Растабелл поднял голову, раскрыл рот, но, наверное, не нашел нужных слов; молчание на миг стало невыносимо тяжелым – и тут заговорил другой, стоявший рядом с ним, слева:
– Вы видите, сограждане! – крикнул он. – Вот они! Всего несколько часов – и они уже дышат, как мы с вами, обыкновенным воздухом. Не потому, что изменились они: изменился воздух! И отныне они будут жить, как все люди, угроза пожизненной тюрьмы более не нависает над ними!
На этот раз ликующий рев достиг такой силы, что даже Растабеллу не по силам оказалось бы справиться с ним, не то что новому оратору; Растабелл, однако, и не пытался, он даже сделал шаг назад, отдалился от перил, показалось даже, что хотел уйти – он посмотрел в сторону двери, – но остался; люди же клокотали, как лава в кратере проснувшегося вулкана. Многие плакали, не стесняясь.
– Дан… Я не верю, этого не может быть, мне кажется, тут совсем другие дети…
– Кричите «Ура!», – ответил он, – кричите громче! – И сам заорал: – Да здравствует! Ура! Ура!
Не менее десяти минут прошло, пока второй оратор смог заговорить снова:
– Сограждане! Наш Первый гражданин напомнил вам, что минувшей ночью многие выступили против источников гибели. И обезвредили некоторые из них. Но не все! Успокаиваться рано: снова могут закипеть котлы с адским варевом, в воздух и воду снова извергнутся плоды дьявольской кухни! И еще не наказаны те, кто занимался и дальше готов заниматься этими человеконенавистническими делами – если мы не помешаем… Что же удивительного, мои сограждане, намуры и фромы: ведь большинство из них не принадлежит к нашим народам, это пришлые люди, чуждые нам, и они не станут щадить ни нас, ни наших детей, и если даже все мы поголовно вымрем, никто из них и не почешется! Так что же мы – так и позволим им?.. Нет, и еще раз – нет, говорю я! Сограждане, собратья, дети древних народов! Вы взяли в руки оружие! И я призываю вас не складывать его до тех пор…
Люди бушевали, и рев их, отражаясь от каменных стен, вихрился, креп, оконные стекла звенели и, казалось, вот-вот разлетятся осколками. Говоривший снова терпеливо обождал.
– Как же мы, друзья, поступим с ними? Тут были разные мнения: проявить милосердие и просто выбросить их за пределы страны; или же, поскольку они ели наш хлеб и наносили нам ущерб, заставить их честным человеческим трудом покрыть причиненные нам убытки. Да, собратья, мы люди милосердные, и нам чуждо стремление причинить кому-либо вред. Но ответьте: а они о нас думали, они нас жалели? Нет и нет! И мы поняли одно: этих людей не переделать. Такими они родились, такими воспитаны, и стремление ко злу у них в крови, так что они вновь и вновь будут искать и находить способы заниматься тем же самым – а ведь для этого не всегда нужны большие залы и дорогие приборы и машины. Оставшись в живых, они постоянно находили бы поддержку среди тех, кто сам и не занимался такими делами, но принадлежит не к нашему двуединому народу, и сам не только не скрывает, но гордится своей чужеродностью, и поэтому всегда рад будет оказать поддержку тем, кто вредит нам. Поступить со всеми ними, и преступниками, и пособниками, милосердно – означало бы снова предать наш народ, не избавить его от давно нависавшего дамон… дакло… ну, от меча гибельной угрозы, черт меня возьми, мне эти чужие слова всегда нелегко давались… – Он переждал одобрительное гудение толпы, постепенно он обретал власть над нею. – Нет! – выкрикнул он затем. – Мы не пойдем на предательство – да вы и не позволите нам, потому что в своем сердце вы уже вынесли им приговор, и приговор этот – смерть!
На этот раз шторм грянул не сразу, и как-то вроде бы нерешительно; но в разных углах площади все громче и определеннее раздавалось: «Смерть! Смерть!» – и в конце концов сборище загремело еще грознее, чем прежде.
– Дан, я боюсь…
– Вот теперь обозначилось направление, понимаете?
– Кто бы мог подумать: в наше время, во вполне цивилизованной стране, с традициями…
– Диалектика, – усмехнулся Милов, – единство противоположностей, и новое вызревает в недрах старого, устойчивого как будто… Довольно противный голос, кстати.
– …Не месть и не расправа – наша цель, но уничтожение всего того, что угрожает жизни. Все, что принесено извне в нашу жизнь, в наши дома, на улицы, в леса и поля, реки и озера той болезнью, которую именуют научно-техническим прогрессом – все это подлежит уничтожению. Долой! Долой все то, что, как нам по нашей наивности казалось, делает нашу жизнь удобнее, комфортабельнее, приятнее! Ибо все это, братья, действительно делало удобнее – но не жизнь нашу, а смерть, нашу с вами и всех тех, кому надлежало прийти от нас – после нас. Поэтому – не надо жалости! Не надо сомнений! Чистый воздух, чистая земля, чистая вода, чистый народ!..
– Дан, вы понимаете, что это значит? Это же призыв разгромить Центр и расправиться…
– Чего уж проще.
– До сих пор я надеялась, что дети послужат защитой, те, что у нас в Центре: это же их дети! Но теперь… Дан, они ведь, по сути, решили принести их в жертву, раз объявили здесь, что они здоровы и благополучны, что там их больше нет. И Растабелл среди них, вот этого я не могу понять…
– Почему?
Ответа он не получил; почувствовал, что кто-то оттесняет Еву от него, насколько это было возможно в плотной толпе. Не размышляя, Милов резко двинул рукой, почти наугад. Но в этой каше нельзя было ударить как следует, и кулак лишь скользнул по чьей-то скуле. Ева, изловчившись, перехватила его руку.
– Дан, милый, это же Гектор, из Ю-Пи-Ай, это свой… Гектор, это Дан Милов, из России. Гектор, кто это вас так? Дан не мог…
– Простите, Гектор! – заорал Милов, чтобы перекричать толпу. – Я было решил…
– Пустяки, Дан, то ли бывает. Вы от кого?
– Нет, я тут в общем случайно.
– Жаль – обменялись бы информацией. Вы понимаете, что тут происходит?
– Догадываюсь. А вы?
– Меня потрясло чудо с детьми: за несколько часов…
– Чистый блеф. А меня – то, что он сказал о плотине.
– К сожалению, правда. Я успел доехать до самой воды…
– Действительно – потоп?
– Прямо по Писанию. Я кое-что повидал в жизни; но тут мне, откровенно говоря, стало не по себе.
– Что на дорогах? Везде так?
– Туда доехал благополучно. А на обратном пути меня остановили, отобрали машину и подожгли, да и мне дали по скуле за то, что вылез не сразу. Так что вы не оригинальны.
– Добровольцы?
– Волонтеры. Вокруг бывшей столицы их много.
– А что остальные?
– Видел большую драку – намуры на фромов. Но там волонтеры сразу взялись наводить порядок. Решительные парни, ей-богу. По-моему, драка возникла потому, что не поделили… Понимаете, вода понемногу отступает – уходит в реку, впитывается в грунт, и на окраинах уже можно пробраться…
– Мародеры?
– Да. Но пойманных убивают на месте. Ощущение такое, что те, кто сейчас взял власть, стоят за дисциплину.
– Естественно. Надо сказать, им крупно повезло.
– Плотина рухнула, как по заказу, с нее и началось, хотя терпение у людей давно было на исходе; я здесь третий год, и жизнь за это время не становилась легче… Погодите. О чем он?
– …Сограждане! Еще одно усилие! И оно будет последним. Сотрем с лица земли, и плугом проведем борозду…
– Ну, программа изложена исчерпывающе. Знаете, Гектор, я, откровенно говоря, побаиваюсь.
– Ничего, выберемся…
– Я не об этом. Понимаете, такое напряжение ведь не только в Намурии. Легче сказать, где его нет – в Швеции и Швейцарии, может быть. А примеры заразительны. И если в других странах не начнут принимать серьезных мер…
– То есть, не прибегнут к армии?
– Глупости, Гектор. Серьезные меры могут быть лишь одни: немедленно жать на тормоза, наводить порядок в защите жизни от «Хомо Фабер», иначе мир может в несколько дней превратиться черт знает во что… Вы уже ударили в свой колокол?
– Как бы не так! Нет связи, понимаете? Столько информации – и нет возможности передать…
– А Центр? – спросила Ева. – Там-то энергия, наверное, есть, станция своя, радиоцентр – тоже…
– Я всегда говорил, что женщины умнее нас, – сказал Гектор; они говорили по-английски, и на них все чаще косились те близстоящие, кто мог хоть что-то услышать, кроме не прекращавшегося рева толпы. – Давайте исчезнем, пока это еще возможно, и постараемся пробиться в Центр. Хотя не представляю…
– У нас тут рядом машина.
– О-о! Тогда я с вами. Берете?
– С радостью. Помогите Еве, Гектор, у нее нога. А я пойду ледоколом: меня сегодня еще не били. Ну – вперед!
* * *
Они опоздали на несколько секунд: уже вся масса людей устремилась в улицы, уводящие с площади, и троих просто-напросто потащило вместе со всеми. Противостоять потоку было невозможно. К счастью, их понесло по той же улице, по которой они пришли.
– Страхуйте Еву справа, иначе ее сомнут.
– Понял, Дан. Когда-то я умел…
Журналист и сейчас не утратил способности ввинчиваться в толпу решительно, но не грубо, без обострений. Он взял Еву под руку.
– Теперь пробьемся в ту подворотню, к машине. У вас есть оружие?
– Что за чушь? Конечно, нет. Зачем мне было?..
– Получите в машине, у меня там лежит трофей…
– Почтенные сограждане, пропустите, женщине плохо, – воззвал Гектор по-намурски.
– Язык – великое дело, – пробормотал Милов, – иначе как люди врали бы друг другу? Ну-ка, нажмем… Не бойтесь, можно и в челюсть дать, они даже не заметят – так возбуждены… Вот так! Видите – даже не оглянулся, сейчас всем не до таких мелочей.
– Можно подумать, что вы местный житель.
– Знаете, народы все разные, но толпа везде одинакова. Ну – еще одно усилие…
Как течение выносит щепку в спокойную заводь, их вытолкнуло в подворотню. Двор был пуст, лишь дерево по-прежнему медленно умирало, и ему не легче было оттого, что судьба его наконец-то заинтересовала людей всерьез.
– Прыжки и гримасы, – пробормотал Милов. – Где машина?
– Наверное, там, где Граве, – ответила Ева, вытирая пот со лба. – У меня чуть не вырвали сумочку… О, да в ней кто-то успел похозяйничать!
– Пистолет?
– Цел: в кармане жакета. А вот кошелек…
– Выживем – разбогатеем. Как удалось Граве вырваться? Почему он не дождался нас? Хотя, может быть, он и не при чем, а машину угнали, чтобы сжечь. Призывы здесь, похоже, осуществляются быстро. Боюсь, что мы его больше не встретим; в его состоянии легче легкого – наделать глупостей, а люди сейчас не настроены снисходить к недостаткам ближних… Ну, черт бы взял машину, но вот связь нужна. Мир, видимо, ничего еще не знает о том, что здесь происходит. Новые правители, конечно, сообщат – но не сразу, да и боюсь, что их истолкование будет далеким от истины.
– Ну, не знаю, – сказал Гектор, – надолго ли они пришли. Армия еще не сказала своего слова. Хранит спокойствие и нейтралитет. Да, кстати: у армии ведь своя связь, почему мне сразу не пришло в голову!
– Дан, – сказала Ева, – кажется, я смертельно устала, и нога никак не успокаивается. Пешком до Центра не добраться. Выход пока один: идемте ко мне.
– А там у вас машина? – с надеждой спросил Милов.
– Моя осталась в Центре, но я надеюсь, что другая – дома. Там можно будет подумать спокойно, для меня найдется неплохая аптечка. И как знать – может быть, решится вопрос и о связи.
Гектор покачал головой:
– Я неплохо знаю Лестера, Ева. И, откровенно говоря…
– Его сейчас нет дома, – сказала Ева уверенно. – Дан, не размышляйте глубокомысленно. Поверьте: я права. Идемте.
Они вышли на улицу. Торопливо расходились последние участники сбора, и на лицах их было написано, что они идут на трудную и серьезную работу.
– Это в двух шагах, – сказала Ева. – Теперь моя очередь возглавлять шествие.
Улица, на которой они вскоре оказались, была застроена красивыми многоэтажными домами, теперь уже старыми, но по уровню удобств наверняка превосходившими те жилища, которые во множестве воздвигал нынешний век. Было нечто величественное в этих строениях, среди которых не было и двух одинаковых, но все вместе они выглядели архитектурным целым; объединяло их, кроме единой школы, и еще одно: ощущение неприступности, замкнутости, какой-то крепостной уверенности в себе…
Но сейчас незримые крепостные валы словно бы рухнули, и возле домов толпился народ; тяжелые, привыкшие стоять замкнутыми, двери подъездов были распахнуты настежь, зеркальные окна кое-где – тоже, и уже летели на мостовую книги из окон третьего и пятого этажей углового дома. Некоторые падали тяжело, кирпичом, словно за годы стояния на полках книжных шкафов – семейных, переходивших из поколения в поколение, – листы их так срослись друг с другом, что уже не могли более разъединиться, как не могли разъединиться судьбы их героев или символы их формул; другие книги, как будто стараясь подольше удержаться в воздухе, а может быть, и вовсе улететь от ожидавшей их судьбы, раскрывались на лету и были похожи на подстреленных из засады птиц; третьи, самые старые, возможно, или более других читанные, уже в падении разлетались отдельными страницами, и можно было подумать, что кто-то швыряет сверху пачки листовок, чтобы донести до людей неизвестно чей яростный призыв…
Внизу люди сгребали упавшие книги, сносили на руках, толкали ногами, прикладами ружей, громоздя кучу, а другие летели еще и еще, а кто-то уже подносил к куче зажигалку, бережно прикрывая ладонью лисий хвостик пламени, а еще кто-то кричал, задрав голову: «Газеты кидайте, газеты, чтобы сразу разгорелось…»
– Боже мой, боже мой, – бормотала Ева. – Книги, но зачем же книги – они же не вредят природе, почему же их…
– А почему же нет? – сказал Милов, криво усмехнувшись. – Где граница, до которой можно, а дальше – нельзя? Если можно убивать людей – почему же не жечь книги? Трудно бывает начать, но еще труднее – остановиться, особенно если катишься с кручи в каменный век…
– Ненавижу ваше спокойствие, – задыхаясь, проговорила она.
Тем временем еще другие окна распахнулись, и вперемешку с книгами стали грохаться на тротуары и проезжий асфальт радиоприемники – от карманных транзисторов до массивных настольных всеволновых суперов; один, маленький, угодил в голову кому-то из усердствовавших внизу – тот схватился руками за поврежденный череп, сквозь пальцы проступила кровь, кто-то засмеялся, никто не подошел помочь; гулко взрывались выброшенные телевизоры; откуда-то волокли, кряхтя, аппарат телекса; кто-то подтащил несколько портретов и тоже бросил их на книжную кучу, по которой огонь уже поднимался все выше. Из другого подъезда вышвырнули сильно, словно из катапульты выстрелили, человека – лицо его было в крови, он прижимал к груди пачку каких-то бумаг, их рвали у него, несколько раз ударили, его швырнули на тротуар и потом переступали через него, пока он, придя насколько-то в себя, не отполз к самой стене; там он сел, глаза его близоруко моргали, по лицу текли слезы, но обрывки бумаг он все еще сжимал в пальцах…
– Господи, – простонала Ева – у нее подгибались ноги, Милов и Гектор едва не силой тянули ее вперед, поддерживая с двух сторон. – Это же поэт, я его знаю, мы здороваемся, его, наверное, спутали с братом, тот – ученый, но занимается астрофизикой, ну какой от нее вред природе?
– Не ожидал, что такое еще возможно, – сквозь зубы процедил Гектор. – Ну ты, посторонись! – и плечом толкнул одного из огнепоклонников, так что тот, шатнувшись, невольно отступил, пятясь, на несколько шагов, рассыпая журналы, кипу которых нес на вытянутых руках.
– Оказывается, возможно, – ответил Милов. – И об этом еще мало кто задумывается всерьез. Чем быстрей мы предупредим, тем лучше.
– Сюда, в этот подъезд, – проговорила Ева едва слышно.
Они подошли. Из дома тащили уже не книги, а книжный шкаф – старинный, резной, черный, одна дверца его все время открывалась, ее со злостью захлопывали, но она снова падала.
– Это не ваш, Ева?» – спросил Гектор.
Она медленно качнула головой:
– Нет. У нас все современное, мы ведь здесь недавно…
Люди со шкафом застряли в подъезде, войти было невозможно.
– Гектор, помогите им, – попросил Милов.
– Чтобы я, своими руками?..
– Именно вы, и своими руками: должны же мы попасть внутрь.
Гектор выругался и пошел на помощь тащившим; те были хлипковаты, чего о корреспонденте не сказать было. С его помощью шкаф выволокли, бросили на улицу, стали, усердно пыхтя, разламывать на доски. Гектор вернулся.
– Чувствую себя подонком, – сказал он, снова взяв Еву под руку.
– Зачем, зачем? – снова не проговорила, скорее простонала Ева. Культура же не враг экологии, наоборот, зачем же они все это?
– Очень просто, – сказал в ответ Милов, – уничтожение экологии и есть уничтожение одной из форм культуры, как и истории, как и творчества. Покончив с одним – логически переходят к другому – это естественный процесс: если уж начато уничтожение, оно само собой завершится лишь тогда, когда уничтожено будет все – и сама жизнь.
– Но ведь провозглашается как раз обратное!..
– Когда же вы здесь, в вашем западном парадизе, научитесь понимать, что лозунг – одно, а действие – совсем другое, – с досадой пробормотал Милов.
– Теперь, наверное, уж никогда, – ответил Гектор, – просто не успеем. По-моему, третий этаж, Ева?
– Третий, – подтвердила женщина безразличным голосом. Лифт, естественно, не работал. Милов поднял Еву на руки, сказал Гектору:
– Идите вперед.
На площадке второго этажа двое, один с дубовым листом добровольца, другой в полицейской форме, но без нашивок, преградили им дорогу.
– Кто такие? Здесь живете? – спросил доброволец.
Полицейский молчал, внимательно глядя на Милова. Даниил опустил Еву, помог ей встать на ноги, чувствуя, что сейчас понадобятся свободные руки, тогда полицейский перевел взгляд на обезьяний галстук Милова – всмотрелся внимательно, словно там было написано нечто, потом посмотрел Милову прямо в глаза. Гектор тем временем тихо и зловеще втолковывал добровольцу: «Ты что, сукин сын, не видишь – это мадам Рикс?» – «А на ней не написано, какая она такая мадам», – не без некоторой наглости отвечал тот. Полицейский сдержанным и уверенным голосом произнес: «Пр-ра-пустить!» – «Слушаюсь!» – немедленно ответил доброволец. Полицейский, все еще глядя в глаза Милову, едва уловимо качнул головой, чуть заметно приподнял плечи, Милов же не то чтобы кивнул, но сделал какой-то неуловимый намек на такое движение. После этого он, поддерживая Еву, повел ее наверх. Гектор замыкал шествие.
– Сейчас, – сказала она и стала рыться в сумочке. Потом подняла глаза на Милова. – Наверное, вытащили с кошельком… Господи, я устала, устала, не могу больше… – и заплакала.
Милов смерил взглядом дверь – она была даже на вид массивной, не из тех, какие вышибают плечом или ногой с разбега.
– Ничего, – сказал Милов, – не волнуйтесь, Ева, милая: сейчас все уладим.
Он перегнулся через перила.
– Капитан, – крикнул он вниз, – поднимитесь, пожалуйста, нужна ваша помощь.
Человек в полицейском мундире поднялся по ступенькам.
– Мадам потеряла ключ, – объяснил Милов, – дайте возможность попасть в квартиру.
– Но, господин по…
Милов прервал мгновенно:
– Это моя личная просьба.
Полицейский, не колеблясь более, вынул из кармана черную коробочку с кнопками, повозился с полминуты, открыл дверь – за ней оказалась другая, она тоже отняла несколько секунд.
– Прошу, – сказал он и отступил в сторону. Ева вошла, за ней Гектор, Милов задержался на мгновение.
– Что тут? – спросил он капитана полиции. – Что-то еще можно сделать?
Полицейский покачал головой:
– Мы зашли в тупик, сейчас все порвано, обстановка неясная – пока стараемся уцелеть.
– Желаю», – кратко попрощался Милов, потому что изнутри уже звала Ева: «Дан, ну где же вы там!»
Он вошел, закрыл за собой обе двери.
– На засовы, пожалуйста, – попросила Ева, – вся механика ведь не действует.
Гектор задвинул засовы. Вслед за хозяйкой они вошли в обширную комнату, где она не села, а просто рухнула на широченный диван.
– Сядем, передохнем, – сказал Гектор, – тут мы в безопасности.
Милов кивнул: он знал это лучше Гектора, однако говорить об этом счел излишним: это только его было дело и еще нескольких человек в этой стране (и капитана полиции или бывшего капитана, черт его теперь знал) – и ничьим больше.
– Понимаю, – сказал он, – раз тут живет Рикс, то и охрана выставлена, не так ли?
– Если бы только Рикс! – усмехнулся Гектор. – Там, на втором этаже, где они стоят – сам Мещерски.
– Ах, да, Мещерски, – сказал Милов с понимающим видом, – Ну конечно, как же я сразу не подумал! Кстати, а кто такой этот Мещерски?
Тут они оба расхохотались.
– Нет, Дан, в покер с вами я не сяду, – сказал, посмеявшись, Гектор. – Я, было, и вправду поверил, что вы в курсе всех дел. Мещерски – это тот, кто выступал на площади вслед за Растабеллом. Глава добровольческого движения, председатель партии борьбы за жизнь, и так далее.
– Высоко залез, – сказал Милов. – Судя по фамилии, он мой соотчич? Из эмигрантов, что ли?
– Нет, не думаю, чтобы он был русским – возможно, кто-то из предков, но вообще-то он свой род ведет, по слухам, от каких-то греков или из тех краев, во всяком случае.
– Интересно, – проговорил задумчиво Милов. – Деятель культуры и глава штурмовиков – в одной упряжке?..
– Ну, это до поры до времени, – уверенно молвил Гектор, – Растабелла они сразу же, как только утвердятся у власти, ну, не то чтобы выкинут, но сделают из него – как это у вас, русских, называется – образец…
– Образ, – поправил Милов, – икону, вы это имели в виду?
– Вот-вот, и будут ему поклоняться, но делать-то станут по-своему.
– Ясно, – сказал Милов и встал. – Ева, – позвал он осторожно: женщина лежала с закрытыми глазами и отозвалась лишь на повторное обращение. – Вам что-нибудь нужно?
– Спасибо, Дан, ничего, я просто полежу, только, если можно, снимите с меня ваши туфли – я вам очень благодарна за них, но теперь я уже дома.
Милов осторожно снял с нее туфли.
– Ева, с ногами нужно что-то сделать. Где тут поблизости живет врач?
– Не нужно врача, в ванной откройте аптечку, там есть такая коричневая туба с мазью – это все, что нужно.
Милов не сразу (жилище было обширным) нашел ванную, принес требуемое, выдавил мазь на пальцы, осторожно начал втирать.
– Как приятно, – тихо проговорила Ева, – еще, пожалуйста… и вторую тоже…
Это заняло минут пятнадцать; Гектор тем временем, сперва поглядев на них с иронией, закрыл глаза и, кажется, задремал.
– Я еще полежу немного, – сказала Ева, – а потом чем-нибудь покормлю вас.
Милов и в самом деле почувствовал, что закусить было бы нелишне. Услышав о еде, Гектор мгновенно открыл глаза.
– Кстати, о еде – а где у вас телефон? Серьезный, я имею в виду.
– В его кабинете, – сказала Ева бесцветным голосом. – Из холла по коридору прямо, в самом конце.
– Да не работают телефоны, Гектор, – напомнил Милов. – Тока ведь нет все еще.
– Ну, – сказал Гектор, – правил без исключений не бывает, это-то вам известно?
– Тогда я с вами, – сказал Милов.
Он снова подошел к Еве, погладил ее по голове – она слабо улыбнулась. Гектор уже вышел, чтобы, по журналистской привычке, первым захватить связь.
– Дан, – тихо сказала женщина, – вы меня презираете?
– За что, Ева?
– Ведь Рикс – мой муж, вы знаете… И он во всем этом играет какую-то роль, похоже – немалую. Не я не знала и сейчас не знаю, честное слово…
Милов пожал плечами:
– Ну и что? Почему вы должны стыдиться своего замужества? Я вот тоже был женат, и надеюсь, что вы простите мне это: тогда я ведь не знал вас…
Он ожидал, что она снова улыбнется, но женщина оставалась серьезной.
– Рикс, – повторила она, – он ведь тоже стоял там, на балконе, по соседству с Растабеллом и Мещерски.
Милов присвистнул.
– Но какое отношение он, иностранец, может иметь…
– Я не знаю, как и что, – сказал она, – честное слово, хотя и видела, что у него есть какие-то дела с политиками, но ведь деловому человеку без этого нельзя. Но я не предполагала, клянусь вам…
– Ева, – серьезно сказал Милов, – я тоже клянусь вам, что никогда не стану целоваться с Риксом.
На этот раз она все же подняла уголки губ.
– А со мной?
– Если бы не Гектор поблизости…
– А мне все равно, – сказала она, – хоть бы он даже стоял рядом.
– Я вовсе не настолько близок с ним, – сказал Милов, – чтобы доставлять ему такое удовольствие. Но вас, Ева, я не отдам больше ни Риксу, ни Гектору – никому!
– Хорошо, – сказала она, – я потерплю, я очень терпеливый человек.
– Пойду, попробую позвонить, если это и на самом деле возможно, – сказал Милов, нагнулся и поцеловал ее; поцелуй был долгим.
– Идите, – сказала она, – не то моего терпения не хватит.
Он прошел в кабинет. Гектор сидел за обширным пустым столом. Тихо звучал транзисторный приемник; передача шла на английском. Кроме приемника, здесь были два телефона, стояли телекс, факсмашина, на отдельном столике – персональный компьютер, по стенам – закрытые полки с видеокассетами и дискетками. Гектор нажимал клавиши одного из телефонов. Окна были зашторены, шум улицы сюда не доносился.
– Ну, есть успехи?
– Вот этот аппарат дышит. Остальное мертво.
– А компьютерная связь?
– То же самое. Звоню всем подряд. Аэропорт, вокзалы, телевизионный центр – все молчат. Ни междугородный, ни международный каналы не действуют. Сейчас звоню одному парню, у него есть самолет… Ну, вот.