура шмыгнула носом. Со стопки, лежащей на низком столике, на пол шлепнулся верхний журнал, и женщина наклонилась, чтобы его подобрать. Джошуа быстро взглянул на нее и отвел глаза.
   Он схватил со стола отсутствующей дежурной бумагу и внимательно просмотрел ее сверху вниз, пока не наткнулся на имя Уатта. Потом, игнорируя вывеску «Посторонним вход воспрещен», он направился к дверям в отделение и толчком ноги распахнул одну из них.
   — Подождите! Вернитесь, остановитесь! Туда нельзя входить! — послышался за его спиной приглушенный женский шепот.
   Джошуа презрительно оглянулся. Это что там за убогое создание решилось сказать ему «нет»?
   — Простите, — вкрадчиво продолжало то же создание, у которого бодрости явно поубавилось, судя по тому, как женщина вжалась в темный угол.
   — Кто вы такая, черт побери? — проворчал он, оскорбленный тем, что маленькое ничтожество позволяет себе такие вольности.
   — Я… Сесилия… — начала она.
   Он резко ее прервал:
   — Да мне наплевать, кто вы такая. Вы что, здесь работаете?
   — Нет. Я посетительница, как и вы.
   Он терпеть не мог несообразительности и безалаберности. А тут — дамочка в помятом, нескладном, запятнанном костюме, в котором она, наверное, провела ночь на жесткой кушетке. Джошуа поморщился, увидев разбросанные на столе обертки от шоколадных конфет. Ее волосы были спрятаны под тюрбан из белого полотенца, но их цвет, конечно, соответствовал ее непривлекательному облику.
   Он решил оставить ее, окруженную всей этой убогой нищетой, и уже собирался отвернуться, когда она вдруг спокойно и ободряюще улыбнулась, будто бросая вызов.
   Она умеет за себя постоять. И этим похожа на него.
   У него в груди разлилось странное щекочущее тепло. Ничего увлекательного! И чего ради он льстит себе, что эта простушка настроена дружелюбно: у него в записной книжке сотня телефонных номеров самых красивых женщин Калифорнии! С тех пор как у него появилась Симона, он не интересуется девушками небогатыми, незнатными или непривлекательными.
   Но теплота улыбки по-прежнему притягивала, и теперь, удивляясь своему настроению, Джошуа взъерошил густые черные волосы.
   — Вы, должно быть, очень беспокоитесь за чье-то здоровье, — мягко заметила она, будто уносясь от своих проблем и пытаясь понять его.
   Они чувствовали в унисон — вот что было верхом идиотизма. Он ведь не сострадал людям — просто использовал их. Однако пришло время поставить ее на место и пресечь странный диалог.
   — Послушайте. — Он подступил ближе, сердито насупив свои черные брови.
   Она как-то вся распрямилась и произнесла:
   — Да?
   Подрезать ей крылышки? Сейчас же?
   Ее доверчивая улыбка ободряла и бросала вызов.
   Он немного стушевался.
   — Я хочу сказать…
   Она продолжала улыбаться как-то по-особому будто пересиливала себя, чтобы казаться храбрее.
   Это напоминало котенка, заигрывающего со львом.
   Ситуация выглядела абсурдной.
   Чувства, которые он испытывал, были похожи на азарт. Нет, он не ощущал ни ненависти к ней, ни сексуального влечения. Не примешивалось и хищническое чувство. Он испытывал сопереживание, что само по себе казалось невероятным и озадачивало. В ней распознавалась глубокая печаль, невольно проникавшая в его душу. Теперь была понятна ее странная скованность, ее уклончивость, ее затравленный взгляд.
   Опять пригрезился тот темноволосый одиннадцатилетний мальчишка, заточенный в белые стены, окруженный белыми халатами. Мальчишка вытаскивал из пластикового пакета золотые наручные часы.
   Чертовщина! Джошуа закрыл глаза, чтобы стряхнуть воспоминания о тех маленьких, дрожащих пальчиках, сжимающих холодный золотой корпус. Гнев, двинувший Джошуа утром через весь Сан-Франциско, теперь улегся. При виде ее в этих больничных стенах всколыхнулось что-то глубинное, то, что было в нем прежде, во времена детства.
   — Как вас зовут? — спокойно спросила она. Он пробурчал:
   — Джошуа.
   Какого черта? Он никогда так не представлялся, по крайней мере с тех пор, как ему минуло одиннадцать. Обычно называл фамилию — Камерон.
   Он взглянул на ее бледное, запачканное лицо.
   Почему он для нее Джошуа?
   — Где дежурная? — потребовал он недовольным голосом, намереваясь развеять непостижимый приступ сентиментальности.
   — Сожалею, но мне пришлось послать ее посмотреть, как там отец, — проговорила унылая молодая женщина. — Она сейчас вернется. — Помедлив, добавила:
   — Вы, вероятно, очень спешите. Извините, что вам приходится ждать из-за меня.
   — Ну вот еще, извинения, — огрызнулся он с напускным раздражением.
   — Я здесь ожидаю уже порядком, так что в курсе дел. Может быть, я смогу чем-то помочь? Кого вы хотели повидать? — Вопросы звучали доброжелательно.
   — Хантера Уатта.
   Она резко вскинула голову и замерла.
   — Моего отца? — У нее дрогнул голос. Потом удивленно заметила:
   — Вы — первый из его друзей.
   Правда, я не рассчитывала, что у него таковые остались.
   Джошуа потерял дар речи. Она — дочь Хантера Уатта!
   — Да, у него не много друзей, — холодно сказал Джошуа.
   — Вы напоминаете мне его.
   — Я напоминаю вам его? — Джошуа побагровел.
   — Он чувствует себя лучше. Будем надеяться, сказала она ободряюще.
   Джошуа старался не смотреть на нее, и она неверно это расценила. Ему не терпелось удалиться, но, прежде чем он собрался это сделать, она взяла его за руку.
   Ее ручка была мягкой и предательски нежной.
   Уже многие годы он не получал такого участия ни от кого. С тех самых пор, как умер его отец.
   Усилием воли он отбросил эти воспоминания.
   Странная летаргическая расслабленность мешала отдернуть руку. Он повиновался слабости и сел с ней рядом.
   Она проговорила, запинаясь:
   — Я рада, что вы пришли. Вы, кажется, сострадаете, и это поддерживает. Вы напоминаете мне его. Я хочу сказать, то время, когда он был в расцвете сил. Я тогда ничего не понимала. Теперь же я бы все отдала и даже позволила бы себе голову свернуть, лишь бы он очнулся. Вот уже несколько часов мне так одиноко…
   Она не плакала, но чувствовалось, что с усилием сдерживала себя. Джошуа теперь едва ли отдавал себе отчет в происходящем: он привлек ее, стал утешать — такого он себе никогда не позволял.
   — Да, трудно, — шептала она сбивчиво, касаясь щекой его воротника. Через тонкий шелк рубашки чувствовалось ее теплое дыхание. — Понимаете, если он умрет, виновата буду только я!
   — Что?
   — Это из-за меня у него случился приступ. Я чуждалась его многие годы и вот сегодня вернулась домой. Он разговаривал по телефону. Взглянул и заметил меня. С ним случился удар, он упал.
   Я.., я пыталась спасти его. Я пыталась вытащить его из бассейна.
   Джошуа нервно моргнул, вспомнив ее измученный голос по телефону, свое жестокосердие.
   — Поэтому вы простыли и дрожите?
   От все еще влажного полотенца исходил еле уловимый запах хлорина. Она обвиняла себя в том, в чем виноват был он. В его скрипучем голосе отразилось неподдельное сострадание:
   — Сесилия, вы напрасно вините себя.
   — Вы не знаете! Он страшно огорчился, когда меня увидел. А для меня каждая встреча с ним мучение. — Теперь ее голос звучал печальнее, будто от воспоминаний детства оставалась у нее такая же горечь. — Боюсь, у него на меня никогда не хватало времени. Вот почему я негодовала на него, особенно после того, как он развелся с матерью.
   Отец женился на другой. Мой брат покинул дом, а я пыталась во всем перечить ему.
   — Все в прошлом.
   Сесилия, казалось, его не слышала.
   — Они сказали, что применят какие-то артериальные шарики или сразу станут готовить к операции на сердце. Я уже говорила, он всегда отличался силой и твердостью характера. Дома мы называли его железным мужчиной.
   — Да-а. — Согласие прозвучало уныло.
   — Теперь же он может умереть в любую минуту.
   Ведь только что чертыхался в телефонную трубку, а лишь увидел меня — и сразу сдал. Вот как бывает — все мы носим суровые маски, а под ними — ранимость.
   — Не все носят маски, голубушка.
   Она вся задрожала, и Джошуа сильнее прижал ее к себе.
   — Я убила его, — шептала она, а слезы катились по щекам.
   — Нет, не вы. — Нерешительно Джошуа обнял другой рукой ее сотрясаемое рыданиями тело; при этом он заметил, что она не такая уж полная, как казалось. У нее была безупречная фигурка, а полнил ее этот несуразный костюм.
   Чувствовалась упругость тела, тонкость талии.
   Ему стало необыкновенно хорошо, он даже представить себе не мог — как.
   Уже много лет ему не приходилось никого утешать; женщины, с которыми он сталкивался, в этом не нуждались. Его не трогала даже ранимость Хитер, его дочери-подростка.
   Оттого, что он прижимал ее к себе, душа смягчалась до появления какого-то чувства боли. Как тогда, когда они ожидали в приемном отделении больницы и ему хотелось, чтобы мать заключила его в объятия, но она сама была раздавлена охватившим ее горем.
   Женщина продолжала рыдать, уткнувшись в его плечо, но тут по громкоговорителю вызвали дежурного реаниматолога. Она съежилась, прислушалась, отстранилась, взглянула на него и залилась краской.
   — Я.., я не знаю, зачем наговорила вам все это, — шептала она, испытывая неловкость.
   — Думаю, вам нужно было высказаться.
   — Простите. — Краска смущения стала гуще. — Я знаю, что вы его друг, но, пожалуйста, не рассказывайте… — Она еще больше отстранилась. Он решительно встал.
   Черт! Он вел себя как незрелый юнец. Да что это с ним происходит? Она — дочь Уатта. Этого достаточно, чтобы ее ненавидеть.
   Но он не испытывал чувства ненависти. Может, оттого, что она совсем не похожа на отца. Такое мягкосердечие, печальное простое лицо, незамысловатая одежда… Она совсем не прекрасна, не элегантна, но в ней есть что-то неподдельное. Ее отец — пройдоха, как и он, Джошуа Камерон.
   Раздвижные двери распахнулись, и дежурная вплыла в комнату для ожидавших.
   — Мисс Уатт, ваша мать воспользовалась другим выходом. Вы можете повидать вашего отца. Он крепко спит и не узнает о том, что вы приходили.
   Странные слова…
   Хани смущенно улыбнулась, выражая благодарность дежурной сестре.
   — Спасибо.
   — Только побыстрее. Если врач вас застанет, я потеряю работу.
   Хани обернулась к Джошуа.
   — И вас благодарю.., за вашу доброту.
   Опять Джошуа удивился тому, что ее внимание оказалось для него столь приятным. Он едва ли мог припомнить, когда его так сердечно благодарили.
   Может, потому, что он сам не отвечал на доброе расположение.
   Сесилия Уатт не стала бы его благодарить, если бы знала правду.
   Джошуа сжал ее ладонь и почувствовал ответное пожатие. Эти маленькие, мягкие пальчики излучали тепло.
   — Сэр, я могу вам помочь? — быстроглазая дежурная прожигала его взглядом. — Сэр?
   — Нет, — еле выдохнул он и расправил плечи. — Я зайду позднее.
   — Я скажу отцу, что вы приходили, Джошуа.
   — Да, конечно. — Джошуа уже не знал, как выкрутиться и что ответить. Он уже не чаял, как избавиться от них обеих.
   Джошуа пронесся через коридоры, будто его преследовала дюжина демонов. Решил спуститься по лестнице, не дожидаясь лифта, и поспешил, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Но вдруг остановился: опять воспоминания, более ужасные, чем раньше, пронеслись в сознании. Джошуа прислонился к стене и схватился за виски, пытаясь отогнать наваждение.
   Но не помогало даже то, что глаза были открыты. Всякий раз он видел то же самое: темноволосый, нетерпеливый мальчуган трясется от волнения перед огромным столом Хантера Уатта. Он помнил вальяжную, внушающую благоговение фигуру Хантера. Помнил, как быстро благоговейный страх перерос в мальчишечью ненависть и свой отчаянный возглас: «Если бы у меня было ружье, я бы вас убил». На это последовал громыхающий смех Хантера, раздался язвительный голос, резавший без ножа, от которого хотелось одного — убежать.