– Что?
– Мертво. Впечатление такое, что все телефоны в городе выключены – кроме таких вот, особых. Это специальная линия с питанием от установки в Министерстве порядка.
– Но ведь эти, работающие, должны для чего-то служить?
Гектор не успел ответить: телефон зазвонил – негромким, приятным жужжанием.
– Не снимайте, – поспешно сказал Милов. Гектор кивнул. Телефон прожужжал несколько раз и умолк.
– Кому-то нужен Рикс, – сказал Милов. Телефон проснулся снова. Прожужжал восемь раз.
– Вероятно, Рикс должен вскоре явиться, – сказал Гектор. – Это было бы некстати.
– А может быть, он сам разыскивает жену?
– Если так, то теперь он знает, что ее нет дома.
– Кстати: что вы успели услышать по радио?
– Сообщили, что связь со страной прервана и граница закрыта. Больше никто ничего не знает: ни Рейтер, ни ваш ТАСС, ни, естественно, Ю-Пи-Ай – поскольку я сижу здесь и молчу. Значит, ни у кого нет связи, не только я один страдаю.
– Попробуйте позвонить еще. Может быть, в префектуру?
– Мысль не банальна. Спрошу хотя бы, какие возможности связи будут предоставлены иностранным корреспондентам.
– Постойте… Если префектура работает, там в два счета установят, откуда вы звоните.
– От Рикса, не откуда-нибудь!
– Не годится. Если вы рядом с Риксом, то он знает больше, чем сам префект – вам не понадобилось бы звонить.
– Верно. Значит, у нас остаются две возможности выйти на связь: через армию или Научный центр. Надо спешить, Милов, не то во мне крепнет ощущение не просто дармоеда, но плохого журналиста, а я всю жизнь считал себя хорошим… Что там, на улице?
Милов подошел к окну, отодвинул штору.
– Работают вовсю.
– То есть, жгут?
– В лучших традициях.
– Жутковато становится, честное слово… Не знаю, как вас, Дан, а меня успокаивает лишь то, что у нас это было бы невозможно.
– Не знаю, Гектор, не знаю. Конечно, у вас великие демократические и гуманные традиции и все такое прочее, однако люди везде боятся за свою жизнь, людям всюду надоела расправа с миром, в котором мы живем, и людям повсеместно осточертело, что правительства много говорят, еще больше обещают, но слишком мало делают для того, чтобы цивилизация перестала быть смертоносной. И вот под знаменем борьбы с этими уродствами людей можно повести в конечном итоге на что угодно.
– Но не на то, чтобы жечь книги и ломать машины. И тем более – убивать людей или хотя бы ограничивать их основные права.
– Вы всегда оставались наивными людьми, Гектор, беда вашей истории не в том, что она коротка, а в том, что в ней не было такого количества пакостей, как у нас в Европе – и в России в том числе… Хотя по сути наша история – она и ваша, но вы этого как-то не осознаете, вам все кажется, что она началась в тысяча четыреста девяносто втором году… Разве у вас дома, Гектор, нет мальчиков, которые носят на рукаве свастику или хотя бы малюют ее на заборах? У нас, например, они есть.
– Ну, сопляки, единицы…
– Если единицы собрать и возглавить, то это уже вовсе не безвредно. Что делать, у демократии множество издержек, вы это знаете давно, мы узнали позже, но тоже успели понять, и дело не в свастике, вместо нее может быть и треугольник, крест, круг, овал, пентаграмма – дубовый лист, наконец… Важны цель и метод.
– Дан, честное слово, я не просил читать мне лекцию.
– А вы не обижайтесь, я это делаю совершенно намеренно, на случай, если вы найдете связь раньше, чем я: вы тогда должны будете непросто информировать, но как можно убедительнее объяснить, что и почему здесь происходит – это во-первых, а во-вторых – что сегодня же или в крайнем случае завтра то же самое может начаться и в любом другом месте. Чтобы верха поняли: начинать надо немедленно, и начинать им самим, а не ждать, пока процесс начнется сам собой, снизу.
– Начинать что: жечь книги и убивать ученых, или хотя бы загонять их в лагеря?
– Не притворяйтесь идиотом, Гектор. Начинать решительные действия, чтобы люди поняли: правительства хотят всерьез и немедленно ограничить или вовсе устранить уничтожение жизни на планете. Ну хотя бы остановить заводы, пусть только химические, пусть на два-три дня – но чтобы поверили, и напряженно думать, до раскаления мозгов думать о том, как решить проблему всерьез и надолго. Иначе… Знаете, один наш русский император сказал некогда: лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, пока оно само собой начнет отменяться снизу.
– Как вы любите козырять своим Петром Великим…
– Нет, это был как раз не он… Ну, я надеюсь, вы меня поняли?
– Хорошо, – Гектор встал. – Я понял, что работать мы должны каждый в своем направлении: так больше шансов. Я попробую договориться с военными.
– А я поспешу в Центр. Постараюсь не опоздать.
– Боитесь, что там будет жарко?
– Уверен в этом. Но что делать?
– Вы правы. Но только – Дан, не обижайтесь, вроде бы и не мое дело, однако, хочу сказать вам… Не тащите женщину на гибель. Да-да, Еву, не делайте большие глаза, тут и слепой бы все увидел. Я понимаю – она сама хочет, там ее пациенты и так далее. Но все они – все, кто есть и еще окажется там, – скорее всего обречены: вы же слышали речь и видели толпу. Зачем же лишние жертвы?
– Простите, Гектор, но вы не понимаете…
– Да все я понимаю, я же вам сказал… Но вот именно поэтому – не берите греха на душу. И не только потому, что она и так уже вымоталась до последнего, пусть она даже сможет взять машину, но там-то, Дан, там… Вы – я не знаю, кто вы такой, и не хочу знать, но вижу, что вы малый прочный и, надеюсь, выкрутитесь, а если и нет – что же, все от Бога; но вот она… Так что я вам всерьез советую: уходите, пока она еще не пришла в себя. Иначе вам ее не удержать, а без вас она, быть может, и не рискнет, а может быть – муж ее удержит…
– Вы правы, Гектор, – сказал Милов, помолчав. – Тогда объясните – как мне добраться туда кратчайшим путем. Я плохо знаю город, вернее – почти совсем не знаю.
– Скорее надо думать о самом безопасном пути.
– На это уже нет времени. Я ведь всерьез боюсь за всю Европу, Гектор, за весь мир, я перед вами не роль играю.
– Ну, дело ваше. Сейчас я вам нарисую, так будет вернее.
На листке из блокнота Гектор набросал схему.
– Вы легко разберетесь. Двинете пешком?
– Как получится.
– Сейчас пешком проще.
Милов кивнул и сказал:
– Дайте-ка и мне листочек.
Не садясь, он написал: «Ева, дорогая. Вам лучше пока побыть дома. Я навещу Центр и вернусь. Берегите себя». Он покосился на Гектора и дописал еще; «Целую. Ваш Дан». Проставил время. Гектор стоял у окна, глядя на улицу.
– Ну, все, – сказал Милов, справившись с желанием попросить журналиста просмотреть его записку: в своей английской орфографии он не был уверен – но в конце концов, не для чужих глаз это было написано. – Пойду.
– Я тоже, – откликнулся Гектор.
– Оставить ее одну – не опасно?
– В этом доме – ничуть. Наоборот. Тут надежно.
– Пожалуй. Мгновение, я только положу записку.
Он на цыпочках вошел в ту комнату, где лежала Ева. Она спала, постанывая во сне, один раз скрипнула зубами. Милов постоял, глядя на нее, борясь с искушением подойти. Туфли – его, миловские, – валялись рядом с диваном. Их он подобрал, чтобы потом, в холле, переобуться. Записку сложил пополам, домиком, и поставил на низкий круглый стол близ дивана. Еще раз посмотрел на Еву. Вдруг усмехнулся, снял свой дивный галстук – теперь он уже не нужен был – и тоже положил на стол, по соседству с запиской: эту пеструю тряпку она заметит во всяком случае – и улыбнется… Повернулся и вышел. В холле переобулся, взял прислоненный к стене автомат, закинул за спину.
– Вы обещали мне пистолет, – напомнил Гектор.
Милов вынул из глубокого кармана армейский, позаимствованный на бензозаправке.
– Постарайтесь при случае раздобыть что-нибудь более убедительное, – посоветовал он.
– Вроде этого, вашего?
– Вот именно.
Они тихо затворили за собой обе двери. На втором этаже по-прежнему дежурили. Гектор сказал строго:
– Мадам остается дома. Господин Рикс скоро прибудет. Так что будьте внимательны.
Он начал спускаться. Полицейский сказал своему напарнику:
– Проводи господ, чтобы там – сам понимаешь…
Доброволец щелкнул каблуками и последовал за Гектором. Тогда полицейский проговорил едва слышно:
– Колонель…
Милов посмотрел на него взглядом, выражавшим абсолютное непонимание.
– Простите, офицер – вы и тогда уже что-то говорили мне, но боюсь, что вы приняли меня за кого-то другого. Извините, я спешу.
– Прекрасная погода на дворе, не правда ли? – спросил капитан полиции вместо ответа.
Милов прищурился:
– Вы полагаете, можно не брать зонтика?
– Разве что от солнца.
Милов напрягся:
– Слушаю. Докладывайте.
– Капитан Серое, из Службы. Мы вас ждали еще вчера, я опознал вас по галстуку…
– Вчера я попал в охоту.
– Возможно, вам просто не повезло: вы видите, что здесь происходит. Полиция, по сути, распущена, армия стоит в стороне… Но даже вчера было бы уже поздно. Все мы опоздали. Но главное – мы ошибались: по цепочке шел не наш товар. Мы не успели выяснить, что именно перевозили, но только не нарки. Теперь цепочка порвана. Будут приказания, колонель?
Милов пожал плечами.
– Цепочку я видел – обрывки… Не знаю, капитан. Старайтесь выжить, не влезая в эти дела слишком глубоко – вот все, что могу посоветовать.
– Голова идет кругом… – пожаловался полицейский. – А вы попытаетесь выехать?
– Капитан! – сказал Милов с упреком, – начальство, как известно, не спрашивают. – Повернулся и заспешил вниз.
Гектор ждал в подъезде. Добровольца не было видно.
– Что у вас там за секреты? – подозрительно спросил журналист.
– Ну, какие у нас могут быть секреты, – сказал Милов. – Просто хотел уточнить дорогу.
– Ладно, не хотите – не говорите, – обиженно проговорил Гектор. – Зато я тут узнал еще одну интересную новость. Этот доброволец – фром, понимаете?
– Да будь он хоть папуасом…
– Вы не понимаете ситуации, Дан. Понимаете, оказывается, фромы под шумок решили отделиться от Намурии, раз все идет вверх дном…
– Я же вам говорил: экологические кризисы порой принимают странные формы, – усмехнулся Милов. – Ну, двинулись?
Они вышли на улицу. Там было дымно. Гектор сказал:
– Будем живы – встретимся.
– Все бывает, – сказал Милов.
И они зашагали – каждый в свою сторону.
Милов шел по тротуару тем обманчивым шагом, какой кажется неторопливым, но на самом деле позволяет развивать немалую скорость. С дубовым листом на рукаве, с автоматом за спиной, он ничем не отличался от большинства других людей на улице; те жители, у которых не было ни листьев, ни оружия, ни желания участвовать в происходящем, отсиживались, надо полагать, в домах, надеясь, что происходящее их не коснется. Костры из книг чадили, зато мебель, тоже выброшенная кое-где под горячую руку, горела весело.
«Интересно, – подумал Милов, спокойно вышагивая, – очень даже интересно… По правилам, мне действительно надо как можно скорее покинуть страну – мне здесь больше делать нечего как должностному лицу. Но вот как человеку… Если ты человек, то не можешь так просто сказать себе: это не моя страна, не мой народ, это их внутренние дела, меня вся кутерьма совершенно не касается, пусть жрут друг друга, если это им нравится – главное, чтобы у меня дома все обстояло благополучно… Не можешь хотя бы потому, что нет больше домов-крепостей, и все, что происходит в одном, завтра перекинется и на другой; в наши дни всякий политический процесс подобен если не чуме, то уж во всяком случае СПИДу, и сколько ни кричи: «у нас этого нет» – завтра же убедишься, что – есть, и еще сколько!.. Нет, удрать сейчас – это не для меня. Но, значит, надо становиться на чью-то сторону. А на чью? Я и сам считаю, что наука с техникой вместе с политическим руководством виноваты, беспредельно виноваты – не думали, не хотели предвидеть последствий, полагали, что нашли путь к счастью, и на деле предавались эгоистической эйфории безответственного создавательства – а создавательство не имеет права быть безответственным и бесконтрольным, порнография существует не только в искусстве, но и в науке, в прикладной науке, и уж тем более – в инженерном творчестве. Надо было вовремя схватить за руку – никто не схватил, поэтому теперь хватают за горло, чтобы задушить. И ведь задушат, рука не дрогнет. Постой, по сути дела, ты сам себе и от собственного имени излагаешь программу Растабелла? Выходит, так. Значит, ты на их стороне? Да нет же! Ну, а почему же? Он прав, а ты против него – значит ты неправ? Тогда не лучше ли тебе и в самом деле удрать за границу, к своему официальному начальству, и не забивать себе голову всей этой несуразицей? Да нет, не так просто, – ответил он сам себе. – Потому что ты отлично понимаешь: Растабелл прав, но борьба сейчас идет не за Растабелла или против него; идет самая обычная, примитивная борьба за власть, причем не демократическая борьба, а борьба за диктатуру, за власть фашистского типа, природа же пригодилась как лозунг, только и всего. Думаешь, новое правительство, утвердившись, сразу же станет заботиться о природе? С первого взгляда можно подумать, что так и будет: заводы не дымят, что-то уже взорвано, как ты сам слышал… Но интересно: что именно остановлено, что именно взорвано, а что просто приостановлено на денек-другой? Это же крайне сложно: людей-то кормить все равно надо, и если ломают одну систему кормления, ее надо заменить другой – а кто об этом слышал? Вот интересно, а деловые интересы того же Рикса при этой операции пострадали? Не верю. Просто мы предполагали, что Рикс оперирует по-крупному наркотиками, а оказывается, у него был какой-то другой бизнес, и мне очень интересно – какой же, и что ему это дает…»
Он бессознательно изменил направление, чтобы обойти лежавшего на мостовой убитого, вымазанного кровью; лицом мертвец походил на еврея.
«Ну да, – подумал Милов, – без этого никак нельзя, как же без этого… Но вообще все это, если говорить всерьез – довольно спокойная и миролюбивая акция. Все-таки Европа, поотвыкали. Вот если у нас тоже начнется такое, то уж это будет – не дай Бог, чего-чего, а уж размаха нам не занимать – во всем…»
Он шел мимо магазинов, больших и маленьких, большинство было закрыто, но некоторые все же торговали – булочные, овощные, мясные лавки, те, где товар не мог ждать. Покупали немногие: никто, похоже, не собирался делать запасы.
«Да, поотвыкали, – подумал Милов. – И еще не поняли, что такое для их страны остановка гидростанции и затопление; вот что значит – нет информации. Надеются на помощь остального мира? Поможет, конечно – если только в остальном мире не начнется то же самое. Но ведь и остальной мир дышит тем же воздухом, пьет ту же воду, да и ее не хватает уже, и живет под тем же ультрафиолетом – озоновый-то слой рвали все сообща, дружно; так что может оказаться, что остальному миру окажется не до них, вообще никому ни до кого, кроме самих себя. А если…»
Он понял, наконец, что окликают его – и, кажется, уже не в первый раз; окликали по-намурски, так что он как-то не принял на свой счет, выпал на несколько мгновений из реальности – и только когда его дернули за рукав, сообразил. Остановил его доброволец, у которого, кроме дубового листа на груди, была еще и узкая зеленая повязка на рукаве; видимо, был он каким-то начальником. Начальник сердито смотрел на него, сурово выговаривая.
Из его слов Милов понял хорошо если четверть, однако уразумел, что ему следовало присоединиться к стоявшей посреди улицы группе человек в двадцать, кое-как вооруженных – они старались образовать какое-то подобие воинского строя. Никакого другого решения мгновенно не пришло в голову, и Милов поспешно проговорил: «Юр, юр» – то есть «да, да» – в значении этого слова у него сомнений не возникало – и присоединился к группе. Начальника это, кажется, совершенно удовлетворяло. Он строгим оком оглядел строй, громко скомандовал – и отряд двинулся: вразброд, конечно, не в ногу, но прилагая все усилия, чтобы выглядеть воинственно. Милов шагал в последней шеренге.
«Глупо, конечно, – думал он, – ну, а что другое оставалось? Знать бы язык как следует – я бы ему, понятно, втер очки, а так… Пуститься наутек? Сопротивляться? Несерьезно, несерьезно… Ладно, помаршируем. Давно не приходилось. Но эта наука вспоминается быстро. Пока воинство идет, кажется, в том направлении, куда и мне нужно. Легион спасения планеты… А может, они и действительно направляются в Центр? Ломать приборы, убивать чужестранцев?»
Он покосился на соседей по шеренге. На убийц они походили так же мало, как и на солдат. Не люмпены, не хулиганы, не пьянь – все они были, судя по облику, добропорядочными гражданами, приличными и наверняка по сути своей миролюбивыми – из тех, что живут, стараясь не обижать других, хотя и не позволяют, чтобы их самих обижали; нормальный продукт демократии… И вот они шли, быть может, убивать, и не потому шли, что их гнали, но были наверняка убеждены в своей правоте, в том, что все, что им предстоит совершить – необходимо, неизбежно и, главное, справедливо…
Рядом с Миловым старательно маршировал человек, ну, скажем, второго среднего возраста, почти совсем лысый, в золотых очках на носу; на плече он нес старинное, наверняка коллекционное, музейное ружье, которое если и стреляло, то в последний раз, пожалуй, не менее двухсот лет назад; приклад и ложа были инкрустированы красным деревом и перламутром, зато ремня не было, багинет тоже отсутствовал. Человека этого можно было бы принять и за скромного труженика науки – но тех наверняка не было в строю, нынче они были дичью. Сосед перехватил взгляд Милова и спросил по-намурски нечто, чего Милов не понял и попросил повторить помедленнее. Сосед улыбнулся и легко перешел на английский:
– Мне так и показалось, что вы иностранец.
Ничего иного не оставалось, как кивнуть.
– Англичанин? Американец?
– Ну, собственно…
– Я так и понял, – удовлетворенно кивнул сосед. – У меня не очень хорошее зрение, но людей я различаю сразу. Что же, весьма приятно, что вы с нами. Это даже, я бы сказал, в какой-то мере символично.
Милов не стал выражать сомнения, лишь промычал нечто – при желании звук можно было принять за подтверждение.
– Много лет все беспорядки шли от вас, – сказал сосед. – Из Америки.
– Разве? – улыбнулся Милов. – Я понимаю еще, если бы вы сказали – из России…
– Ну, это уж само собой разумеется! Но вся эта машинизация, ведшая к уничтожению природы, а значит – и нас с вами… Ведь порядок – это гармония, человек всегда должен был жить в гармонии с природой, но вы это забыли – хотя был ведь у вас Торо, но вы им пренебрегли, не прислушались… А то, в чем мы с вами сейчас участвуем – отнюдь не беспорядки, напротив, это восстановление исконного порядка, возвращение к нормальной жизни, а следовательно, и к нормальной морали, этике, уважению к человеку…
– Как-то это не вяжется с трупами на улицах – вы не считаете?
– Разумеется, это прискорбно. Крайне прискорбно. Но ведь согласитесь: гниющую ветвь отсекают, хотя на ней может сохраниться и несколько еще здоровых листочков.
– Возврат к нормальной жизни, – проговорил Милов. – В таком случае те, кто ведет нас, вероятно, – люди высоких душевных качеств, а не просто защитники природы?
– Ну конечно же! Растабелл…
– А Мещерски? Рикс? Вы простите мне мое невежество, но я и в самом деле, горячо сочувствуя идее спасения мира, не очень осведомлен о тех, кто возглавляет движение здесь, в вашей прекрасной стране.
Они молча прошагали с минуту, прежде чем сосед ответил:
– Я понимаю, на что вы намекаете. Вы хотите сказать, что во главе движения встали, кроме чистых душ, подобных Растабеллу, еще и некоторые политиканы, а также деловые люди. Конечно, это несколько омрачает… Но согласитесь, что всякое дело должны совершать специалисты, иначе оно обречено на провал. Мы, друзья и защитники природы, к сожалению, не всегда обладаем нужными способностями, и еще менее – опытом. Мы умеем насаждать сады и леса, поверьте. Но для этого нам нужно дать такую возможность, сами мы создать ее не умеем, увы. Ведь моментально возникает сложнейший узел проблем, чье разрешение доступно лишь профессионалам. Да, разумеется, от нас не укрылось, что на первый план в движении выходят люди действия. Но мы не препятствовали, потому что они несли наши знамена, а не наоборот. Они делают необходимое дело: расчищают место, на котором потом будет посажен – и вырастет – зеленый, шумящий, животворящий лес. И вот тогда-то настанет наша пора!
– То есть люди действия отойдут в сторону и предоставят руководить вам?
– Разумеется, я не имел в виду себя лично, я всего лишь нотариус… Но, конечно, главную роль станут играть те, кто сумеет организовать восстановление природы и жизнь на новых, разумных основах.
– Учение? Однако, разве не против них мы с вами выступаем сейчас?
– Ну, не поголовно же против всех… Ботаников, зоологов и тому подобных мы стараемся сохранить.
– И это удается?
– Ну, знаете, – сказал сосед, чуть нервничая; прежде чем продолжить, он попытался пристроить ружье на плече поудобнее: рука, видимо, устала и вместе с прикладом сползала вниз.
– Конечно, что-то могло получиться не так… Люди разгорячены, разгневаны, чаша терпения переполнилась… Все же мы стараемся.
– Значит, руководить будут ботаники с зоологами?
– Да! И мы создадим общество гармонии с миром.
– А нынешние отойдут в сторону?
– Но как же они смогут не сделать этого? – удивился нотариус. – Мы живем в демократической стране, пусть наша демократия и не так стара, как некоторые другие… Однако когда мы, народ, сочтем, что пришла пора, – мы провозгласим это, и им не останется ничего другого, как отойти в сторону и выполнять чисто служебные функции.
– Да, – сказал Милов. – Вы жили в демократической стране – пусть и не самой, но все же… И у вас никогда не было фашизма какой бы то ни было расцветки. А раз вы не знаете, не испытали, что это такое…
– Простите, что вы имеете в виду?
Тут раздался громкий оклик – даже не разобрав слов, Милов по одной лишь интонации понял, что сказано было нечто вроде «Разговорчики в строю!» Сосед, видимо, понял больше и умолк.
– А куда нас ведут? – все же спросил Милов, понизив голос.
– Разговаривать запрещено, – еще тише ответил сосед.
Они зашагали молча. Но третий в шеренге, все время топавший с мрачно-сосредоточенным видом, – вооружен он был автоматом, как и Милов, – наверное, тоже хоть что-то понимал по-английски, теперь вдруг заговорил, громко и сердито, словно ему на запрещение было наплевать. Милов сосредоточился, чтобы понять, и в какой-то степени это стало ему удаваться.
– Ну, и что, – говорил второй сосед, – если наши командиры потом не захотят отдать власть? Они умеют руководить, они сохранят и страну, и нас, и вырвут с корнем все сорное семя. Они – сила, а что смогли ваши либералы и демократы? Довели до ручки, вот и пришлось взяться за оружие!
Милов с усилием подобрал слова для ответа:
– А вы понимаете, что есть фашизм? Что фашизм неизбежно уничтожает людей: некоторых – физически, но всех – морально?
– Не всякую силу надо называть фашизмом, – убежденно сказал автоматчик, – и не всякое стремление к чистоте нации – расизмом. Все это – история, это давно прошло. Но власть должна не только издавать законы, но и принуждать к их выполнению, и должна строго карать нарушителей – иначе трубы будут вечно дымить! И если охранять законы можно при помощи жестокости, а будущее нации – при помощи силы, то пусть будет жестокость и пусть будет сила!
Кажется, убежденность автоматчика заразила и нотариуса, все более изнемогавшего под тяжестью своей реликвии, так что он не удержался, несмотря на страх перед запретом:
– Да! – подтвердил он. – Природу уничтожали силой – и лишь при помощи силы можно ее восстановить!
«Да, – подумал Милов, когда после второго, еще более свирепого окрика они замолчали окончательно, – да, все просто, и не опровергнешь. Все логично: надо обуздать науку и технику, чтобы сохранить планету и самих себя, а чтобы обуздать – необходима сила, а вот она, сила… Судя по истории, демократия быстро восстанавливается после крушения фашизма, но боюсь, что и фашизм в какой-то из своих форм может не менее быстро восстановиться после крушения демократии – под лозунгом наведения порядка в чем угодно. А ведь при демократии абсолютного порядка всегда и во всем быть не может, чем выше уровень демократии, тем сложнее, а не проще, становится общество вопреки чаяниям утопистов; а в сложной системе возможность какой-то частной неполадки всегда больше. Это фашизм стремится упростить общество: так ему легче править; но сложное демократическое общество всегда содержит какой-то процент любителей железного порядка, прямо-таки машинного, хотя тут сейчас именно против машин и выступают; они согласны жить и поступать от и до, но чтобы и все остальные жили и поступали точно так же; и что за беда, что тем самым пресечется всякое развитие? Оно им и ни к чему, оно нарушает привычки, традиции, которые – хороши они или плохи – со временем, им как бы освященные, начинают казаться идеальными. Потому золотой век всегда и относится к прошлому… – Тут мысль Милова скакнула в сторону: – Пытались, правда, отнести эпоху высшей пробы и к будущему, и тогда оно действительно блестело и переливалось грандиозным мыльным пузырем. А на самом деле…»
Додумывая эту мысль, Милов прозевал команду и налетел вдруг на шагавшего впереди: отряд остановился. Передний, однако, даже не выругался, только передернул плечами. Остановка могла означать, что сейчас начнется что-то конкретное, дело дойдет до оружия – и людям делалось не по себе, потому что почти все они никогда не были солдатами и не привыкли к тому, что убийство может быть и священным долгом, а не преступлением против личности.