Девятнадцать дней длилось это путешествие. Караван состоял из двенадцати верблюдов с поклажей и оружием. К Шлиману присоединились в Каире два других путешественника – итальянские графы, братья ди Басси. Об этом обстоятельстве он не преминул тщеславно сообщить отцу и сестрам. В письме описаны также мираж в пустыне и нападение бедуинов, от которых Шлиман спасся благодаря быстроте своего коня. В том же письме, между прочим, рассказывается, что улицы древнего Иерусалима погребены на глубине 40 – 50 футов под нынешней почвой: за свою многовековую историю город семнадцать раз подвергался полному разрушению, и фундаменты новых домов каждый раз возводились на развалинах старых.
Это наблюдение пригодилось впоследствии.
В качестве заправского туриста Шлиман нанимает в проводники атамана разбойничьей шайки некоего Абу-Дауда.
Такой проводник был верной гарантией безопасности путешествия по пустынным местам Палестины, к Мертвому морю, в Петру. Восхищенный найденными в Петре развалинами великолепных дворцов, театров, гробниц, Шлиман предпринял полное обследование берега, побывал в Тире, Сидоне, Бейруте, поднялся на Ливанские горы. Письмо, написанное там 26 мая 1859 года, носит пометку: «На Ливанских горах, в древней Финикии, посреди знаменитых кедров».
До сих пор путешествие проходит спокойно.
Шлиман ничем – ни интересами, ни наблюдениями – не выделяется из ряда обычных туристов по экзотическому Востоку.
И вдруг, переодевшись дервишем и обрив голову, Шлиман уезжает в Мекку – он хочет попытаться проникнуть в священный город мусульман.
Европейцу, неверному гяуру, вход в Мекку запрещен. Лишь немногие белые (большей частью это были шпионы) отваживались проникнуть в Мекку. Порыв любопытства, толкнувший Шлимана на это паломничество, трудно объясним. Во всяком случае, лучшего экзамена своим познаниям в арабском языке Шлиман придумать не мог.
Последующие путевые записи Шлимана опять не выходят из рамок обычного. В Дамаске он восхищается необычайной красотой местных евреек, добродушием и храбростью арабов. Отдельные замечания о тех или иных попавшихся на пути памятниках древности по существу ничего не означают. Древности эти близки Шлиману еще не сами по себе. Он впитывает в себя массу разносторонних культурных впечатлений, еще не отбирая, не делая между ними различия, не отдавая себе ясного отчета в своих стремлениях.
Летом 1859 года он в Смирене, на малоазиатском берегу, оттуда едет на Кикладские острова, затем в Афины – все это мимоходом, второпях, как все туристы.
Он собирался посетить родину Одиссея – остров Итаку, но старая калифорнийская лихорадка вдруг дала себя знать. Больной, в постели, Шлиман получил телеграмму из Петербурга: задолжавший ему крупную сумму купец Степан Соловьев обанкротился и отказался платить по векселям.
Преодолевая страшный малярийный озноб, Шлиман стал собираться в дорогу: он вовсе не хотел терять свои деньги.
Через две недели он был в Петербурге. Дело оказалось нешуточным, грозило разорение. Торговый суд вынес решение в пользу Шлимана. Соловьев подал апелляцию в сенат, правильно рассчитав, что в сенате ни одна тяжба не разбирается быстрее трех-четырех лет, а за это время много воды утечет.
Проклятая тяжба не давала Шлиману возможности уехать из Петербурга. Жизнь, о которой он мечтал, полная впечатлений, снова отодвигалась в неопределенное будущее.
Начинается новая серия шлиманских спекуляций.
Разгорелась гражданская война в Америке (Гражданская война в Америке (1861-1865) – война между южными и северными штатами Америки, закончившаяся победой северян и провозглашением отмены рабства негров). Порты южных штатов были блокированы флотом северян. Из-за этого бешено возросли цены на хлопок. Шлиман стал покупать огромные партии хлопка, играя на повышение. Очень большие барыши доставляла ему торговля чаем. За полгода оборот Шлимана составил 10 миллионов марок.
Сохранился портрет Шлимана, относящийся к этому времени: невысокий, сухощавый человек в цилиндре и в лисьей шубе до пят. Эту фотографию он послал родственникам в Меленбург со злорадной надписью: «Фотография Генри Шлимана, в юности – приказчика у г. Хюкштедта в Фюрстенберге; теперь – С.-Петербургского оптового купца 1-й гильдии, почетного потомственного русского гражданина, судьи С.-Петербургского торгового суда и директора Императорского государственного банка в С.-Петербурге». Последнее, очевидно, было вымыслом, но потомственное почетное гражданство Шлиман действительно получил.
В конце 1863 года, когда сенат наконец разобрал дело и Соловьев уплатил свой долг, Шлиман был уже миллионером.
И снова огромным усилием воли он разрывает с коммерцией и навсегда ликвидирует свой «торговый дом».
Но до желанной свободы еще далеко.
Родня всячески восстанавливала Екатерину против мужа.
Сын Сергей рос баловнем, нечего было и думать о том, чтобы заставить его изучать, например, языки. В 1859 году родилась дочь, названная Наташей, в 1861 году – вторая дочь, Надежда. Обе были похожи на мать.
Отношения с семьей стали невыносимы.
Вокруг земли
Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру
Вверившись, поплыл.
«Одиссея», V, 269-270.
Весь мир был перед ним открыт, что же предпринять ничем не связанному, богатому и любознательному человеку как не кругосветное путешествие – путешествие по странам классической древности, где каждый камень хранит драгоценные воспоминания?
Кругосветное путешествие Шлимана широко задумано и обстоятельно осуществлено. Отправной точкой был выбран Тунис. Там, на берегу небольшого залива, раскинулись развалины Карфагена, города с многовековой, пышной и трагической историей. В 1856-1859 годах Белэ и Девис с большим успехом производили здесь археологические раскопки, описание которых вышло из печати в 1863 году.
Из Карфагена Шлиман поехал в Египет, затем – в Индию. Здесь он пересек с юга на север весь полуостров, от Цейлона до диких отрогов Гималайских гор. Он видел торговое оживление Калькутты, побывал в храмах Бенареса, Агры и Дели. Но знакомство с индийской культурой и искусством не вызвало глубокого интереса у Шлимана. Возможно, этому причиной было то, что индийских языков Шлиман не знал, а близость с каждой страной у него начиналась именно с языка.
Дальнейший путь Шлимана лежал через Сингапур на Яву. Здесь путешествие (довольно стремительное, кстати) на время оборвалось. У Шлимана началось острое воспаление обоих ушей. Пришлось лечь в больницу. Врач с неудовольствием заявил, что операция будет трудная, так как в строении уха Шлимана была какая-то врожденная неправильность. Но все сошло как будто благополучно, Шлиман вскоре поправился, и в продолжение ряда лет лишь легкая тугоухость напоминала ему об операции, перенесенной на острове Ява.
Выздоровев, Шлиман продолжал свой путь через Сайгон, Гонконг, Амой и Кантон на север, в Фучжоу, Шанхай, Тянь-цзинь, Пекин и далее – до маньчжурской границы, к Великой китайской стене.
Китай ему не очень понравился. Он жалуется в дневнике на грязь, на неустройство, на отсутствие удобств для путешественника. Вот, например, отзыв о Тяньцзине:
«В Тяньцзине больше 400 тысяч обитателей, большинство из них живет в предместьях. Из всех грязнейших городов, которые я видел в жизни – а видел я их достаточно во всех частях земного шара, но больше всего в Китае,- Тяньцзинь несомненно самый грязный и отталкивающий; все органы чувств прохожего там непрерывно подвергают оскорблению».
Вне себя от возмущения, он записывает в дневнике, что в Пекине не нашел гостиницы, а на завтрак его слуга Атсон, обегав весь город, достал только горсть скверного риса.
Этот раздражительный тон, это преувеличенно отрицательное отношение к увиденному в Китае имеет определенный адрес. Шлиман возмущен тем, что Китай, в прошлом культурнейшая и могущественнейшая страна Востока, разорен, унижен и обессилен бездарным правлением, хищничеством администрации и опиумом. Жители тех китайских деревень, куда не проник еще опиум, описаны в дневнике с глубоким уважением и доброжелательством. Шлиман подчеркивает их чистоплотность, нравственность, физическую силу, красоту и благородство облика.
Самое яркое впечатление из всего виденного в Китае произвела на Шлимана Великая стена. Добравшись до нее, он без тени страха вскарабкался наверх и совершил рискованное путешествие в несколько километров по осыпающимся карнизам, расшатанным аркам и отвесным скалам, которые, точно боевые башни, местами возвышаются над стеной.
«Я видел величественные панорамы, открывающиеся с высоты вулканов – острова Явы, с вершин Сьерра-Невады в Калифорнии, с Гималаев в Индии, с высокогорных плато Кордильеров в Южной Америке. Но никогда нигде не видел я ничего, что можно было бы сравнить с великолепной картиной, которая развернулась здесь перед моими глазами. Изумленный и пораженный, полный восхищения и восторга, я не мог свыкнуться с этим чудесным зрелищем; Великая китайская стена, о которой с самого нежного детства я не мог слышать без чувства живейшего интереса, была сейчас передо мной, в сто раз более грандиозная, чем я себе представлял, и чем больше я глядел на это бесконечное сооружение… тем больше оно казалось мне сказочным созданием племени допотопных гигантов».
Шлиман тщательно измерил стену в нескольких местах, даже захватил с собой один кирпич на память, и вернулся в Шанхай. Оттуда пароход «Пекин» доставил его в Иокогаму.
Напомним, что дело было летом 1865 года, в разгар решающей ломки всего политического и экономического строя Японии. Силы японского феодализма с боем отступали под ударами буржуазно-капиталистических групп самой Японии, с одной стороны, и под комбинированным нажимом американских дипломатов и военных моряков – с другой. Лишь за несколько лет до того иноземцам был разрешен въезд в страну, да и то с большими ограничениями. Открыты были только несколько портов: Иокогама, Осака, Хакодате. В столице – Иед-до (нынешний Токио) – могли находиться только члены дипломатического корпуса.
То же неудержимое любопытство, которое пять лет назад заставило Шлимана сделать попытку пробраться в Мекку, толкает его сейчас в запретный город. Через живших в Иокогаме иностранных купцов и американского консула Фишера добивается Шлиман официального приглашения в Иеддо, к послу Соединенных Штатов Портмену.
Но с японскими нравами, Шлиман познакомился, еще не успев побывать в столице.
7 и 8 июня в иокогамской английской газете появилось правительственное сообщение о предстоящей поездке сёогуна (Сёогун – в то время светский властитель Японии, деливший власть с «духовным» императором – микадо) из Иеддо в Осака. Иностранцам предлагалось в этот день не появляться вблизи Токкайдо (Токкайдо – большое шоссе) во избежание «больших несчастий». Японское население было извещено большими уличными плакатами о том, что в день процессии все лавки в Токкайдо должны быть заперты и никто не имеет права выйти из дома, пока процессия не пройдет.
Английский консул все же добился, чтобы иностранцам разрешили посмотреть процессию сёогуна. Для этого отвели рощицу в четырех километрах от Иокогамы, вблизи шоссе. С утра все иностранное население города – человек сто – собралось в роще. «Для поддержания порядка» рощу оцепил отряд полицейских.
И вот появилась процессия. Шлиман подробно описал в дневнике все ее бессмысленное великолепие. Впереди шли сотни носильщиков с багажом сёогуна, за ними – батальон солдат, вооруженных луками и саблями. У некоторых были ружья. Потом снова отряд носильщиков. За ними – верховые офицеры в белых халатах с красными иероглифами на спине. Лошади были не подкованы, а в соломенных сандалиях. Потом два батальона пехоты, две артиллерийские батареи, опять пехота, носильщики с черными лакированными сундуками, группа сановников верхом на лошадях, батальон солдат в белых кофтах, четверо стремянных, ведших под уздцы четырех лошадей, четыре закрытых паланкина, знаменосец со штандартом в виде золоченой лилии и, наконец, на гнедой лошади сам сёогун – молодой человек лет двадцати с темным и злым лицом. Процессию замыкала свита из высших сановников… Дальнейшее приводим в изложении самого Шлимана:
«На следующее утро я совершил верховую прогулку по Токкайдо. Недалеко от того места, откуда мы наблюдали процессию, я увидел посреди дороги три трупа, настолько обезображенных, что даже по их одежде невозможно было определить, к какому классу общества они принадлежат.
По возвращении в Иокогаму я узнал, что один крестьянин, вероятно не имевший ни малейшего представления о предстоящем проезде сёогуна, переходил шоссе в нескольких шагах впереди первого батальона солдат. Разъяренный офицер приказал одному из своих подчиненных наказать наглого преступника, разрубив его на части; но так как солдат растерялся и не сразу бросился выполнять приказание, офицер в безумном гневе раскроил ему череп, а затем убил и крестьянина. В эту минуту появился старший офицер, который, узнав о происшедшем, решил, что офицер сошел с ума, и приказал какому-то солдату застрелить его из ружья, что тот и выполнил в мгновение ока. Три трупа остались на дороге, и вся процессия, состоявшая приблизительно из 1700 человек, прошла по ним, даже не замечая их».
Естественно, что все остальные японские впечатления побледнели перед этой картиной японского «гуманизма». Случай наглядно показал Шлиману, как расценивается в Японии человеческая жизнь. И, несмотря на интерес, вызванный раздвижными стенами домов и яркими халатами жителей, Шлиман недолго задержался в Стране Восходящего Солнца. Маленький английский пароходик повез его в Сан-Франциско.
Переезд длился пятьдесят дней. В пути Шлиман вспомнил давнишний разговор с одним знакомым англичанином. Шлиман рассказывал о своей первой американской поездке. Дойдя до заседания конгресса, Шлиман слово в слово повторил своему собеседнику речь Кошута. Пораженный его памятью, англичанин воскликнул:
– Стыдно вам повторять чужие речи! У вас достаточно способностей, чтобы произносить и писать свои.
С тех пор Шлиман особенно тщательно стал вести дневник. Но печатать эти писания было бы смешно: кому интересен дневник заурядного человека?
Теперь другое дело. Он объехал весь мир, он много видел и многому научился. Дневник путешествия по Китаю и Японии может найти благосклонных читателей.
В тот день, когда на горизонте появились берега Америки, в портфеле Шлимана лежала рукопись книги. Она была написана по-французски – не все ли равно ему было, на каком языке писать! В ней было описание Великой стены, спектакля китайского театра, процессии сёогуна и много других наблюдений и соображений. Строгий критик сказал бы, что в ней слишком много цифр. Автор тщательно приводил данные: о размерах китайских плакатов (2 метра на 64 сантиметра) и деревянных стремян японских всадников (6 дюймов ширины и 14 длины), о стоимости пароходного билета (720 франков) и т. д. и т. п. В книге обстоятельно рассказывалось об английских колониальных чиновниках в Китае, о миссионере-полиглоте, встреченном в Шанхае, о системе всеобъемлющего и всепроникающего шпионажа, установленной в Японии. Это была книга, написанная дилетантом-путешественником, а не писателем или ученым специалистом. Никто не мог бы по этому дневнику предсказать, какое будущее ожидает автора.
Автор тем временем вновь объехал Америку: из Сан-Франциско в Никарагуа, потом в восточные штаты, в Гавану, – тут, между прочим, подвернулась выгодная покупка железнодорожных акций, – затем в Мексику.
Кругосветное путешествие Шлимана, занявшее два года, закончилось в Париже.
Здесь он издал свою книгу. Издательство «Librairie Centrale» не пользовалось особым уважением: в его каталоге главное место занимали такие книги, как «Нужны ли вам деньги?», «Роман бородатой женщины» и «Легкая любовь». Но Шлиман еще не мог выбирать себе издателей.
Книга вышла в желтой бумажной обложке. Она называлась «Китай и Япония в настоящее время». Сочинение Анри Шлимана (из Санкт-Петербурга)».
Анри Шлиман поселился в Париже. Теперь предстояло наметить дальнейший жизненный путь.
Первый удар заступа
Странствую я, чтоб, молву об отце вопрошая, проведать,
Где Одиссей благородный?..
«Одиссея». 111, 83-81.
«Париж со всем его великолепием не может прельстить путешественника, который исколесил земной шар и видел чудеса Индии, Зондских островов, Индокитая, Китая, Японии, Мексикой т. д. Здесь меня интересуют и удерживают лекции крупных профессоров в университете – по литературе, философии, иероглифике и т. п., так как ничего более возвышенного не найти нигде на свете».
Итак, нужное слово сказано. Человек, вдосталь хлебнувший унижения в детстве и юношестве, долго погрязавший в тине коммерции, рвется к возвышенному. В этом – объяснение и языковедческой страсти, и «глобтроттерства» (Globetrotter – английское слово, обозначает неутомимого путешественника. В точном переводе: «топтатель земного шара»), и, наконец, превращения сорокачетырехлетнего миллионера в своеобразного вольнослушателя парижского университета – Сорбонны (Сорбонна – старейшее учебное заведение в Париже, часть Парижского университета).
Было горячее время для историков. Прошла пора простого «собирательства» исторических фактов и антикварных вещей. Все сильней назревало сознание необходимости обобщения материала и расширения горизонтов. Не могли уже удовлетворить отдельные находки, относившиеся к разным странам и к разным культурным эпохам. Поиски становились все планомерней.
Энергичный Джузеппе Фиорелли в начале шестидесятых годов возобновил раскопки Помпеи и повел их со всей научной обстоятельностью. Эрнест Ренан только что вернулся из большой экспедиции по Сирии, где он искал памятники Древней Финикии. Лепсиус с поразительным успехом работал над археологическим «воссозданием» Египта.
Вышел в свет «Очерк истории искусства» Любке. Инженер Гуман, строивший мосты и дороги в Малой Азии, с горечью бродил по расхищаемым развалинам древнего Пергама и обдумывал план раскопок, впоследствии столь удачно им осуществленных. К этому перечню можно было бы прибавить еще много имен замечательных ученых, еще много блестящих открытий.
Постепенно в научный оборот входят данные по истории все новых и новых стран. По следам колониальных армий (а иногда и впереди них, как было, например, с Центральной Африкой и Ближним Востоком) идут географы и археологи. Обострившаяся после объединения Германии в 1871 году борьба между Англией, Францией и Германией за влияние на Востоке усиливает широкий интерес к странам классической древности и к их истории. Люди без ученых степеней, без исторического образования становятся историками и археологами. Шлиман не одинок в этом смысле. Мы упоминали об инженере Тумане. Расшифровавший ассирийскую клинопись англичанин Генри Раулинсон служил инструктором в персидской армии. Бельцони, открывший в Египте «долину царей», прожил жизнь типичного авантюриста. Гораздо поучительней история Джорджа Смита (1810-1876), лондонского пролетария, ставшего одним из крупнейших ассириологов в мире. Будучи наборщиком и гравером, он делал набор для издания клинописных ассирийских надписей. Заинтересовавшись их расшифровкой, он самоучкой овладел ассириологией и сделал ряд замечательных исторических и филологических открытий. Таким же «неожиданным» человеком в науке был и Шлиман.
Из всех исторических, филологических и философских лекций, которые читались в то время с высоты сорбоннских кафедр, Шлиман верным чутьем выбрал то, что было ему по сердцу и по плечу. Стать широкообразованным историком он не мог: слишком много сил и времени потребовалось бы на изучение огромного комплекса дисциплин, из которых слагается историческая наука. Филология, как выяснилось, вовсе не то же самое, что «механическое» знание языков, – неразрывно связанная именно со скучной для Шлимана грамматикой, она требовала чрезвычайно углубленного теоретического изучения законов языка и не могла дать удовлетворения шлиманской жажде непосредственной деятельности, жажде практической работы. Философские отвлеченные доктрины были попросту неинтересны ему.
Истинное свое призвание он нашел в археологии.
Под «пылью и мусором тысячелетий» погребены драгоценные свидетели прошлого. Развалины стен и черепки глиняной посуды, бронзовый клинок и обломок статуи – все одинаково дорого археологу. По ним он восстанавливает жизнь прошлых поколений. Разрозненные, почти неуловимые признаки и данные постепенно и последовательно слагаются в общую историческую картину – подробную, объективную и захватывающе увлекательную.
Не менее увлекательна и начальная стадия работы археолога – поиски места, где нужно копать. Показания древних писателей, отчеты путешественников, топографические изыскания постепенно подводят археолога к заветному кургану, и вот рабочие уже готовы заложить первый шурф…
Непередаваемо то чувство азарта, тревоги, нерешительности и страстного желания удачи, которое переживает археолог в эту минуту.
Свойствами, нужными археологу, Шлиман действительно обладал. Он владел – хотя и не в совершенстве – древними языками и знал античных авторов. Он был деятелен и настойчив, имел большой практический организаторский опыт, умел рисковать. Он всем своим существом стремился к большому возвышенному делу, готов был посвятить этому делу всю свою жизнь.
Кроме того, у него были деньги – условие, необходимое для каждого, кто в те времена хотел посвятить себя археологии: подавляющее большинство археологических открытий XIX века сделано на средства или частных филантропов, или спекулянтов древностями.
Но при всем этом из Шлимана могло ничего не выйти, если бы одна великая страсть, уже давно охватившая его, не толкнула его на правильный путь.
Это была страсть к Гомеру.
Ярчайшие и прекраснейшие переживания дали ему поэмы Гомера. Как-то по-особому стала содержательна его жизнь после того, как он ознакомился с «Илиадой» и «Одиссеей» в подлиннике.
Вспоминал он и картинку из старой детской книги – «Всемирная история» Еррера всегда стояла на почетном месте в его библиотеке. Вспоминал и пьяного мельника Нидерхеффера с его декламацией. А иные эпизоды из его собственной жизни неожиданно перекликались с «Одиссеей» – например, гибель «Доротеи».
Уже постепенно созревал у Шлимана план широчайшего археологического обследования гомеровских мест, план воскрешения славы великого слепца.
В 1453 году турки завладели Византией. В Европе появилось множество греков-эмигрантов. Они принесли с собой интерес к Греции и ее культуре, греческая образованность стала распространяться по средневековой Европе. В 1488 году один из таких ученых византийцев-эмигрантов, Дмитрий Халкондил, выпустил во Флоренции первое издание двух древнегреческих поэм – «Илиады» и «Одиссеи». Впервые после почти тысячелетнего перерыва человечество услышало, по словам Пушкина, «божественный звук умолкнувшей эллинской речи». Во времена средневековья Гомер был известен лишь понаслышке; его образы, его предания жили лишь в переложении римских поэтов, главным образом Виргилия.
Между тем для древнегреческой культуры поэмы Гомера имели исключительное значение. Произведения Гомера были как бы сводом религиозных и исторических преданий эллинов и в то же время – сводом народной мудрости. Стихи Гомера заучивались наизусть в школах, передавались из рода в род, цитировались в дружеских беседах и в научных диспутах. В VI веке до нашей эры афинский тиран (правитель) Писистрат установил закон, что во время панафинейских празднеств обязательно должны декламироваться «Илиада» и «Одиссея» Гомера. Гомер был и неиссякаемым источником художественного творчества для мастеров древности. Так, именно на основе гомеровского описания, гениальный скульптор Фидий создал свою статую Зевса, стоявшую в храме Олимпии (Олимпия – город в Пелопоннесе. В Олимпии каждые четыре года происходили общегреческие празднества и соревнования). Мотивы Гомера часто служили конвой для произведений греческих трагиков, Эсхил считал свои трагедии «крохой от гомерова пиршества».
О личности автора «Илиады» и «Одиссеи» слагались предания. Семь городов Греции – Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос и Афины – спорили за почетное право считаться родиной Гомера. Античный бюст представляет его нам в виде слепого старика со строгим, мудрым челом, с вьющейся бородой. Невидящий взор его устремлен вдаль, губы как бы готовы раскрыться, чтобы запеть.
«Илиада» повествует о том, как ахейцы – жители средней и южной части нынешнего Балканского полуострова и островов Эгейского моря – осаждали малоазийский город Илион, иначе называемый Троей. Воспеваются героические подвиги предводителей ахейцев – Агамемнона, Ахиллеса, Одиссея, могучего троянского водителя Гектора и других героев, описывается участие богов в этих сражениях. Основной сюжет поэмы – раздоры, возникшие в стане ахейцев между непобедимым Ахиллесом и верховным предводителем войска Агамемноном, гнев Ахиллеса, гибель его друга Патрокла и смертельный поединок между Ахиллесом и Гектором.
Вторая поэма, «Одиссея», рассказывает о приключениях, которые, после взятия и разрушения Трои, претерпел на пути домой царь острова Итака, хитроумный Одиссей.
Это наблюдение пригодилось впоследствии.
В качестве заправского туриста Шлиман нанимает в проводники атамана разбойничьей шайки некоего Абу-Дауда.
Такой проводник был верной гарантией безопасности путешествия по пустынным местам Палестины, к Мертвому морю, в Петру. Восхищенный найденными в Петре развалинами великолепных дворцов, театров, гробниц, Шлиман предпринял полное обследование берега, побывал в Тире, Сидоне, Бейруте, поднялся на Ливанские горы. Письмо, написанное там 26 мая 1859 года, носит пометку: «На Ливанских горах, в древней Финикии, посреди знаменитых кедров».
До сих пор путешествие проходит спокойно.
Шлиман ничем – ни интересами, ни наблюдениями – не выделяется из ряда обычных туристов по экзотическому Востоку.
И вдруг, переодевшись дервишем и обрив голову, Шлиман уезжает в Мекку – он хочет попытаться проникнуть в священный город мусульман.
Европейцу, неверному гяуру, вход в Мекку запрещен. Лишь немногие белые (большей частью это были шпионы) отваживались проникнуть в Мекку. Порыв любопытства, толкнувший Шлимана на это паломничество, трудно объясним. Во всяком случае, лучшего экзамена своим познаниям в арабском языке Шлиман придумать не мог.
Последующие путевые записи Шлимана опять не выходят из рамок обычного. В Дамаске он восхищается необычайной красотой местных евреек, добродушием и храбростью арабов. Отдельные замечания о тех или иных попавшихся на пути памятниках древности по существу ничего не означают. Древности эти близки Шлиману еще не сами по себе. Он впитывает в себя массу разносторонних культурных впечатлений, еще не отбирая, не делая между ними различия, не отдавая себе ясного отчета в своих стремлениях.
Летом 1859 года он в Смирене, на малоазиатском берегу, оттуда едет на Кикладские острова, затем в Афины – все это мимоходом, второпях, как все туристы.
Он собирался посетить родину Одиссея – остров Итаку, но старая калифорнийская лихорадка вдруг дала себя знать. Больной, в постели, Шлиман получил телеграмму из Петербурга: задолжавший ему крупную сумму купец Степан Соловьев обанкротился и отказался платить по векселям.
Преодолевая страшный малярийный озноб, Шлиман стал собираться в дорогу: он вовсе не хотел терять свои деньги.
Через две недели он был в Петербурге. Дело оказалось нешуточным, грозило разорение. Торговый суд вынес решение в пользу Шлимана. Соловьев подал апелляцию в сенат, правильно рассчитав, что в сенате ни одна тяжба не разбирается быстрее трех-четырех лет, а за это время много воды утечет.
Проклятая тяжба не давала Шлиману возможности уехать из Петербурга. Жизнь, о которой он мечтал, полная впечатлений, снова отодвигалась в неопределенное будущее.
Начинается новая серия шлиманских спекуляций.
Разгорелась гражданская война в Америке (Гражданская война в Америке (1861-1865) – война между южными и северными штатами Америки, закончившаяся победой северян и провозглашением отмены рабства негров). Порты южных штатов были блокированы флотом северян. Из-за этого бешено возросли цены на хлопок. Шлиман стал покупать огромные партии хлопка, играя на повышение. Очень большие барыши доставляла ему торговля чаем. За полгода оборот Шлимана составил 10 миллионов марок.
Сохранился портрет Шлимана, относящийся к этому времени: невысокий, сухощавый человек в цилиндре и в лисьей шубе до пят. Эту фотографию он послал родственникам в Меленбург со злорадной надписью: «Фотография Генри Шлимана, в юности – приказчика у г. Хюкштедта в Фюрстенберге; теперь – С.-Петербургского оптового купца 1-й гильдии, почетного потомственного русского гражданина, судьи С.-Петербургского торгового суда и директора Императорского государственного банка в С.-Петербурге». Последнее, очевидно, было вымыслом, но потомственное почетное гражданство Шлиман действительно получил.
В конце 1863 года, когда сенат наконец разобрал дело и Соловьев уплатил свой долг, Шлиман был уже миллионером.
И снова огромным усилием воли он разрывает с коммерцией и навсегда ликвидирует свой «торговый дом».
Но до желанной свободы еще далеко.
Родня всячески восстанавливала Екатерину против мужа.
Сын Сергей рос баловнем, нечего было и думать о том, чтобы заставить его изучать, например, языки. В 1859 году родилась дочь, названная Наташей, в 1861 году – вторая дочь, Надежда. Обе были похожи на мать.
Отношения с семьей стали невыносимы.
Вокруг земли
Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру
Вверившись, поплыл.
«Одиссея», V, 269-270.
Весь мир был перед ним открыт, что же предпринять ничем не связанному, богатому и любознательному человеку как не кругосветное путешествие – путешествие по странам классической древности, где каждый камень хранит драгоценные воспоминания?
Кругосветное путешествие Шлимана широко задумано и обстоятельно осуществлено. Отправной точкой был выбран Тунис. Там, на берегу небольшого залива, раскинулись развалины Карфагена, города с многовековой, пышной и трагической историей. В 1856-1859 годах Белэ и Девис с большим успехом производили здесь археологические раскопки, описание которых вышло из печати в 1863 году.
Из Карфагена Шлиман поехал в Египет, затем – в Индию. Здесь он пересек с юга на север весь полуостров, от Цейлона до диких отрогов Гималайских гор. Он видел торговое оживление Калькутты, побывал в храмах Бенареса, Агры и Дели. Но знакомство с индийской культурой и искусством не вызвало глубокого интереса у Шлимана. Возможно, этому причиной было то, что индийских языков Шлиман не знал, а близость с каждой страной у него начиналась именно с языка.
Дальнейший путь Шлимана лежал через Сингапур на Яву. Здесь путешествие (довольно стремительное, кстати) на время оборвалось. У Шлимана началось острое воспаление обоих ушей. Пришлось лечь в больницу. Врач с неудовольствием заявил, что операция будет трудная, так как в строении уха Шлимана была какая-то врожденная неправильность. Но все сошло как будто благополучно, Шлиман вскоре поправился, и в продолжение ряда лет лишь легкая тугоухость напоминала ему об операции, перенесенной на острове Ява.
Выздоровев, Шлиман продолжал свой путь через Сайгон, Гонконг, Амой и Кантон на север, в Фучжоу, Шанхай, Тянь-цзинь, Пекин и далее – до маньчжурской границы, к Великой китайской стене.
Китай ему не очень понравился. Он жалуется в дневнике на грязь, на неустройство, на отсутствие удобств для путешественника. Вот, например, отзыв о Тяньцзине:
«В Тяньцзине больше 400 тысяч обитателей, большинство из них живет в предместьях. Из всех грязнейших городов, которые я видел в жизни – а видел я их достаточно во всех частях земного шара, но больше всего в Китае,- Тяньцзинь несомненно самый грязный и отталкивающий; все органы чувств прохожего там непрерывно подвергают оскорблению».
Вне себя от возмущения, он записывает в дневнике, что в Пекине не нашел гостиницы, а на завтрак его слуга Атсон, обегав весь город, достал только горсть скверного риса.
Этот раздражительный тон, это преувеличенно отрицательное отношение к увиденному в Китае имеет определенный адрес. Шлиман возмущен тем, что Китай, в прошлом культурнейшая и могущественнейшая страна Востока, разорен, унижен и обессилен бездарным правлением, хищничеством администрации и опиумом. Жители тех китайских деревень, куда не проник еще опиум, описаны в дневнике с глубоким уважением и доброжелательством. Шлиман подчеркивает их чистоплотность, нравственность, физическую силу, красоту и благородство облика.
Самое яркое впечатление из всего виденного в Китае произвела на Шлимана Великая стена. Добравшись до нее, он без тени страха вскарабкался наверх и совершил рискованное путешествие в несколько километров по осыпающимся карнизам, расшатанным аркам и отвесным скалам, которые, точно боевые башни, местами возвышаются над стеной.
«Я видел величественные панорамы, открывающиеся с высоты вулканов – острова Явы, с вершин Сьерра-Невады в Калифорнии, с Гималаев в Индии, с высокогорных плато Кордильеров в Южной Америке. Но никогда нигде не видел я ничего, что можно было бы сравнить с великолепной картиной, которая развернулась здесь перед моими глазами. Изумленный и пораженный, полный восхищения и восторга, я не мог свыкнуться с этим чудесным зрелищем; Великая китайская стена, о которой с самого нежного детства я не мог слышать без чувства живейшего интереса, была сейчас передо мной, в сто раз более грандиозная, чем я себе представлял, и чем больше я глядел на это бесконечное сооружение… тем больше оно казалось мне сказочным созданием племени допотопных гигантов».
Шлиман тщательно измерил стену в нескольких местах, даже захватил с собой один кирпич на память, и вернулся в Шанхай. Оттуда пароход «Пекин» доставил его в Иокогаму.
Напомним, что дело было летом 1865 года, в разгар решающей ломки всего политического и экономического строя Японии. Силы японского феодализма с боем отступали под ударами буржуазно-капиталистических групп самой Японии, с одной стороны, и под комбинированным нажимом американских дипломатов и военных моряков – с другой. Лишь за несколько лет до того иноземцам был разрешен въезд в страну, да и то с большими ограничениями. Открыты были только несколько портов: Иокогама, Осака, Хакодате. В столице – Иед-до (нынешний Токио) – могли находиться только члены дипломатического корпуса.
То же неудержимое любопытство, которое пять лет назад заставило Шлимана сделать попытку пробраться в Мекку, толкает его сейчас в запретный город. Через живших в Иокогаме иностранных купцов и американского консула Фишера добивается Шлиман официального приглашения в Иеддо, к послу Соединенных Штатов Портмену.
Но с японскими нравами, Шлиман познакомился, еще не успев побывать в столице.
7 и 8 июня в иокогамской английской газете появилось правительственное сообщение о предстоящей поездке сёогуна (Сёогун – в то время светский властитель Японии, деливший власть с «духовным» императором – микадо) из Иеддо в Осака. Иностранцам предлагалось в этот день не появляться вблизи Токкайдо (Токкайдо – большое шоссе) во избежание «больших несчастий». Японское население было извещено большими уличными плакатами о том, что в день процессии все лавки в Токкайдо должны быть заперты и никто не имеет права выйти из дома, пока процессия не пройдет.
Английский консул все же добился, чтобы иностранцам разрешили посмотреть процессию сёогуна. Для этого отвели рощицу в четырех километрах от Иокогамы, вблизи шоссе. С утра все иностранное население города – человек сто – собралось в роще. «Для поддержания порядка» рощу оцепил отряд полицейских.
И вот появилась процессия. Шлиман подробно описал в дневнике все ее бессмысленное великолепие. Впереди шли сотни носильщиков с багажом сёогуна, за ними – батальон солдат, вооруженных луками и саблями. У некоторых были ружья. Потом снова отряд носильщиков. За ними – верховые офицеры в белых халатах с красными иероглифами на спине. Лошади были не подкованы, а в соломенных сандалиях. Потом два батальона пехоты, две артиллерийские батареи, опять пехота, носильщики с черными лакированными сундуками, группа сановников верхом на лошадях, батальон солдат в белых кофтах, четверо стремянных, ведших под уздцы четырех лошадей, четыре закрытых паланкина, знаменосец со штандартом в виде золоченой лилии и, наконец, на гнедой лошади сам сёогун – молодой человек лет двадцати с темным и злым лицом. Процессию замыкала свита из высших сановников… Дальнейшее приводим в изложении самого Шлимана:
«На следующее утро я совершил верховую прогулку по Токкайдо. Недалеко от того места, откуда мы наблюдали процессию, я увидел посреди дороги три трупа, настолько обезображенных, что даже по их одежде невозможно было определить, к какому классу общества они принадлежат.
По возвращении в Иокогаму я узнал, что один крестьянин, вероятно не имевший ни малейшего представления о предстоящем проезде сёогуна, переходил шоссе в нескольких шагах впереди первого батальона солдат. Разъяренный офицер приказал одному из своих подчиненных наказать наглого преступника, разрубив его на части; но так как солдат растерялся и не сразу бросился выполнять приказание, офицер в безумном гневе раскроил ему череп, а затем убил и крестьянина. В эту минуту появился старший офицер, который, узнав о происшедшем, решил, что офицер сошел с ума, и приказал какому-то солдату застрелить его из ружья, что тот и выполнил в мгновение ока. Три трупа остались на дороге, и вся процессия, состоявшая приблизительно из 1700 человек, прошла по ним, даже не замечая их».
Естественно, что все остальные японские впечатления побледнели перед этой картиной японского «гуманизма». Случай наглядно показал Шлиману, как расценивается в Японии человеческая жизнь. И, несмотря на интерес, вызванный раздвижными стенами домов и яркими халатами жителей, Шлиман недолго задержался в Стране Восходящего Солнца. Маленький английский пароходик повез его в Сан-Франциско.
Переезд длился пятьдесят дней. В пути Шлиман вспомнил давнишний разговор с одним знакомым англичанином. Шлиман рассказывал о своей первой американской поездке. Дойдя до заседания конгресса, Шлиман слово в слово повторил своему собеседнику речь Кошута. Пораженный его памятью, англичанин воскликнул:
– Стыдно вам повторять чужие речи! У вас достаточно способностей, чтобы произносить и писать свои.
С тех пор Шлиман особенно тщательно стал вести дневник. Но печатать эти писания было бы смешно: кому интересен дневник заурядного человека?
Теперь другое дело. Он объехал весь мир, он много видел и многому научился. Дневник путешествия по Китаю и Японии может найти благосклонных читателей.
В тот день, когда на горизонте появились берега Америки, в портфеле Шлимана лежала рукопись книги. Она была написана по-французски – не все ли равно ему было, на каком языке писать! В ней было описание Великой стены, спектакля китайского театра, процессии сёогуна и много других наблюдений и соображений. Строгий критик сказал бы, что в ней слишком много цифр. Автор тщательно приводил данные: о размерах китайских плакатов (2 метра на 64 сантиметра) и деревянных стремян японских всадников (6 дюймов ширины и 14 длины), о стоимости пароходного билета (720 франков) и т. д. и т. п. В книге обстоятельно рассказывалось об английских колониальных чиновниках в Китае, о миссионере-полиглоте, встреченном в Шанхае, о системе всеобъемлющего и всепроникающего шпионажа, установленной в Японии. Это была книга, написанная дилетантом-путешественником, а не писателем или ученым специалистом. Никто не мог бы по этому дневнику предсказать, какое будущее ожидает автора.
Автор тем временем вновь объехал Америку: из Сан-Франциско в Никарагуа, потом в восточные штаты, в Гавану, – тут, между прочим, подвернулась выгодная покупка железнодорожных акций, – затем в Мексику.
Кругосветное путешествие Шлимана, занявшее два года, закончилось в Париже.
Здесь он издал свою книгу. Издательство «Librairie Centrale» не пользовалось особым уважением: в его каталоге главное место занимали такие книги, как «Нужны ли вам деньги?», «Роман бородатой женщины» и «Легкая любовь». Но Шлиман еще не мог выбирать себе издателей.
Книга вышла в желтой бумажной обложке. Она называлась «Китай и Япония в настоящее время». Сочинение Анри Шлимана (из Санкт-Петербурга)».
Анри Шлиман поселился в Париже. Теперь предстояло наметить дальнейший жизненный путь.
Первый удар заступа
Странствую я, чтоб, молву об отце вопрошая, проведать,
Где Одиссей благородный?..
«Одиссея». 111, 83-81.
«Париж со всем его великолепием не может прельстить путешественника, который исколесил земной шар и видел чудеса Индии, Зондских островов, Индокитая, Китая, Японии, Мексикой т. д. Здесь меня интересуют и удерживают лекции крупных профессоров в университете – по литературе, философии, иероглифике и т. п., так как ничего более возвышенного не найти нигде на свете».
Итак, нужное слово сказано. Человек, вдосталь хлебнувший унижения в детстве и юношестве, долго погрязавший в тине коммерции, рвется к возвышенному. В этом – объяснение и языковедческой страсти, и «глобтроттерства» (Globetrotter – английское слово, обозначает неутомимого путешественника. В точном переводе: «топтатель земного шара»), и, наконец, превращения сорокачетырехлетнего миллионера в своеобразного вольнослушателя парижского университета – Сорбонны (Сорбонна – старейшее учебное заведение в Париже, часть Парижского университета).
Было горячее время для историков. Прошла пора простого «собирательства» исторических фактов и антикварных вещей. Все сильней назревало сознание необходимости обобщения материала и расширения горизонтов. Не могли уже удовлетворить отдельные находки, относившиеся к разным странам и к разным культурным эпохам. Поиски становились все планомерней.
Энергичный Джузеппе Фиорелли в начале шестидесятых годов возобновил раскопки Помпеи и повел их со всей научной обстоятельностью. Эрнест Ренан только что вернулся из большой экспедиции по Сирии, где он искал памятники Древней Финикии. Лепсиус с поразительным успехом работал над археологическим «воссозданием» Египта.
Вышел в свет «Очерк истории искусства» Любке. Инженер Гуман, строивший мосты и дороги в Малой Азии, с горечью бродил по расхищаемым развалинам древнего Пергама и обдумывал план раскопок, впоследствии столь удачно им осуществленных. К этому перечню можно было бы прибавить еще много имен замечательных ученых, еще много блестящих открытий.
Постепенно в научный оборот входят данные по истории все новых и новых стран. По следам колониальных армий (а иногда и впереди них, как было, например, с Центральной Африкой и Ближним Востоком) идут географы и археологи. Обострившаяся после объединения Германии в 1871 году борьба между Англией, Францией и Германией за влияние на Востоке усиливает широкий интерес к странам классической древности и к их истории. Люди без ученых степеней, без исторического образования становятся историками и археологами. Шлиман не одинок в этом смысле. Мы упоминали об инженере Тумане. Расшифровавший ассирийскую клинопись англичанин Генри Раулинсон служил инструктором в персидской армии. Бельцони, открывший в Египте «долину царей», прожил жизнь типичного авантюриста. Гораздо поучительней история Джорджа Смита (1810-1876), лондонского пролетария, ставшего одним из крупнейших ассириологов в мире. Будучи наборщиком и гравером, он делал набор для издания клинописных ассирийских надписей. Заинтересовавшись их расшифровкой, он самоучкой овладел ассириологией и сделал ряд замечательных исторических и филологических открытий. Таким же «неожиданным» человеком в науке был и Шлиман.
Из всех исторических, филологических и философских лекций, которые читались в то время с высоты сорбоннских кафедр, Шлиман верным чутьем выбрал то, что было ему по сердцу и по плечу. Стать широкообразованным историком он не мог: слишком много сил и времени потребовалось бы на изучение огромного комплекса дисциплин, из которых слагается историческая наука. Филология, как выяснилось, вовсе не то же самое, что «механическое» знание языков, – неразрывно связанная именно со скучной для Шлимана грамматикой, она требовала чрезвычайно углубленного теоретического изучения законов языка и не могла дать удовлетворения шлиманской жажде непосредственной деятельности, жажде практической работы. Философские отвлеченные доктрины были попросту неинтересны ему.
Истинное свое призвание он нашел в археологии.
Под «пылью и мусором тысячелетий» погребены драгоценные свидетели прошлого. Развалины стен и черепки глиняной посуды, бронзовый клинок и обломок статуи – все одинаково дорого археологу. По ним он восстанавливает жизнь прошлых поколений. Разрозненные, почти неуловимые признаки и данные постепенно и последовательно слагаются в общую историческую картину – подробную, объективную и захватывающе увлекательную.
Не менее увлекательна и начальная стадия работы археолога – поиски места, где нужно копать. Показания древних писателей, отчеты путешественников, топографические изыскания постепенно подводят археолога к заветному кургану, и вот рабочие уже готовы заложить первый шурф…
Непередаваемо то чувство азарта, тревоги, нерешительности и страстного желания удачи, которое переживает археолог в эту минуту.
Свойствами, нужными археологу, Шлиман действительно обладал. Он владел – хотя и не в совершенстве – древними языками и знал античных авторов. Он был деятелен и настойчив, имел большой практический организаторский опыт, умел рисковать. Он всем своим существом стремился к большому возвышенному делу, готов был посвятить этому делу всю свою жизнь.
Кроме того, у него были деньги – условие, необходимое для каждого, кто в те времена хотел посвятить себя археологии: подавляющее большинство археологических открытий XIX века сделано на средства или частных филантропов, или спекулянтов древностями.
Но при всем этом из Шлимана могло ничего не выйти, если бы одна великая страсть, уже давно охватившая его, не толкнула его на правильный путь.
Это была страсть к Гомеру.
Ярчайшие и прекраснейшие переживания дали ему поэмы Гомера. Как-то по-особому стала содержательна его жизнь после того, как он ознакомился с «Илиадой» и «Одиссеей» в подлиннике.
Вспоминал он и картинку из старой детской книги – «Всемирная история» Еррера всегда стояла на почетном месте в его библиотеке. Вспоминал и пьяного мельника Нидерхеффера с его декламацией. А иные эпизоды из его собственной жизни неожиданно перекликались с «Одиссеей» – например, гибель «Доротеи».
Уже постепенно созревал у Шлимана план широчайшего археологического обследования гомеровских мест, план воскрешения славы великого слепца.
В 1453 году турки завладели Византией. В Европе появилось множество греков-эмигрантов. Они принесли с собой интерес к Греции и ее культуре, греческая образованность стала распространяться по средневековой Европе. В 1488 году один из таких ученых византийцев-эмигрантов, Дмитрий Халкондил, выпустил во Флоренции первое издание двух древнегреческих поэм – «Илиады» и «Одиссеи». Впервые после почти тысячелетнего перерыва человечество услышало, по словам Пушкина, «божественный звук умолкнувшей эллинской речи». Во времена средневековья Гомер был известен лишь понаслышке; его образы, его предания жили лишь в переложении римских поэтов, главным образом Виргилия.
Между тем для древнегреческой культуры поэмы Гомера имели исключительное значение. Произведения Гомера были как бы сводом религиозных и исторических преданий эллинов и в то же время – сводом народной мудрости. Стихи Гомера заучивались наизусть в школах, передавались из рода в род, цитировались в дружеских беседах и в научных диспутах. В VI веке до нашей эры афинский тиран (правитель) Писистрат установил закон, что во время панафинейских празднеств обязательно должны декламироваться «Илиада» и «Одиссея» Гомера. Гомер был и неиссякаемым источником художественного творчества для мастеров древности. Так, именно на основе гомеровского описания, гениальный скульптор Фидий создал свою статую Зевса, стоявшую в храме Олимпии (Олимпия – город в Пелопоннесе. В Олимпии каждые четыре года происходили общегреческие празднества и соревнования). Мотивы Гомера часто служили конвой для произведений греческих трагиков, Эсхил считал свои трагедии «крохой от гомерова пиршества».
О личности автора «Илиады» и «Одиссеи» слагались предания. Семь городов Греции – Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос и Афины – спорили за почетное право считаться родиной Гомера. Античный бюст представляет его нам в виде слепого старика со строгим, мудрым челом, с вьющейся бородой. Невидящий взор его устремлен вдаль, губы как бы готовы раскрыться, чтобы запеть.
«Илиада» повествует о том, как ахейцы – жители средней и южной части нынешнего Балканского полуострова и островов Эгейского моря – осаждали малоазийский город Илион, иначе называемый Троей. Воспеваются героические подвиги предводителей ахейцев – Агамемнона, Ахиллеса, Одиссея, могучего троянского водителя Гектора и других героев, описывается участие богов в этих сражениях. Основной сюжет поэмы – раздоры, возникшие в стане ахейцев между непобедимым Ахиллесом и верховным предводителем войска Агамемноном, гнев Ахиллеса, гибель его друга Патрокла и смертельный поединок между Ахиллесом и Гектором.
Вторая поэма, «Одиссея», рассказывает о приключениях, которые, после взятия и разрушения Трои, претерпел на пути домой царь острова Итака, хитроумный Одиссей.