но тут уж ничего не поделаешь: она никогда не была
мастерица писать письма. Здесь все очень добры и
у нее много работы. Ей бы хотелось, чтобы как
можно скорее прислали немного Fastnacht Kuchen, лучше
всего авиапочтой. Она просила директора испечь
кекс на ее день рождения, но о ее просьбе забыли.
Она писала, чтобы ей прислали несколько газет,
потому что она любит смотреть объявления.
Однажды она там видела шляпку, как она думает, из
Блумингсдейла, по сниженной цене. Может быть, они
смогут прислать ей и шляпку вместе с Fastnacht Kuchen?
Она всех благодарит за милые открытки, которые
они прислали на последнее Рождество -- она хорошо
помнит эти открытки, особенно ту, с серебряными
звездами. Все у них нашли ее очень красивой. Она
писала, что скоро будет ложиться спать и
помолится за них всех, потому что они всегда были
добры к ней.
Смеркается -- всегда почти в один и тот
же час, -- и я стою, глядя в зеркало океана. Ледяное
время, ни мчащееся, ни ползущее, но замерзшее,
лежащее на льду в целлулоидном воротничке -- если
б только у него еще встал, это было бы здорово...
чертовски здорово! В темном холле внизу Том
Джордан ждет родителя, чтобы отправиться
гульнуть. С ним две ядреные бабищи и одна из них
поправляет подвязку; Том Джордан помогает ей. В
тот же, предвечерний, как я сказал, час миссис
Лоусон идет по кладбищу, чтобы снова взглянуть на
могилу своего дорогого
говорит она, хотя тому было тридцать два, когда он
гигнулся семь лет назад. Говорили, что от
ревматизма сердца, но на самом деле дорогой
мальчик сломал столько венерических целок, что
когда из него выкачали весь гной, смердел, как
бочка золотаря. Миссис Лоусон, похоже, ничего
этого не помнит. Тут лежит ее дорогой мальчик
Джек, и могила всегда ухожена; в ее сумочке
припасен кусочек замши, чтобы каждый вечер
полировать надгробие.
Те же сумерки, мертвяк лежит на льду,
родитель стоит в телефонной будке, в одной руке
трубка, в другой нечто теплое и влажное и
покрытое волосами. Он звонит сказать, чтобы его
не ждали к обеду, ему еще нужно избавиться от
__________
*
Кекс который делается в канун великого поста
(нем.).
582
клиента, и он вернется домой поздно,
пусть не волнуются. Малахольный Джордж
переворачивает страницу книжки Джо Миллера.
Где-то возле Мобила разучивают "Сент-Луи блюз",
не имея нот перед собой, и люди готовы свихнуться,
слушая его каждый день: вчера, сегодня, завтра.
Каждый ждет, что его изнасилует, одурманит,
раздавит, измочалит новая музыка, которая
разносится с испариной асфальта. Скоро повсюду
установится один и тот же час, просто подведут
часы или подвесят их над землей, как воздушный
шар. Это час kaf
семейным столом, перенесших операции по разным
поводам, той, с усиками и толстыми кольцами на
пальцах, было труднее всех, потому что она могла
себе позволить страдать.
Это ошеломительно красивый час, когда
каждый живет собственной отдельной жизнью.
Любовь и убийство -- между ними разница лишь в
несколько часов. Любовь и убийство; я чувствую,
как это приближается с темнотой:
новые младенцы появляются из чрева,
мягкие, с розовой плотью, чтобы быть запеленутыми
в колючую проволоку и кричать всю ночь, и гнить,
словно падаль, за тысячу миль от ниоткуда.
Безумные девственницы с холодным, как лед, джазом
в жилах, подбивают мужчин воздвигать новые
здания, и мужчины в собачьих ошейниках идут,
увязая в дерьме по глаза, так что владыкой волн
будет царь электричества. При виде того, что
находится в зародыше, я штаны обмочил от страха:
совершенно новый мир вылупляется из яйца и, как
бы быстро я ни писал, старый мир умирает
недостаточно быстро. Я слышу тарахтенье новых
пулеметов .и треск миллионов
костей; я вижу мечущихся собак и сыплющихся с
неба голубей с письмами, привязанными к лапкам.
Забавник а шутник,
или к югу, ближе к границе гноя! Мои нежные руки в
теле мира, копошатся в его теплых внутренностях,
укладывая и перекладывая, кромсая и сшивая вновь.
Ощущение теплого нутра, знакомое хирургам, и
устрицы, наросты, язвы, грыжи, раковые метастазы,
молодые кольраби, хирургические зажимы и щипцы,
ножницы и тропические плоды, яды и газы -- все
набито сюда и тщательно прикрыто кожей. Из
протекающих труб любовь бьет фонтаном, как
болотный газ: бешеная любовь в черных перчатках и
ярких подвязках, любовь, скрежещущая и рычащая,
любовь, что спрятана в винной бочке и каждую ночь
выбивающая затычку От мужчин, которые прошли
через ателье моего отца, несло
_____________
*
Кумушек (нем.)
583
любовью: они были разгоряченные и
хмельные, вялые и вальяжные, стремительные яхты,
летящие на парусах секса, когда они проплывали
мимо меня в ночи, их запах отравлял мои сны. Стоя в
центре Нью-Йорка, я мог слышать позванивание
коровьих колокольцев, или, только повернув
голову, -- сладостную музыку похоронных дрог,
траурные повязки на всех рукавах. Чуть изогнув
шею, я мог оказаться выше самого высокого
небоскреба и оттуда смотреть вниз на колеи,
оставленные огромными колесами современного
прогресса. Мне было не слишком трудно постичь что
угодно, если только оно заключало в себе толику
скорби и страданий. Ches nous
болезнями -- и неврожденными тоже. Мы росли как
горный хрусталь, от одного преступления к
другому. Водоворот веселья, и в центре -- мое
двадцатиоднолетие, уже покрытое ярь-медянкой.
И когда я буду не в состоянии
что-нибудь вспомнить, я всегда вспомню ту ночь,
когда подхватил триппер, а родитель до того
упился, что затащил в постель своего дружка Тома
Джордана. Это красиво и трогательно -- умотать
куда-то, чтобы подцепить триппер, в то время, как
честь семьи поставлена под угрозу, когда, так
сказать, цена ей была номинальная. Умотать на
вечеринку и не быть дома, когда мать и отец
борются в партере, а щетка работает не зная
устали. Не быть дома, когда разливается холодный
утренний свет, и Том Джордан стоит на коленях и
умоляет о прощении, но даже на коленях не может
его вымолить, потому что непреклонное
лютеранское сердце не ведает, что такое прощение.
Трогательно и красиво прочитать на другое утро в
газете, что примерно в то же время предыдущим
вечером пастор, заглянувший в кегельбан, был
застукан в темной комнате с мальчиком на коленях!
Но удручающе трогательно и красиво было, когда я,
ничего обо всем этом не зная, пришел на другой
день домой, чтобы просить разрешения жениться на
женщине, которая годилась мне в матери. И когда я
произнес: "Жениться", -- родительница схватила
хлебный нож и бросилась
улицу, что по дороге остановился у книжного шкафа
и выхватил книгу. И название книги -- "Рождение
трагедии". Комично все это: и половая щетка той
ночью, и хлебный нож, триппер, пастор, застигнутый
на месте преступления, остывающие клецки,
мета-стазы рака и так далее... В те времена я
считал, что все трагическое существует лишь в
книгах, а то, что происходит в жизни, -- так,
разбавленные опивки. Я думал, что прекрасная
книга -- это плод того, что есть больного в
____________
* В
нашей семье (фр.)
584
сознании. Я совершенно не представлял,
что больным может быть весь мир!
Мотаюсь с пакетом под мышкой. Утро,
скажем, прекрасное, солнечное, все плевательницы
вычищены и блестят. Бормочу под нос, входя в
здание "Вулворта": "Доброе утро, мистер
Торндайк, чудесное сегодня утро, мистер Торндайк.
Не интересует ли вас костюм, мистер Торндайк?"
Этим утром мистера Торндайка не интересуют
костюмы: он благодарит меня за визит и бросает
мою визитную карточку в мусорную корзину. Как ни
в чем ни бывало я пытаю удачу в "Америкен
экспресс". "Здравствуйте, мистер Гатауэй, какое
прекрасное утро!" Мистер Гатауэй не нуждается в
хорошем портном -- он теперь шьет раз в тридцать
пять лет. Мистер Гатауэй слегка раздражен и
чертовски прав, считая, что я сам найду выход.
Утро чудесное, солнечное, это невозможно
отрицать, и потому, чтобы избавиться от дурного
привкуса во рту, а заодно полюбоваться гаванью, я
сажусь в трамвай, переезжаю мост и заглядываю к
одному скупердяю по имени Дайкер. Дайкер занятой
человек. Из тех, кому ланч приносят прямо в
кабинет и, пока он ест, чистят ему ботинки. Он
говорит, что мы можем пошить ему костюм в
крапинку, если перестанем донимать его каждый
месяц. Девчонке было только шестнадцать, у него и
мысли дурной не возникло в отношении ее. Да, с
накладными карманами, пожалуйста! Кроме того, он
женат и имеет троих детей. И он собирается
выставлять свою кандидатуру на пост судьи -- в
суде по делам о наследстве и опеке.
Приближается время дневного
представления. Мчусь обратно в Нью-Йорк и
соскакиваю у "Бурлеска", где у меня знакомый
билетер. Первые три ряда всегда заполнены
судьями и политиками. Крутом темно, Марджи
Пиннетти стоит на дорожке для разбега в грязном
белом трико. У нее самая восхитительная задница
во всем женском составе, и все знают об этом,
включая ее самое. После шоу бесцельно слоняюсь по
улице, пялясь на кинотеатры и еврейские
гастрономические лавки. Недолго стою в грошовом
пассаже и слушаю голоса сирен, усиленные
мегафонами Жизнь -- это сплошной медовый месяц с
шоколадным тортом и клюквенным пирогом. Опусти
монетку в щель, и смотри, как женщина раздевается
на травке. Опусти монетку в щель, и выиграй
вставные зубы. Мир каждый вечер обновляется:
грязное отдается в сухую чистку, изношенное идет
в утиль.
Шагаю по направлению к центру вдоль
границы гноя захожу в вестибюли больших отелей.
Если хочется, можно сесть и смотреть на
проходящих мимо людей. Повсюду что-то случается.
Безумное напряжение ожидания чего-то,
586
что должно произойти. С грохотом
проносится надземка, гудят клаксоны такси,
звенит карета скорой помощи, гремят
пневматические молотки строительных рабочих.
Мальчишки-посыльные, одетые в затейливые ливреи,
разыскивают людей, не откликающихся на вызов. В
раззолоченных подземных туалетах мужчины стоят
в очереди к кабинкам; крутом плюш и мрамор, аромат
дезодоранта, слив работает безотказно. На
тротуаре -- газетный развал, в заголовках --
свежайшие новости: убийство, изнасилование,
поджог, забастовки, подлоги, революция. У входа в
метро столпотворение. На той стороне, в Бруклине,
меня ждет женщина. Она годится мне в матери и
хочет, чтобы я женился на ней. Ее сын, больной
туберкулезом, настолько плох, что больше уже не
встает с постели. Бесшабашная сестренка
поднимается в мансарду, чтобы заниматься любовью
в то время, как ее сын рвет в кашле легкие. Кроме
того, она только что сделала аборт, и я не желаю
вновь ее заряжать -- по крайней мере, не сейчас.
Час спешки и натиска! и в метро можно
быть как в раю. Я прижат к женщине так крепко, что
могу чувствовать волосы на ее алозе. Мы так
плотно приклеены друг к другу, что костяшки моих
пальцев вдавливаются ей в пах. Она смотрит прямо
перед собой, в микроскопическую точку у меня под
правым глазом. У "Канал-стрит" мне удается
поместить на
костяшек пенис. Тот вскакивает как сумасшедший, и
независимо от того, в какую сторону дергается
вагон, она остается в том же положении:
визави с моим петушком. Даже когда
становится свободней, она стоит все так же,
подавшись бедрами вперед и не спуская глаз с
микроскопической точки как раз под моим правым
глазом. На "Бороу-холл" она выходит, ни разу так
и не оглянувшись. Я следую за ней на улицу, думая,
что она обернется, скажет: "Привет!" --или
позволит купить ей шоколадного мороженого, на
одну порцию я наскребу Но нет, она летит прочь,
как стрела, не повернув головы и на восьмую долю
дюйма. Как это им удается, не знаю. Миллионы и
миллионы их каждодневно стоят, в платье на голое
тело, и удовлетворяются всухую. И что дальше --
холодный душ? растирание? Десять против одного,
что они бросаются на постель и доканчивают с
помощью пальцев.
Так или иначе дело близится к вечеру, и
я шагаю по улицам с такой эрекцией, что пуговицы
на ширинке того гляди отлетят. Толпа делается все
гуще. Теперь в руке у каждого газета. Небо
задыхается от иллюминированного торгашества,
каждая строка в отдельности гарантирует вам
товар, доставляющий удовольствие, полезный для
здоровья, долговечный, изысканный, бесшумный,
водонепроницае-
587
мый, непортящийся, пес plus ultra
которого жизнь будет невыносимой, будто и так не
ясно, что жизнь давно невыносима, потому что нет
никакой жизни. Уже почти наступил час, когда
Хеншке покидает ателье, чтобы отправиться в
карточный клуб в центре города. Подходящая
несложная работенка на стороне,
Ничего особенного делать не надо -- просто
принять у джентльменов шляпу и пальто, разнести
напитки на маленьком подносе, вычистить
пепельницы и пополнять спичечницы спичками. В
самом деле, работа очень приятная, все так
считают. Ближе к полуночи приготовить
джентльменам легкую закуску, если они того
пожелают. Конечно, еще и плевательницы на нем, и
унитазы. Все, однако, такие джентльмены, что это
пустяки. И к тому же всегда перепадает немного
сырку и крекеров, глоток портвейнчику. Время от
времени сэндвич с холодной телятиной на завтра.
Настоящие джентльмены! Никто не сможет этого
отрицать. Курят наилучшие сигары. Даже окурки
покурить приятно. Нет, правда, очень приятная
работа!
Приближается обеденное время.
Большинство портных закрывают свои заведения.
Немногие, у которых нет других клиентов, как
только хрупкие старикашки, ждут заказчиков на
примерку. Они расхаживают взад и вперед, заложив
руки за спину. Все ушли, кроме босса, хозяина
ателье, и, может, еще закройщика или того
всякой мелкой починкой. Хозяин ломает голову,
шить ли ему и дальше в кредит и придет ли чек к
тому времени, когда нужно будет платить за
аренду. Закройщик бубнит себе под нос: "Ну,
конечно, мистер Такой-то, ну, разумеется... да,
пожалуй, тут надо поднять самую малость... да, вы
совершенно правы... COLOR="#800000">да, левый
бок немного приспущен... да, через несколько дней
все будет готово... да, мистер Такой-то... да, да, да,
да, да..." Законченная и незаконченная одежда
висит на плечиках; рулоны материи аккуратно
сложены на столах; только в комнате ремонта
одежды горит свет. Неожиданно звонит телефон. Это
мистер Такой-то сообщает, что не может прийти
сегодня вечером но ему хотелось бы, чтобы его
смокинг отослали прямо сейчас, тот, с новыми
пуговицами, которые он выбрал на прошлой неделе,
и он очень надеется, что на сей раз смокинг будет
хорошо сидеть на нем. Закройщик надевает шляпу и
пальто и быстро сбегает по лестнице вниз,
торопясь на собрание сионистов в Бронксе. Хозяин
остается, чтобы запереть двери и выключить свет,
если где-то забыли это сделать. Мальчик, которого
он посылает отнести смокинг, это он сам, что не
имеет особого значения, потому что он пойдет чер-
________
*
Непревзойденный (лат.)
588
ным ходом и никто ничего не поймет.
Никто так не похож на миллионера, как хозяин
ателье, доставляющий смокинг мистеру Такому-то.
Щеголеватый и элегантный, башмаки сияют, шляпа
вычищена, перчатки постираны, усы нафабрены. '
Озабоченный вид у них появляется только тогда,
когда они садятся за ужин. Ни аппетита.
Ни чеков. Они настолько падают духом, что
засыпают в десять часов, а когда приходит время
идти в постель, больше не могут заснуть.
Бруклинский мост... И это жизнь -- такое
шатание по улицам, освещенные здания, встречные
мужчины и женщины? Я смотрю на их шевелящиеся
губы, губы встречных мужчин и женщин. О чем они
говорят -- некоторые с таким важным видом? Не могу
видеть людей столь убийственно серьезных, когда
мне во сто крат хуже, чем любому из них.
жизней, которые нужно прожить. Пока мне было
нечего сказать о моей жизни. Совершенно нечего.
Должно быть, я не много стою. Следовало бы
вернуться в метро, сграбастать Джейн и
изнасиловать прямо на улице. Следовало бы зайти
еще раз к мистеру Торндайку и плюнуть ему в лицо.
Следовало бы встать на Таймс-сквер, расчехлить
свой шланг и отлить в решетку канализации.
Следовало бы выхватить револьвер и шандарахнуть,
не целясь, по толпе. Родитель живет, как Рейли. Он
и его закадычные дружки. А я таскаюсь по улицам,
зеленея от злости и зависти. А заявлюсь домой,
родительница примется рвать душу своими
рыданиями. Невозможно уснуть под ее причитания. Я
ее просто ненавижу за эти рыдания. Как я могу идти
успокаивать ее, если мне больше всего хочется,
чтобы она помучилась?
Бауэри... в этот час на его асфальтовых
лугах, зеленых, как сопли, резвятся сутенеры,
проходимцы, кокаинисты, нищие, голодранцы,
зазывалы, бандиты, китаезы, итальяшки, пьяные
ирлашки. Все обалделые от поисков чего бы пожрать
и где бы завалиться подрыхать.
шагаю. Мне двадцать
один, я белый, родился и вырос в Нью-Йорке,
мускулист, выгляжу разумным, хороший
производитель, не имею дурных привычек и так
далее и тому подобное. Запишите это мелком на
доске. Продается по номинальной цене.
Преступлений не совершал, кроме того, что родился
в этой стране.
До меня все в нашем семействе что-то
делали своими руками. Я первый ленивый сукин сын
с бойким языком и испорченной душой. Я плыву в
толпе, слитый с нею. Сшитый и не раз перешитый.
Мигают гирлянды реклам -- вспыхнут и погаснут,
вспыхнут и погаснут. То это шина, то -- кусок
жевательной резинки. Трагедия в том, что ни-
589
кто не видит выражения безнадежного
отчаяния на моем лице. Нас тысячи и тысячи, мы
проходим мимо и не узнаем друг друга. Огни
дергаются, прыгают электрическими иглами. Атомы
мечутся, обезумев от света и духоты. Под стеклом
продолжается лесной пожар, но ничего не сгорает.
Люди надрываются, ломают мозги, чтобы изобрести
машину, которой сможет управлять и ребенок. Если
б я только смог
который, предполагается, будет управлять этой
машиной, я бы дал ему в руки молоток и сказал:
"Уничтожь! Уничтожь!"
"
Уничтожь!Уничтожь!" Это все,
что я могу сказать. Родитель раскатывает в
открытой коляске. Я завидую подонку, миру в его
душе. С ним закадычный приятель, в брюхе плещется
кварта ржаного виски. У меня на ногах от злобы
наливаются волдыри. Впереди еще двадцать лет, и с
каждым часом злоба растет. Она душит меня. Через
двадцать лет не останется никого из ласковых,
милых людей, которые с радостью встречают меня.
Каждый мой близкий друг, уходящий сейчас, это
бизон, исчезающий навсегда. Сталь и бетон
окружают меня. Тротуар становится все тверже и
тверже. Новый мир вгрызается в меня, отнимает
меня у меня. Скоро мне уже не понадобится имени.
Когда-то я думал, что впереди меня ждет
много чудесного. Тем не менее, я строил
собственный воздушный мир, замок из чистой белой
слюны, который возносил меня над высочайшими
зданьями, между реальным и неуловимым, в космос,
подобно музыке, где все разрушается и гибнет, но
где я был свободным, великим, богоподобным,
святейшим из святых. Это я, сын портного,
воображал та кое. Я, родившийся от малого желудя с
огромного и крепкого дерева. Когда я сидел в
своей чашечке, как всякий желудь
сотрясение земли: я был частью великого дерева,
частью прошлого, со своею славой и родословной,
со своею гордостью, COLOR="#800000">гордостью. И
когда я упал на землю и зарылся в нее, я вспомнил,
кто я и откуда
вопию -- неужели не слышите? Выключите свет!
Разбейте лампочки! Теперь слышите? Вы требуете:
"Громче! Громче!". Боже, вы смеетесь надо мною?
Или вы слепоглухонемые? Может, мне сорвать с себя
одежду? Может, станцевать на голове?
Ну, ладно! Я станцую для вас! Веселый
танец, братья, и пусть она кружится, кружится,
кружится со мной! Швырните-ка лишнюю пару брюк,
пока вы портняжите. И не забудьте, ребята, чтоб
сидели как влитые. Слышите? Пропустите ее!
590
Вот человек, и ум, и музыка...
Он живет в дальнем конце затонувшего
сада, этого дикого поля, сплошь заросшего
оглоблями и шипами, гималайскими кедрами и
баобабами, этого брезгливого Букстехуде в
ромбовидных узорах надкрылий жуков и парусов
фелюг. Вы проходите мимо сторожевой будки, где
консьерж теребит усы con furioso
Они живут на третьем этаже, в квартире с
бельведером, украшенном окошком в частом
переплете, лепниной из принявших .стойку
спаниелей и гроздий жировиков, и полощущимися на
ветру нищетой и унынием. Над кнопкой звонка
дощечка: БРЕДТРЕП КРОНСТАДТ, поэт-музыкант,
ботаник, метеоролог, лингвист, океанограф, старое
платье, коллоиды. Ниже предупреждение:
"Вытирайте ноги и носы!" Еще ниже прикреплена
бутоньерка со старого костюма.
"Что-то есть во всем этом странное, --
говорю я своей спутнице, чье имя Дшилли Зайла Бей.
-- Должно быть, он опять в своем репертуаре".
Мы звоним в дверь и слышим детский
плач, раздирающий оглушительный вопль, какой
будит живодера, скупщика старых кляч.
Наконец Катя открывает -- Катя из
Хессе-Кассель, -- позади нее, прозрачная, как вода,
с куклой цвета старого сухаря в руках, стоит
малышка Пинокинни. И Пинокинни объявляет: "Вам
придется пройти в гостиную, они еще не одеты". Я
спрашиваю, долго ли придется ждать, а то мы
умираем с голоду, она успокаивает: "О нет! Они
одеваются уже несколько часов. Вы должны
взглянуть на новое стихотворение, которое отец
написал сегодня, -- оно на каминной полке".
И пока Дшилли разматывает серпантин
своего шарфа, Пинокинни хихикает и хихикает, ах, я
не понимаю, что творится с этим миром, все такое
не современное, и не знаете ли вы историю о
ленивой маленькой девочке, которая прятала свои
зубочистки под матрацем? Очень странная история,
отец читал мне ее по толстой страшной книге.
Никакого стихотворения на каминной
полке нет, но есть много чего другого --
"Анатомия меланхолии", пустая бутылка из-под
перно, кусок плиточного табака "Опаловое море",
женские шпильки, справочник городских улиц,
окарина... и машинка для скручивания сигарет. Под
машинкой
__________
*
Яростно (илюл.)
591
обрывочные записи, сделанные на меню,
на повестках, на туалетной бумаге, на книжечках
спичек... "встретить графиню Кэткарт в четыре"...
"опалесцирующая джизма Мишле"... "плевки...
сокровенные лепестки... туберкулезно-розовы"...
"когда Пасха щекочет Приснодеве меж ног, бойся,
Англия, подцепить в эти дни трипперок"... "от
ихора, что в жилах течет его преемника"...
"северный олень, сурок, выдра, водяная крыса".
Рояль стоит в углу, ближнем к
бельведеру, -- хрупкий черный ящик с серебряными
подсвечниками; черные клавиши выгрызены
спаниелями. На рояле -- альбомы: Бетховен, Бах,
Шопен; меж страницами -- счета, вещицы из
маникюрного набора, шахматные фигуры, мраморные
шарики и игральные кости. Если у
он раскроет альбом "Гойя" и что-нибудь сыграет в
до мажоре. Он может играть оперы, минуэты,
шотландки, рондо, сарабанды, прелюдии, фуги,
вальсы, военные марши; он может играть Черни,
Прокофьева или Гранадоса, он может даже
импровизировать, одновременно насвистывая, на
тему провансальского мотивчика.
до мажоре.
Так что не имеет значения, скольких
черных клавиш не достает и размножаются спаниели
или нет. Если звонок не звонит, если уборная не
работает, если не пишутся стихи, если падает
люстра, если не уплачено за жилье, если вода не
течет, если прислуга пьяна, если раковина
засорена и тянет вонью из мусорного ведра, если
сыплется перхоть и скрипит кровать, если плесень
выбелила цветы, если убежало молоко, если в
раковине грязь и выцвели обои, если новости не
новы и не случается катастроф, если несет изо рта
и липки ладони, если не тает лед и продавливается
педаль -- все ерунда и в душе наступает Рождество,
потому что все будет звучать в до мажоре, раз ты
привык так смотреть на мир.
Дверь неожиданно приоткрывается,
впуская громадную эпилепсоидную зверюгу с
мицелием усищ. Это Джоката, голоднющий кот,
здоровенная содомитская тварь темно-серой масти,
с парой черных грецких орехов под несгибаемым
хвостом. Он снует по комнате, как леопард,
задирает заднюю лапу, как пес, мочится, как сыч.
"Через минуту выйду, -- подает голос
сквозь филенчатую дверь Бредтреп. -- Уже
натягиваю брюки".
Тут входит Эльза -- Эльза из