Страница:
Щеглов вызвал своего помощника.
— Выясните, пожалуйста, все, что касается круга знакомых профессора Красницкого, и особое внимание уделите человеку по имени Алфред… Да, и доставьте ко мне Храпова.
Помощник молча кивнул и вышел. Вскоре в сопровождении конвоира вошел Храпов.
— Садитесь, гражданин Храпов, — предложил Щеглов, буравя его взглядом. — Итак, у меня к вам один очень серьезный вопрос. Отнеситесь, прошу вас, к нему со всей ответственностью. Вы продолжаете утверждать, что произвели только один выстрел?
— Да, продолжаю утверждать, — твердо произнес Храпов.
— Вы ведь, кажется, служили в Афганистане? В каком чине?
— Начал с лейтенанта, дослужился до майора. Трижды ранен, имею боевые награды… К чему все это, гражданин следователь?
— Как же вы, боевой заслуженный офицер, решились на убийство человека? Ответьте мне, Храпов, я никак не могу взять это в толк.
Лицо Храпова стало каменным.
— Это мое дело, гражданин следователь, — глухо произнес он. — Скажу лишь одно: я никогда бы не посмел поднять руку на человека.
— Но ведь подняли же!
— Это не человек.
— Не человек? — удивился Щеглов. — Кто же он тогда?
— Это не человек, — настойчиво повторил Храпов. — И хватит об этом. Я вам уже сказал, что готов предстать перед судом за совершенное мною преступление и понести самое строгое наказание.
— Ладно, оставим это. Тогда ответьте мне еще на один вопрос. Вам известен человек по имени Алфред?
— Первый раз слышу.
— Вы уверены? Подумайте, Храпов, подумайте хорошенько. Может быть, слышали от кого-нибудь? Вас, случаем, так никто не называл?
— Меня? — в свою очередь удивился Храпов. — Нет, меня так никто не называл. Это имя я слышу впервые.
— Ладно, — кивнул Щеглов и протянул подследственному принесенный лейтенантом текст. — Тогда прочтите вот это.
— Что это? — удивленно спросил Храпов, когда прочитал письмо Красницкого в органы госбезопасности.
— Вам не знаком этот текст?
— Нет.
— Тогда объясните мне, Храпов, каким образом этот самый текст мог исчезнуть с письменного стола профессора Красницкого?
— А уж это вы будьте добры объяснить сами, гражданин следователь. Я же в комнату этого типа даже не входил.
— Верно, — согласился Щеглов, убирая текст письма в ящик стола, — ваших следов в комнате не обнаружено. Вы стреляли с порога, не так ли?
— Так.
— И профессор в это время спал за столом?
— Думаю, что спал.
— Думаете? А что, у вас есть какие-то сомнения на этот счет?
— Я не могу утверждать того, чего не знаю, — ведь в комнату я не входил.
— Ладно, допустим, он спал. В таком случае, может быть, вы заметили у него на столе блокнот или, скажем, тетрадь? Общую, за сорок четыре копейки?
— Я видел только его спину.
— Ладно. Допустим. А теперь скажите — вы ведь себя борцом за справедливость мните, эдаким мстителем, благородным рыцарем, не так ли? Так вот, Храпов, должен вас разочаровать. По некоторым соображениям вы таковым не являетесь. И знаете почему? Да потому, Храпов, что стреляли-то вы в труп!
Лицо Храпова перекосила страшная гримаса.
— Что-о?! — взревел он, вскакивая со стула. — Вы что, смеетесь надо мной?!
— Да, да, Храпов, в труп, — спокойно продолжал Щеглов, — и вся эта ваша благородная вендетта превратилась для вас в трагикомический фарс, за который, правда, придется нести ответственность.
Храпов упал на стул и в смятении обхватил голову руками.
— Но как же в труп! — воскликнул он, вновь поднимая лицо. — Ведь он спал — этот ваш профессор!
— Вы же сами только что сказали, что утверждать этого не беретесь.
— М-м-м… — замычал Храпов и зажмурился.
— Но самое ужасное для вас то, что вы, не будучи виновником смерти человека, все же являетесь убийцей. И будете судимы за убийство. Вот такой парадокс.
— Но кто же опередил меня? — вскричал Храпов.
— Тот, кто выстрелил первым. Ведь в теле покойного профессора обнаружили две пули — и обе смертельные. Я же не зря спрашивал вас, сколько раз вы стреляли.
— Да один, один раз!
— Вот именно. Вы стреляли один раз — но вторым.
— Но, может быть, все-таки первым?..
Щеглов покачал головой.
— Не тешьте себя напрасной надеждой, Храпов. Вы стреляли в уже успевший остыть труп — об этом есть свидетельство очевидца. Помните парня, который преследовал вас в ту ночь? — Храпов кивнул. — Так вот он как раз и есть тот очевидец. Неплохой, кстати, парень…
— Кто же он — этот первый? — нетерпеливо спросил Храпов.
— Предположительно — некий Алфред, о котором вы только что прочитали в предсмертном письме профессора Красницкого.
В этот момент зазвонил телефон. Щеглов поднял трубку.
— Следователь Щеглов у аппарата!
Выражение лица его мгновенно изменилось.
— Спасибо, — сказал он тихо и положил трубку на рычаг. Потом пристально посмотрел на Храпова и кивнул конвоиру.
— Уведите арестованного.
«Экспертизой установлено, — вспомнил он только что полученное сообщение, когда остался один, — что обе пули, извлеченные из трупа профессора Красницкого, выпущены из одного и того же оружия — охотничьего ружья марки…» Марки… марки… Да не все ли равно, какой марки! Главное — что ружье это принадлежало Храпову. А Храпов стрелял один раз — в этом Щеглов был почему-то абсолютно уверен. Вот так загадка!
Он вдруг вскочил и выбежал в коридор.
— Верните Храпова! Срочно!
Когда подследственного вновь ввели в кабинет, он походил на изрядно выжатый лимон. Еще бы! Третий раз подряд вызывают на допрос.
— Вы уж извините меня, Храпов, за беспокойство, но открылись новые факты.
— Что, нашли третьего убийцу? — криво усмехнулся Храпов.
— А что, может и третий появится — кто знает? Но пока не появился… Послушайте, Храпов, мне нужна ваша помощь. Вы ведь не откажетесь помочь следствию, не так ли?
— Смотря в чем, — уклончиво ответил Храпов.
— О, не беспокойтесь, на ту тему мы говорить не будем. Меня интересует вот какой вопрос: вы кому-нибудь давали ваше ружье накануне поездки в Снегири? Вспомните, очень вас прошу.
Храпов напряженно сдвинул брови и задумался.
— Действительно, неделю назад я давал ружье одному знакомому охотнику, — сказал он. — Кажется, Бобров его фамилия, Михаилом зовут.
— Бобров? — быстро записал следователь Щеглов. — Адрес помните?
— Улица Чкалова, дом пятьдесят восемь… или шестьдесят… не помню точно, а квартира… нет, забыл. Могу объяснить, где он живет, а вот адреса не помню.
— Так вы говорите, он охотник? И что же, у него нет своего ружья?
— Было, но… то ли продал, то ли подарил кому — точно не знаю. Говорил только, что собирается новое покупать. А тут вдруг заявился и слезно просит: срочно, мол, ружье понадобилось, на охоту иду. Ну я и дал. Охотничье удостоверение у него есть, лицензия тоже имеется — пусть, думаю, берет, раз надо.
— И он действительно ездил на охоту?
— Нет, на охоту он не ездил. Не знаю, что у него там произошло, только на охоту он не попал. Я несколько раз встречал его на улице на протяжении всей этой недели. Он все обещал мне вернуть ружье, но почему-то тянул.
— И когда же он его вернул?
— Вчера вечером.
— Вот как? Интересно…
— Принес, поблагодарил, извинился за задержку и куда-то быстро убежал. Дела, говорит, разные…
— Так, значит, у вас, Храпов, до вчерашнего вечера ружья не было?
— Нет.
— Выходит, мысль убить профессора Красницкого у вас возникла только вчера вечером?
— Нет, мысль возникла гораздо раньше. Вчера вечером я решил осуществить ее.
— И толчком к этому послужило возвращение вам ружья?
— Да.
— И что же, вы, одержимый мыслью об убийстве профессора, вот так просто сидели и ждали, когда этот самый Бобров вернет вам ваше же ружье?
Храпов, казалось, смутился.
— Нет, я заходил к нему вчера днем, но его не оказалось дома.
— Вот как? — насторожился Щеглов. — И вам что же, никто не открыл?
— Нет, почему же, мне открыла его жена, но ружье без ведома мужа отдать не решилась.
— А вы уверены, что ружье в этот момент находилось в квартире?
— Да, я видел его. Оно висело в комнате на стене — как раз напротив входной двери.
— Это было ваше ружье, вы точно знаете?
— Да, конечно. Ведь другого у него нет.
— В какое время вы были у Боброва?
— Гм… Где-то в половине второго.
Задав Храпову еще несколько второстепенных вопросов, Щеглов распорядился увести его. На часах было около двенадцати ночи, но следователь не спешил покидать свой кабинет. Он погасил свет, подошел к окну и, глядя в светлую июньскую ночь, предался размышлениям.
А в это самое время на проспекте Мира, вблизи станции метро «Щербаковская», в такой же темной комнате сидел Максим Чудаков и тоже «вычислял» преступника…
Утро застало следователя Щеглова все в том же положении — стоящим у окна и глядящим куда-то вдаль. Ночь не прошла для него даром: он пришел к выводу, что, прежде чем делать какие-либо заключения, нужно иметь свидетельство медицинской экспертизы о точном времени и причине смерти профессора Красницкого, а такого свидетельства у следователя Щеглова пока что не было.
В семь часов утра раздался телефонный звонок.
— Что? Храпов хочет сделать заявление? Давно пора… Срочно ко мне! Да Храпова, Храпова, кого же еще?!
«Созрел, голубчик!» — с удовольствием подумал Щеглов, кладя трубку.
Ввели Храпова.
Их красные, воспаленные после бессонной ночи глаза встретились. Ни один из них не отвел взгляда — они поняли друг друга прежде, чем было произнесено первое слово.
— Доброе утро, гражданин Храпов, — приветствовал подследственного Щеглов. — Так что же вы хотите мне сообщить?
— Я всю ночь думал, — начал Храпов, с трудом преодолевая волнение, — и решил, что нет смысла скрывать правду. Все равно вы узнаете ее, так пусть вы узнаете ее от меня. Я хочу вам рассказать, гражданин следователь, почему я убил… вернее, стрелял в профессора Красницкого.
— Я вас внимательно слушаю, Храпов.
— Я это сделал потому, — продолжал Храпов, — что он мерзавец и подлец…
— Но это не повод для убийства, — возразил Щеглов.
Храпов остановил его движением руки.
— Возможно. Но иного наказания я для него не видел. Он был достоин только смерти — за все то, что он сделал.
— В чем же его вина?
Храпов перевел дух и с дрожью в голосе ответил:
— Этот человек надругался над моей дочерью.
— Вот как?
— Вам, наверное, уже известно, что моя дочь, Валентина, учится на третьем курсе МГУ на биологическом факультете. Этот тип, профессор Красницкий, преподает там же какой-то предмет, раз в две недели читая студентам лекции. Так вот, около месяца назад, в конце мая, во время сдачи зачетов по его дисциплине, этот мерзавец впервые намекнул моей девочке о своем грязном намерении — в обмен на запись в зачетной книжке. Валентина с негодованием отвергла его домогания. Зачет она все-таки сдала, но скольких трудов это ей стоило! Спустя две недели, когда подошла пора экзаменационной сессии, этот подонок возобновил преследования моей дочери, теперь уже более настойчиво — на этот раз в обмен на положительную оценку на экзамене. И… и она сдалась. А что ей оставалось делать? Ведь она оказалась совершенно беззащитной перед всевластием этого маньяка. А сколько других, таких же как она, глупых и только еще начинающих жить девчонок, оказывалось лицом к лицу с грубостью, пошлостью, ложью, неприкрытой наглостью и откровенным цинизмом тех, кто для них был непререкаемым авторитетом, чуть ли не Господом Богом, в ком они совсем еще недавно видели источник истины, мудрости и знаний! Разве в силах они противостоять всей этой гадости? Чему ж удивляться, что свой первый в жизни настоящий экзамен сдают далеко не все. Вы понимаете, о каком экзамене я говорю. Да, конечно, свою дочь я не оправдываю, но и винить ее не могу. Вся вина полностью лежит на том выродке с профессорским званием. В этом и заключается причина моего поступка.
— Преступления — вы хотите сказать? — поправил его Щеглов.
— Нет, именно поступка, так как преступлением я его не считаю. Я знаю, вы сейчас скажете, что, живя в обществе, нельзя быть свободным от общества, что все мы обязаны выполнять законы, предписываемые этим обществом, и нарушение их считается преступлением. Да, я знаю, все это так, но, поймите меня, существуют некие общечеловеческие принципы, стоящие над законами государства и не зависящие от политической системы, принципы, которыми должны руководствоваться все честные и добрые люди на земле — возможно, это принципы христианской морали, не знаю…
— Но Христос заповедовал нам: «Не убий!» — возразил Щеглов.
— Да, да, конечно, гражданин следователь, я сейчас не в состоянии спорить с вами. Устал, чертовски устал. Простите…
— Итак, — официальным тоном произнес Щеглов, — вы заявляете, что совершили попытку убийства профессора Красницкого из-за принуждения последним вашей дочери к вступлению с ним в интимную связь. Так?
— Так, — упавшим голосом пробормотал Храпов.
— Хорошо. Допустим, что так оно и было. Однако…
— Почему — допустим? — возразил Храпов. — Вы что, не верите моим словам?
— Верю, Храпов, вашим словам я верю, но, прежде чем окончательно установить истину, мне бы хотелось получить от вас ответы на некоторые интересующие меня вопросы.
— Отвечу, если это в моих силах. Задавайте.
— Когда, от кого и при каких обстоятельствах вам стало известно о… несчастье, постигшем вашу дочь?
Храпов нахмурился, внутренне переживая все минувшие события недалекого прошлого.
— Ровно неделю назад, — сказал он, — Валентина вернулась домой позже обычного и вся в слезах. На мои вопросы ничего не отвечала и только рыдала, рыдала, рыдала… Потом заперлась в своей комнате, но и оттуда был слышен ее плач. Где-то через час она вышла и во всем мне призналась.
— Сама? — удивился Щеглов.
— Сама, — кивнул Храпов. — Но если бы вы знали, скольких трудов ей это стоило! Я до сих пор не могу понять, как она на это решилась. И тем не менее она все мне рассказала. Наверное, мой вид тогда был настолько несчастен и ужасен, что она долго потом еще не могла успокоиться, все всхлипывала и говорила: «Папочка! Милый! Прости меня, пожалуйста! Прости!..» Не знаю, кто из нас больше страдал. Тогда-то я и решил сполна рассчитаться с тем мерзавцем.
— И рассчитались бы, если б накануне не отдали ружье Боброву? — быстро подхватил следователь Щеглов.
— Да, действительно, ружье я отдал в тот же день, часа за три до объяснения с Валентиной. Отсутствие ружья дало мне возможность спокойно и без спешки, до мельчайших подробностей продумать план мести. Из надежных источников я выяснил, что профессор Красницкий по окончании сессии — а сессия оканчивалась буквально через три дня — намеревался отбыть в отпуск и провести его на своей даче, в поселке Снегири по Белорусской дороге. Там-то я и решил осуществить свой план возмездия. Что я и сделал, как только получил ружье обратно. Вот, пожалуй, и все.
— Приходилось ли вам ранее замечать за своей дочерью какие-нибудь странности, приступы отчаяния, раздражительности? Что-нибудь в ее поведении могло навести вас на мысль о конфликте с Красницким или с кем-либо еще?
Храпов пожал плечами.
— Да нет, ничего такого я за ней не замечал. Она всегда была веселой, доброй, отзывчивой.
— И даже накануне своего признания?
— Да, даже тогда.
— Гм… Интересно. А когда-нибудь раньше Бобров пользовался вашим ружьем?
— Нет, никогда. Я вообще с ним мало знаком. А почему вы об этом спрашиваете?
— Храпов, не забывайте, что вопросы здесь задаю я.
— Извините…
— Итак, не признайся Валентина в своем несчастье, не было бы и вашего выстрела? Так ведь, Храпов?
— Выходит, так.
— Тогда у меня все. Можете…
В этот момент дверь распахнулась и в кабинет вошел вчерашний лейтенант.
— Медицинская экспертиза, — кратко объявил он и положил на стол лист бумаги.
— Спасибо, — ответил Щеглов и с нетерпением углубился в чтение вновь прибывшего документа. Лейтенант вышел.
Храпов не знал содержания бумаги, принесенной помощником, но по выражению лица следователя Щеглова понял, что произошло нечто чрезвычайно важное.
Щеглов поднял голову от стола и мутным взглядом уставился на подследственного.
— Вы, наверное, были правы, Храпов, — устало произнес он. — Похоже, что, действительно, был третий.
Глава девятая
Щеглов был настолько поражен этим известием, что не помнил даже, как вызвал конвой и отправил Храпова в камеру. Он ходил по кабинету взад-вперед и курил одну сигарету за другой. Картина преступления неожиданно приняла четко очерченные границы, приобрела стройность и логическую последовательность.
Итак, двадцать седьмого июня в два часа ночи профессор умирает от разрыва сердца у себя на даче за письменным столом. В этот самый момент он пишет письмо в КГБ о некоем Алфреде, которого он застал на месте какого-то преступления, но письмо остается незавершенным. Так как дело было ночью, то на столе профессора горит настольная лампа. Где-то около двух часов дня, через двенадцать часов после его смерти, на даче профессора появляется некто, который стреляет ему в спину и преспокойно уходит. Причем выстрел производится из ружья Храпова, но не Храповым (по ходу дела Щеглов выяснил, что весь этот день, двадцать седьмого июня, Храпов был на работе — это подтверждали около десятка его сослуживцев). Правда, стрелять могли не в два, а позже, но одна деталь все же склоняла Щеглова к мысли, что это произошло где-то около двух часов пополудни. С двух до семи вечера на этом участке железной дороги производился ремонт путей и движения в связи с этим не было, а это значит, что преступник мог ухать из Снегирей либо до двух, либо после семи. Наверняка ему было хорошо известно о пятичасовом «окне» в расписании электропоездов московского направления. И вполне логично было бы предположить, что преступник отличался рассудительностью и здравомыслием — по крайней мере, только в этом случае с достаточной степенью точности можно было предсказать все предпринятые им шаги. Как человек рассудительный и здравомыслящий, он постарался бы скрыться с места преступления сразу же после его совершения. А скрыться из Снегирей можно было только поездом.
Отсюда следует, что выстрел прозвучал либо около двух, когда электрички еще ходили, либо около семи, когда электрички уже пошли. Не станет же уважающий себя преступник стрелять, например, в четыре и потом терпеливо ждать поезда, сидючи на платформе в течение трех часов, да еще с орудием убийства за плечами! Но и после семи вечера он вряд ли стал бы затевать стрельбу: в это время обычно возвращается с работы основная масса дачников, и в поселке становится людно и шумно. Значит, стреляли около двух. По крайней мере, это можно принять за рабочую гипотезу.
Что в это самое время делали основные участники событий? Храпов, как уже отмечалось выше, был на работе. Бобров… а вот насчет Боброва пока не все ясно. То, где он находился двадцать седьмого июня с часу дня до момента возвращения им ружья его законному владельцу, еще предстояло выяснить. Ведь в момент совершения убийства ружье находилось у Боброва, по крайней мере, так утверждает Храпов. А это значит, что у следствия были очень серьезные основания считать Боброва тем самым преступником, который выстрелил в профессора первым. Но какая же взаимосвязь между Храповым и Бобровым? Вернее, какая связь между двумя этими выстрелами? Почему именно у этих двоих — причем одновременно — возникли причины убить профессора Красницкого? С Храповым все ясно, а вот с Бобровым… Нет, надо срочно допросить его.
Щеглов вызвал помощника и попросил его разузнать о Боброве все, что только возможно.
Отпустив помощника, он снова задумался. Храпов в тот день заходил к Боброву где-то после пяти, но Боброва дома не оказалось. Любопытно, что на стене бобровской квартиры Храпов увидел свое ружье. Но с двух до пяти было достаточно времени, чтобы вернуться из Снегирей и повесить ружье на стену. Значит, наличие ружья в квартире не снимает подозрений с Боброва… Теперь Чепухов… или как там его?.. Чудаков! Интересно, что делал этот пронырливый малый двадцать седьмого июня в два часа пополудни?
Если он был на даче, то должен был слышать выстрел. Так почему же он его не слышал? Почему он услышал только ночной выстрел — выстрел Храпова? Очередная загадка. Надо будет его срочно вызвать и узнать все, что он знает о том роковом дне, и, кстати, спросить, когда он в последний раз видел профессора Красницкого живым. Хорошо бы еще побеседовать с тем стариком со станции Снегири, который вчера привязался к Чудакову, — возможно, тот человек с ружьем, которого он видел днем двадцать седьмого июня, и есть убийца. Впрочем, со стариком можно и подождать…
Щеглов все ходил и ходил по кабинету, складывая докуренные до самого фильтра «бычки» в массивную мраморную пепельницу. «Бычков» уже набралась целая горка, они не умещались в довольно-таки вместительной пепельнице и падали на покрытый стеклом стол — но Щеглов не замечал этого…
Как же преступник отважился на убийство средь бела дня, когда на выстрел наверняка сбежался бы народ? И неужели его не смутила горящая на столе профессора настольная лампа? Ведь был день, солнце… Стоп! Вчера не было солнца — шел дождь, была гроза… Гроза, гром, грохот… И выстрел! Точно! Он выстрелил в тот момент, когда грянул гром, — и поэтому выстрел никто не услышал! Ай да Щеглов! Ай да молодец!..
Щеглов, не заметив, что у него во рту уже есть сигарета, попытался закурить еще одну — и закурил. За этим занятием и застал его лейтенант. Увидев шефа с двумя сигаретами в зубах, он не выдержал и прыснул.
— В чем дело? — сердито спросил Щеглов.
— Товарищ капитан, — произнес лейтенант, еле сдерживая смех, — есть некоторые сведения об Алфреде, правда, довольно скудные.
— А, давайте! — встрепенулся следователь, машинально кидая одну сигарету в пепельницу и продолжая курить вторую. — Интересно, что вам удалось выяснить.
— Среди знакомых профессора Красницкого Алфреда не оказалось, — начал лейтенант, — но…
— Но?
— Но, как мне сообщили в университете, в конце прошлого года профессор был приглашен принять участие в одной длительной экспедиции к берегам Юго-Восточной Азии…
— Да, я уже слышал об этом.
— Так вот, судно, обслуживающее экспедицию, было в основном укомплектовано эстонцами и латышами. Вот тогда-то я и подумал, что имя Алфред гораздо скорее встретишь среди прибалтийских народов, чем в России, и тщательно проверил весь наличный состав корабля. Поиски мои увенчались успехом: в команде я нашел пятерых, кто носил это имя. Кроме того, один из иностранных гостей, также принимавших участие в экспедиции, звался Алфредом.
— Иностранец? — забеспокоился следователь Щеглов. — Гм… Интересно. Кто же он?
— Профессор из Дании, Алфред Мюссне. Но, я думаю, его можно исключить из списка подозреваемых. Дело в том, что накануне поездки в тропики ему стукнуло девяносто.
— Да, пожалуй, лучше исключить, — согласился Щеглов, садясь в кресло. — Так что же те пятеро?
— Наибольший интерес из пятерых Алфредов, числящихся в списке судовой команды, представляет некий Алфред Мартинес, радист, в прошлом году уличенный в продаже культурно-исторических ценностей иностранным гражданам.
— Иконы? — предположил Щеглов.
Лейтенант кивнул.
— В основном. Но делу хода не дали. Видно, кто-то, — от ткнул пальцем в потолок, — за него поручился. Кстати, узнал я это от бывшего старшего помощника капитана «Академика Булкина» — так называлось исследовательское судно, участвовавшее в экспедиции. Старпом с повышением перебрался в Москву и сейчас работает в министерстве. У остальных Алфредов биографии чистые и для нас интереса не представляют.
— Пожалуйста, поподробнее об этом радисте, — попросил Щеглов.
— Алфред Мартинес, судовой радист, блондин, высок, худощав, тридцать четыре года, живет в Таллинне, женат, детей нет, нрава угрюмого, нелюдимого, авантюрист по натуре… Вот, пожалуй, и все.
— Запросите, пожалуйста, наших коллег в Таллинне, пусть установят наблюдение за Мартинесом.
— Уже запросил…
— Вот как? — Щеглов удивленно вскинул брови. — Отлично, лейтенант, вы делаете успехи.
— …и уже получил ответ, — как ни в чем не бывало продолжал лейтенант. — В течение нескольких дней Мартинес дома не появляется.
— Выясните, пожалуйста, все, что касается круга знакомых профессора Красницкого, и особое внимание уделите человеку по имени Алфред… Да, и доставьте ко мне Храпова.
Помощник молча кивнул и вышел. Вскоре в сопровождении конвоира вошел Храпов.
— Садитесь, гражданин Храпов, — предложил Щеглов, буравя его взглядом. — Итак, у меня к вам один очень серьезный вопрос. Отнеситесь, прошу вас, к нему со всей ответственностью. Вы продолжаете утверждать, что произвели только один выстрел?
— Да, продолжаю утверждать, — твердо произнес Храпов.
— Вы ведь, кажется, служили в Афганистане? В каком чине?
— Начал с лейтенанта, дослужился до майора. Трижды ранен, имею боевые награды… К чему все это, гражданин следователь?
— Как же вы, боевой заслуженный офицер, решились на убийство человека? Ответьте мне, Храпов, я никак не могу взять это в толк.
Лицо Храпова стало каменным.
— Это мое дело, гражданин следователь, — глухо произнес он. — Скажу лишь одно: я никогда бы не посмел поднять руку на человека.
— Но ведь подняли же!
— Это не человек.
— Не человек? — удивился Щеглов. — Кто же он тогда?
— Это не человек, — настойчиво повторил Храпов. — И хватит об этом. Я вам уже сказал, что готов предстать перед судом за совершенное мною преступление и понести самое строгое наказание.
— Ладно, оставим это. Тогда ответьте мне еще на один вопрос. Вам известен человек по имени Алфред?
— Первый раз слышу.
— Вы уверены? Подумайте, Храпов, подумайте хорошенько. Может быть, слышали от кого-нибудь? Вас, случаем, так никто не называл?
— Меня? — в свою очередь удивился Храпов. — Нет, меня так никто не называл. Это имя я слышу впервые.
— Ладно, — кивнул Щеглов и протянул подследственному принесенный лейтенантом текст. — Тогда прочтите вот это.
— Что это? — удивленно спросил Храпов, когда прочитал письмо Красницкого в органы госбезопасности.
— Вам не знаком этот текст?
— Нет.
— Тогда объясните мне, Храпов, каким образом этот самый текст мог исчезнуть с письменного стола профессора Красницкого?
— А уж это вы будьте добры объяснить сами, гражданин следователь. Я же в комнату этого типа даже не входил.
— Верно, — согласился Щеглов, убирая текст письма в ящик стола, — ваших следов в комнате не обнаружено. Вы стреляли с порога, не так ли?
— Так.
— И профессор в это время спал за столом?
— Думаю, что спал.
— Думаете? А что, у вас есть какие-то сомнения на этот счет?
— Я не могу утверждать того, чего не знаю, — ведь в комнату я не входил.
— Ладно, допустим, он спал. В таком случае, может быть, вы заметили у него на столе блокнот или, скажем, тетрадь? Общую, за сорок четыре копейки?
— Я видел только его спину.
— Ладно. Допустим. А теперь скажите — вы ведь себя борцом за справедливость мните, эдаким мстителем, благородным рыцарем, не так ли? Так вот, Храпов, должен вас разочаровать. По некоторым соображениям вы таковым не являетесь. И знаете почему? Да потому, Храпов, что стреляли-то вы в труп!
Лицо Храпова перекосила страшная гримаса.
— Что-о?! — взревел он, вскакивая со стула. — Вы что, смеетесь надо мной?!
— Да, да, Храпов, в труп, — спокойно продолжал Щеглов, — и вся эта ваша благородная вендетта превратилась для вас в трагикомический фарс, за который, правда, придется нести ответственность.
Храпов упал на стул и в смятении обхватил голову руками.
— Но как же в труп! — воскликнул он, вновь поднимая лицо. — Ведь он спал — этот ваш профессор!
— Вы же сами только что сказали, что утверждать этого не беретесь.
— М-м-м… — замычал Храпов и зажмурился.
— Но самое ужасное для вас то, что вы, не будучи виновником смерти человека, все же являетесь убийцей. И будете судимы за убийство. Вот такой парадокс.
— Но кто же опередил меня? — вскричал Храпов.
— Тот, кто выстрелил первым. Ведь в теле покойного профессора обнаружили две пули — и обе смертельные. Я же не зря спрашивал вас, сколько раз вы стреляли.
— Да один, один раз!
— Вот именно. Вы стреляли один раз — но вторым.
— Но, может быть, все-таки первым?..
Щеглов покачал головой.
— Не тешьте себя напрасной надеждой, Храпов. Вы стреляли в уже успевший остыть труп — об этом есть свидетельство очевидца. Помните парня, который преследовал вас в ту ночь? — Храпов кивнул. — Так вот он как раз и есть тот очевидец. Неплохой, кстати, парень…
— Кто же он — этот первый? — нетерпеливо спросил Храпов.
— Предположительно — некий Алфред, о котором вы только что прочитали в предсмертном письме профессора Красницкого.
В этот момент зазвонил телефон. Щеглов поднял трубку.
— Следователь Щеглов у аппарата!
Выражение лица его мгновенно изменилось.
— Спасибо, — сказал он тихо и положил трубку на рычаг. Потом пристально посмотрел на Храпова и кивнул конвоиру.
— Уведите арестованного.
«Экспертизой установлено, — вспомнил он только что полученное сообщение, когда остался один, — что обе пули, извлеченные из трупа профессора Красницкого, выпущены из одного и того же оружия — охотничьего ружья марки…» Марки… марки… Да не все ли равно, какой марки! Главное — что ружье это принадлежало Храпову. А Храпов стрелял один раз — в этом Щеглов был почему-то абсолютно уверен. Вот так загадка!
Он вдруг вскочил и выбежал в коридор.
— Верните Храпова! Срочно!
Когда подследственного вновь ввели в кабинет, он походил на изрядно выжатый лимон. Еще бы! Третий раз подряд вызывают на допрос.
— Вы уж извините меня, Храпов, за беспокойство, но открылись новые факты.
— Что, нашли третьего убийцу? — криво усмехнулся Храпов.
— А что, может и третий появится — кто знает? Но пока не появился… Послушайте, Храпов, мне нужна ваша помощь. Вы ведь не откажетесь помочь следствию, не так ли?
— Смотря в чем, — уклончиво ответил Храпов.
— О, не беспокойтесь, на ту тему мы говорить не будем. Меня интересует вот какой вопрос: вы кому-нибудь давали ваше ружье накануне поездки в Снегири? Вспомните, очень вас прошу.
Храпов напряженно сдвинул брови и задумался.
— Действительно, неделю назад я давал ружье одному знакомому охотнику, — сказал он. — Кажется, Бобров его фамилия, Михаилом зовут.
— Бобров? — быстро записал следователь Щеглов. — Адрес помните?
— Улица Чкалова, дом пятьдесят восемь… или шестьдесят… не помню точно, а квартира… нет, забыл. Могу объяснить, где он живет, а вот адреса не помню.
— Так вы говорите, он охотник? И что же, у него нет своего ружья?
— Было, но… то ли продал, то ли подарил кому — точно не знаю. Говорил только, что собирается новое покупать. А тут вдруг заявился и слезно просит: срочно, мол, ружье понадобилось, на охоту иду. Ну я и дал. Охотничье удостоверение у него есть, лицензия тоже имеется — пусть, думаю, берет, раз надо.
— И он действительно ездил на охоту?
— Нет, на охоту он не ездил. Не знаю, что у него там произошло, только на охоту он не попал. Я несколько раз встречал его на улице на протяжении всей этой недели. Он все обещал мне вернуть ружье, но почему-то тянул.
— И когда же он его вернул?
— Вчера вечером.
— Вот как? Интересно…
— Принес, поблагодарил, извинился за задержку и куда-то быстро убежал. Дела, говорит, разные…
— Так, значит, у вас, Храпов, до вчерашнего вечера ружья не было?
— Нет.
— Выходит, мысль убить профессора Красницкого у вас возникла только вчера вечером?
— Нет, мысль возникла гораздо раньше. Вчера вечером я решил осуществить ее.
— И толчком к этому послужило возвращение вам ружья?
— Да.
— И что же, вы, одержимый мыслью об убийстве профессора, вот так просто сидели и ждали, когда этот самый Бобров вернет вам ваше же ружье?
Храпов, казалось, смутился.
— Нет, я заходил к нему вчера днем, но его не оказалось дома.
— Вот как? — насторожился Щеглов. — И вам что же, никто не открыл?
— Нет, почему же, мне открыла его жена, но ружье без ведома мужа отдать не решилась.
— А вы уверены, что ружье в этот момент находилось в квартире?
— Да, я видел его. Оно висело в комнате на стене — как раз напротив входной двери.
— Это было ваше ружье, вы точно знаете?
— Да, конечно. Ведь другого у него нет.
— В какое время вы были у Боброва?
— Гм… Где-то в половине второго.
Задав Храпову еще несколько второстепенных вопросов, Щеглов распорядился увести его. На часах было около двенадцати ночи, но следователь не спешил покидать свой кабинет. Он погасил свет, подошел к окну и, глядя в светлую июньскую ночь, предался размышлениям.
А в это самое время на проспекте Мира, вблизи станции метро «Щербаковская», в такой же темной комнате сидел Максим Чудаков и тоже «вычислял» преступника…
Утро застало следователя Щеглова все в том же положении — стоящим у окна и глядящим куда-то вдаль. Ночь не прошла для него даром: он пришел к выводу, что, прежде чем делать какие-либо заключения, нужно иметь свидетельство медицинской экспертизы о точном времени и причине смерти профессора Красницкого, а такого свидетельства у следователя Щеглова пока что не было.
В семь часов утра раздался телефонный звонок.
— Что? Храпов хочет сделать заявление? Давно пора… Срочно ко мне! Да Храпова, Храпова, кого же еще?!
«Созрел, голубчик!» — с удовольствием подумал Щеглов, кладя трубку.
Ввели Храпова.
Их красные, воспаленные после бессонной ночи глаза встретились. Ни один из них не отвел взгляда — они поняли друг друга прежде, чем было произнесено первое слово.
— Доброе утро, гражданин Храпов, — приветствовал подследственного Щеглов. — Так что же вы хотите мне сообщить?
— Я всю ночь думал, — начал Храпов, с трудом преодолевая волнение, — и решил, что нет смысла скрывать правду. Все равно вы узнаете ее, так пусть вы узнаете ее от меня. Я хочу вам рассказать, гражданин следователь, почему я убил… вернее, стрелял в профессора Красницкого.
— Я вас внимательно слушаю, Храпов.
— Я это сделал потому, — продолжал Храпов, — что он мерзавец и подлец…
— Но это не повод для убийства, — возразил Щеглов.
Храпов остановил его движением руки.
— Возможно. Но иного наказания я для него не видел. Он был достоин только смерти — за все то, что он сделал.
— В чем же его вина?
Храпов перевел дух и с дрожью в голосе ответил:
— Этот человек надругался над моей дочерью.
— Вот как?
— Вам, наверное, уже известно, что моя дочь, Валентина, учится на третьем курсе МГУ на биологическом факультете. Этот тип, профессор Красницкий, преподает там же какой-то предмет, раз в две недели читая студентам лекции. Так вот, около месяца назад, в конце мая, во время сдачи зачетов по его дисциплине, этот мерзавец впервые намекнул моей девочке о своем грязном намерении — в обмен на запись в зачетной книжке. Валентина с негодованием отвергла его домогания. Зачет она все-таки сдала, но скольких трудов это ей стоило! Спустя две недели, когда подошла пора экзаменационной сессии, этот подонок возобновил преследования моей дочери, теперь уже более настойчиво — на этот раз в обмен на положительную оценку на экзамене. И… и она сдалась. А что ей оставалось делать? Ведь она оказалась совершенно беззащитной перед всевластием этого маньяка. А сколько других, таких же как она, глупых и только еще начинающих жить девчонок, оказывалось лицом к лицу с грубостью, пошлостью, ложью, неприкрытой наглостью и откровенным цинизмом тех, кто для них был непререкаемым авторитетом, чуть ли не Господом Богом, в ком они совсем еще недавно видели источник истины, мудрости и знаний! Разве в силах они противостоять всей этой гадости? Чему ж удивляться, что свой первый в жизни настоящий экзамен сдают далеко не все. Вы понимаете, о каком экзамене я говорю. Да, конечно, свою дочь я не оправдываю, но и винить ее не могу. Вся вина полностью лежит на том выродке с профессорским званием. В этом и заключается причина моего поступка.
— Преступления — вы хотите сказать? — поправил его Щеглов.
— Нет, именно поступка, так как преступлением я его не считаю. Я знаю, вы сейчас скажете, что, живя в обществе, нельзя быть свободным от общества, что все мы обязаны выполнять законы, предписываемые этим обществом, и нарушение их считается преступлением. Да, я знаю, все это так, но, поймите меня, существуют некие общечеловеческие принципы, стоящие над законами государства и не зависящие от политической системы, принципы, которыми должны руководствоваться все честные и добрые люди на земле — возможно, это принципы христианской морали, не знаю…
— Но Христос заповедовал нам: «Не убий!» — возразил Щеглов.
— Да, да, конечно, гражданин следователь, я сейчас не в состоянии спорить с вами. Устал, чертовски устал. Простите…
— Итак, — официальным тоном произнес Щеглов, — вы заявляете, что совершили попытку убийства профессора Красницкого из-за принуждения последним вашей дочери к вступлению с ним в интимную связь. Так?
— Так, — упавшим голосом пробормотал Храпов.
— Хорошо. Допустим, что так оно и было. Однако…
— Почему — допустим? — возразил Храпов. — Вы что, не верите моим словам?
— Верю, Храпов, вашим словам я верю, но, прежде чем окончательно установить истину, мне бы хотелось получить от вас ответы на некоторые интересующие меня вопросы.
— Отвечу, если это в моих силах. Задавайте.
— Когда, от кого и при каких обстоятельствах вам стало известно о… несчастье, постигшем вашу дочь?
Храпов нахмурился, внутренне переживая все минувшие события недалекого прошлого.
— Ровно неделю назад, — сказал он, — Валентина вернулась домой позже обычного и вся в слезах. На мои вопросы ничего не отвечала и только рыдала, рыдала, рыдала… Потом заперлась в своей комнате, но и оттуда был слышен ее плач. Где-то через час она вышла и во всем мне призналась.
— Сама? — удивился Щеглов.
— Сама, — кивнул Храпов. — Но если бы вы знали, скольких трудов ей это стоило! Я до сих пор не могу понять, как она на это решилась. И тем не менее она все мне рассказала. Наверное, мой вид тогда был настолько несчастен и ужасен, что она долго потом еще не могла успокоиться, все всхлипывала и говорила: «Папочка! Милый! Прости меня, пожалуйста! Прости!..» Не знаю, кто из нас больше страдал. Тогда-то я и решил сполна рассчитаться с тем мерзавцем.
— И рассчитались бы, если б накануне не отдали ружье Боброву? — быстро подхватил следователь Щеглов.
— Да, действительно, ружье я отдал в тот же день, часа за три до объяснения с Валентиной. Отсутствие ружья дало мне возможность спокойно и без спешки, до мельчайших подробностей продумать план мести. Из надежных источников я выяснил, что профессор Красницкий по окончании сессии — а сессия оканчивалась буквально через три дня — намеревался отбыть в отпуск и провести его на своей даче, в поселке Снегири по Белорусской дороге. Там-то я и решил осуществить свой план возмездия. Что я и сделал, как только получил ружье обратно. Вот, пожалуй, и все.
— Приходилось ли вам ранее замечать за своей дочерью какие-нибудь странности, приступы отчаяния, раздражительности? Что-нибудь в ее поведении могло навести вас на мысль о конфликте с Красницким или с кем-либо еще?
Храпов пожал плечами.
— Да нет, ничего такого я за ней не замечал. Она всегда была веселой, доброй, отзывчивой.
— И даже накануне своего признания?
— Да, даже тогда.
— Гм… Интересно. А когда-нибудь раньше Бобров пользовался вашим ружьем?
— Нет, никогда. Я вообще с ним мало знаком. А почему вы об этом спрашиваете?
— Храпов, не забывайте, что вопросы здесь задаю я.
— Извините…
— Итак, не признайся Валентина в своем несчастье, не было бы и вашего выстрела? Так ведь, Храпов?
— Выходит, так.
— Тогда у меня все. Можете…
В этот момент дверь распахнулась и в кабинет вошел вчерашний лейтенант.
— Медицинская экспертиза, — кратко объявил он и положил на стол лист бумаги.
— Спасибо, — ответил Щеглов и с нетерпением углубился в чтение вновь прибывшего документа. Лейтенант вышел.
Храпов не знал содержания бумаги, принесенной помощником, но по выражению лица следователя Щеглова понял, что произошло нечто чрезвычайно важное.
Щеглов поднял голову от стола и мутным взглядом уставился на подследственного.
— Вы, наверное, были правы, Храпов, — устало произнес он. — Похоже, что, действительно, был третий.
Глава девятая
Согласно заключению медицинской экспертизы смерть профессора Красницкого П. Н. наступила в районе двух часов ночи 27 июня с. г. в результате остановки сердца. Возможная причина смерти — внезапный испуг, сильное потрясение. Смерть в результате огнестрельной раны исключается. Оба выстрела были произведены не ранее чем через двенадцать часов после остановки сердца…
Щеглов был настолько поражен этим известием, что не помнил даже, как вызвал конвой и отправил Храпова в камеру. Он ходил по кабинету взад-вперед и курил одну сигарету за другой. Картина преступления неожиданно приняла четко очерченные границы, приобрела стройность и логическую последовательность.
Итак, двадцать седьмого июня в два часа ночи профессор умирает от разрыва сердца у себя на даче за письменным столом. В этот самый момент он пишет письмо в КГБ о некоем Алфреде, которого он застал на месте какого-то преступления, но письмо остается незавершенным. Так как дело было ночью, то на столе профессора горит настольная лампа. Где-то около двух часов дня, через двенадцать часов после его смерти, на даче профессора появляется некто, который стреляет ему в спину и преспокойно уходит. Причем выстрел производится из ружья Храпова, но не Храповым (по ходу дела Щеглов выяснил, что весь этот день, двадцать седьмого июня, Храпов был на работе — это подтверждали около десятка его сослуживцев). Правда, стрелять могли не в два, а позже, но одна деталь все же склоняла Щеглова к мысли, что это произошло где-то около двух часов пополудни. С двух до семи вечера на этом участке железной дороги производился ремонт путей и движения в связи с этим не было, а это значит, что преступник мог ухать из Снегирей либо до двух, либо после семи. Наверняка ему было хорошо известно о пятичасовом «окне» в расписании электропоездов московского направления. И вполне логично было бы предположить, что преступник отличался рассудительностью и здравомыслием — по крайней мере, только в этом случае с достаточной степенью точности можно было предсказать все предпринятые им шаги. Как человек рассудительный и здравомыслящий, он постарался бы скрыться с места преступления сразу же после его совершения. А скрыться из Снегирей можно было только поездом.
Отсюда следует, что выстрел прозвучал либо около двух, когда электрички еще ходили, либо около семи, когда электрички уже пошли. Не станет же уважающий себя преступник стрелять, например, в четыре и потом терпеливо ждать поезда, сидючи на платформе в течение трех часов, да еще с орудием убийства за плечами! Но и после семи вечера он вряд ли стал бы затевать стрельбу: в это время обычно возвращается с работы основная масса дачников, и в поселке становится людно и шумно. Значит, стреляли около двух. По крайней мере, это можно принять за рабочую гипотезу.
Что в это самое время делали основные участники событий? Храпов, как уже отмечалось выше, был на работе. Бобров… а вот насчет Боброва пока не все ясно. То, где он находился двадцать седьмого июня с часу дня до момента возвращения им ружья его законному владельцу, еще предстояло выяснить. Ведь в момент совершения убийства ружье находилось у Боброва, по крайней мере, так утверждает Храпов. А это значит, что у следствия были очень серьезные основания считать Боброва тем самым преступником, который выстрелил в профессора первым. Но какая же взаимосвязь между Храповым и Бобровым? Вернее, какая связь между двумя этими выстрелами? Почему именно у этих двоих — причем одновременно — возникли причины убить профессора Красницкого? С Храповым все ясно, а вот с Бобровым… Нет, надо срочно допросить его.
Щеглов вызвал помощника и попросил его разузнать о Боброве все, что только возможно.
Отпустив помощника, он снова задумался. Храпов в тот день заходил к Боброву где-то после пяти, но Боброва дома не оказалось. Любопытно, что на стене бобровской квартиры Храпов увидел свое ружье. Но с двух до пяти было достаточно времени, чтобы вернуться из Снегирей и повесить ружье на стену. Значит, наличие ружья в квартире не снимает подозрений с Боброва… Теперь Чепухов… или как там его?.. Чудаков! Интересно, что делал этот пронырливый малый двадцать седьмого июня в два часа пополудни?
Если он был на даче, то должен был слышать выстрел. Так почему же он его не слышал? Почему он услышал только ночной выстрел — выстрел Храпова? Очередная загадка. Надо будет его срочно вызвать и узнать все, что он знает о том роковом дне, и, кстати, спросить, когда он в последний раз видел профессора Красницкого живым. Хорошо бы еще побеседовать с тем стариком со станции Снегири, который вчера привязался к Чудакову, — возможно, тот человек с ружьем, которого он видел днем двадцать седьмого июня, и есть убийца. Впрочем, со стариком можно и подождать…
Щеглов все ходил и ходил по кабинету, складывая докуренные до самого фильтра «бычки» в массивную мраморную пепельницу. «Бычков» уже набралась целая горка, они не умещались в довольно-таки вместительной пепельнице и падали на покрытый стеклом стол — но Щеглов не замечал этого…
Как же преступник отважился на убийство средь бела дня, когда на выстрел наверняка сбежался бы народ? И неужели его не смутила горящая на столе профессора настольная лампа? Ведь был день, солнце… Стоп! Вчера не было солнца — шел дождь, была гроза… Гроза, гром, грохот… И выстрел! Точно! Он выстрелил в тот момент, когда грянул гром, — и поэтому выстрел никто не услышал! Ай да Щеглов! Ай да молодец!..
Щеглов, не заметив, что у него во рту уже есть сигарета, попытался закурить еще одну — и закурил. За этим занятием и застал его лейтенант. Увидев шефа с двумя сигаретами в зубах, он не выдержал и прыснул.
— В чем дело? — сердито спросил Щеглов.
— Товарищ капитан, — произнес лейтенант, еле сдерживая смех, — есть некоторые сведения об Алфреде, правда, довольно скудные.
— А, давайте! — встрепенулся следователь, машинально кидая одну сигарету в пепельницу и продолжая курить вторую. — Интересно, что вам удалось выяснить.
— Среди знакомых профессора Красницкого Алфреда не оказалось, — начал лейтенант, — но…
— Но?
— Но, как мне сообщили в университете, в конце прошлого года профессор был приглашен принять участие в одной длительной экспедиции к берегам Юго-Восточной Азии…
— Да, я уже слышал об этом.
— Так вот, судно, обслуживающее экспедицию, было в основном укомплектовано эстонцами и латышами. Вот тогда-то я и подумал, что имя Алфред гораздо скорее встретишь среди прибалтийских народов, чем в России, и тщательно проверил весь наличный состав корабля. Поиски мои увенчались успехом: в команде я нашел пятерых, кто носил это имя. Кроме того, один из иностранных гостей, также принимавших участие в экспедиции, звался Алфредом.
— Иностранец? — забеспокоился следователь Щеглов. — Гм… Интересно. Кто же он?
— Профессор из Дании, Алфред Мюссне. Но, я думаю, его можно исключить из списка подозреваемых. Дело в том, что накануне поездки в тропики ему стукнуло девяносто.
— Да, пожалуй, лучше исключить, — согласился Щеглов, садясь в кресло. — Так что же те пятеро?
— Наибольший интерес из пятерых Алфредов, числящихся в списке судовой команды, представляет некий Алфред Мартинес, радист, в прошлом году уличенный в продаже культурно-исторических ценностей иностранным гражданам.
— Иконы? — предположил Щеглов.
Лейтенант кивнул.
— В основном. Но делу хода не дали. Видно, кто-то, — от ткнул пальцем в потолок, — за него поручился. Кстати, узнал я это от бывшего старшего помощника капитана «Академика Булкина» — так называлось исследовательское судно, участвовавшее в экспедиции. Старпом с повышением перебрался в Москву и сейчас работает в министерстве. У остальных Алфредов биографии чистые и для нас интереса не представляют.
— Пожалуйста, поподробнее об этом радисте, — попросил Щеглов.
— Алфред Мартинес, судовой радист, блондин, высок, худощав, тридцать четыре года, живет в Таллинне, женат, детей нет, нрава угрюмого, нелюдимого, авантюрист по натуре… Вот, пожалуй, и все.
— Запросите, пожалуйста, наших коллег в Таллинне, пусть установят наблюдение за Мартинесом.
— Уже запросил…
— Вот как? — Щеглов удивленно вскинул брови. — Отлично, лейтенант, вы делаете успехи.
— …и уже получил ответ, — как ни в чем не бывало продолжал лейтенант. — В течение нескольких дней Мартинес дома не появляется.