Ветер недолго был попутным. На траверсе Гельголанда с запада налетел ураган. «Доротея» маневрировала, ложилась в дрейф, снова поднимала паруса – не помогало ничто. Ветер трое суток швырял судно по волнам.
Генрих забыл о своих романтических восторгах. Его непрерывно мучила морская болезнь. За эти три дня он лишь однажды, завернувшись в одеяло, выбежал на палубу. Ледяной ветер выл в вантах, облепленных снегом. Судовой колокол, раскачиваясь от ветра, непрерывно звонил. Остервенело ругался боцман, матросы с посиневшими лицами, пригнувшись, пробегали по палубе. Генрих вернулся в каюту, где, дрожа от страха, сидели пассажиры. Он разделся, привязал себя ремнем к койке и взял в руки книгу.
Он проснулся от крика. В каюту ворвался капитан:
– Наскочили на камни! Все наверх!
И сразу – толчок. Из иллюминаторов вылетели стекла. Хлынула вода. Генрих вскочил, сорвав ремень. Одеваться было поздно. В одном белье вскарабкался он на палубу по лесенке, вдруг ставшей отвесной. Волна швырнула его с правого борта к левому. Он успел уцепиться за снасти. Ему было страшно, он хотел жить. Но способности наблюдать он не утратил. Его насмешливый глаз отметил, как один из пассажиров, очевидно католик, истошно призывал на помощь деву Марию и всех святых.
«Но ни Мария, ни ее сын не появлялись, а опасность росла с каждой минутой»,- иронизировал Шлиман через несколько дней в письме к Дютц.
Люди карабкались на мачты. Генрих тоже стал привязывать себя. Но под ногами что-то треснуло, тяжелая волна ударила в спину, веревка лопнула. Падая в море, Генрих успел лишь заметить, что увешанная людьми мачта наклонилась к самым волнам.
И все-таки он выплыл. Он стал искать глазами силуэт мачты на темном небе, но ничего не увидел. Что-то твердое толкнуло его в бок. Это была пустая бочка. Он уцепился за нее.
Его подобрали матросы «Доротеи», которым в последнюю минуту удалось спустить шлюпку на скачущие волны. К утру шлюпку прибило к отмели голландского острова Тексель.
Потерпевших крушение подобрали рыбаки. Шлиман был весь изранен и без сознания. Он очнулся вечером в домике рыбака. У постели стоял его сундучок – единственная вещь с «Доротеи», которую море прибило к берегу. Матросы усмотрели в этом предзнаменование и прозвали Шлимана «Ионой».
В сундучке была пара рубашек, носки и рекомендательное письмо Вендта к нескольким венесуэльским купцам в Ла-Гуайру.
Голландские власти выдали команде «Доротеи» пособие на обратный путь до Гамбурга» Отказался от пособия лишь каютный юнга Шлиман.
Он не хотел возвращаться в Германию.
Страна, в которой он родился, отняла у него детство, отняла надежду учиться, отняла здоровье и силу. Зачем ему было возвращаться в Гамбург? Чтобы снова ходить по магазинам и мастерским, безуспешно пытаясь найти работу? Или вернуться в Мекленбург, который он ненавидел всеми силами души?
Он стал вольным человеком, он дышал морским ветром; весь мир, все страны были ему открыты. А ради свободы можно снести и нищету.
Он попросил помочь ему добраться до Амстердама. Там он рассчитывал вступить в голландские колониальные войска. Солдат имеет верный хлеб и крышу над головой.
Рекомендательные письма он отослал обратно Вендту, прибавив краткое описание гибели «Доротеи».
Через несколько дней он был в Амстердаме.
От «Айвенго» до «Тилемахиды»
…Я по улицам буду бродить, и, конечно,
Кто-нибудь даст мне вина иль краюшку мне
вынесет хлева
«Одиссея», XV, 311-312
В солдаты Генриха не приняли. Мекленбургский консул в Амстердаме, господин Квак, дал ему два гульдена и просил больше не беспокоить. Милостыню голландцы подавали туго, чистильщиков сапог и без него в Амстердаме было слишком много.
Тогда он решил симулировать болезнь. Полицейский подобрал его на улице в явном беспамятстве. Генрих надрывно кашлял, но, как назло, кровохарканье не появлялось.
Врач в больнице для бедных констатировал горячку и истощение. В больнице было тепло, довольно сытно кормили, никто не смеялся над его одеждой. Генрих решил «проболеть» до весны. Но уже через неделю врач стал косо посматривать на него. В больнице для бедных нельзя долго задерживаться.
И вдруг господин Квак получил письмо от маклера Вендта.
Добрый маклер сообщал, что известие о крушении брига «Доротея» пришло к нему в тот момент, когда он со своими друзьями сидел за торжественным рождественским обедом. Все были очень растроганы и тут же собрали между собой 240 гульденов в пользу потерпевшего кораблекрушение юноши. Маклер Вендт покорнейше просил господина консула отыскать Генриха Шлимана и вручить ему приложенный чек и рекомендательное письмо к господину Гепнеру, который не преминет помочь молодому человеку в его безвыходном положении.
Рекомендация Гепнера помогла Шлиману поступить посыльным в банкирскую контору «Ф. Квин».
Но его честолюбие страдало. Он тяготился ролью мальчика на побегушках и твердо решил выбиться в люди. У него не было ни денег, ни друзей, ни почтенного имени. Он мог рассчитывать только на себя.
И он стал учиться.
Прежде всего, он взял двадцать уроков каллиграфии, потому что со своим полудетским некрасивым почерком он не мог надеяться получить место хотя бы конторщика.
Потом он стал изучать немецкий язык.
И в Мекленбурге и в Гамбурге Шлиман говорил на «платдойч» – нижненемецком жаргоне, далеком от немецкого литературного языка. Но здесь, в Голландии, немцы разговаривали по-немецки, и Шлиману часто приходилось краснеть за свое произношение и невозможную орфографию. Шлиман раздобыл какую-то немецкую книгу и стал ее заучивать наизусть. Потом, для практики, начал писать изложения по этой книге. Так зародился «шлиманский» метод изучения языков.
В это же время он писал сестре: «Несмотря ни на что… моя страсть к путешествиям не исчезла. Проведя здесь лет шесть, основательно изучив дело, я поеду в Батавию, а оттуда в Японию. Там я завоюю свое счастье. Инстинкт говорит мне: не оставайся в Европе!»
Этот рассыльный уверенно намечал себе определенные цели. Он решил стать независимым путешественником и «завоевателем своего счастья». Для этого он принялся за изучение английского языка – международного языка колониальных купцов. В Голландии, тесно связанной с морской торговлей всего мира, трудно было рассчитывать на «успех в жизни», не владея английским языком.
Шлиман ив детстве не чувствовал пристрастия ко всякого рода склонениям, спряжениям и прочей грамматической премудрости. Он просто-напросто купил у букиниста знаменитый роман Гольдсмита «Векфильдский священник» и стал его зубрить наизусть. Вначале он ничего не понимал. Поэтому он за гроши нанял какого-то англичанина, который ежедневно переводил ему содержание выученных страниц и исправлял ошибки в его «сочинениях». Исправленные сочинения Шлиман переписывал и затем также заучивал наизусть.
«Таким образом, я настолько укрепил свою память, что через три месяца уже легко мог… к каждому уроку повторить наизусть по двадцать печатных страниц английской прозы, предварительно лишь трижды прочитав их», – писал Шлиман.
Когда «Векфильдский священник» был выучен, наступила очередь «Айвенго» Вальтера Скотта.
Шлиман не расставался с книгой. Он читал в очереди на почтамте, на ходу, на улице и даже в конторе, штемпелюя векселя, бочком заглядывал в раскрытую, книгу.
Чтобы выработать хорошее произношение, он регулярно каждое воскресенье дважды ходил в англиканскую церковь и, став в углу, потихоньку повторял про себя каждое слово проповедника.
Свой бюджет он рассчитал с точностью до гроша. Восемь гульденов за каморку без печки – даже это было дорого. Печку он взял напрокат у кузнеца за пять гульденов. На завтрак – похлебка из ржаной муки. Обед – не дороже шестнадцати пфеннигов в день. Все остальные деньги тратились на учителей, книги, бумагу и перья.
Он жил в каком-то судорожном возбуждении. У него началась бессонница. Но и в томительные ночные часы, ворочаясь на своей жесткой постели, он повторял английские слова. «Ночью, в темноте, память гораздо более сосредоточенна»,- замечал он.
Менее сильный ум не выдержал бы такой подвижнической работы.
Но Шлиман, в полгода совершенно свободно овладев английским языком, немедленно с той же страстью принялся за французский. На этот раз его учебниками были «Похождения Телемака» Фенелона и «Поль и Виргиния» Бернардена де Сен-Пьера (Бернарден де Сен-Пьер (1737-1814) – французский писатель).
Французский язык был ему более чужд, чем английский, но через шесть месяцев он уже говорил и писал на языке Фенелона. Это был настоящий классический французский язык, пусть и не очень приспособленный для парижской болтовни, но богатый, строгий и выразительный.
Шлиман настолько вытренировал свою память, что изучение голландского языка отняло у него уже только шесть недель. По полтора месяца ушло также на испанский, португальский и итальянский.
Если бы у него в это время спросили, зачем ему знать шесть языков, он ответил бы, что это необходимо для делового человека. На самом же деле настоящая страсть к знанию толкала и вела его. Ведь только языки он мог изучать без университетских лекций, без предварительной подготовки, это стоило дешево и давало высокое моральное удовлетворение.
Однако контора «Квин» не нуждалась в рассыльном полиглоте (Полиглот – человек, знающий много языков).
Шлиман был плохим служащим, он путал поручения, дважды ставил штемпель на один и тот же вексель и частенько, замечтавшись, обращался к хозяину по-португальски. Получив отставку, Шлиман попросил какую-нибудь другую работу, конторскую. Хозяин рассмеялся: какой толк может быть из человека, который не способен даже носить письма на почту?
Несколько месяцев безработицы и голода юноша перенес без жалоб. Он продолжал зубрить иностранные книги.
Наконец ему повезло: торговому дому «Шредер и Ко» понадобился корреспондент и бухгалтер. В марте 1844 года Шлиман снова стал служащим с окладом в 1200 франков в год.
Это было для него богатством. Но он не изменил образа жизни. По-прежнему жил в нетопленной конуре, питался впроголодь и продолжал учиться.
Фирма Шредер продавала колониальные товары, главным образом индиго. Среди покупателей Шредера было довольно много русских купцов. С верной коммерческой сметкой Шлиман рассчитал, что, научившись русскому языку, он станет незаменимым человеком для своих хозяев. И он взялся за русский язык.
С большим трудом ему удалось откопать у букинистов три русские книги: грамматику, словарь и плохой перевод «Похождений Телемака» (утверждают, что это была «Тилемахида» незабвенного Василия Кириллрвича Тредиаковского (В. К. Тредиаковский (1703-1769) – русский поэт и теоретик литературы. Указанное его произведение является стихотворным переводом книги Ф. Фенелона «Похождения Телемака» (так по-французски назывался сын Одиссея Телемах))). Но нужен был еще учитель. Единственным «русским» в Амстердаме был господин Танненберг, вице-консул Российской империи. Шлиман, ничтоже сумняшеся, отправился к нему. Вице-консул, выслушав его просьбу, сначала остолбенел, потом зарычал, затопал ногами и собственноручно вышвырнул наглеца за дверь.
Шлиман попытался декламировать «Тилемахиду» самому себе. Но это было странно, скучно и неестественно.
Тогда он нанял себе слушателя. Один старый нищий еврей согласился за четыре франка в неделю приходить к нему и слушать рассказ о Телемахе.
Старик ни слова не понимал по-русски, но все же обращаться к нему было веселей, чем разговаривать со стеной.
В дешевых амстердамских домах перегородки и перекрытия настолько тонки, что соседи Шлимана не раз жаловались хозяевам на его непрестанное громкое чтение. Несколько раз Шлиману из-за страсти к декламации пришлось менять квартиру. Но это его мало огорчало.
Уже через три месяца Шлиман был в состоянии написать свое первое русское письмо. Оно было адресовано в Лондон Василию Плотникову, торговому агенту московских купцов братьев Малютиных.
Одновременно с изучением русского языка Шлиман довольно обстоятельно познакомился с тайнами «колониальной» торговли. Он легко разбирался в хлопке, рисе, табаке, знал разницу между явайским сахаром и гавайским, а сорт индиго определял с первого взгляда.
Когда на большую распродажу индиго приехали в Амстердам русские купцы, к ним приставили Шлимана, и он одновременно выполнял обязанности товароведа, гида и переводчика.
Московский купец Живаго, почуяв в двадцатитрехлетнем молодом человеке железную настойчивость и хватку, решил переманить его от Шредера и предложил деньги, чтобы совместно открыть в Москве оптовую торговлю индиго. Сделка почему-то не состоялась, но предложение Живаго польстило Шлиману и укрепило в нем уверенность в своих коммерческих способностях.
В январе 1846 года фирма «Шредер и Ко» официально предложила Шлиману поехать в качестве торгового представителя в Петербург.
Железной дороги в России еще не было, зимой корабли не ходили. Шлиман поехал на перекладных. Россия встретила его снежными равнинами и жестоким морозом.
Богатство
Той же порой, как в далеких землях я, сбирая богатства.
Странствовал, милый в отечестве брат мой погиб…
«Одиссея», IV, 90-91
Шлиман бросился в коммерцию с той же страстной энергией и сосредоточенностью, с какой раньше изучал языки. С Петербургом он освоился легко и стремительно. Знакомился с купцами и маклерами, ходил в порт встречать корабли, ежедневно подымался по гранитным ступеням Фондовой биржи, архаическим языком XVIII века («Тилемахида» давала себя знать) писал деловые письма.
В России бурно развивались мануфактуры; индиго у текстильных фабрикантов пользовалось большим спросом. Этого было достаточно Шлиману. Он мало задумывался над общими вопросами экономики, над тем, что большая часть экспортно-импортной торговли России – в руках иностранных купцов, что назревает обостренная конкуренция различных капиталистических групп. Молодой агент фирмы Шредер был рад, что ему представилась возможность развернуть свои организаторские и комбинационные способности. Он получал от своих хозяев полпроцента с суммы сделки. Оставалось только добиваться, чтобы сделок было побольше. Нередко он шел на весьма рискованные спекуляции. Из Голландии от патрона приходили предостерегающие письма, но Шлиману везло, и Шредер, в конце концов, примирился с этими спекуляциями: они давали неизменный барыш.
Через год Шлиман уже был купцом первой гильдии (Гильдии – объединения купцов, делившиеся по размерам капитала на первую, вторую и третью гильдии. Купцы первой гильдии были крупными капиталистами). Как он этого добился? Собственных денег у него было относительно мало. Весь 1846 год принес ему 7500 гульденов дохода весьма небольшая сумма для петербургского купца первой гильдии. Но положение агента солидной фирмы придавало Шлиману вес в глазах гильдейских купцов. Молодой делец использовал в своих интересах кредит и доверие, которыми пользовалась фирма Шредера. Параллельное выполнением обязанности агента Шлиман затеял спекуляцию на свой страх и риск. Шредер от этого убытка не терпел и сквозь пальцы смотрел на коммерческие «операции» своего петербургского агента.
Недавний приказчик, юнга и рассыльный с головой ушел в торговые дела. Нужно откровенно признать, что этот период жизни Шлимана ничего не прибавляет к его славе замечательного ученого и выдающегося человека. Многие его предприятия были сомнительны даже с точки зрения буржуазной «деловой» морали. Он был настоящим спекулянтом. Но даже эти «коммерческие» годы его жизни характеризуют Шлимана, как человека большой и целеустремленной воли, упорства, сосредоточенности.
Лишь изредка он как бы приходил в себя. Ради чего он все это делает? Зачем ему векселя, корабли с товарами, бухгалтерия, тысячные доходы и ежедневный риск разорения? Он был одинок, семьи, по существу, не было. Отцу и сестрам он изредка писал письма и посылал немного денег. В письмах он рассказывал, сколько прибыли принесла ему торговля. Сорить деньгами он не умел. Его личные потребности были ограниченны: привычки своей голодной юности он ввел в принцип. Приезжая в какой-нибудь город, он останавливался в лучшей гостинице – этого требовал престиж, но занимал самый дешевый номер: он неуютно чувствовал себя в роскошных апартаментах…
В один из таких дней «просветления» он написал письмо в Стрелиц, господину Лауэ.
Напомнив о себе, Шлиман сообщил о своих коммерческих успехах, о своем солидном положении и выражал надежду, что господин Лауэ не откажется помочь ему в деликатном и важном деле. Речь шла о фрейлейн Минне Мейнке. Шлиман просил передать ей предложение руки и сердца. Он был убежден, что, окружив Минну нежнейшей любовью и довольством, сможет составить ее счастье и тогда сам станет счастливейшим из смертных.
На это письмо – смесь немецкой сентиментальности, деловых выкладок и искренней тоски по любящему существу – через месяц пришел вежливый и сухой ответ. Фрейлейн Минна Мейнке не могла принять предложение: незадолго до получения письма Шлимана состоялось ее бракосочетание с господином Рихерсом. Удар был тяжел и оскорбителен. Минна не дождалась Генриха. Ее обещание, данное в детстве, ее слезы при последней встрече – все было ложью.
С именем Минны вставали воспоминания о детстве, об играх, о страшных сказках деревенского пономаря, о первом чувстве. Единственные светлые воспоминания, которые он увез из Германии.
Теперь его ничто больше не связывало с местом, где он родился.
Отправляясь по торговым делам в Англию, он записывает на пароходе в свой дневник: «Туман рассеялся, я увидел мекленбургский берег. Вид отечества после столь долгого отсутствия должен в каждом пробудить живейшую радость. Но, к своему стыду, я должен сознаться, что с величайшим равнодушием увидел свою родину. Травемюнде, которое я раньше считал таким прекрасным, показалось мне теперь деревушкой, а его маяк – печной трубой».
У Шлимана есть теперь и время и деньги, но ему и в голову не приходит заехать погостить «домой». Да и где его дом? У отца, который обзавелся новой семьей? У дяди? У господина Лауэ, наконец? Нет, с него достаточно, что время от времени он пишет письма Дютц и посылает отцу сто талеров (Талер – старинная немецкая монета, равная трем маркам). Кроме того, он пристроил своих двух братьев, Пауля и Людвига, на службу в Амстердаме. Его обязанности выполнены…
Первая деловая заграничная поездка была для Шлимана также и первой встречей с подлинной древностью. В Лондоне он решил заглянуть в Британский музей.
Это было ошеломляюще. Здесь каждый обломок мрамора, каждый каменный наконечник копья хранил память о тысячелетиях. Переходя из зала в зал, Шлиман старался разобраться в своих впечатлениях – и не мог. Непередаваемо прекрасны были греческие вазы. Перед «эльджиновскими мраморами» он вспомнил свое первое латинское сочинение – рассказ о Троянской войне и приключениях Одиссея.
Молодой шотландский лорд Томас Б. Эльджин был в 1799 году назначен чрезвычайным послом Великобритании в Константинополе. Архитектор Гаррисон попросил уезжавшего к месту назначения Эльджина сделать несколько слепков со скульптур и капителей колонн, украшавших некогда здания афинского акрополя (Афины, как и вся Греция, находились тогда под турецким владычеством).
Эльджин согласился и, почуяв выгоды предложения Гаррисона, решил поставить дело на широкую ногу. Он нанял в Италии нескольких архитекторов и формовщиков (среди них, между прочим, был один художник-калмык, по имени Федор) и отправил их в. Афины. Но турецкое начальство акрополя, который был еще в то время настоящей крепостью, всячески препятствовало работе. С трудом удалось вырвать у турок разрешение хотя бы срисовать статуи.
Приходилось платить коменданту крепости солидный «бакшиш» в пять фунтов стерлингов за день работы.
Лорду Эльджину вовсе не улыбалось тратить деньги там, где он рассчитывал на доходы. Работа была приостановлена до лучших времен. Времена эти, впрочем, вскоре наступили. Борьба между Англией и Францией за влияние на Ближнем Востоке обострялась. В 1800 году, после убийства генерала Жан-Батиста Клебера, командовавшего наполеоновскими войсками в Египте, и после разгрома французов, английские позиции при султанском дворе укрепились. Лорд Эльджин уже мог требовать то, о чем раньше просил. В 1801 году Эльджин получил разрешение снимать слепки со статуй акрополя, а вскоре выхлопотал султанский фирман (грамоту), в которой служащим лорда Эльджина разрешалось строить на акрополе леса, снимать слепки, раскапывать и изменять фундаменты. В фирмане было примечание: «Никто не должен им препятствовать, если бы они пожелали взять некоторые камни с надписями или фигурами на них». О лучшем нельзя было и мечтать.
Преподобный Гант, проповедник английского посольства в Константинополе, охотно взял на себя обязанности начальника работ по разрушению одного из величайших памятников античного зодчества.
В центре акрополя высится Парфенон – храм богини Афины Парфеиос (Девы), которая считалась покровительницей города Афин. Построен был Парфенон во времена Перикла, в 446-438 годах до нашей эры, зодчими Иктином и Калликратом. Храм, возведенный из белого мрамора, был окружен дорическими колоннами и украшен многочисленными скульптурами.
Гант набрал армию в четыреста рабочих и принялся грабить Парфенон. Год продолжалась эта беспримерная в истории вандализма «работа». С храма были сорваны двенадцать еще сохранившихся статуй фроитовов, выломаны пятьдесят шесть мраморных плит фриза, на котором изображена была торжественная, со сценами, процессия, и пятнадцать метоп (Метопы – четырехугольные плиты, обычно украшенные барельефами, составляющие часть украшения дорических храмов) со сценам» борьбы героев с кентаврами. Эльджина и Ганта мало беспокоило, что для удаления метоп приходилось ломать карниз храма, обрекая, таким образом, остатки здания на быстрое разрушение. Не постеснялся Эльджин выломать и одну из кариатид (Кариатида – женская статуя, служащая колонной, так как поддерживает верхнюю часть архитектурного сооружения), украшавших портик соседнего с Парфеноном храма – Эрехтейона. Вместо кариатиды верхняя часть портика была подперта обыкновенным бревном.
В 1803 году Эльджин нагрузил награбленными скульптурами несколько кораблей и вывез свои «находки» в Англию. Британский музей купил собрание Эльджина за 36 тысяч фунтов стерлингов.
«Эльджиновские мраморы» были выставлены для всеобщего обозрения. Объективно их появление в Британском музее сыграло положительную роль – оно заставило многих глубоко заинтересоваться античным искусством и оказало большое влияние на развитие реалистического искусства всего XIX века. Но преступление осталось преступлением, и лорд Эльджин вошел в историю, сопровождаемый поговоркой: «Что не сделали готы (Готы – германское племя, которое в конце IV и начале V веков вторглось в пределы Римской империи и подвергло разрушению ряд ценнейших памятников древнего искусства) – доделали скотты (Скотты- шотландцы)».
Еще более глубокое впечатление вынес Шлиман из зал, в которых были выставлены египетские древности. Его воображение взволновали древние саркофаги, покрытые странными рисунками и надписями. В течение тысячелетий оставались эти иероглифы неразгаданными, и лишь в двадцатых годах XIX века гениальный Шампольон нашел к ним ключ.
В саркофагах лежали мумии фараонов, запеленатые в полуистлевшие ткани.
Свитки папирусов – еще не до конца прочитанные древние книги – хранились в витринах.
Здесь, перед лицом воплощенной истории древнего мира, особенно больно почувствовал Шлиман, как нелепо и бессмысленно все то, чем он живет, как отдаляется осуществление его неясных детских мечтаний. И он почувствовал, что не хочет сдаваться.
Он убедил себя, что только близость любящей и преданной женщины даст ему душевный покой и силу для свершения какого-нибудь большого дела.
Но в разговорах с женщинами он терялся, от смущения говорил грубости и бледнел от злобы на самого себя. Какая девушка захочет выйти замуж за такого неуклюжего человека?
Ни богатство, ни знание восьми европейских языков не могли привлечь к нему женское сердце.
И вдруг такое сердце нашлось.
Ее звали Софьей. Он познакомился с ней в Петербурге в 1847 году.
В восторженном письме к сестре Шлиман описал ее красоту, ее музыкальный талант, образованность и даже… бережливость. О Минне – уже ни слова. Казалось, вопрос о браке был решен.
Однако через несколько месяцев мы читаем водном письме:
«15 ноября мы были вместе в обществе. Там я заметил, что Софья оказывает слишком много внимания одному офицеру. Я рассердился, приревновал – и наша помолвка расстроилась. Вероятно, это к лучшему, потому что Софья еще очень молода и ветрена. Жениться здесь легко, особенно в моем положении, потому что я пользуюсь безупречной репутацией, не имею долгов и обладаю состоянием в 10 тысяч талеров, а в будущем году надеюсь его увеличить еще на 16 тысяч талеров. Мне стоит только дождаться осени, и за меня выдадут самую красивую и богатую невесту…»
Но, очевидно, дело обстояло сложней. Пришла долгожданная осень, денег было много, а о женитьбе Шлиман не заговаривал. Он постоянно, каждую минуту чувствовал глубочайшую неудовлетворенность. Он писал в это время отцу:
Генрих забыл о своих романтических восторгах. Его непрерывно мучила морская болезнь. За эти три дня он лишь однажды, завернувшись в одеяло, выбежал на палубу. Ледяной ветер выл в вантах, облепленных снегом. Судовой колокол, раскачиваясь от ветра, непрерывно звонил. Остервенело ругался боцман, матросы с посиневшими лицами, пригнувшись, пробегали по палубе. Генрих вернулся в каюту, где, дрожа от страха, сидели пассажиры. Он разделся, привязал себя ремнем к койке и взял в руки книгу.
Он проснулся от крика. В каюту ворвался капитан:
– Наскочили на камни! Все наверх!
И сразу – толчок. Из иллюминаторов вылетели стекла. Хлынула вода. Генрих вскочил, сорвав ремень. Одеваться было поздно. В одном белье вскарабкался он на палубу по лесенке, вдруг ставшей отвесной. Волна швырнула его с правого борта к левому. Он успел уцепиться за снасти. Ему было страшно, он хотел жить. Но способности наблюдать он не утратил. Его насмешливый глаз отметил, как один из пассажиров, очевидно католик, истошно призывал на помощь деву Марию и всех святых.
«Но ни Мария, ни ее сын не появлялись, а опасность росла с каждой минутой»,- иронизировал Шлиман через несколько дней в письме к Дютц.
Люди карабкались на мачты. Генрих тоже стал привязывать себя. Но под ногами что-то треснуло, тяжелая волна ударила в спину, веревка лопнула. Падая в море, Генрих успел лишь заметить, что увешанная людьми мачта наклонилась к самым волнам.
И все-таки он выплыл. Он стал искать глазами силуэт мачты на темном небе, но ничего не увидел. Что-то твердое толкнуло его в бок. Это была пустая бочка. Он уцепился за нее.
Его подобрали матросы «Доротеи», которым в последнюю минуту удалось спустить шлюпку на скачущие волны. К утру шлюпку прибило к отмели голландского острова Тексель.
Потерпевших крушение подобрали рыбаки. Шлиман был весь изранен и без сознания. Он очнулся вечером в домике рыбака. У постели стоял его сундучок – единственная вещь с «Доротеи», которую море прибило к берегу. Матросы усмотрели в этом предзнаменование и прозвали Шлимана «Ионой».
В сундучке была пара рубашек, носки и рекомендательное письмо Вендта к нескольким венесуэльским купцам в Ла-Гуайру.
Голландские власти выдали команде «Доротеи» пособие на обратный путь до Гамбурга» Отказался от пособия лишь каютный юнга Шлиман.
Он не хотел возвращаться в Германию.
Страна, в которой он родился, отняла у него детство, отняла надежду учиться, отняла здоровье и силу. Зачем ему было возвращаться в Гамбург? Чтобы снова ходить по магазинам и мастерским, безуспешно пытаясь найти работу? Или вернуться в Мекленбург, который он ненавидел всеми силами души?
Он стал вольным человеком, он дышал морским ветром; весь мир, все страны были ему открыты. А ради свободы можно снести и нищету.
Он попросил помочь ему добраться до Амстердама. Там он рассчитывал вступить в голландские колониальные войска. Солдат имеет верный хлеб и крышу над головой.
Рекомендательные письма он отослал обратно Вендту, прибавив краткое описание гибели «Доротеи».
Через несколько дней он был в Амстердаме.
От «Айвенго» до «Тилемахиды»
…Я по улицам буду бродить, и, конечно,
Кто-нибудь даст мне вина иль краюшку мне
вынесет хлева
«Одиссея», XV, 311-312
В солдаты Генриха не приняли. Мекленбургский консул в Амстердаме, господин Квак, дал ему два гульдена и просил больше не беспокоить. Милостыню голландцы подавали туго, чистильщиков сапог и без него в Амстердаме было слишком много.
Тогда он решил симулировать болезнь. Полицейский подобрал его на улице в явном беспамятстве. Генрих надрывно кашлял, но, как назло, кровохарканье не появлялось.
Врач в больнице для бедных констатировал горячку и истощение. В больнице было тепло, довольно сытно кормили, никто не смеялся над его одеждой. Генрих решил «проболеть» до весны. Но уже через неделю врач стал косо посматривать на него. В больнице для бедных нельзя долго задерживаться.
И вдруг господин Квак получил письмо от маклера Вендта.
Добрый маклер сообщал, что известие о крушении брига «Доротея» пришло к нему в тот момент, когда он со своими друзьями сидел за торжественным рождественским обедом. Все были очень растроганы и тут же собрали между собой 240 гульденов в пользу потерпевшего кораблекрушение юноши. Маклер Вендт покорнейше просил господина консула отыскать Генриха Шлимана и вручить ему приложенный чек и рекомендательное письмо к господину Гепнеру, который не преминет помочь молодому человеку в его безвыходном положении.
Рекомендация Гепнера помогла Шлиману поступить посыльным в банкирскую контору «Ф. Квин».
Но его честолюбие страдало. Он тяготился ролью мальчика на побегушках и твердо решил выбиться в люди. У него не было ни денег, ни друзей, ни почтенного имени. Он мог рассчитывать только на себя.
И он стал учиться.
Прежде всего, он взял двадцать уроков каллиграфии, потому что со своим полудетским некрасивым почерком он не мог надеяться получить место хотя бы конторщика.
Потом он стал изучать немецкий язык.
И в Мекленбурге и в Гамбурге Шлиман говорил на «платдойч» – нижненемецком жаргоне, далеком от немецкого литературного языка. Но здесь, в Голландии, немцы разговаривали по-немецки, и Шлиману часто приходилось краснеть за свое произношение и невозможную орфографию. Шлиман раздобыл какую-то немецкую книгу и стал ее заучивать наизусть. Потом, для практики, начал писать изложения по этой книге. Так зародился «шлиманский» метод изучения языков.
В это же время он писал сестре: «Несмотря ни на что… моя страсть к путешествиям не исчезла. Проведя здесь лет шесть, основательно изучив дело, я поеду в Батавию, а оттуда в Японию. Там я завоюю свое счастье. Инстинкт говорит мне: не оставайся в Европе!»
Этот рассыльный уверенно намечал себе определенные цели. Он решил стать независимым путешественником и «завоевателем своего счастья». Для этого он принялся за изучение английского языка – международного языка колониальных купцов. В Голландии, тесно связанной с морской торговлей всего мира, трудно было рассчитывать на «успех в жизни», не владея английским языком.
Шлиман ив детстве не чувствовал пристрастия ко всякого рода склонениям, спряжениям и прочей грамматической премудрости. Он просто-напросто купил у букиниста знаменитый роман Гольдсмита «Векфильдский священник» и стал его зубрить наизусть. Вначале он ничего не понимал. Поэтому он за гроши нанял какого-то англичанина, который ежедневно переводил ему содержание выученных страниц и исправлял ошибки в его «сочинениях». Исправленные сочинения Шлиман переписывал и затем также заучивал наизусть.
«Таким образом, я настолько укрепил свою память, что через три месяца уже легко мог… к каждому уроку повторить наизусть по двадцать печатных страниц английской прозы, предварительно лишь трижды прочитав их», – писал Шлиман.
Когда «Векфильдский священник» был выучен, наступила очередь «Айвенго» Вальтера Скотта.
Шлиман не расставался с книгой. Он читал в очереди на почтамте, на ходу, на улице и даже в конторе, штемпелюя векселя, бочком заглядывал в раскрытую, книгу.
Чтобы выработать хорошее произношение, он регулярно каждое воскресенье дважды ходил в англиканскую церковь и, став в углу, потихоньку повторял про себя каждое слово проповедника.
Свой бюджет он рассчитал с точностью до гроша. Восемь гульденов за каморку без печки – даже это было дорого. Печку он взял напрокат у кузнеца за пять гульденов. На завтрак – похлебка из ржаной муки. Обед – не дороже шестнадцати пфеннигов в день. Все остальные деньги тратились на учителей, книги, бумагу и перья.
Он жил в каком-то судорожном возбуждении. У него началась бессонница. Но и в томительные ночные часы, ворочаясь на своей жесткой постели, он повторял английские слова. «Ночью, в темноте, память гораздо более сосредоточенна»,- замечал он.
Менее сильный ум не выдержал бы такой подвижнической работы.
Но Шлиман, в полгода совершенно свободно овладев английским языком, немедленно с той же страстью принялся за французский. На этот раз его учебниками были «Похождения Телемака» Фенелона и «Поль и Виргиния» Бернардена де Сен-Пьера (Бернарден де Сен-Пьер (1737-1814) – французский писатель).
Французский язык был ему более чужд, чем английский, но через шесть месяцев он уже говорил и писал на языке Фенелона. Это был настоящий классический французский язык, пусть и не очень приспособленный для парижской болтовни, но богатый, строгий и выразительный.
Шлиман настолько вытренировал свою память, что изучение голландского языка отняло у него уже только шесть недель. По полтора месяца ушло также на испанский, португальский и итальянский.
Если бы у него в это время спросили, зачем ему знать шесть языков, он ответил бы, что это необходимо для делового человека. На самом же деле настоящая страсть к знанию толкала и вела его. Ведь только языки он мог изучать без университетских лекций, без предварительной подготовки, это стоило дешево и давало высокое моральное удовлетворение.
Однако контора «Квин» не нуждалась в рассыльном полиглоте (Полиглот – человек, знающий много языков).
Шлиман был плохим служащим, он путал поручения, дважды ставил штемпель на один и тот же вексель и частенько, замечтавшись, обращался к хозяину по-португальски. Получив отставку, Шлиман попросил какую-нибудь другую работу, конторскую. Хозяин рассмеялся: какой толк может быть из человека, который не способен даже носить письма на почту?
Несколько месяцев безработицы и голода юноша перенес без жалоб. Он продолжал зубрить иностранные книги.
Наконец ему повезло: торговому дому «Шредер и Ко» понадобился корреспондент и бухгалтер. В марте 1844 года Шлиман снова стал служащим с окладом в 1200 франков в год.
Это было для него богатством. Но он не изменил образа жизни. По-прежнему жил в нетопленной конуре, питался впроголодь и продолжал учиться.
Фирма Шредер продавала колониальные товары, главным образом индиго. Среди покупателей Шредера было довольно много русских купцов. С верной коммерческой сметкой Шлиман рассчитал, что, научившись русскому языку, он станет незаменимым человеком для своих хозяев. И он взялся за русский язык.
С большим трудом ему удалось откопать у букинистов три русские книги: грамматику, словарь и плохой перевод «Похождений Телемака» (утверждают, что это была «Тилемахида» незабвенного Василия Кириллрвича Тредиаковского (В. К. Тредиаковский (1703-1769) – русский поэт и теоретик литературы. Указанное его произведение является стихотворным переводом книги Ф. Фенелона «Похождения Телемака» (так по-французски назывался сын Одиссея Телемах))). Но нужен был еще учитель. Единственным «русским» в Амстердаме был господин Танненберг, вице-консул Российской империи. Шлиман, ничтоже сумняшеся, отправился к нему. Вице-консул, выслушав его просьбу, сначала остолбенел, потом зарычал, затопал ногами и собственноручно вышвырнул наглеца за дверь.
Шлиман попытался декламировать «Тилемахиду» самому себе. Но это было странно, скучно и неестественно.
Тогда он нанял себе слушателя. Один старый нищий еврей согласился за четыре франка в неделю приходить к нему и слушать рассказ о Телемахе.
Старик ни слова не понимал по-русски, но все же обращаться к нему было веселей, чем разговаривать со стеной.
В дешевых амстердамских домах перегородки и перекрытия настолько тонки, что соседи Шлимана не раз жаловались хозяевам на его непрестанное громкое чтение. Несколько раз Шлиману из-за страсти к декламации пришлось менять квартиру. Но это его мало огорчало.
Уже через три месяца Шлиман был в состоянии написать свое первое русское письмо. Оно было адресовано в Лондон Василию Плотникову, торговому агенту московских купцов братьев Малютиных.
Одновременно с изучением русского языка Шлиман довольно обстоятельно познакомился с тайнами «колониальной» торговли. Он легко разбирался в хлопке, рисе, табаке, знал разницу между явайским сахаром и гавайским, а сорт индиго определял с первого взгляда.
Когда на большую распродажу индиго приехали в Амстердам русские купцы, к ним приставили Шлимана, и он одновременно выполнял обязанности товароведа, гида и переводчика.
Московский купец Живаго, почуяв в двадцатитрехлетнем молодом человеке железную настойчивость и хватку, решил переманить его от Шредера и предложил деньги, чтобы совместно открыть в Москве оптовую торговлю индиго. Сделка почему-то не состоялась, но предложение Живаго польстило Шлиману и укрепило в нем уверенность в своих коммерческих способностях.
В январе 1846 года фирма «Шредер и Ко» официально предложила Шлиману поехать в качестве торгового представителя в Петербург.
Железной дороги в России еще не было, зимой корабли не ходили. Шлиман поехал на перекладных. Россия встретила его снежными равнинами и жестоким морозом.
Богатство
Той же порой, как в далеких землях я, сбирая богатства.
Странствовал, милый в отечестве брат мой погиб…
«Одиссея», IV, 90-91
Шлиман бросился в коммерцию с той же страстной энергией и сосредоточенностью, с какой раньше изучал языки. С Петербургом он освоился легко и стремительно. Знакомился с купцами и маклерами, ходил в порт встречать корабли, ежедневно подымался по гранитным ступеням Фондовой биржи, архаическим языком XVIII века («Тилемахида» давала себя знать) писал деловые письма.
В России бурно развивались мануфактуры; индиго у текстильных фабрикантов пользовалось большим спросом. Этого было достаточно Шлиману. Он мало задумывался над общими вопросами экономики, над тем, что большая часть экспортно-импортной торговли России – в руках иностранных купцов, что назревает обостренная конкуренция различных капиталистических групп. Молодой агент фирмы Шредер был рад, что ему представилась возможность развернуть свои организаторские и комбинационные способности. Он получал от своих хозяев полпроцента с суммы сделки. Оставалось только добиваться, чтобы сделок было побольше. Нередко он шел на весьма рискованные спекуляции. Из Голландии от патрона приходили предостерегающие письма, но Шлиману везло, и Шредер, в конце концов, примирился с этими спекуляциями: они давали неизменный барыш.
Через год Шлиман уже был купцом первой гильдии (Гильдии – объединения купцов, делившиеся по размерам капитала на первую, вторую и третью гильдии. Купцы первой гильдии были крупными капиталистами). Как он этого добился? Собственных денег у него было относительно мало. Весь 1846 год принес ему 7500 гульденов дохода весьма небольшая сумма для петербургского купца первой гильдии. Но положение агента солидной фирмы придавало Шлиману вес в глазах гильдейских купцов. Молодой делец использовал в своих интересах кредит и доверие, которыми пользовалась фирма Шредера. Параллельное выполнением обязанности агента Шлиман затеял спекуляцию на свой страх и риск. Шредер от этого убытка не терпел и сквозь пальцы смотрел на коммерческие «операции» своего петербургского агента.
Недавний приказчик, юнга и рассыльный с головой ушел в торговые дела. Нужно откровенно признать, что этот период жизни Шлимана ничего не прибавляет к его славе замечательного ученого и выдающегося человека. Многие его предприятия были сомнительны даже с точки зрения буржуазной «деловой» морали. Он был настоящим спекулянтом. Но даже эти «коммерческие» годы его жизни характеризуют Шлимана, как человека большой и целеустремленной воли, упорства, сосредоточенности.
Лишь изредка он как бы приходил в себя. Ради чего он все это делает? Зачем ему векселя, корабли с товарами, бухгалтерия, тысячные доходы и ежедневный риск разорения? Он был одинок, семьи, по существу, не было. Отцу и сестрам он изредка писал письма и посылал немного денег. В письмах он рассказывал, сколько прибыли принесла ему торговля. Сорить деньгами он не умел. Его личные потребности были ограниченны: привычки своей голодной юности он ввел в принцип. Приезжая в какой-нибудь город, он останавливался в лучшей гостинице – этого требовал престиж, но занимал самый дешевый номер: он неуютно чувствовал себя в роскошных апартаментах…
В один из таких дней «просветления» он написал письмо в Стрелиц, господину Лауэ.
Напомнив о себе, Шлиман сообщил о своих коммерческих успехах, о своем солидном положении и выражал надежду, что господин Лауэ не откажется помочь ему в деликатном и важном деле. Речь шла о фрейлейн Минне Мейнке. Шлиман просил передать ей предложение руки и сердца. Он был убежден, что, окружив Минну нежнейшей любовью и довольством, сможет составить ее счастье и тогда сам станет счастливейшим из смертных.
На это письмо – смесь немецкой сентиментальности, деловых выкладок и искренней тоски по любящему существу – через месяц пришел вежливый и сухой ответ. Фрейлейн Минна Мейнке не могла принять предложение: незадолго до получения письма Шлимана состоялось ее бракосочетание с господином Рихерсом. Удар был тяжел и оскорбителен. Минна не дождалась Генриха. Ее обещание, данное в детстве, ее слезы при последней встрече – все было ложью.
С именем Минны вставали воспоминания о детстве, об играх, о страшных сказках деревенского пономаря, о первом чувстве. Единственные светлые воспоминания, которые он увез из Германии.
Теперь его ничто больше не связывало с местом, где он родился.
Отправляясь по торговым делам в Англию, он записывает на пароходе в свой дневник: «Туман рассеялся, я увидел мекленбургский берег. Вид отечества после столь долгого отсутствия должен в каждом пробудить живейшую радость. Но, к своему стыду, я должен сознаться, что с величайшим равнодушием увидел свою родину. Травемюнде, которое я раньше считал таким прекрасным, показалось мне теперь деревушкой, а его маяк – печной трубой».
У Шлимана есть теперь и время и деньги, но ему и в голову не приходит заехать погостить «домой». Да и где его дом? У отца, который обзавелся новой семьей? У дяди? У господина Лауэ, наконец? Нет, с него достаточно, что время от времени он пишет письма Дютц и посылает отцу сто талеров (Талер – старинная немецкая монета, равная трем маркам). Кроме того, он пристроил своих двух братьев, Пауля и Людвига, на службу в Амстердаме. Его обязанности выполнены…
Первая деловая заграничная поездка была для Шлимана также и первой встречей с подлинной древностью. В Лондоне он решил заглянуть в Британский музей.
Это было ошеломляюще. Здесь каждый обломок мрамора, каждый каменный наконечник копья хранил память о тысячелетиях. Переходя из зала в зал, Шлиман старался разобраться в своих впечатлениях – и не мог. Непередаваемо прекрасны были греческие вазы. Перед «эльджиновскими мраморами» он вспомнил свое первое латинское сочинение – рассказ о Троянской войне и приключениях Одиссея.
Молодой шотландский лорд Томас Б. Эльджин был в 1799 году назначен чрезвычайным послом Великобритании в Константинополе. Архитектор Гаррисон попросил уезжавшего к месту назначения Эльджина сделать несколько слепков со скульптур и капителей колонн, украшавших некогда здания афинского акрополя (Афины, как и вся Греция, находились тогда под турецким владычеством).
Эльджин согласился и, почуяв выгоды предложения Гаррисона, решил поставить дело на широкую ногу. Он нанял в Италии нескольких архитекторов и формовщиков (среди них, между прочим, был один художник-калмык, по имени Федор) и отправил их в. Афины. Но турецкое начальство акрополя, который был еще в то время настоящей крепостью, всячески препятствовало работе. С трудом удалось вырвать у турок разрешение хотя бы срисовать статуи.
Приходилось платить коменданту крепости солидный «бакшиш» в пять фунтов стерлингов за день работы.
Лорду Эльджину вовсе не улыбалось тратить деньги там, где он рассчитывал на доходы. Работа была приостановлена до лучших времен. Времена эти, впрочем, вскоре наступили. Борьба между Англией и Францией за влияние на Ближнем Востоке обострялась. В 1800 году, после убийства генерала Жан-Батиста Клебера, командовавшего наполеоновскими войсками в Египте, и после разгрома французов, английские позиции при султанском дворе укрепились. Лорд Эльджин уже мог требовать то, о чем раньше просил. В 1801 году Эльджин получил разрешение снимать слепки со статуй акрополя, а вскоре выхлопотал султанский фирман (грамоту), в которой служащим лорда Эльджина разрешалось строить на акрополе леса, снимать слепки, раскапывать и изменять фундаменты. В фирмане было примечание: «Никто не должен им препятствовать, если бы они пожелали взять некоторые камни с надписями или фигурами на них». О лучшем нельзя было и мечтать.
Преподобный Гант, проповедник английского посольства в Константинополе, охотно взял на себя обязанности начальника работ по разрушению одного из величайших памятников античного зодчества.
В центре акрополя высится Парфенон – храм богини Афины Парфеиос (Девы), которая считалась покровительницей города Афин. Построен был Парфенон во времена Перикла, в 446-438 годах до нашей эры, зодчими Иктином и Калликратом. Храм, возведенный из белого мрамора, был окружен дорическими колоннами и украшен многочисленными скульптурами.
Гант набрал армию в четыреста рабочих и принялся грабить Парфенон. Год продолжалась эта беспримерная в истории вандализма «работа». С храма были сорваны двенадцать еще сохранившихся статуй фроитовов, выломаны пятьдесят шесть мраморных плит фриза, на котором изображена была торжественная, со сценами, процессия, и пятнадцать метоп (Метопы – четырехугольные плиты, обычно украшенные барельефами, составляющие часть украшения дорических храмов) со сценам» борьбы героев с кентаврами. Эльджина и Ганта мало беспокоило, что для удаления метоп приходилось ломать карниз храма, обрекая, таким образом, остатки здания на быстрое разрушение. Не постеснялся Эльджин выломать и одну из кариатид (Кариатида – женская статуя, служащая колонной, так как поддерживает верхнюю часть архитектурного сооружения), украшавших портик соседнего с Парфеноном храма – Эрехтейона. Вместо кариатиды верхняя часть портика была подперта обыкновенным бревном.
В 1803 году Эльджин нагрузил награбленными скульптурами несколько кораблей и вывез свои «находки» в Англию. Британский музей купил собрание Эльджина за 36 тысяч фунтов стерлингов.
«Эльджиновские мраморы» были выставлены для всеобщего обозрения. Объективно их появление в Британском музее сыграло положительную роль – оно заставило многих глубоко заинтересоваться античным искусством и оказало большое влияние на развитие реалистического искусства всего XIX века. Но преступление осталось преступлением, и лорд Эльджин вошел в историю, сопровождаемый поговоркой: «Что не сделали готы (Готы – германское племя, которое в конце IV и начале V веков вторглось в пределы Римской империи и подвергло разрушению ряд ценнейших памятников древнего искусства) – доделали скотты (Скотты- шотландцы)».
Еще более глубокое впечатление вынес Шлиман из зал, в которых были выставлены египетские древности. Его воображение взволновали древние саркофаги, покрытые странными рисунками и надписями. В течение тысячелетий оставались эти иероглифы неразгаданными, и лишь в двадцатых годах XIX века гениальный Шампольон нашел к ним ключ.
В саркофагах лежали мумии фараонов, запеленатые в полуистлевшие ткани.
Свитки папирусов – еще не до конца прочитанные древние книги – хранились в витринах.
Здесь, перед лицом воплощенной истории древнего мира, особенно больно почувствовал Шлиман, как нелепо и бессмысленно все то, чем он живет, как отдаляется осуществление его неясных детских мечтаний. И он почувствовал, что не хочет сдаваться.
Он убедил себя, что только близость любящей и преданной женщины даст ему душевный покой и силу для свершения какого-нибудь большого дела.
Но в разговорах с женщинами он терялся, от смущения говорил грубости и бледнел от злобы на самого себя. Какая девушка захочет выйти замуж за такого неуклюжего человека?
Ни богатство, ни знание восьми европейских языков не могли привлечь к нему женское сердце.
И вдруг такое сердце нашлось.
Ее звали Софьей. Он познакомился с ней в Петербурге в 1847 году.
В восторженном письме к сестре Шлиман описал ее красоту, ее музыкальный талант, образованность и даже… бережливость. О Минне – уже ни слова. Казалось, вопрос о браке был решен.
Однако через несколько месяцев мы читаем водном письме:
«15 ноября мы были вместе в обществе. Там я заметил, что Софья оказывает слишком много внимания одному офицеру. Я рассердился, приревновал – и наша помолвка расстроилась. Вероятно, это к лучшему, потому что Софья еще очень молода и ветрена. Жениться здесь легко, особенно в моем положении, потому что я пользуюсь безупречной репутацией, не имею долгов и обладаю состоянием в 10 тысяч талеров, а в будущем году надеюсь его увеличить еще на 16 тысяч талеров. Мне стоит только дождаться осени, и за меня выдадут самую красивую и богатую невесту…»
Но, очевидно, дело обстояло сложней. Пришла долгожданная осень, денег было много, а о женитьбе Шлиман не заговаривал. Он постоянно, каждую минуту чувствовал глубочайшую неудовлетворенность. Он писал в это время отцу: