– Ну, где же он там? – пробормотала Ева. – Мог бы и вспомнить о нас.
– Странный человек, вам не кажется, доктор? Некоторые его ухватки заставляют подумать… Впрочем, не знаю.
– С ним что-то случилось, – сказала женщина. – Надо что-то делать. Идти на помощь, может быть.
– Осмелюсь предположить: ничего с ним не случилось. Просто остановил на дороге машину и пустился по своим делам. В конце концов, он не обязан…
– Перестаньте, Граве, – произнесла Ева таким тоном, что у инженера пропала охота продолжать. – Оставайтесь, если вам страшно, а я пойду.
– Лучше уж всем вместе, – услышала она сзади.
– Дан! Откуда вы взялись?
Он подошел совершенно бесшумно – вынырнул из-за автобусной будки и остановился, чуть усмехаясь. Щеку его пересекала свежая царапина, на груди висел автомат.
– Почему так долго? – спросила Ева, и в голосе ее промелькнула капризная нотка. – Мы уже боялись за вас. Особенно Граве.
– Нет, – сказал Граве, – доктор и тут не уступала первенства.
– Стоял на перекрестке, хотел дождаться машины.
– Не дождались, – констатировал Граве.
– Их просто нет. Ни единой.
– Откуда у вас это… оружие? – строго спросила Ева.
– Нашел, – очень серьезно сказал Милов. – Оно там валялось, я и подобрал.
– А оно стало сопротивляться и оцарапало вам лицо?
– В этом роде.
– Постойте. Царапину нужно прижечь. У меня есть…
Она выудила из сумочки флакончик. Попрыскала. Странный, горьковатый аромат расширил Милову ноздри; заставил глубоко вдохнуть воздух.
– Чистой воды «Березка», – определил он.
– Не знаю, что вы имеете в виду, Дан. Это парижские…
– Нет, это у нас такая терминология, Ева… Так вот, дорогие спутники: машина нам пока не светит. Придется все же двигаться самым примитивным способом – пешком.
Ева вздохнула:
– Если вы не побежите слишком быстро, буду вам очень благодарна.
– А знаете, что? Давайте-ка, я понесу вас!
Милов вдруг понял, что ему очень хочется взять ее на руки – нет, посадить на плечи и нести.
– Нет, Дан, я привыкла стоять на своих ногах. Как вы думаете, эту воду можно пить? У меня пересохло горло…
Милов отрицательно покачал головой. И не только потому, что в этой же канаве, только там, подальше, лежал труп.
– Ева, вы же врач, сами понимаете, что нет. Эту воду пусть пьют наши враги.
– Где же найти другую?
– В двух шагах от вас, красавица.
На сей раз Милов произнес это слово с легким сердцем: Ева успела смыть грязь с лица, причесаться – волосы не висели более бахромой – и даже подкраситься немного; потерять туфли – не так страшно, но сумочку со всеми необходимыми принадлежностями она из рук так и не выпустила.
– Где же?
Милов завел руку за спину, а когда вытянул – в ней была плоская фляжка.
– Пейте, отважный доктор. А вы, господин Граве, наверное, не отказались бы от чего-нибудь покрепче? Вот, держите.
– Как вам удалось раздобыть это, господин Милф?
– Я же говорил вам: на этой дороге можно найти все, что угодно.
– Что-то очень крепкое, – Граве вытер губы.
– Из солдатского репертуара. Ну, что же: вперед! На шее паруса сидит уж ветер!..
Теперь можно было идти смелее, но Милов тем не менее внимательно наблюдал, не отвлекаясь на разговоры. Солнце поднималось все выше, изредка налетали порывы ветра, и тогда по дороге навстречу идущим с шуршанием бежали клочья бумаги, сухие листья (теперь деревья начинали терять листву уже в середине лета, и даже сосны не так крепко держали хвою), поднимались облачка пыли; порой ветер приносил отзвуки непонятного гула. Идти приходилось все медленнее – Ева уже явственно прихрамывала, но на новое предложение Милова – взять ее на плечи – лишь отрицательно покачала головой. И Граве заметно нервничал: видимо, непонятное всегда раздражало его, беспокоило, выводило из себя.
«Человек регламента, – подумал о нем Милов, – таким приходится трудно, когда часы начинают показывать день рождения бабушки. Приободрить бы его немного, а то он ведь и женщину до города доставить не сможет…»
– Ничего, господин Граве, – весело молвил он, – не унывайте, ничего плохого ведь, по сути, не происходит. Вспомните: мало ли что бывало в двадцатом веке: войны объявленные, войны необъявленные, войны внутренние… и ничего – живем!
– Может быть, в вашей стране к этому привыкли, – нехотя ответил Граве, – у вас, действительно, чего только не бывало…
– Вот тут вы не совсем правы: на экологической почве у нас как раз до такого не доходило. Пока, во всяком случае.
– Видимо, вы все же бережливее относитесь к природе?
– Я этого не сказал бы, – усмехнулся Милов. – Природу мы душили не меньше вашего, а может быть, и больше. Беда в том, что у нас итак было слишком много запущенных болезней – и наших собственных, и ваших недугов, которые мы усваивали, добиваясь ваших успехов. Так что об этом нашем общем, всепланетном раке – ваше сравнение, Ева, кажется мне очень точным, – мы думали никак не больше вашего, а действовали, пожалуй, меньше, – хотя поразговаривали, безусловно, вдосталь, что есть, то есть. Но ведь рак не из тех болезней, которые можно заговорить, больной и под гипнозом преставится благополучно, если насквозь в метастазах… А у нас еще и традиция сработала: ждать, пока вы начнете, чтобы на вашем опыте убедиться, что дело стоящее… Давняя привычка: во всем, кроме политических экспериментов, начинать вторым номером, за вами – чтобы было, кого догонять. Да тут сперва и поартачиться можно было: это, мол, только у них так, исторически обреченных и разлагающихся, а у нас такого даже и по теории быть не должно; и лишь вволю на сей счет поупражнявшись, просили: «Поднимите нам веки» – и убеждались: ну да, то же самое, те же симптомы – возрастные болезни мы долго понимали как политические, хотя это недуги не общественного строя, а всей цивилизации… Понимаете, руководство – ваше, наше ли – тоже ведь находится внутри опухоли, как же ему так сразу взять да себя – ножом, пусть и хирургическим… Это ведь каково – решиться! А даже и решившись – еще ведь и знать надо, как резать да как потом зашить, речь-то уже не о смене плановой экономики на рыночную или наоборот, речь – о смене цивилизации, не больше, не меньше! А в этом – исторически – мы очень робки. Хотя и новое общество строили, и все такое, но ведь строили в рамках все той же, не нами придуманной цивилизации… Вот если бы мы с самого начала сказали себе и всему миру: не догонять то, что устремлено в тупик, не по социальной своей структуре, но из-за в корне неверного отношения к обитаемой нами планете, не догонять, а – идти другим путем! Строить иную цивилизацию, а не другую общественную или государственную форму в рамках все той же, технологической, которая и по сути своей более ваша, чем наша, – потому что вашим способом жизни она и порождена. Иную цивилизацию! Подите-ка решитесь! А ведь больной канцером – он, как известно, старается в него не верить: верить страшно, тогда надо начинать о душе думать!.. И мы утешаемся: ну, какой там рак, это язвочка, гастритик какой-нибудь, ну, попьем таблеточек, в крайнем случае – лучевую терапию, но и это уже из чистой перестраховки, только чтобы домашних успокоить. Да и времени нет болеть, работа продохнуть не дает! И ведь верно, есть работа, есть – а новообразованьице разрастается, а жизнь гибнет, вся планета гибнет, а безотходная технология – это то самое лекарство от рака, хотя и не стопроцентное, которое изобрели бы – да больной раньше помрет… Но вот приходит мгновение, когда больной вдруг понимает: нет, не язва, не воспаление какое-то – это он, что и называть страшно. И наступает сумятица, потому что глубокий животный страх только к ней и приводит. И от смертельного ужаса, конечно, многое может возникнуть: и кровь, и погромы – бей ученых, вон до чего довели; бей инженеров – понастроили, позатопляли, поизуродовали; бей начальство – докомандовалось, довело до ручки. И уж заодно, конечно, – бей инородцев, или иноверцев, или жидомасонов, или там черных котов – опыт-то во всем этом есть, он едва ли уже не в генетической памяти сидит… Так что, господин Граве, того, что у вас, может быть, сейчас происходит, опасаться, конечно, надо, но не в сторону отходить, а наоборот, стараться повернуть ко благу, чтобы не кровопускания устраивать кому-то, а заставить правительствующих, кроме разговоров, и дело делать – спасать природу и человечество любой ценой, если даже на первый взгляд она немыслимо дорогой покажется: жизнь-то дороже, а мы ведь сейчас сами себя в классическую ситуацию поставили: кошелек – или жизнь! Надо, надо кошелек отдавать… Вот почему и нельзя вам сейчас унывать, наоборот – к делу готовиться, ко множеству серьезных дел. Выше голову, господин Граве, выше голову!
Милов перевел дух, про себя удивляясь, что оказался вдруг таким оратором – хоть в парламент, хоть на народный съезд! Однако Граве по-прежнему шел молча, глядя под ноги, – то ли не убедил его Милов, то ли думал – и не мог прийти к окончательному мнению… Однако заговорила Ева:
– По-вашему, Дан, администраторы и ученые во всем и виноваты?
– Невиноватых, Ева, нет. Ведь пользовались-то плодами все – пусть не поровну, но пользовались, за малыми только исключениями. Все виноваты, и всем исправлять. Главное тут – не свернуть на другую дорожку, это легко сделать…
– На какую же?
Но еще и об этом говорить Милову не хотелось: достаточно уже сказал. Да и времени не осталось.
– Однако, прекрасные мои спутники, вот мы и пришли!
– Слава Богу, – пробормотал Граве.
Они стояли на том самом перекрестке, на котором побывал уже Милов. Сейчас тут было спокойно, никто не мешал осмотреться и решить, как быть дальше.
Продолжение дороги, что вела от моста, – по этой дороге они пришли сюда – уводило к лесу; левая дорога шла к Научному центру, правый поворот – к городу. По-прежнему не видно было ни одной машины, только на правой дороге, метрах в двухстах отсюда, сбоку что-то чернело, словно бы машина сорвалась с дороги и теперь лишь багажник торчал из кювета. Эта дорога, как и все остальные, была обсажена деревьями, и тень одного из них накрывала машину, так что разглядеть подробности нельзя было – да и солнце, высокое уже, светило в глаза.
– Это новое, – сказал Милов скорее самому себе; однако английский вошел уже в привычку, и сказано было по-английски, так что остальные поняли. – Когда я здесь был, ее не было.
– Значит, все-таки проезжают машины, – проговорил Граве таким голосом, словно ему было все равно: ездят они или нет.
– Вы могли просто не заметить, Дан, – сказала Ева.
– Не заметить я не мог, – ответил он, внутренне уязвленный. Впрочем, для нее он ведь до сих пор оставался лишь туристом; турист, понятно, мог и не заметить. – Да ладно, не все ли равно, есть она или ее нет? – Он взглянул на часы. – Ну что же, как принято говорить в таких случаях, – был рад познакомиться, сохраню о вас лучшие воспоминания.
– Что это значит, Дан? – вопрос Евы прозвучал и тревожно, и высокомерно. – Вы что, собираетесь бросить нас тут?
Вы меня способны оставить – вот как следовало понимать это; Милов, однако, в этом был глуховат.
– Я ведь с самого начала предупредил вас: мне нужно быть в Центре – там меня ждут…
– Вы… – сказала Ева. – Вы…
Она не договорила – резко повернулась и, даже почти не хромая, быстро пошла прочь, чтобы, наверное, не сказать лишнего; пошла, не разбирая пути, скорее всего инстинктивно, к толстому дереву – укрыться, может быть, за его стволом и там дать волю слезам. Милов глядел ей вслед: он был несколько удивлен, не понял происходящего и поэтому спохватился не сразу.
– Ева! Постойте, Ева!
Она, не оборачиваясь, махнула рукой, сделала еще два шага – увидела. Как схваченная, остановилась. Поднесла ладони к щекам. Медленно повернулась. Глаза ее были широко раскрыты и неподвижны.
– Что это? Дан, что это?
Он, тяжело ступая, подошел к ней.
– Это вы его?..
Милов пожал плечами.
– Напал он. Вот и… так получилось. – Он не ощущал вины, но понял вдруг, что это был, возможно, первый убитый, увиденный ею в жизни.
– И у вас поднялась рука?
– А вам бы хотелось, чтобы тут лежал я?
Ева лишь медленно покачала головой, пошевелила губами, но не произнесла ни слова.
Граве подошел, остановился и тоже стал смотреть на убитого.
– Он напал на вас, вы сказали? Но почему?
– По-моему, ему не понравилось, что я иностранец и плохо говорю по-намурски. Может быть, он решил, что я – фром.
– Не могу поверить, – сказал Граве, в голосе его слышалась неприязнь. – Вы, надо полагать, наслушались о нас всякого вздора… Вот доктор Рикс тоже иностранка – разве она когда-либо чувствовала на себе чью-то неприязнь по этой причине?
– В наше время все меняется быстро, – сказал Милов почти механически, задумавшись совсем о другом: если действительно иностранцы оказались в немилости, можно ли сейчас оставить Еву с одним только Граве, который вряд ли сможет при нужде постоять за нее. Что это был за человек – тот, убитый, – для чего дежурил здесь с оружием, что означали эти дубовые листья вместо погонов?..
– Вы, помнится, сказали что-то о дубовых листьях – у тех, кто напал на поселок?
– В этом нет ничего страшного, – ответил Граве. – Символ «воинов природы» – есть у нас такое движение, его возглавляет господин Растабелл. Однако я сомневаюсь, чтобы те люди…
– Минутку, господин Граве. У них такая форма – солдатские комбинезоны?
– Ну что вы, никакой формы у них нет, да и оружия тоже, это гражданское движение, совершенно мирное. А этот… этот, мне кажется, из волонтеров.
– Тоже защитники природы?
– Я мало что о них знаю. Так, слышал краем уха, что возникла такая организация из бывших солдат, в основном воевавших, – вы слышали, возможно, что несколько лет назад мы вели небольшую и никому не нужную войну, которую потом сами же и осудили. Может быть, конечно, они тоже за сохранение природы, не знаю.
– И это тоже – Растабелл?
– О нет, он вообще против применения оружия…
– Мещерски, – сказала Ева неожиданно; до этого мгновения она, казалось, даже не прислушивалась к разговору. – Это его отряды. Я знаю это случайно – Лестер хорошо знаком с ним.
– Господин Лестер Рикс, – произнес Граве торжественно, словно церемониймейстер. – Муж доктора.
– Их девиз – «Чистая Намурия», – дополнила Ева.
– Ну, что же, – сказал Милов. – Это уже яснее.
– Извините, доктор, – сказал Граве, – но все это лишь досужие разговоры. Волонтеры никогда не вступали в конфликт с властями. И вас, господин Милф, я призываю не делать поспешных выводов. Лучше подумайте вот о чем: вы, вольно или невольно, убили человека, гражданина Намурии, и должны нести за это ответственность: мы живем в цивилизованном государстве. Если вы сейчас покинете нас, то это можно будет расценить лишь как попытку укрыться от ответственности. Как лояльный гражданин моей страны, я вынужден буду помешать вам в этом!
Он даже плечи расправил и приподнялся на носках – бессознательно, наверное, и выглядеть он стал не грознее, а комичнее.
«Господи, – подумал Милов, – сморчок этакий грозит мне… Но он ведь прав – с точки зрения нормальных условий жизни, и уважения достойно, что так выступил – не круглый же идиот, чтобы не понимать, что я его даже со связанными за спиной руками в два счета утихомирю. Мне надо в Центр, это верно, однако ситуация не тривиальная, да и женщина, чего доброго, подумает, что я испугался и спешу унести ноги…»
– Вы убедили меня, господин Граве, – сказал он почти торжественно, краем глаза следя за Евой, – сейчас она повернулась к нему лицом и на губах ее возникла улыбка, одновременно и радостная, и насмешливая: она-то, женщина, ясно видела, кто из двоих чего стоил. – Убедили, и я готов последовать за вами. – Милов почувствовал, как легко вдруг стало на душе: неужели было у него внутреннее нежелание расстаться с этой женщиной тут, на распутье, возможно ли, чтобы он… – он оборвал сам себя, – ладно, психологию оставим на потом. – Распоряжайтесь, господин Граве, я готов повиноваться (фу ты, черт, я вдруг заговорил в его стиле, словно на Генеральной Ассамблее). Итак?
– Бросьте, – сказала Ева. – Противно слушать. Дан, вам и в самом деле нужно в Центр? В таком случае мы пойдем с вами.
– Доктор, это необычайно глупо, – сказал Граве. – Что мы будем там делать?
– Я? Да мне сейчас просто стыдно оттого, что сбежала, поддалась страху. Я врач. И там мои пациенты. Дети. Забыли?
– Но ведь вы только вечером закончили дежурство! А в городе у вас семья. Семья!
Он выговорил это слово так, словно семья была самым святым в мире, превыше всего – кроме Бога одного, как сказано. Ева в ответ невесело усмехнулась.
– Ну, Лестеру-то все равно… если я не приду, он, по-моему, просто вздохнет с облегчением.
– Вы не должны говорить так, доктор, а мы – слушать… Но постойте, у меня возникла блестящая мысль! Что, если мы посмотрим ту машину? Может быть, она еще способна двигаться – тогда мы за полчаса доберемся до города; вы, Милф, дадите в полиции свои показания, а мы поручимся за вас, и вы сможете в ней же съездить в Центр. Поверьте, вы все равно выиграете во времени.
«Насчет выигрыша не знаю, – подумал Милов. – Мне надо было оказаться там еще полтора часа назад, теперь все будет сложнее. А мысль и на самом деле неплохая».
– Будь по-вашему, господин Граве. Ева, как ваша нога? Болит?
– Вам так хочется взвалить на шею лишнюю обузу, Дан?
– Знаете, вам просто нельзя отдаляться от реки: там вы иная.
Наверное, Милов слишком пристально смотрел на нее в этот миг, потому что она вдруг нахмурилась:
– Не надо, Дан, я не краснела уже лет сто, а вы заставляете…
– Не буду, – сказал он послушно. – Не хотите, не надо. Тогда сделаем так: мы бежим к машине, а вы идете, не спеша. Пока доберетесь, мы уже выясним, что там с нею. Все – в пределах прямой видимости, не бойтесь. Но в случае чего – не стесняйтесь, кричите погромче.
– Вы еще не знаете, как я умею кричать, – сказала она.
– Ну, господин Граве, в путь?
Они пошли быстро, почти побежали к торчавшей из канавы машине. Ева медленно шла вслед им, прикусив губу: ноги болели все сильнее, женщина не сводила глаз с быстро отдалявшихся спутников и то и дело спотыкалась – тогда боль пронизывала ее от пальцев ног до самого сердца. Двое приближались к машине: вот они достигли ее, остановились, немного постояли, Милов поглядел в сторону Евы, она махнула ему рукой, сигнализируя о благополучии, – тогда он спрыгнул в канаву. Женщина прошла уже полдороги до них, когда он показался снова, что-то сказал Граве, снова поглядел на Еву – она не различила, улыбнулся он или нет, солнце светило ей в лицо. Теперь и Граве полез в канаву – видимо, там нужно было что-то сделать вдвоем. Ева шла, ожидая, что машина вот-вот дрогнет и начнет задним ходом вылезать из канавы. Вместо этого, когда идти осталось уже совсем немного, оба мужчины снова показались; они словно бы пытались вытащить на дорогу что-то тяжелое. Вытащили. Положили. Ева снова подняла ладони к щекам: то был человек. Она побежала, уже не обращая внимания на боль, припадая на ногу. Милов бросился ей навстречу, подбежал, схватил ее руку:
– Так плохо?
– Да вот… немного не повезло.
– Сядьте. Давайте ногу. Ну-ка…
– Ох!
– М-да… Как это вы?
– Еще в реке… о камень или корягу…
Он поднял ее на руки, хотя она и на этот раз попыталась было протестовать, и понес к машине, испытывая странное, самому ему непонятное чувство, ощущение ноши, которая не тяготит, напротив, прибавляет сил, чуть ли не в воздух поднимает. «Маленькая ты, – подумал он, – легонькая…»
Он бережно опустил ее наземь – посадил невдалеке от вытащенного из машины и теперь лежавшего на травке под деревом тела. Ева взглянула и невольно вскрикнула.
– Вы его знаете, Ева?
– Это же доктор Карлуски! Мой шеф по клинике… Он должен был сейчас находиться с детьми. Ничего не понимаю…
– Это точно он? – быстро, требовательно спросил Милов.
– Я работаю с ним шестой год… – Ева, встав на колени, поискала у лежавшего пульс, подняла веки. – Еще теплый… Снимите с него… или хотя бы расстегните… Рубашку тоже. По-моему, пуля, хотя я, конечно… Почти нет крови – скорее всего, внутреннее кровоизлияние…
Она еще что-то говорила – Милов не слушал. «Он бежал, – думал Милов. – Значит, меня все же опознали и его предупредили. Убили его случайно? Если нет – значит, они сами рвут свою цепочку. Решили затаиться, переждать? Или что-то другое? Так или иначе, в Центре теперь делать нечего. Остается город. Карму гант шесть, квартира тринадцать, ключ «Дромар»… Да. Город».
– Какой ужас! – сказал Граве, он был ошеломлен. – Теперь просто необходимо вызвать полицию сюда…
– Давайте без лишних слов. Займемся делом, – и Милов стал влезать в кабину через левую переднюю, не помятую дверцу. Приглушенно взвыл стартер – раз, другой. Мотор не заводился. Милов вылез, поднял капот, посмотрел.
– Тут электронное зажигание. Граве, вы в нем смыслите?
– Надо посмотреть… – ответил Граве осторожно. Он подобрался к мотору справа, – пришлось даже опуститься на колени, – с минуту смотрел.
– Милф, в багажнике должны быть инструменты – сумка…
– Тут их три.
– Самую маленькую… – Граве принял сумку, раскрыл, снова наклонился над мотором. – Ага, ясно – все просто, Милф, вы и сами бы поняли… Найдите мне кусочек фольги, здесь просто сгорел внутренний предохранитель.
– У меня есть сигареты, – сказала Ева.
Милов несколько мгновений смотрел на нее очень пристально, словно то, что у женщины оказались сигареты, было случаем из ряда вон выходящим.
– Интересно, а какие вы курите?
– Салем, – сказала она, – при случае, по настроению… Вот вам фольга.
Минуты через две мотор взревел. Милов, сидя за рулем, включил задний. Машина, завывая и пробуксовывая, все же выползла на дорогу. Остановилась. Мотор ровно работал на холостых. Граве из канавы критически посмотрел на нее.
– Ничего, – сказал он, – не очень помялась. Он очень аккуратно съехал.
– Видимо, жил еще секунду-две, – сказал Милов.
– Неужели мы так и оставим его – бросим на дороге? – сказала Ева. – Он был хорошим врачом, прекрасным человеком…
Милов посмотрел на нее как-то странно.
– Мир праху его, – сказал он. – Но нам нужны живые.
– Там, впереди, обычно дежурит дорожная полиция, – предупредил Граве. – Я полагаю, нужно остановиться и сказать им, дать все необходимые объяснения. Иначе…
– Посмотрим… – ответил Милов неопределенно.
– Прошу вас, не относитесь к этому легкомысленно. Мой гражданский долг… Видите? Вот они стоят! Тормозите, прошу вас.
– Это не полиция, – сказал Милов. – Какие-то штатские. Им мы не обязаны давать показания.
Впереди, близ щита с названием города, и в самом деле стояли трое. Один из них повелительно взмахнул рукой, приказывая остановиться.
– Шутник, – проворчал Милов сквозь зубы. Он включил правый поворот и подвернул чуть ближе к обочине, чтобы можно было подумать, что машина сейчас остановится. Но, почти поравнявшись со стоявшими, резко нажал на газ. Машина рванулась, едва не сбив стоящего у самого полотна.
– Пригнитесь, Граве, – посоветовал Милов.
В зеркале заднего обзора он видел, как один из оставшихся позади поднял автомат, но как-то нерешительно – и опустил, так и не выстрелив. Однако тот, которого чуть не сбили, вытянул руку с пистолетом. Прозвучал выстрел, но машина была уже далеко.
– Разве можно стрелять! Мы же не сделали ничего такого! – возмутился Граве.
– Сукины дети, – сказал Милов.
– Но, господин Милф, вам все же следовало остановиться. Пусть это и не полиция, но все-таки… Я не понимаю: вы к ним относитесь враждебно, по-моему, но ведь, если я вас правильно понял, вы тоже сторонник защиты природы, не так ли?
– На такой дороге, – сказал Милов мрачно, – в два счета можно пропороть шину… О чем вы? Да, о природе… Я – за ограничение, а может, и за прекращение этой бесконечной кавалерийской атаки, когда техника вкупе с прикладной наукой скачет с криком и свистом и размахивает саблями… Но если защита природы сопровождается убийствами и пожарами, то это уже не защита, а что-то другое… пока еще не знаю, что. Скажите лучше, здесь всегда такое безлюдье?.. Ева, как вы там?
– Вполне прилично, – ответила лежавшая на заднем сиденье Ева. – Все же машина – прекрасный продукт цивилизации. Пешком я далеко не ушла бы…
– Ничего, Ева, – сказал Милов. – Я бы унес вас, и далеко.
– Не надо, Дан, – сказала она. – Пожалуйста.
– Что же это такое… – начал было Граве, – и умолк, словно прикусил язык.
Они въехали в город. Но не в тот, из которого Граве выехал прошлым утром, чтобы, как обычно, провести рабочее время, надзирая за многочисленными компьютерами Научного центра. Нет, внешне многое осталось прежним: гладкий асфальт улицы с аккуратной белой разметкой, узкие дома под красной черепицей, старинные шпили церквей, а впереди – серые силуэты современных деловых и жилых башен. Уже настал для улицы час быть оживленной: обычно люди в эту пору спешили на работу, шли за покупками, совершали утреннюю – для укрепления здоровья – пробежку; собаки тоже требовали моциона. Однако сейчас тихий пригород скорее смахивал на поле недавно отгремевшего сражения.