– Ну, Кристалл достаточно велик… Дан, а вам не кажется, что мы уже приехали? Пожалуйста, здесь мне неудобно…
Он бережно опустил Еву на пол и с удовольствием перевел дыхание.
– Бедный мой кентавр, – сказала она и провела рукой по его грязной, от пота и пыли, колкой щеке. – Извините меня.
– Нет, не так, – сказал он. – Спасибо. Спасибо за первобытное ощущение: я вдруг почувствовал себя мужчиной не только по первичным признакам.
– Зато теперь я принимаю на себя роль женщины и хозяйки дома. Вам нужна ванна, бритва и гардероб. Потом нам не помешает что-нибудь выпить и немного поесть.
– Лазурная перспектива, – согласился он. – Но это потом. Прежде всего отведите меня на радиостанцию. Необходимо как можно скорее оповестить весь мир. Вероятнее всего, это уже сделано, однако я не знаю, в какой степени здесь понимают ситуацию: глядя из этого райского уголка, кажется, трудно составить верное представление.
Ева покачала головой.
– Вы не знаете наших порядков, Дан. Никто и близко не подпустит вас к микрофону и не примет от вас ни единого слова без разрешения администрации. И никто не даст вам разрешения прежде, чем вы убедите их в необходимости этого…
Что-то неуловимо изменилось в ней, когда она оказалась внутри Кристалла: там, в дороге, она была только женщиной, а тут – еще и человеком, работающим в Центре и подчиняющимся его порядкам.
– Черт бы побрал ваших бюрократов, – сказал Милов. – Ладно, ведите, я им в двух словах объясню…
– В двух словах они не поймут. Научная администрация, Дан, консервативнее любой другой. И до тех пор, пока вы больше всего напоминаете беглого каторжника, с вами и разговаривать не станут, и я ничем не смогу помочь. Я ведь хозяйка около своих термобоксов, а для всего Центра – величина столь малая, что никто даже не заметит, если я вообще исчезну.
– Ну! Супруга самого Рикса…
– Рикс – это звучит там, в городе. А для Центра он всего лишь обосновавшийся здесь бизнесмен. Далеко не из самых крупных. Далеко не Хант!
Разговаривая, она медленно, припадая на ногу, вела его к стене, в которой виднелись двери лифтов. Он попытался было воспротивиться, но тут же понял, что она права.
«Ладно, – подумал он, – у нас еще есть фора. Мы опередили пехоту, пожалуй, часа на четыре. Ну, пусть они идут кратчайшим путем – такой наверняка есть, какие-нибудь тропы и тропинки – но и тогда окажутся здесь часа через три, не раньше…»
Ему показалось удивительным, что где-то могут еще работать лифты; но здесь исправно вспыхнул зеленый треугольничек, и видно было, как кабина заскользила сверху по прозрачной шахте.
– Фантасмагория! – не удержался он. – Я начинаю всерьез бояться, что наши шефы могут не понять, насколько дела плохи.
– Вы и сами уже не так уверены, правда?
Он промолчал.
Они вышли на двадцать втором. Широким, пустым коридором добрались до ее отделения. Дежурная сестра сидела на своем месте у пульта – с головы до ног в голубом, накрахмаленном, спокойная, уверенная в себе.
– Добрый вечер, доктор Рикс. – Тонкие брови сестры выразили нечто вроде удивления.
– Вы с больным? Секунду, я вызову доктора Нулича, чтобы отправить пациента в клинику… – Она говорила с акцентом.
– Нет нужды, сестра Пельце. Душ и что-нибудь, во что можно его переодеть.
– Только не в пижаму, пожалуйста, – попросил Милов.
– Позвоните в клинику, пусть там посмотрят в гардеробной – может быть, у кого-то из больных найдется подходящее.
– Простите, доктор, но…
– Знаю, знаю. Скажите доктору Нуличу, что я прошу. Белье, костюм…
– Там мало что осталось, доктор. Почти всех больных сегодня вывезли эти… местные. Остались только иностранцы.
– Скажите, сестра, может быть, мне самой сходить в гардероб?
Привычка к подчинению возымела действие.
– Наши палаты – те, что для родителей, – пусты. Душ можно принять там. А вы сами, доктор? Похоже, что вы попали в катастрофу.
– Не мы одни, сестра.
– Знаете, наши палаты едва удалось отстоять: сейчас в Кристалле так много людей – ученые со всех концов Центра, жены, дети… Странно: гостиница почти пуста, если уже им нельзя было оставаться в поселке, – нет, всех привезли сюда. Теперь они в кабинетах, гостиных, комнатах для переговоров… Но у нас, к счастью, тишина: дети.
– Их не увезли вместе с больными?
– Кто бы позволил!
– Хорошо. Я пойду к себе, приведу себя в порядок. Дан, когда будете готовы – приходите ко мне, сестра вас проводит.
Она пошла, стараясь хромать как можно меньше. Милов смотрел вслед, пока сестра не окликнула его:
– Мистер Дан, пожалуйста – я уже пустила воду. – Она с неодобрением посмотрела на автомат Милова. – А это можно оставить здесь – потом войдете и заберете.
– Да, конечно, – спохватился Милов. Усмехнулся: – Когда насмотришься на происходящее в городе, кажется странным, что где-то еще есть вода в кранах.
– Мы независимы от властей, – сказала сестра Пельце гордо.
– Дай-то Бог, – пробормотал Милов, направляясь в палату. Перед тем, как идти в ванную, заглянул в комнату – кровать была застлана свеженьким, пестрым, с острыми складками бельем. «Сейчас бы отключиться минуток на шестьсот, – подумал он мечтательно. – Да если бы еще не в одиночку… Но, похоже, в этой жизни выспаться больше не придется, да и ничего другого тоже».
Ему все яснее становилось, до чего незащищенным был Центр; если действительно придется защищать его – задача может оказаться непосильной: стеклянные двери – и никакого оружия, нечем оборонять, да и некому. Это ведь не военная база на чужой территории… Что может спасти? Только вмешательство со стороны. Но там ничего не знают и узнают наверняка слишком поздно. Ладно, а вымыться все-таки нужно…
Он так и сделал, стараясь не совершать лишних движений, и, как ни странно, почувствовал, что боль во всем теле начала униматься по мере того, как расслаблялся, выгонял из себя напряжение.
Когда он вышел из ванной, одежда оказалась в палате. «Дисциплина тут у них почище армейской, – усмехнулся он, – но в медицине, наверное, только так и можно – если всерьез работать, если не для формы. – Он глянул на себя в зеркало. – Все-таки совсем иное впечатление. Правда, автомат к этому костюму как-то не идет. И все же без него – никуда. Вот патронов бы еще раздобыть – выйти, ограбить добровольцев, что ли, пока к ним еще не подоспела подмога?»
Сестра Пельце снова осуждающе покосилась, когда он подхватил автомат и закинул за спину. Однако не сказала ни слова. Они дошли до замыкавшей коридор перегородки с дверью. В полутемной палате Ева сидела за столиком, опираясь подбородком о кулаки – посвежевшая, причесанная, в халате. Компьютер. Приборы, экраны со струящимися кривыми. Еле уловимое дыхание каких-то механизмов…
– Вот они, – сказала Ева, и Милова поразила прозвучавшая в ее словах нежность женщины, у которой, видно, своих детей не было, – а не просто сострадание врача. Она встала и подвела Милова к прозрачным камерам, в которых мирно спали младенцы, дыша воздухом, какого более не существовало в окружающем мире: чистым воздухом, диким, нецивилизованным, первобытным.
«Вот они, – подумал Милов, стиснув челюсти. – Те, ради кого мы якобы жертвуем всем на свете, собой прежде всего. На деле же – маленькие желтые птички. Канарейки человечества – те, кто первыми начинают задыхаться в отравленном воздухе, как некогда подлинные канарейки в шахтах. Что же, свое дело вы делаете исправно. Но поймем ли мы ваш сигнал, как надо?
– Идемте, Ева, – сказал он. – Где там ваши вседержители?
– Сейчас все собрались в ресторане. Очень кстати, не правда ли?
– Лучше бы они собрались на радиостанции, – ответил Милов.
– Там бы нас не накормили.
– Хозяйка дома, – улыбнулся он.
– Нет, к сожалению. Будь я хозяйкой, сразу дала бы вам микрофон. Но должна ведь женщина хотя бы накормить своего любовника.
– Я уже любовник? – спросил он.
– Будешь, – сказала Ева, – куда ты денешься.
* * *
Большой зал ресторана оказался битком набитым – одни ели, другие сидели за бутылкой вина или чего-нибудь покрепче, за чашкой кофе или просто за пустыми столиками – но везде разговаривали; видимо, неопределенность положения Центра все же ощущалась и тревожила если не всех, то многих. Разговоры велись на разных языках: в предчувствии опасности люди сознательно или бессознательно группировались землячествами.
«Заграница, – подумал Милов. – Наши бы наверняка засели в конференц-зале, тут, надо думать, не один такой, а эти, видишь – в ресторане, не привыкли, как мы: с президиумом, с докладчиком… Зато там сразу было бы ясно, где начальство, а тут я даже не пойму, кто директоры, а кто лаборанты…»
Ева, видимо, в этом все же разбиралась и уверенно вела Милова по сложной траектории между расставленными, могло показаться, в полном беспорядке столиками. Он успевал уловить обрывки разговоров – на тех языках, какие понимал:
– …Когда вернусь в Кембридж, подниму кампанию протеста…
– …В конце концов, Германия вложила в этот Центр так много, и мы ведем здесь важнейшие разработки…
– …И вы понимаете, Смарт, эта семнадцатая элементарная частица, я полагаю…
– …Накупила кучу барахла. И если нас будут вывозить отсюда вертолетами, то придется все бросить. Но комп я все-таки постараюсь вытащить. К счастью, он у меня здесь, как был – в упаковке…
«Земляки», – с удовольствием подумал Милов, прислушиваясь к русскому языку. Но не было времени окликнуть соотчичей, поздороваться с ними.
– …Глупости, ничего не случится. Они еще принесут извинения, вот увидите. Государственный секретарь, я уверен, уже…
– Обождите минутку здесь, Дан, – сказала Ева. – Сперва я представлю вас заочно, – и она, почти не хромая, направилась к столику, стоявшему в едва уловимом, но все же отдалении от прочих. Милов остановился. Рядом несколько столиков было сдвинуто вместе; здесь, судя по разнообразию акцентов, компания была интернациональной.
– …Ну, а чего же вы ждали? Да я в любой миг могу перечислить все преступления, какие мы совершали и продолжаем совершать по отношению к природе. Только это займет не часы – дни, недели… Возьмите хотя бы все Красные книги. Везде! Леса. Мировой океан. Почвы. Ископаемые. Воздух. Флора. Фауна. Озон. Даже космос успели уже изрядно запакостить…
– Прискорбно, конечно, и все же это не повод для эксцессов. Просто – такова жизнь, и другой она быть не могла.
– Такой ее сделали – при нашем усердном споспешествовании. Не дав себе труда подумать – должна ли она быть такой. Ее сделали такой вы. Я. Наши коллеги. Сотрудники. Ученики. Наши учителя. Наши пророки и боги…
Еще один:
– Да, мы исправно выполнили все, что было предсказано за сотни лет до нас…
– Ну конечно, вы же коммунист, кого начнете цитировать сейчас – Ленина или Маркса?
– Всего лишь Ламарка, успокойтесь. Того самого, Жана-Батиста. Он сказал примерно так: «Назначение человека, похоже, заключается в том, чтобы уничтожить свой род, сперва сделав земной шар непригодным для обитания».
– Чепуха. Возьмите хотя бы продолжительность жизни: когда раньше она была такой? Когда раньше планета была в состоянии прокормить столько людей? Можно привести сотни возражений! Вы просто пессимист…
– Возражать мне легко. А вы возразите «им»!
– А кто «они» такие?
– Да все остальные. Кто верил нам или в нас, не задумываясь, шел за нами, полагая, что мы-то уж знаем, куда ведем. Люди. Человечество, если угодно. Надо быть совершенными идиотами или слепцами, чтобы не видеть, что именно к такой развязке идет дело. Потому что человечеством все больше овладевает ужас. А ужас, когда достигнута его критическая масса, взрывается. Это было ясно уже годы назад!
– Кому ясно? Вам, допустим, было ясно? Мне, например, – заявляю и клянусь! – ничего подобного и в голову не приходило! Вам было ясно – вот и предупредили бы. Что же вы тогда молчали?
– Да потому что я, как и все мы, получил нормальное современное воспитание, научившее нас думать одно, говорить другое и делать третье – то, что все делают. Все катились под гору – и я катился со всеми заодно и, как любой из нас, старался съехать как можно комфортабельнее…
– Да перестаньте! Пусть мы и нанесли природе некоторый ущерб, не отрицаю, но в наших силах – все исправить. Дайте мне только время…
– Берите, берите все время, сколько его есть и будет до скончания веков, я не жаден, дарю вам вечность. Но вот дадут ли вам время они? Понявшие, что надежды на нашу совесть тщетны, цивилизация сильнее совести, и что если они хотят сохранить хотя бы те воздух и воду, какие еще существуют сегодня, то им надо стрелять в нас с вами, громить лаборатории, взрывать заводы и станции, раскалывать головы с оптимально организованным серым веществом… Они не хотят больше, чтобы взрывались реакторы, рушились плотины, шли желтые дожди, выбрасывались удушливые газы, чтобы ширилась ОДА…
– Опять-таки позвольте усомниться: уже был СПИД – и никто не начал стрелять.
– Потому что там речь шла все-таки о природном явлении. Хотя в наших условиях эта локальная болезнь быстро стала повсеместной. Но вот ОДА – уже целиком наших рук дело…
– Да к чему валить все на нас? «Уничтожение природы начали не мы, его начали еще кроманьонцы – уничтожали целые виды животных!
– Учтите: природа вовсе не беззащитна, она и сама может постоять за себя. У нее есть охранительные средства, и в их числе – то стремление к самоуничтожению, которое сидит в нас изначально. Да-да, коллега, и эпидемии прошлых веков, и ядерные бомбы нашего времени, и взрыв СПИДа, и ОДА, и даже нынешнее выступление против нас – все это способы, какими природа стремится защитить себя от человека – при помощи человека же.
– Перестаньте! Самоубийство – в том, чтобы пытаться уничтожить все наши достижения! И человечество на это не решится.
– Наши достижения – или наши ошибки? Потому что, по сути дела, это одно и то же!
– Ну-ну, не надо вместе с водой выплескивать и ребенка…
– Не мы держим лохань, не мы! Мы сейчас – тот самый ребенок, которого выплескивают. И можем только кричать «Уа!».
– А я вот давно говорил: цивилизация изжила себя, процесс роста превратился в болезнь, все мы страдаем гигантизмом. Ее пора свертывать. Но без излишней резкости и торопливости, иначе в мире начнется такое…
– Началось уже. Только вы никак не хотите понять этого. Наступает хрустальная ночь. Вы помните, хотя бы из курса истории, что такое была хрустальная ночь?
– Знаете ли, я могу обидеться. В моей семье, среди моих недавних предков… Я еврей, в конце концов!
– Вот она и повторилась, только наша ночь – ночь Черного хрусталя: недаром Черным Кристаллом называется это здание… А вместо евреев будут уничтожать ученых и всех, кто хоть как-то содействовал нашим свершениям. Ужасно, несправедливо? Согласен. Но уже ничего не поделаешь, процесс пошел.
– Ну, до уничтожения не допустят. Как писал наш великий Рабле относительно мелюнских угрей…
– Я тоже думаю, что вы делаете слишком поспешные обобщения. В конце концов, локальный инцидент… Наши правительства сделают выводы.
– Правительства инертны. А вот массы…
– Ну, не думаю. Нет, нет. Но знаете что? Мне кажется, пришла пора писать письмо главам государств – наподобие того, как написал Рузвельту Эйнштейн…
Наконец-то Ева вернулась к Милову. Он посмотрел на нее с нежностью.
– Пойдемте, Дан, – она взяла его за руку.
– Они вас выслушают.
– Словно бы я за подачкой пришел, – буркнул Милов.
– Не обижайтесь: они так привыкли. Уже одно то, что вы не ученый…
Шестеро сидевших за столом потеснились, и, как будто без всякого сигнала, официант-тут же подставил еще стул; место для Евы нашлось еще раньше.
– Ну, господин Милов, чем вы хотите нас напугать? – почти весело обратился к нему тот, напротив которого Милов оказался. – Я волею судеб возглавляю этот питомник гениев и инкубатор открытий…
Они слушали Милова внимательно, не перебивая. Он старался говорить как можно короче и выразительнее.
– Итак, вы хотите использовать нашу станцию, чтобы обратиться к правительствам всего мира и предупредить их об опасности? Скажу сразу: нам положение не представляется столь трагичным. И мы уже сообщили о том, что здесь произошло. Так что мы полагаем: остается лишь спокойно ждать. Не сомневаюсь, что правительствами будут предприняты все необходимые действия.
– Нельзя ли уточнить, что именно вы сообщили?
– Только факты: местные власти выразили несогласие с пребыванием нашего Центра на их территории и требуют его ликвидации; местное население проявило некоторую несдержанность, в результате чего пострадал поселок ученых, однако посягательств на их жизнь не было – если не считать двух или трех спонтанных проявлений… Вообще вопрос, как вы понимаете, весьма спорный. Существует соглашение с правительством этой страны, так что переговоры будут весьма долгими, а мы тем временем спокойно продолжим нашу работу.
– Однако того правительства больше нет.
– Но нет и никакого другого.
– Прошлой ночью сожгли поселок; в следующую, может быть…
– Это нереально: ни одно новое правительство не станет начинать свою деятельность с таких поступков.
– Боюсь, что вы не поняли главного: в стране устанавливается – или уже установился – новый режим, фашистского типа. Могу напомнить: один из основных признаков таких режимов – полная бесконтрольность внутри и обильная дезинформация, направленная как вовнутрь, так и вовне. Я уже рассказал вам, что нам с доктором Рикс едва удалось предотвратить диверсию против Центра. А у вас ведь и реактор на ходу!
– Ну, он в полусотне миль отсюда, там полная автоматизация, ни одного человека. Ну хорошо, сумасшедшие могут найтись везде, и мы вам очень благодарны – вы подвергались немалому риску… Что же касается характера, который имеет новый, как вы говорите, режим, то, простите, в это трудно поверить. В наши дни, в нашем мире…
– А взрыв плотины?
Теперь говорили все шестеро, разговор стал общим.
– Ну, знаете ли, слова сумасшедшего – еще не доказательство. Просто бред. Тем более, как вы сами рассказали, он считал, что совершил… некоторые действия, но, как оказалось…
– Да, да. Я был на станции буквально несколько дней назад, – согласитесь, что такую диверсию нельзя провести без подготовки, плотина – не автомобиль; а там абсолютно ничего не было заметно. Другое дело – уровень воды повышался, действительно, быстрее обычного, и если при постройке плотины были допущены ошибки или злоупотребления…
– Я тоже не верю в гипотезу преднамеренного взрыва. Слишком уж… романтично.
– Вот именно – чересчур пахнет кинематографом.
– Во всяком случае, мы не можем выступить с заявлением такого рода. Наш престиж…
– Да поймите же! – Милов, утратив обычное спокойствие, едва не кричал, по сторонам уже стали оборачиваться. – Процесс может стать глобальным! Изменение характера цивилизации, отказ от многих производств, регулирование населения – все это неизбежно, и если этим немедленно не займутся правительства, то сделают другие – как это случилось здесь. В борьбе со всеобщим страхом смерти молчание и бездействие – плохое оружие! А другие тем временем говорят и действуют – но цели у них свои, совсем не те, что у нас…
– Дорогой друг, мы понимаем, что увиденное в городе не могло не подействовать на ваше восприятие событий, на ваше воображение – тем более, что вы, как – м-м…
– Скажите: полицейский!
– Ну, назовем хотя бы так. Вы, естественно, должны болезненно воспринимать всякое отступление от принятого порядка – согласитесь, что профессиональное мышление полицейского не может быть чрезмерно широким и демократичным; зато мы, ученые, привыкли… Одним словом, мы не допустим никакого использования нашего радиоцентра – во всяком случае, пока обстановка не прояснится.
– Может оказаться слишком поздно, – сказал Милов мрачно.
– Мы так не думаем.
«Бесполезно», – подумал Милов. Он встал.
– Благодарю вас, господа, за то, что вы меня выслушали.
– Господин Милов, – услыхал он сказанное вдогонку, – нам не хотелось бы, чтобы вы расхаживали здесь с оружием. Мы не привыкли, и к тому же это могут увидеть женщины, дети…
– Я приму это к сведению, – сказал Милов учтиво. Ева тоже встала и догнала его.
– Я с вами. Дан.
– Доктор Рикс, – сказал кто-то из шестерки, – нужно, чтобы мистер Милов как следует отдохнул, пришел в себя. Позаботьтесь об этом.
– О, разумеется, – сказала она, улыбаясь.
– Поужинаем, Дан, и поднимемся ко мне.
Он взглянул на нее. «Да пропади все пропадом, – подумал он. – Почему мне должно хотеться большего, чем остальным? Мне сейчас ничего, кроме нее, не нужно. Я-то выкручусь и ее хоть на руках, хоть в зубах, но вытащу, а эти – пусть подыхают под обломками вместе со своими мнениями и традициями. Зато те, кому удастся выжить, поймут, наконец, что к чему…»
Они поднялись на лифте, подошли к ее двери.
– Чувствуй себя, как дома, – сказала она.
– Это значит – приготовиться мыть посуду? У тебя тут хорошие запоры?
– Чего ты боишься, у тебя же оружие, – упрекнула она.
– Зарядов нет.
– Сейчас проверим.
Кажется, два или три раза звонил телефон, но никто и не подумал обратить на него внимания. Прошло черт знает сколько времени, пока они в первый раз пришли в себя. Комфортабельная комната, небольшое жилище рядом с кабинетом врача, была наполнена их дыханием. Сознание возвращалось медленно.
– Ах ты… русский, – неожиданно она не нашла другого слова. Но тут же исправилась: – Мой человек. Знаешь, я с первого взгляда поняла, что в тебе есть что-то… такое.
– Конечно, – откликнулся он, – какой еще дурак, кроме русского, станет тащить на себе женщину столько километров, чтобы сделать то, что можно было еще на берегу, в кустах… А ты кошка.
– Ну нет, там тебе до этого было еще очень далеко. Почему – кошка?
– Не уверен, но ощущение именно такое.
– Поэтому ты ласкаешь меня так нежно? Можно подумать, что ты мальчик, а я у тебя – первая в жизни, – она засмеялась безмятежно и счастливо. – Попробовал бы ты сказать иначе.
– Это правда.
– А почему все-таки кошка?
– Потому что ты сказала – с первого взгляда. Но мы встретились в темноте. Если ты там смогла увидеть меня, значит – кошка.
– Я – сиамская, – сказала она. – Но тебя действительно почувствовала сразу – угадала по голосу.
– Знаешь, я только сейчас понял: там, на берегу, я страшно ревновал к Граве. Ты так к нему прижалась…
– Ничего. Зато сейчас я прижмусь к тебе… вот так…
– Ты… – проговорил он, снова теряя рассудок.
Во второй раз они очнулись, когда было уже совсем темно.
– Раз, два, три, четыре…
– Что ты считаешь?
– Подожди, дай закончить. Дюймы. Ну, разве можно пользоваться этим, нападая на маленькую, усталую женщину? Ты маньяк, вот ты кто. Ты долго тренировался перед тем, как наброситься на меня?
– Я проходил специальную школу в Тибете, – сказал он, – и сдал экзамены, и только тогда получил разрешение разыскать тебя. Мне сказали, что ты – моя половинка.
– Они угадали, – ответила она, – и в этом твое несчастье.
– Почему?
– Потому, что кончилась твоя привольная жизнь. Теперь ты не избавишься от меня ни в этом, ни в том мире.
– А ты веришь в тот мир? – спросил он серьезно?
– Конечно – иначе этот ничего не стоил бы.
– Ладно, – сказал он, – согласен и на тот. Но и ты никогда больше не станешь прижиматься ко всяким сумасшедшим.
– Сейчас тебе станет очень смешно, – сказала она. – Потому что на самом деле я себе позволяла очень редко. Разве что на словах.
– Почему?
– Потому, что когда изображаешь себя такой, вы, мужчины, молчаливо признаете за мной право выбора. И не лезете так нагло, как к другим, изображающим робость и неопытность.
– Может быть, – согласился он, но только я никогда не лез нагло. Не умею.
– Тебе так не больно?
– Нет, – сказал он. – позволяю тебе это, и еще многое другое.
– Совсем темно, – сказала она, когда прошел еще, быть может, час. – Странно, что все спокойно. Может, мы и вправду ошибались?
– Ну и черт с ним.
– Смешно, но я жутко голодна. Зря мы не взяли ничего с собой. Спустимся, поедим чего-нибудь.
– Ох, – сказал он, – это слишком трудно: придется одеваться, я подозреваю, что на тебе сейчас ничего.
– В самом деле? Господи, до чего неприлично. А еще хуже – что и ты совершенно голый. Ну что же, пойдем так, не станем терять времени на одевание.
– Я могу, – сказал он. – Но я уже говорил, что нет патронов.
– Зачем они тебе?
– Стрелять в тех, кто там сразу набросится на тебя.
– Я думаю, – сказала она, – что им сейчас не до этого. У них свои проблемы, – да и жены рядом.
– Все равно могут, – сказал он. – Это будет своего рода ремиссия – перед смертью.
– Почему перед смертью? – она повернулась на бок и приподнялась на локте.
– Потому что те нападут. А здешний люд – никудышные вояки, да и оружия нет…
Эти слова окончательно вернули их в тот мир, что находился за стенами комнаты. Ева встала и начала шарить вокруг в поисках белья и одежды.
– Зажги свет, – посоветовал он.
– Да, – ответила она, – я как-то забыла об этом…
– Тут обо всем на свете можно забыть, – мысленно согласился он, – да и стоило бы.
Вспыхнул свет.
– Обожди еще минутку, – попросил он, – постой так.
Ева повернулась вокруг оси, словно манекенщица.
– Устраивает?
– Теперь побыстрее одевайся, – сказал он, – не то я ослепну, а слепой – никудышный стрелок. Хотя на худой конец могу и по звуку.
Он встал с кровати.